А.Хоцей

          При каком строе мы сегодня живём? Этим вопросом не задавался какой-нибудь древний грек или славянин в лаптях. Оба они жили себе поживали, боролись за то, что было им выгодно, и с тем, что было им невыгодно, а в промежутках рожали детей и завещали им всё-таки победить в этой нескончаемой борьбе. Но само представление о том, что вся данная жизненная возня происходит в рамках какого-то особого строя и что устремления людей направлены к его изменению и становлению какого-то другого строя — это представление было им совершенно чуждо.

          Сегодня — совсем другое дело. Нынче, как растревоженные ульи, гудят пытливые умы, рукоплескания на дискуссиях спонтанно перерастают в рукоприкладство, а рассеянные прохожие на улицах на вопрос: "Который час?" убеждённо отвечают: "При госкапитализме!" И всё это неопровержимо свидетельствует о том, что марксистское учение о формациях — независимо от личного отношения людей к марксизму — проникло уже в самую глубокую подкорку общественного сознания и стало инстинктивно признаваться за истинное.

          Но, будучи единым в подходе, в признании необходимости формационного определения нашего общества, население тем не менее веерообразно расходится в частностях, то есть в самом определении. Каких только версий не приходится порой слышать! Тут тебе и казарменный социализм, и административно-командная система, и... Пусть читатель сам продолжит этот ряд.

          Всё это, конечно, свидетельствует о богатой фантазии наших соплеменников и о великих возможностях могучего русского языка. Но, к сожалению, это названиетворчество очень далеко от ясного научного понимания вопроса. Не ставя перед собой задачи дать подробную и развёрнутую критику предложенных определений (хотя бы даже потому, что за ними нередко и не стоит никаких обоснований), позволю себе всё же предварительно сделать несколько мелких замечаний.

          Этот термин, введённый в оборот с лёгкой руки Г.Х.Попова, не несёт в себе никакой смысловой нагрузки с точки зрения формационного определения. Я не знаю такого строя — административно-командный. Каждый строй основывается на определённой системе производства, качественно определённом характере производительных сил. На что в этом плане опирается административность и командование — мне непонятно. По контекстам высказываний самого Г.Х.Попова можно вроде бы уловить, что это просто разновидность социализма — который, как оказывается, может быть ещё и рыночным, "экономическим", некомандным. Значит, и вся загвоздка, по Попову, состоит, видимо, лишь в том, чтобы от первой стадии социализма — административно-командной — перейти ко второй (и последней?) — рыночной. Или Г.Х.Попов под этим понятием подразумевает всё же нечто особенное, стоящее особняком по отношению к социализму? Но что же это тогда такое: особая стадия, допустим, капитализма, или вообще самостоятельная формация? Ответов нет. И нам остаётся только посочувствовать безъязыкости и эзоповой манере выражения мыслей наших официальных учёных. Хотя эзопов язык прямо отрицает науку, требующую определённости.

          В данном словосочетании наблюдается некоторый прогресс в сторону уточнения содержания понятий, в сторону ликвидации всех вышерассмотренных неопределённостей. Ибо здесь уже чётко даётся понять, что мы всё-таки имеем дело именно с социализмом, но только казарменным — и наверное, тоже административно-командным. Теперь на очереди, очевидно, полуказарменный социализм, а там, глядишь, и вовсе разрешат гулять в пределах, очерченных постановлениями местных властей. Закономерные сомнения в том, что такого рода режим следует именовать социализмом, я думаю, посещают многих.

          В определении "государственный капитализм" формационной характеристикой выступает, естественно, не слово "государственный", а слово "капитализм". То есть данная формация — это именно капитализм, но просто особого характера. То есть все закономерности, свойственные капитализму вообще, тут должны быть налицо. Просто капиталистом тут выступает государство.

          Когда такое бывает возможно? Только в условиях обычного капитализма. Госкапитализм не существует и не может существовать сам по себе. Ведь капитализм — это система частной собственности на средства производства. Частной не только в смысле противостояния капитала рабочим — на что у нас обычно так любят напирать — но ещё обязательно и в смысле противостояния капиталистов друг другу в экономике. Капитализм — это система господства рынка, система господства самих капиталистов. И государство как капиталист, как собственник производства существует только в ряду других таких же капиталистов: частных лиц, акционерных компаний и т.п. Только в системе капиталистического рынка существуют такие феномены, как цена производства и средняя прибыль, конкуренция и безработица и др. Всё это основано именно на расщеплённости производства, на множественности субъектов собственности на средства производства. И если уничтожить эту собственность и свести всё лишь к собственности государства, то это будет уже вовсе не капитализм с его капиталистическими закономерностями, а нечто совершенно другое. И это "другое" потребует своего формационного определения уже отнюдь не через обращение к термину "капитализм". Даже монополизм, то есть монополистический уклад общества — это уже вовсе не капитализм, а нечто такое, что будет вполне самостоятельной отдельной стадией в истории общественного развития (если до того не произойдёт социалистической революции). (Впоследствии уже в письме к составителю этой подборки тексов А.Хоцей по поводу монополизма высказался за то, что монополизм всё-таки не является особой формацией, так как он не основан на особом, на качественно новом состоянии средств производства. Итак, монополизм — это всё тот же капитализм. — Сост.) Что же касается абсолютного овладения государством средствами производства, то тут уж, само собой разумеется, капиталистическая система отрицается начисто. Подлинный государственный капиталист в рамках реального капитализма — это просто обычный представитель капиталистической эксплуатации, существующий в недрах рынка и полностью подчиняющий этому рынку свои производственный и управленческий процессы. В последнем смысле госпредприятия на Западе являются своеобразным воплощением идеалов нынешних наших апологетов хозрасчёта. Госпредприятия эти полностью самостоятельны в распоряжении средствами производства, и разве лишь налоги да кадровая политика плюс формальное право собственности привязывают их к государству. Впрочем, в системе рынка иного положения быть и не может — разумеется, для производственных предприятий, а не для связанных с услугами и обеспечением внешних условий производства — типа транспорта, связи и т.п.

          Всё то же самое можно утверждать и о термине "унакапитализм". По сути, в этом термине заложен смысл, адекватный смыслу термина "госкапитализм". Этот смысл понимается авторами слова "унакапитализм" в абсолютном, всеобще-государственном ракурсе. В этом качестве мы уже, очевидно, имеем дело вовсе не с капитализмом, а с чем-то другим. Может быть, с какой-то новой формацией? Но тогда это нужно ещё доказать. И убрать неудачный термин.

          Этот гибрид мне тоже как-то малопонятен. Феодализм — это я знаю, о такой формации наслышан. А вот что прибавляет к феодализму приставка "социал"? Что из этого в итоге получается? Особая стадия феодализма? Или, напротив, феодальная стадия социализма? Чем это в таком случае отличается от казарменного социализма? Может, это тогда тоже некий социализм, но просто на какой-то особой стадии? Или, опять же, социал-феодализм — это совершено новая формация? Тогда это надо обосновать. И найти более подходящее название, чтобы термины, определяющие разные состояния общества, не смешивались в одну кучу. От того, что мы будем заниматься лишь выдумыванием новых терминов, ни к чему ни привязанных названий — проку никакого не будет. Потому что, в конечном счёте, сущность термина определяется не особым буквосочетанием. Сущность термина определяется его, термина, содержанием, его адекватной привязкой к практике. Имя должно всего лишь соответствовать этой сущности, должно быть привязано к определённому феномену, правильно выделенному из числа других феноменов. Поэтому задача исследователя заключается отнюдь не в том, чтобы просто выдумать название, а в том, в первую очередь, чтобы именно раскрыть содержание этого названия.

          Чтобы понять, при каком же, собственно, строе мы живём, необходимо прежде всего разобраться с тем, что из себя представляет тот или иной строй вообще, с тем, что это, собственно, за понятия такие: "строй", "формация", а также ещё и с тем, по каким именно показателям нужно отличать одно формационное состояние общества от другого.

          Согласно марксизму (и это можно считать абсолютно доказанным всей исторической практикой человечества), развитие общества определяется изменениями в его производительных силах и прежде всего в их материальном костяке, как самом объективном факторе — в средствах производства. К этим изменениям в ПС (производительных силах) человека толкает его стремление к улучшению своего материального благосостояния, подпитываемое, кроме всего прочего, ещё и ростом его материальных и иных потребностей в количественном, а главное — в качественном смысле. Изменения в средствах производства закономерно порождают изменения в производственных процессах, в организации производства. В силу этого меняются и сами экономические взаимоотношения людей. В обществе формируются особые группы и целые слои людей — слои, занимающие свои особые ниши в общественной производственной системе. Экономические особенности таких слоёв и групп людей отражаются в социальной сфере, а также — с её появлением — ещё и в сфере политики. Всякое общественное устройство (политическое и неполитическое) в конечном счёте имеет своим условием и причиной именно экономическую организацию производства, а последняя зависит от характера производительных сил.

          Производительные силы изменяются спонтанно и постоянно. Ежедневно и ежечасно в них происходит масса технических усовершенствований, масса качественных и количественных изменений различных их элементов. Всё это повышает производительность труда человека и общий объём богатства общества. (Кстати, иногда в этом техническом развитии имеют место и некие крупные скачки, происходящие в итоге тех или иных открытий и изобретений — то есть промышленные перевороты.) Но, рассказывая об этом развитии ПС, я хочу пока подчеркнуть следующие два обстоятельства.

          Первое. Постоянно идёт развитие, постоянно совершается эволюция в первую очередь именно самих средств производства, а вовсе не общества. Развитие общества, его переустройство — это всего лишь следствие. А изменения в ПС — причина. К тому же опосредствованная в своём действии на общество ещё и некоей промежуточной связью. Потому что изменения ПС — это причина реорганизации сначала только производственных связей людей, а лишь потом уже это второе, снова как причина, ведёт к переменам во всей организации человеческого общежития. Причина ведь не совпадает со следствием. Поэтому изменения в ПС не есть непосредственные изменения в общественных отношениях. Эти изменения в ПС создают лишь условия и потребности в изменениях общественных отношений. А изменяют эти общественные отношения уже именно сами люди. Или во взаимном согласии, или же во взаимной борьбе.

          Сегодня в общественном сознании подпольным образом обитает некий вульгарный материализм во взглядах на общество. Производственной сфере, материальной базе общества в этих взглядах придаётся явно чрезмерное значение. Люди считают, что общественное устройство, система общественных отношений (далее — ОО) будто бы жёстко связана с характером производительных сил. И никуда от него отступить не может. Связь между ними, конечно, есть. И весьма прочная, ибо она основана на материальных интересах масс. Массы стремятся к такому устройству общества, которое могло бы обеспечить им в данных условиях (то есть при данных ПС) наивысшее благосостояние — которое, понятно, напрямую зависит от наиболее эффективного функционирования производительных сил, от выполнения их, ПС, требований, предъявляемых ПС к организации процесса их использования — то есть к организации процесса производства.

          Связь эта, повторяю, не абсолютно жёсткая. Потому что общество — это всё-таки не фабрики и заводы, не станки и сырьё, а именно сами люди в их взаимоотношениях, — а взаимоотношения эти могут принимать как характер сотрудничества, так и характер борьбы. В силу такой относительной автономии общества от внешних условий его существования (то есть от характера ПС), оно, общество, может реагировать вовсе не только на требования со стороны производительных сил, но ещё и на требования со стороны совершенно иных, посторонних ПС факторов. Влияние ПС — это главное, но не единственное влияние. И если забыть об этом и начать связывать изменения в обществе только с изменениями в средствах производства, то можно быстро попасть впросак и совершенно запутаться. Потому что сплошь и рядом на практике встречаются такие случаи, когда изменений в ПС ещё нет, а в общественных отношениях — пожалуйста; или же наоборот, когда ПС уже явно изменились, а общество по большому счёту — ни капли. Таким образом, надо никогда не забывать о том, что здесь нет жёсткой связи, связи намертво — вроде сцепления двух шестерёнок. Здесь имеется связь именно гибкая, живая, при которой закономерность и необходимость пробивают себе дорогу сквозь джунгли случайностей и отклонений. Иные отклонения здесь даже сами приобретают значение временного правила. Взять, к примеру, случай отставания в изменении общественного устройства от развития ПС. Отставание это вызывается как раз тем обстоятельством, что в некоторые исторические периоды во взаимоотношениях людей значительное место занимает борьба. Развитием производства и вытекающим из этого развития разделения труда общество делится на классы, иногда антагонистические по своему положению и устремлениям. Конечно, каждый из классов стремится установить такие порядки, которые были бы выгодны именно для него. А установить эти порядки возможно бывает только силой, раз они вредны для некоторых классов-антагонистов. Вот так и получается, что потребность в принуждении антагонистов приводит к формированию политического общества, к образованию государства. Но то, что держится на политической силе, может держаться достаточно долго, может держаться уже и вопреки интересам общества в целом, вопреки выраженным в этих интересах потребностям производства. И лишь тогда, когда продолжающееся развитие последнего доводит дело до нестерпимого положения, когда оно наконец выводит на арену истории новые силы, новые классы, уже вполне способные одолеть старых насильников — лишь тогда революционным путём и происходит переустройство общества. Впрочем, разложение родового строя — при котором, как известно, ещё не было выраженного разделения труда и, соответственно, не было ещё и никаких классов — шло, видимо, куда более гладко, шло менее революционным порядком, ибо переменам в общественных отношениях, соответствовавшим переменам в организации производства, тут никто особо не препятствовал: и потому, что не было особых, заинтересованных в родовых порядках слоёв, и потому также, что не было противопоставленных массам органов насилия. Эти органы как раз только ещё вызревали в результате естественного разложения родового общества.

          Таким образом, развитие производительных сил очерчивает лишь схему, лишь некую генеральную линию развития общества, которая связана с главным направляющим действия людей стимулом — их стремлением к росту материального благосостояния. Но тот факт, что иногда (и причём чисто случайно, спорадически) этого благосостояния можно добиться и какими-то другими путями (например, простым грабежом), и вообще то, что прочие внешние условия существования обществ могут быть самыми различными — этот, повторяю, факт и обусловливает неполное совпадение устройства конкретных обществ с характером тех ПС, которые находятся в основе конкретного производства этих обществ. Устойчивая тенденция и связь тут прослеживаются лишь в историческом масштабе, что, в общем-то, и немудрено: большое видится на расстоянии. А в суете сиюминутного конкретного общественного мельтешения глобальное теряется, маскируется, иногда даже отрицается на время.

          Другим проявлением вульгарного материализма является спутывание общественных отношений с производственными отношениями. Здесь, как мне кажется, у нас ещё просто не устоялась адекватная терминология. А если уж выражаться поконкретнее, то у нас пока ещё не проводится чёткое различие между теми производственными связями, которые устанавливаются вокруг тех или иных средств производства согласно самому их характеру — независимо от каких-либо внешних вмешательств — и системой узаконенных, юридически оформленных отношений людей вокруг производства. Первые связи возникают уже в силу возникновения самих новых средств труда. Иначе эти средства просто не могут быть приведены в действие, не в состоянии будут функционировать. Тут производственные отношения намертво привязаны к характеру средств производства. То есть или эти средства работают, а значит, имеются адекватные им связи людей — или же простаивают и от них нет отдачи. Кстати, последнее вполне может иметь место. Почему? Потому, что оформленные в юридических законах общественные отношения людей мешают, не дают установиться совершенно новым связям, вызванным к жизни изменениями в ПС. По существу, тут имеется столкновение двух систем отношений по производству — новой и старой. Точнее, столкновение заинтересованных в них классов.

          Итак, объективный исследователь может отчётливо увидеть, что де-факто в обществе (то есть и в его производстве) господствует одна система производственных отношений, а де-юре (то есть собственно в общественной практике) — другая. Вот их-то и надо бы научиться различать. Я называю систему, господствующую в экономике, господствующую непосредственно на производстве, согласно уровню ПС — собственно производственными отношениями. А вот систему отношений, господствующую уже не на производстве, а именно в самом обществе, и причём господствующую чисто законодательно, юридически — общественными отношениями. Конечно, производственные отношения зачастую вполне могут соответствовать, совпадать с общественными. То есть юридические законы могут освящать реальные производственные отношения (ПО). Однако, повторяю, вполне возможны и на каждом шагу встречаются такие ситуации, когда юридические законы подавляют объективно существующие ПО. И тогда рано или поздно представители новых ПО сметают то, что их подавляет, изменяя законы: и те, которые имеются в обществе в целом, и те, которые имеются в области организации производства, в частности. То есть представители новых производственных отношений меняют всю систему именно общественных отношений, приспосабливая их к нуждам производства, а тем самым и к своим личным нуждам.

          Таким образом, общественные отношения — это вся система общественного устройства, устройства собственно общества (а не просто надстройка; в устройство общества включается ведь и регламентация имеющихся производственных порядков, юридически законная, господствующая система производственных отношений — например, законодательный запрет частной собственности на основные средства производства). А производственные отношения как таковые — это просто реальная организация производства, отвечающая требованиям самих производительных сил, определяемая их наличным состоянием, а не юридическими законами. В системе общественных отношений реальные производственные отношения могут быть и полуподпольными, притесняемыми.

          Но зачем нужно такое различие? Чтобы избежать ошибок и путаницы. Из-за которой нередко приходится слышать рассуждения такого рода, что, дескать, новый класс совершает революцию и устанавливает новую систему производственных отношений. Это, конечно, неправильно. Потому что на деле он устанавливает новую систему именно общественных отношений, в частности, закрепляя юридическим законом уже давно имевшиеся де-факто производственные отношения нового толка. Перемены происходят здесь не в экономической, а прежде всего именно в политической области (к числу таких перемен может относиться, к примеру, и уничтожение государственной власти и переход к власти негосударственной). А систему производственных отношений новому классу устанавливать, в основном, уже не надо. Её надо только политически обеспечить, закрепить, узаконить, чтобы ей не было помех и препятствий. Например, производственные отношения буржуазного типа развились ещё в недрах феодального строя. Иначе просто не было бы самих буржуа и некому было бы совершать буржуазную революцию.

          Производственные отношения гораздо теснее общественных связаны с развитием ПС, ведь новые ПС, как отмечалось, могут нормально функционировать только при новой, только при изменившейся в новую сторону организации производства, то есть при изменённых производственных отношениях людей. Правда, тут тоже может быть определённое несоответствие — но несоответствие совершенно обратного толка. То есть это несоответствие может быть противоположно по своей направленности несоответствию между ушедшими вперёд в своём развитии ПС (и связанных с ними ПО) и оставшимися неизменными общественными отношениями. Последние могут запаздывать относительно первых и даже, пожалуй, обязательно запаздывают в антагонистических формациях. А вот взаимоотношение ПС и ПО, повторяю, бывает и обратным. Если есть определённые ПС, то тогда никак не может быть отставания ПО, иначе данные ПС просто не будут функционировать в производстве, не будут производительными силами данного общества. Отставать от развития ПС, как это нередко бывает с общественными отношениями, ПО, по большому счёту, не могут. А вот опережать развитие средств производства — вполне. Тут проявляется всё та же автономия общества от условий своего существования. Характер организации производства определяется в главном, в устойчивом смысле характером средств производства. Но тут могут сказываться и всякие внешние, случайные обстоятельства, в силу которых иные производственные отношения могут развиться прежде, чем сложатся материальные условия для их устойчивого существования в виде средств производства. То есть ПО не могут отставать от ПС, но могут опережать их. Общественные же отношения не могут опережать производственные, но могут отставать от них. И, соответственно, общественные отношения в целом могут как отставать, так и опережать уровень развития производительных сил — через взаимоотношения обеих конечных инстанций с посредствующим звеном: производственными отношениями. Таким образом, для исчерпывающего и внятного объяснения процессов развития общества нельзя следовать традиции и ограничиваться учётом всего лишь двух факторов и составных элементов: ПС и ПО. Ибо на самом деле тут налицо три важных фактора, три элемента — ПС, ПО и ОО. Именно их сложные взаимоотношения и определяют конечное состояние общества. Кроме того, с точки зрения развития общества нужно иметь в виду также не один, а именно два фактора, которые относятся к собственно обществу, а не к условиям его бытия — ПО и ОО. Причём общественные отношения и есть конкретное лицо общества — на что я хотел бы ещё раз обратить внимание читателя. Ведь раз новые технические ПО формируется ещё в недрах старого строя, то лицо этого старого строя, как можно заметить — ещё именно старое, то есть оно определяется вовсе не этими новыми ПО. Потому что общество в его главных, сущностных чертах характеризуются именно господствующими общественными порядками, поддерживаемыми или всем обществом, или же насилием какой-то его части, меньшинства. Нельзя сказать, что царская Россия конца прошлого и начала нынешнего века при достаточно развитых капиталистических отношениях в промышленности была уже капиталистическим обществом. Нет, она оставалась феодально-помещичьей — до той поры, пока у руля власти находились феодалы, пока они писали законы и определяли лицо общества, господствующий строй. Лишь революция (февральская, естественно), то есть переход власти от одного класса к другому, позволила переписать все основные законы жизни общества, точнее, написать и внедрить в жизнь совершенно новые законы, дававшие власть уже совершенно другому классу.

          Итак, первое, что я хочу подчеркнуть, — это то, что ПС, ПО и ОО суть не упряжка коней, запряжённых цугом (то есть гуськом, один за другим — Сост.). Это, скорее, тройка, где пристяжные (ПО и ОО) могут и забегать вперёд, и отставать относительно друг друга и коренника, и вообще тянуть в сторону. Но тем не менее упрямый бег коренника (ПС) влечёт их обоих за собой в строго определённом направлении, постоянно одёргивая не в меру прытких или ленивых напарников и заставляя их соразмерять их шаг со своим.

          Второе, что я хочу подчеркнуть. Изменения ПС постоянны. Но и общество, и даже его производственная организация — в глобальном, естественно, смысле — не будут меняться из-за каждого пустяка. Кто-то, допустим, усовершенствовал фрезерный станок, и вот — пожалте бриться! — готова, выходит, революционная ситуация? Пора, значит, менять политическую систему? Ну, разумеется, нет. Ибо нужны именно существенные изменения в ПС, изменения глобального — с точки зрения общества — значения. Глобальность — это понятие, конечно, относительное. Товарищ, усовершенствовавший станок, может с этого получить глобальную, с его точки зрения, прибыль, то есть доход (а может быть и кукиш, что в наших условиях всего вероятнее). Но обществу такое изменение — до фени. Ему нужны такие перемены в ПС, которые вызвали бы, в свою очередь, такие метаморфозы в ПО, которые на деле потребовали бы перемен в ОО. Причём в виду имеются не какие-нибудь там мелкие изменения, а именно коренные перемены. Ведь разные пустячные преобразования в обществе тоже вполне могут потихоньку происходить — пусть и не с таким постоянством, оперативностью и мелочностью, как преобразования ПС, но всё же гораздо более частые, чем, положим, формационные изменения. Например, внутри капитализма можно наметить целый ряд стадий и переходов — от мануфактурного к промышленному, а затем и к монополистическому. Все эти стадии и переходы отражают определённые изменения в ПС, но далеко не всегда подобные стадии и переходы отражает изменения именно того уровня, который требовал бы перемен по большому счёту, в смысле коренной ломки всей системы общественных отношений. Большая ломка обычно связана с подвижкой власти — от одного класса к другому, от общества (родового) в целом — к какому-то классу, от какого-то класса — обратно ко всему обществу, как это должно будет произойти в процессе существования коммунизма. Большая ломка — это смена систем господства, отражающая произошедшую коренную перемену в производственных отношениях и прорыв к власти нового класса-гегемона. Таким образом, смены формаций связаны не со всякими, а только с коренными переменами в ПС, ПО и ОО.

          Исходя из всего вышеизложенного, давайте попристальнее посмотрим теперь на то, как определяется тот или иной общественный строй, то есть формация. Посмотрим, какова тут роль производительных сил, производственных отношений и общественных отношений.

          Очевидно, что по ПС, взятым в чистом виде, формацию определить нельзя. Мы можем найти в истории сколько угодно примеров, когда общественные отношения людей отстают от потребностей производительных сил или даже забегают вперед. Революционные преобразования, скачки в развитии общества происходят как раз потому, что постепенно развивается несоответствие между ПС и ОО, а также между ПО и ОО, и последние из этих трёх время от времени вынуждены бывают скачком догонять первых. Например, буржуазия, развившаяся на базе товарных по своему характеру ПС, на базе товарного производства — но в рамках именно феодальных общественных отношений — дабы окончательно отменить феодальные порядки и, соответственно, феодальную формацию, вынуждена была совершить насильственный переворот. А такое с кондачка не сделаешь. Тут ещё надо сперва окрепнуть, набраться силёнок, выбрать выгодный для удара момент. Это ведь уже именно политическая, а не чисто экономическая сфера. Тут действуют законы несколько иные, чем в области развития ПС и ПО. А политические законы, как самостоятельные относительно законов экономических, существуют лишь при наличии самой политики как сферы противоборства общественных сил. Если бы этого силового противоборства не было, то всё было бы проще. А так — ПС и даже в решающей степени ПО могут быть в обществе уже налицо, а соответствующие общественные отношения, сам новый общественный строй — ещё отсутствовать.

          Их роль почти идентична роли ПС. ПО не могут отставать от последних, но вместе с ними могут опережать по своему уровню развития ОО. Поэтому, если тыкать в ПО пальцем и говорить: вот это и есть суть общественного строя — то можно попасть впросак. При капитализме на крупных производствах часто уже в немалой степени реально складываются производственные отношения совершенно коммунистического характера. Потому что производство это высоко кооперированное (на Западе так уже почти и в международных масштабах), управляемое, регулируемое в значительной степени государством или же, в менее крупных масштабах — в рамках концернов. Всё это элементы не чего иного, как коммунистических (социалистических) производственных отношений. Однако беда в том, что сами общественные отношения носят там ещё старый, частнособственнический характер. И потому всеми благами от общественной кооперации пользуются не общество и производители, а разрозненные и конкурирующие между собой частные собственники. Которые, впрочем, тоже постепенно изменяют своё социальное лицо — причём тенденции у этих изменений достаточно противоречивы: с одной стороны, есть тенденция к изменению частных собственников в сторону самоуничтожения их в пользу общества, а с другой стороны — есть тенденция к превращению этих собственников в монополистов, в особую группу высших иерархов политической структуры, крупнейших финансистов, промышленников и пр. Последнее, конечно, налагает свой негативный отпечаток на формы функционирования производства, искажая новые производственные отношения и не позволяя им полностью соответствовать потребности производительных сил.

          Тут у кого-нибудь может возникнуть недоумение: как же так? Ведь автор чуть выше только что писал, что ПО не отстают, не могут отставать от ПС, а тут вдруг — не полное соответствие? Да, не полное соответствие. Потому что несоответствие вовсе не равнозначно абсолютному отставанию. Дело в том, что всякое явление несёт в себе некую двойственность: у него, этого явления, есть, во-первых, суть, то есть устойчивое в себе, и во-вторых, проявление, то есть внешнее, изменчивое. Это всем известные содержание и форма. Например, каждый из нас как человек обладает неким общим стандартным устройством мозга: что и делает нас собственно людьми. То есть существами, схожими друг с другом в главном, тождественными друг другу, если рассматривать нас с точки зрения главных признаков, с позиций понятия "человек вообще". Все мы человеки. Но каждый из нас в то же время есть ещё и особая личность, в чём-то отличная от всех прочих. Например, калека — тоже человек, но только в чём-то ущербный. Вот точно так же и производственные отношения. По основному своему содержанию они сегодня в развитых странах именно коммунистические. Иначе бы просто и не требовались бы перемены в общественных отношениях, не было бы и заинтересованного в этих переменах пролетариата. Ведь сегодня на деле имеются уже вполне общественные по своему характеру ПО, основанные на общественных же по характеру ПС. Но данные, по сути, коммунистические ПО носят на себе клеймо: "Функционируем под прессом капиталистических общественных порядков". Ведь капиталистические отношения — это не только производственные, а прежде всего именно общественные, юридические отношения. Производственные отношения капитализма как реальные уже фактически повсеместно отмирают. Сохраняются же одни лишь старые законы, оболочка, ороговевшая кожа, которую пришла пора сбросить выросшему из неё обществу. Собственные производственные отношения капитализма адекватны всего лишь товарному производству, рынку. Это буржуазные производственные отношения, взятые в их завершённости. Как прежде на базе натуральных производственных отношений развились и существовали феодальные общественные отношения (надо, повторяю, отличать организацию производства от организации самого общества), так в дальнейшем на базе товарного производства развились отношения капиталистические. А ныне товарные отношения людей как агентов производства уступают место непосредственным их связям — как внутри коллективов предприятий, так даже уже и между самими предприятиями, где стихию рынка отменяет договорённость, устойчивое плановое партнёрство. Современное взаимосвязанное и взаимозависимое, высокоспециализированное производство без такой устойчивости уже просто не может нормально функционировать. Это всё есть результат социализации производственных связей. Но на них оказывает своё корёжащее влияние частнособственнические ОО. Их-то и надо отменять.

          Как можно заметить, существует различие моего и общепринятого понимания ПО. Ныне специалисты в области политэкономии записывают в производственные отношения часть тех отношений, которые я отношу к чисто общественным. То есть для меня общественными отношениями является только то, что кодифицировано в законодательных нормах, то, что защищается правом, то, что юридически господствует в обществе. Пресловутое право частной собственности — это юридический, а вовсе не экономический закон. Это регламентация де-юре тех производственных отношений людей, которые данным людям когда-то потребовались де-факто. ПО для меня — это то, что господствует де-факто, а ОО — это то, что господствует де-юре. Этим де-юре оформляется вовсе не только политическая надстройка, но и сама экономическая жизнь общества. Которая, однако, вполне может существовать и без всякого юридического оформления. Но, правда, в загоне, в деформированном виде — как существует, например, сегодня у нас частная торговля, называемая уголовно наказуемой спекуляцией (здесь, видимо, имеет смысл напомнить читателю о том, что данный текст был напечатан в 1989 г., то есть в те времена, когда частная торговля у нас была ещё уголовно наказуемым занятием — Сост.); и как время от времени в глубинах нашего производства возникают попытки внедрить в отношения работников чисто социалистические стимулы типа распределения по труду — попытки, которые обычно тоже кончаются заведением уголовного дела на инициаторов этих попыток. Чтобы ПО стали частью ОО, необходима их кодификация как господствующих именно в правовом смысле.

          Кстати, надо отметить, что если выделять внутри ПО в их традиционном, ортодоксальном (то есть не моём) понимании одно только чисто экономическое право — как узаконенные собственно производственные отношения — то тогда мы потеряем ПО в качестве реального, а не только юридического феномена. Традиционное для нынешней политэкономии сведение ПО к одному только праву собственности, которое как право всегда существует лишь в форме юридического закона, приводит к потере реальных, если можно так выразиться, "технических" ПО, к исчезновению их из поля зрения исследователя. Ведь при такой потере реальных производственных отношений в традиционных теориях неизбежно получается так, что всякая новая формация должна возникать якобы на пустом месте и строить свою организацию производства с нуля. Однако на самом-то деле такого на свете не бывает. Ведь дабы возникло уже само стремление к переустройству общества, необходимо, чтобы в области производства произошли некие важные изменения, то есть чтобы возникли классы, заинтересованные в этом переустройстве, в соответствующих общественных преобразованиях. А эти классы рождаются только в некоей уже устойчиво существующей системе производственных отношений, пусть ещё и не узаконенных как господствующие. Поэтому реальные отношения по производству, существующие без какого-либо освящения их юридическими законами, правом, возникают гораздо раньше этого права — например, раньше права собственности — и не совпадают с ним. Ведь право — это уже сфера общественного устройства, сфера законодательства, политики. Именно за новые свои права и борются новые классы, стараясь установить ту общественную систему, которая бы соответствовала новой системе реальных производственных отношений. Несоответствие пролегают именно тут — между ОО и ПО, а также ОО и ПС, если копнуть чуть глубже. А не между ПС и ПО.

          Таким образом, по характеру ПО в чистом виде мы тоже не можем судить о формации, о принадлежности того или иного общества к капитализму или социализму.

          Единственным точным ориентиром, как это уже отмечалось, тут могут быть лишь общественные отношения. Что связано с тем, что общество — это именно связанные особым образом между собой люди, а не их средства производства. Мы даём оценку обществу именно как союзу людей, связанных взаимоотношениями, законами по поводу этих взаимоотношений, поддерживаемыми какой-то силой (всего общества или его узурпаторской части). Мы ведь не даём оценки тому или иному состоянию ПС. Да, данные ПС, положим, могут по своему уровню соответствовать социализму. И данные, основанные на них реальные ПО, тоже. Но общество как таковое не сводится к ПС и не включает их в себя в принципе. Характеризуя общество, мы характеризуем именно само его общественное устройство, особенности системы отношений между людьми — без упоминания причин возникновения этой системы отношений. А система отношений между людьми — это и есть система общественных отношений. Напомню приведённый выше пример: буржуазия уже есть, стало быть, буржуазные ПО тоже уже есть, а общество — всё ещё феодальное. И строй, значит, — тоже феодальный. Все законы феодальные, чтоб им пусто было! Этот пример наглядно показывает, что за точку отсчёта всегда нужно брать только ОО — а не характер производства и не его производительные силы.

          "Позвольте!" — скажет тут грамотный и внимательный читатель. — "Во-первых, всё это чепуха, которая противоречит марксизму и вашим же словам в начале очерка о том, что в основании формационного деления лежит качественный характер ПС. А во-вторых, чего же вы тогда нам столько времени морочили головы с этими ПС и ПО?"

          Надо было, дорогой читатель, нужда была. И противоречий тут у меня никаких нет. Дело в том, что сейчас речь у нас по-прежнему идёт об определении конкретного — нашего, советского — общества: к какой формации оно относится? Но откуда же нам взять само понятие формация? И откуда нам узнать: какими эти формации, собственно, бывают? Ведь если мы заранее этого не узнаем, не определим, не сформируем соответствующие понятия, не привяжем их к чему-то особенно устойчивому в различных общественных устройствах, то чем же мы тогда вообще сможем воспользоваться для определения, для характеристики какого-либо общества? Чем же мы будем это общество характеризовать?

          Так вот для того чтобы при рассмотрении конкретного общества можно было определить, какой у этого общества строй — или, если угодно, к какой формации данное общество принадлежит — надо уже заранее знать, какие вообще бывают формации и по каким признакам они определяются. А дальше уж — дело техники: нужно просто посмотреть, под что подпадает данное состояние общественных отношений. Вот для этой предварительной операции нам и необходимо будет обратиться к ПС и ПО.

          Если рассматривать устройства различных обществ во всей их конкретике, то совсем нетрудно запутаться. Ибо устройства обществ достаточно различны — их, этих устройств, ровно столько, сколько было в истории обществ. И это нормально — ведь в мире предметов нет ничего абсолютно тождественного, все объекты по-своему единственны. Итак, то, что все они различны — это несомненно. Однако в каком смысле они различны? По какому признаку? А вот по какому: все общества имеют совершенно различные комбинации совершенно однотипных параметров. Какие же отличия и сходства разных обществ надо взять за основные, чтобы сделать вывод: вот эти отличия — формационные, вот эти общественные устройства, как бы они ни были непохожи в частностях друг на друга, по большому счёту — единого типа?

          Тут нужно обратится к чему-то устойчивому, к какому-то постоянному, твёрдому критерию, мере сравнения. Сходное в разных ОО есть устойчивое в них. А различное есть изменчивое и, стало быть, несущественное, случайное. Наносное, по большому счёту. А что может быть наиболее устойчивым в обществе? Конечно же, само его основание — производственная организация. Именно она является наиболее материальной и наименее произвольно изменяющейся частью отношений в обществе. В свою очередь, устойчивость ей, этой производственной организации, придаёт её база — средства производства.

          Поэтому, чтобы научно, логически вывести понятия и классификацию тех или иных формаций, надо прежде проследить за закономерным развитием производительных сил, за развитием соответствующей производственной организации (производственных отношений) и за соответствующим развитием общественных отношений людей. Всё это должно быть взято в чистом виде, то есть без влияния всяких случайных факторов на связь, последовательность и логику этих явлений, их причин и следствий. Наука ведь и занимается исследованием именно таких чистых, "экспериментальных" процессов. Чистота эксперимента обязательна для установления закономерности. В нашем же случае обязательной будет чистота логического анализа, который всё бесконечное разнообразие практики должен причесать железным гребешком, просеять через сито, дабы всякие случайные факты и фактики, явления и явленьица ушли за пределы внимания, а в осадок выпало лишь нечто существенное, коренное.

          Именно такой логический анализ, опиравшийся на выявление общего в самых различных реально существовавших обществах, опиравшийся на исследование характера производительных сил и производственной организации, и позволил мне выделить из имевших место в истории и ещё возможных в ней типов общественных устройств четыре основных, то есть формационных: родовой строй (сегодня А.Хоцей уверен, что типов общественных устройств всего три, и родовой уклад не является формацией, поскольку при этом укладе ещё не было самого общества — Сост.), феодализм, капитализм, коммунизм. Тут относительно общепринятой схемы выпал рабовладельческий строй. Этот строй — точнее, уклад — по своему характеру вовсе не формация, ибо рабовладельческие порядки вовсе не опирались на особый уровень ПС. Рабовладение (имеется в виду классическое, античное рабовладение, ибо его, как существенного явления, нигде больше и не было) (очень похожий уклад был на южных территориях США до окончания гражданской войны: там одновременно присутствовали как раз и рабство, и демократия — Сост.) оказалось вывихом, следствием наложения буржуазных производственных отношений (товарно-денежных), исторически случайно развившихся в районе Средиземноморья, на базу феодальных ПС (см. чуть подробнее в "Марксисте" № 4, а серьёзное изложение политэкономии докапиталистических формаций, очевидно, придётся сделать в одном из следующих номеров журнала, так как постоянно приходится наталкиваться на необходимость обращения к истории и общеисторическим закономерностям). (Более или менее активная работа над упомянутым изложением началась только спустя шесть лет после прекращения выпуска "Марксиста". — Сост.). То есть в случае с античным рабовладением как раз наличествовал редкий факт опережения уровня развития производительных сил уровнем развития производственных и общественных отношений.

          Кроме того, упоминавшийся выше анализ тенденций изменения характера ПС (сделанный, кстати, ещё Марксом) и даже уже сегодняшнее наличное их состояние заставляет признать необходимость коммунистической законодательной организации современного производства, которое и без того на деле уже технически обобществляется, но всё-таки требует ещё и соответствующих перемен в устройстве общества в сторону именно юридического господства общественного распоряжения производством. Это нынешнее общественное по своему характеру производство и есть основание коммунистической формации. Из чего и проистекает экономическое требование коренной перемены общественных отношений. Впрочем, теоретически возможен ещё и некий переходный этап монополистического господства капиталистов, но он возможен лишь при особом, при благоприятном для этого перехода стечении обстоятельств. Экономические предпосылки у монополизма те же самые, что и у социализма, но только социализм связан с уничтожением несоответствия ПО и ОО, а монополизм — с доведением этого несоответствия до крайности. При монополизме будет иметь место не смена власти одного класса властью другого, а постепенное перерождение старого класса капиталистов. (Однако, несмотря на все внешние отличия от капитализма, монополизм всё-таки не будет отдельной формацией. — Сост.)

          Итак, по характеру ПС в истории имели место или могут иметь место всего четыре типа формаций. И, соответственно, столько же типов общественных отношений. Какой же из них может быть отнесён к нашему обществу?

          (Читатель, наверное, заметил, что я совершенно игнорирую такие критериальные подходы к определению формаций, которые отталкиваются, например, от отношений собственности, от способа соединения работника со средствами производства и т.п. Ибо реально всё это мелочи, всё это несущественно. Частичную критику таких подходов я дал в "Марксисте" № 4, но и без того ясно, что за основу надо брать не такие вторичные и поверхностные феномены, а именно сам характер производительных сил, характер организации производства. Все эти способы соединения и пр. суть не что иное, как производные от характера ПС. А ведь ещё классиком сказано: зри в корень!)

          Итак, возможны четыре типа общественных отношений. Из них нужно выбрать тот, который больше всего подходит нашей стране. Это сделать не так уж и трудно, потому что тут есть одна важная зацепка. Она заключается в том, что общественное устройство — это такая штука, которую кто-то устраивает. Устройство общества не возникает само по себе, вне деятельности людей, их групп и классов. Противоборство (или сотрудничество) людей в обществе всегда ведёт к тому, что какая-то группа, класс побеждает всех остальных претендентов на победу и устанавливает такие порядки, которые ему выгодны. (Ну, а в ситуации не борьбы, а всеобщего сотрудничества, таким устроителем становится сразу всё общество). Общественное устройство неизбежно оказывается удобным и выгодным именно тем, кто в данном обществе господствует. Например, господство капиталистов охраняет и поддерживает буржуазно-капиталистические порядки, то есть соответствующий строй; господство феодалов — феодальные и т.д. Несмотря на все пертурбации в области производственных отношений и производительных сил.

          Ну, а кто господствует в нашем обществе? Ответ общеизвестен: бюрократия. Но что же это за класс — бюрократия? Какую формацию он представляет?

          Есть мнение — и оно исповедуется ортодоксальными учёными — что бюрократия порождена разделением труда и, соответственно, выделением в особую статью функций управления. Слой управляющих якобы и есть бюрократия. Что же, доля правды здесь имеется, но это далеко не вся правда.

          В самом общем виде бюрократия есть слой чиновников любого аппарата любой организации людей, слой, который оторвался от массы рядовых членов этой организации, встал над нею и противопоставил себя ей. Разумеется, этот отрыв не есть дело чистого произвола данных чиновников; нет, отрыв этот имеет своим основанием некие объективные причины. Конечно, всякий аппарат сам по себе всегда стремится оторваться от тех, кем он управляет, стремится стать самодовлеющим, бесконтрольным. Но далеко не всякий аппарат имеет возможность такое сделать. Эта возможность оторваться — или же не оторваться — зависит от характера порядков в организации, в сообществе. Если эти порядки демократические, то тогда бюрократия как особый слой возникнуть не может. Но если демократия отсутствует, если она фиктивна, то аппарат неизбежно реализует свои потенции к выходу из-под контроля масс и сосредоточивает в своих руках всю полноту власти, отчуждая её у рядовых членов сообщества и превращается тем самым из технических служащих, технических управленцев в бюрократию. Таким образом, основным признаком бюрократии является не присущая ей функция управления, а именно аппаратная узурпация власти в организации. Управление ведь совсем не обязательно связано с полновластием. Управление может быть и чисто технической функцией и процедурой.

          Итак, бюрократия вообще — это аппарат сообщества, захвативший власть в этом сообществе, естественно, не забавы ради, а для удовлетворения своих узких эгоистических интересов в ущерб интересам всего сообщества. Но не всякая бюрократия представляют собой класс. Ибо класс — это понятие и явление общественное. Поэтому классом может быть только та бюрократия, которая отчуждают власть именно в самом обществе. Бюрократия какой-нибудь отдельной организации вовсе не является классом, если, конечно, эта организация сама не обладает всей полнотой общественной власти. Поэтому классом в чистом виде является бюрократия государственная — как прямо общественная по своему значению, то есть выходящая на уровень общества в целом и на контакт со всем обществом по роду своей деятельности. Именно в этом и заключается классовая сущность государственной бюрократии — в отличие от бюрократии вообще и, в частности, от тех её собратьев-бюрократов, которые существуют в недрах разных мелких организаций, но не претендуют на господство в обществе.

          Таким образом, во-первых, — как класс существует лишь та часть бюрократии, которая имеет общественное значение, то есть бюрократия общественных институтов. Таковыми являются, естественно, институты государства. Поэтому классом может быть только государственная бюрократия (конечно, имеется в виду государственная бюрократия на деле, а не по названию; а то есть такие организации, которые на словах не государственные, а по сути — подменяют собой государство — например, нацистская партия и т.п.). (Этот невинный с виду пример с упоминанием нацистской партии был на самом деле прозрачным намёком на другую партию — на незабвенную КПСС. Насколько мне известно, А.Хоцей считал данный свой пассаж очень удачной и едкой шпилькой в адрес тогда ещё недобитой и достаточно опасной КПСС. — Сост.)

          Во-вторых — бюрократия есть класс, отчуждающий общественную власть. Такое отчуждение может быть только насильственным. Власть есть сила. Чтобы иметь власть над обществом, бюрократии нужны особые органы насилия. Ибо без опоры на подобные подпорки над обществом встать нельзя. Органы профессионального насилия суть государственные органы. И это ещё один довод в пользу того, что классом может стать только аппарат государства. Но теперь уже не с той стороны, что государство — институт общественный, а классом может стать только аппарат общественного института. Теперь важно и то, что классом бюрократия может стать лишь при условии распоряжения ею некими орудиями насилия, которые она могла бы противопоставить обществу. Необходимо наличие этих орудий в лице армии, полиции, тюрем и т.п.

          Здесь-то как раз и коренится основная трудность становления бюрократии простых общественных организаций. Чтобы встать над своими организациями, их аппарату мало антидемократических порядков в организациях. Ему ещё нужно иметь и некие средства для охраны этих порядков — средства насилия над рядовыми членами. Без этих средств положение бюрократии крайне неустойчиво. Здесь, в принципе, может существовать одна лишь тенденция к бюрократизации, но не настоящая бюрократия как определившийся феномен. Ну, а такая бюрократия, которая держится только на обмане, а не на силе, вынуждена подлаживаться под массы и не слишком злоупотреблять своим положением, быть осторожной в этом вопросе, быть скрытной и изворотливой. По-настоящему прочное положение ей может придать лишь включённость в официальную структуру государственной власти, превращение в поддерживаемый всей силой государства особый отряд государственной бюрократии. Огосударствление всех общественных организаций — необходимое основание формирования бюрократии из их аппаратов.

          И, наконец, в-третьих. Об этом условии я уже упоминал, но уточню его в привязке к государственной бюрократии. Присвоить себе бесконтрольную общественную власть способен далеко не всякий аппарат государства. Тут, как отмечалось, необходимо ещё и особое его устройство, а именно: недемократическое устройство. При наличии неких "поводьев", соединяющих аппарат и остальное общество и при том условии, что "поводья" эти будут одним концом в руках общества, а другим — на наморднике аппарата (то есть при том условии, что будет, положим, обеспечена демократическая выборность всех или самых главных чиновников), — аппарат поскачет не туда, куда захочет, а туда, куда его направит возничий. Значит, как условие существования бюрократии важна именно недемократическая система её воспроизводства, антидемократическая система формирования руководящих кадров. Это основа отрыва аппарата от рядовых членов в любой организации. И именно в этом скрыты корни широко известного явления партийного, профсоюзного и пр. оппортунизма (то есть предательства аппаратом, например, рабочей организации интересов рабочего класса), в этом корни перехода его на враждебные идеологические позиции. У всякого аппарата всегда наличествуют одни и те же характерные интересы, и все аппараты, естественно, стремятся защищать именно их, а не интересы массы, представляя, однако, свои интересы именно как интересы массы, то есть попросту обманывая рядовых членов. Поэтому главное в отношениях массы с аппаратом — не дать возможности аппаратчикам обособится в особую касту; то есть главное — это пресечь антидемократические порядки.

          Именно на базе недемократического своего воспроизводства простые управленцы становятся бюрократией, в руках которой есть уже всё для того, чтобы навязывать обществу выгодные для аппарата порядки, эксплуатировать трудящихся и подавлять всякие попытки поставить собственные действия под контроль общества.

          Впервые класс бюрократии появился на свет божий примерно в четвёртом тысячелетии до нашей эры где-то в долине Нила, затем — в третьем тысячелетии до нашей эры в междуречье Тигра и Евфрата, а также в Индии. Примерно во втором тысячелетии до нашей эры бюрократия появилась ещё и в Китае. Ну а затем на протяжении веков то в одной, то в другой части земного шара происходил этот процесс отделения самовластных управляющих от рядовых масс управляемых, начинавших вкалывать на благо первого эксплуататорского класса. Именно так выглядит кардинальная линия становления первой эксплуататорской и второй вообще по счёту формации — феодализма.

          До сих пор в дурных учебниках ещё проскальзывает та версия, что процесс разложения родовых обществ шёл иначе. Что классообразование состояло в разделении общества на богатых и бедных в результате рыночного обмена, торговли. Откуда же взялась эта распространённая, но совершенно ошибочная версия?

          Она появилась, прежде всего, от тех исследователей, которые взяли за образец практику развития общества в Афинах и Риме. (Кстати, и само толкование этой практики было довольно сомнительным с научной точки зрения.) А в Средиземноморье, как это уже отмечалось, в силу исторически случайных обстоятельств развитие шло как раз по уникальной для истории линии становления товарно-денежных, буржуазных отношений при ещё натуральном характере средств производства. В целом же обмен вовсе не господствовал в древнем мире в своей рыночной форме — об этом смешно даже этом и говорить, ибо это сущность буржуазного общества и производства. Вот для становления буржуазного строя, действительно, характерно разложение общества на богатых и бедных с последующими тенденциями к закабалению первыми вторых и развитию собственно капитализма. А в подавляющем большинстве древних и средневековых обществ процесс классообразования шёл совершенно другим, нормальным для натурального производства путём — через разложение на тех, кто управляет, и на тех, кем управляют — то есть на тех, кто занимается производством. Здесь формировался обмен с одной стороны продуктами, а с другой — услугами административного и т.п. характера.

          Кроме того, необходимо заметить, что иллюзия о буржуазноподобном характере становления первоначальных классов далеко не случайна. Тут вообще-то и нет никаких иллюзий со стороны значительного количества учёных. А есть практика лжи и замалчивания исторических фактов — вполне естественная в тех условиях, когда господствующая бюрократия заинтересована в утаивании правды о процессах феодализации. Дабы не искушать общество напрашивающимися красноречивыми и многозначительными аналогиями.

          Что же послужило в древности предпосылкой для обособления управляющих? Ну, во-первых, возникновение самой общественной потребности в управлении. Развитие производительных сил, увеличение богатства общества, развитие новых форм производства и общественной деятельности вообще на этой базе — всё это усложнило общественную жизнь в сравнении с тем, что имелось в роде, полностью замкнутом на самом себе уже в силу объективных материальных условий своего бытия — нехватки продуктов, отсутствия устойчивых излишков их. Появление таких излишков коренным образом преобразило общество. Оно резко усложнилось внутри себя — раз, оно резко усложнило свои взаимоотношения вовне — два: поскольку возникла возможность грабежа соседей и даже завоевания их и установления системы организованного грабежа иноплеменников, то есть системы эксплуатации. Это самый простой и примитивный первоначальный путь становления господ и зависимых от них, обязанных им платежами (данью) тружеников. Для нас он не важен, хотя в истории встречался часто. Нам важно именно логически чистое развитие общества. То есть общество должно рассматриваться нами не в каких-то внешних и случайных своих взаимоотношениях, а с точки зрения такого развития, которое проистекает из внутренних, из заложенных в самом обществе предпосылок.

          Итак, усложнение внутренних взаимоотношений членов обществе породило увеличение потребности в управлении ими, в улаживании и разрешении существенно возросшего количества конфликтов и т.п. и, тем самым, породило слой администраторов. Произошло и усложнение внешних отношений общества, появилась тенденция к росту числа и мощи военных столкновений — что было вызвано появлением у общества устойчивых излишков, то есть, тем самым, появлением у него запасов, накоплений. Последнее резко усилило привлекательность общества как объекта военного грабежа — и породило военный аппарат и военное управление, породило военачальников и их дружины. Кроме того, важной была тут и тенденция развития в сторону выделения специального хозяйственного управления, которое при высокой роли земледелия — в плодородных долинах ряда рек — при традиционном совместном труде общин брали на себя астрономы-жрецы.

          Стало быть, первая причина появления бюрократии и вообще специализированного, профессионального управления — это усложнение общественной жизни в силу развития производства до такого уровня, при котором у общества появились устойчивые излишки жизненно важных продуктов. Вторая причина проистекает непосредственно из самого факта появления этих излишков. Эта причина состоит в возможности — а с повышением роли и объёма управления — и необходимости содержать профессиональных, то есть выполнявших свои функции уже с полным отрывом от непосредственного производства управленцев. Управленцы постепенно превратились в слой непроизводителей, которые выполняли уже иные, не производственные, а именно чисто управленческие общественные функции.

          (Составитель вынужден обратить внимание читателя на противоречия в некоторых утверждений А.Хоцея по поводу соотношения феномена возникновения бюрократии и феномена возрастания потребности в управлении. Как можно заметить, абзацем выше А.Хоцей утверждает, что становление бюрократии было вызвано именно возрастанием потребности в управлении обществом и его производством. Однако в "Марксисте" № 13 А.Хоцей начал утверждать уже иное, а именно то, что неверны воззрения тех теоретиков, которые считают, будто возрастание потребности в управлении коммунистическим, то есть общественным, высококооперированным по своему характеру производством ведёт к возрастанию потребности в бюрократии. Напротив — утверждал А.Хоцей — возрастание потребности в управлении ведёт к становлению именно демократического управления. С этим его мнением перекликаются и его же многочисленные утверждения о том, что бюрократия правит на редкость бестолково и незаинтересованно — с точки зрения потребностей общества. Вот пара примеров: "Лучше никакого управления, чем бюрократическое." ("Марксист" № 1); "В экономической же области для бюрократии характерен чистый административный произвол... Таковы основные характерные черты, влекущие за собой полный развал экономики, пренебрежение нуждами населения и т.п." ("Марксист" № 13).

          С точки зрения составителя этой публикации, никакое "возрастание" потребности в управлении бюрократию никогда не порождало. Бюрократия была в обществе всегда, прямо с момента его зарождения, прямо с диких его времён. Появление государства вовсе не "породило" бюрократию — как утверждает А.Хоцей — а лишь придало уже изначально существовавшей бюрократии узкопрофессиональный, классовый характер. (Когда же в некоторых продвинутых обществах установился буржуазный строй, то он своей демократией уничтожил бюрократию как класс.) Таким образом, по мнению составителя, бюрократическая организация просто имманентна дикому, нецивилизованному сообществу, и её существование базируется не на каких-то возросших потребностях в управлении, а на чисто животных инстинктах (которые можно усмирить и ввести в цивилизованные рамки лишь при помощи демократических процедур). Итак, точка зрения составителя в целом такова: бюрократия правила в обществе прямо с момента его возникновения (то есть ещё и при родовом укладе, при котором управленческие функции исполнялись "по совместительству" с производственными), ибо вплоть до установления буржуазного строя у общества не было возможностей её усмирить и подчинить — и тем самым ликвидировать. Что же касается момента появления в обществе пресловутых "устойчивых излишков", то это, видимо, тот момент, с которого бюрократия получила возможность устойчиво численно вырасти, дополнительно структурироваться и профессионализироваться — и в таком виде дожить до момента установления демократических порядков.

          Кстати, теория "устойчивых излишков" и сама не выдерживает проверки логикой и фактами. Впрочем, А.Хоцей от данной теории уже давно отказался. — Сост.)

          Подчёркиваю: это причины, предопределившие появление всего лишь управления и управленцев как особой, профессиональной функции и особой, профессиональной группы её исполнителей, особой профессии в рамках общественного разделения труда. Однако имеются ещё и причины, предопределившие уже саму особую, бюрократическую форму этого профессионального управления, бюрократическую форму организации аппарата. Эти причины заключаются в характере тогдашнего производства и общества.

          Дело в том, что производство носило тогда выраженный натуральный характер. То есть каждая производящая ячейка обеспечивала себя тогда всеми необходимыми продуктами и была практически индифферентна к тому, как обстоят дела у соседей. В обществе ещё не вызрели экономические связи, не вызрел обмен между разными производящими индивидами и их сообществами (общинами). Производители были автаркичны, не связаны друг с другом. В таких экономических условиях, на таком уровне ПС и ПО связь производителей могла быть только чисто внешней по отношению к производству, неэкономической. То есть, естественно, только политической.

          В такой же ситуации вроде бы находились и прежние родовые коллективы. Но дело в том, что у этих коллективов не было даже и возможности налаживания политической связи из-за отсутствия излишков, которые могли бы эту связь содержать. Кроме того, у рода не было ещё и особой необходимости в этой связи. А вот теперь появилась и необходимость создать такую связь, и возможность её создать. Производственным ячейкам стала нужна политическая стабильность как условие производства, стали нужны защита от грабежей, решение хозяйственных споров и т.д. Но теперь производственные ячейки могли уже без особого для себя ущерба оплачивать этот военный и управленческий труд — оплачивать его из своих излишков. Так что тут отмечаются две стороны: с одной стороны — экономическая возможность и необходимость связи, а с другой — её именно неэкономическая, политическая форма.

          А что такое политическая форма связи? Это форма связи через людей, исполняющих политические функции — а к числу таких функций в первую очередь принадлежит насильственное управление делами общества. Сначала в интересах общества, а затем и против его интересов.

          Пока что я писал лишь о появлении слоя управленцев, политически связавших общество, но ещё не о появлении собственно бюрократии. Дело в том, что дабы последняя всё-таки появилась, необходимы ещё и некоторые политические условия, а именно: отсутствие демократических порядков формирования кадров управления. Наличие политических условий в древности опиралось опять же на экономические предпосылки.

          Тот экономический корень — то есть натуральность, разобщённость производителей, — который требовал внешней формы их связи, одновременно создавал и саму возможность обособления аппарата, связывавшего людей в общество. При разобщённых производителях над ними формировался организованный аппарат управления. Это была единственно возможная в то время форма организации общества, появившаяся на базе его единственной организованной группы. Естественно, что люди, которые в этой организации состояли — то есть члены аппарата — уже чисто в силу своих тесных внутренних связей остро ощущали и осознавали своё единство, своё особое положение в обществе, а к тому же получали при этом ещё и значительные преимущества в отстаивании своих особых интересов (если они были) перед всеми прочими членами общества. Кроме того, на их стороне был ещё и авторитет самого общества, которое они персонифицировали в своих распоряжениях, от лица которого были уполномочены руководить. Здесь коренилась одна из возможностей для аппарата в значительной мере отказаться от защиты интересов сообщества и встать над ним, защищая уже в основном лишь свои групповые интересы в противовес интересам всего сообщества. При неорганизованности, при слабости сообщества как аморфного в экономическом отношении образования аппарат обладал преимуществом сплочённости, дисциплины и авторитета.

          Вторая особенность данного процесса бюрократизации состояла в том, что к специальной функции управления принадлежало ещё и военное дело. Военная часть формирующегося аппарата, ориентированная поначалу исключительно вовне — то есть на защиту сообщества — на определённой стадии профессионализации, видоизменившись в чуждый массам слой со своими особыми интересами, получила возможность в любой момент переориентировать своё насилие уже вовнутрь общества — против своих соплеменников. И если у военных появлялась необходимость отстаивать какие-то свои особые интересы, вступавшие в противоречие с интересами простых общинников — то военные ради отстаивания этих интересов рано или поздно, но пускали свою силу в ход.

          Вот таковы были эти два политических корня, питавшие возможность для управленцев оторваться от общества и встать на положение властвующего класса. Управленцы были реально сильны, и сила их превышала силы остального общества. Собственно, они-то и воплощали в себе все военные и прочие силы данных общественных образований. Именно то, что остальные члены общества — в основном, естественно, его производители — были экономически разобщены, не представляли собой какого-то единства, вело, во-первых, к силовому преобладанию управленцев, а во-вторых, к невозможности осуществления контроля за деятельностью последних со стороны масс. Массы по своему состоянию были просто ещё не способны к такому контролю. И дело здесь было не столько в том, что производители не умели контролировать аппарат и не знали, как это делается — сколько в том, что они просто не могли организовать данный контроль из-за реальной своей неорганизованности как прямого следствия отсутствия у них какой-либо экономической организованности. На политику, на политическое управление у производителей объективно не было ни времени, ни сил, ни технических коммуникационных, информационных и прочих возможностей — без которых демократическое управление просто не может восторжествовать. Аппарат вызревал автономно от народа, вызревал сам по себе, то есть без фактического надзора за ним со стороны общества. А кроме того, у общества не было и рычагов для такого контроля, ибо единственными общественными рычагами контроля и власти были как раз сами те структуры, которые и нужно было контролировать. Помимо прочего, в какой-то мере процессу бюрократизации, структурированию аппарата способствовали и традиционные иерархические (существовавшие на родственной почве) обычаи родового строя — в особенности, в древнейших, самых примитивных сообществах. Но главное значение имела всё же сама экономическая невозможность для масс принимать участие в политической жизни — без чего демократия всегда становится просто фикцией. Хотя в обществе тогда уже и появились политические институты, появилась уже политическая жизнь — но само общество всё-таки было ещё не в состоянии заниматься политикой. Таким образом, это занятие закономерно профессионализировалось. Что и стало важнейшим политическим корнем естественно вызревавшего отчуждения власти от общества, превращения управленцев в самостоятельную силу, которая рано или поздно должна была обратиться против самого породившего её для своих нужд общества. Для этого нужен был лишь некий толчок. И он не замедлил последовать.

          Что же послужило причиной окончательного обособления аппарата от остального общества? Как это было показано чуть выше, объективно он уже и так был бюрократическим — по самому своему характеру. Но кроме всего прочего, у него появилась и возможность для противопоставления себя обществу, возможность для узурпации общественной власти. Но зачем это было ему нужно? Для чего ему нужно было противопоставлять себя обществу?

          Причина этого была, конечно же, проста. Каждый хочет жить получше и претендует на возможно большую долю в общественном богатстве. Разрастание аппарата управления, которое шло уже независимо от общественных потребностей, стало исходить теперь из интересов не общества, а из интересов самих аппаратчиков — ведь каждый военачальник хотел иметь побольше зависимых от себя воинов и т.п. Рост потребностей аппаратчиков как в смысле роста их числа, так и в смысле разрастания аппетитов каждого аппаратчика — все эти обстоятельства неуклонно повышали претензии аппарата на ту долю общественных средств, которая доставалась ему поначалу в виде добровольных пожертвований населения. Интересы управленцев в вопросе о дележе общественного богатства, естественно, расходились с интересами производителей. Последние были заинтересованы в оплате управленческого труда по его реальной общественной пользе, то есть они были заинтересованы в эквивалентном (хотя бы приблизительно, ибо прямую эквивалентность тут вывести трудно) обмене своих продуктов, своего овеществлённого труда на деятельность управленцев. Управленцы же стремились к обратному — к тому, чтобы получать как можно больше — но уже не по труду, а просто вне всякой зависимости от труда, чисто паразитически. На этой почве неизбежно развивалось противостояние и начиналось противоборство, в ходе которого за производителями были только старые традиции да мораль, а за управленцами — реальная сила. Понятно, что аппаратчики в конце концов всё-таки навязали свою волю массам, установив первую в истории систему организованного грабежа, установив такое общественное устройство, которое было сориентировано на привилегии во всех областях — и прежде всего в материальной — для представителей управленческого аппарата.

          Слой управленцев при этом окончательно отделился от общества — и по своему сознанию, и законодательно — и превратился в класс бюрократии. То есть он стал из управленцев — бюрократией; а поскольку его управление было управлением именно целым обществом, то бюрократией он стал не простой, а настоящим классом. Его становление другой стороной было становлением государства, то есть оторванной от общества, стоящей над ним и развернутой против него силы, органов профессионального насилия. Развитие бюрократии как класса-госаппарата полностью совпадало с развитием государства. Это был просто один и тот же процесс.

          В науке сложилось так, что бюрократию принято не совсем чётко называть классом феодалов, а бюрократическую формацию — феодальной. Термины "феодал", "феодальный" пришли из Европы, и некоторые исследователи автоматически стали принимать отдельные особенности европейского феодализма (бюрократизма) за сущностные черты бюрократической формации вообще. Частное тут было принято за общее. И потому многие исследователи начали затем удивляться тому, что этих частностей нет почти нигде, кроме Европы — отчего и появилась потребность объявить о существовании ещё одного особого устройства общества: так называемого "азиатского способа производства". Поверхностные, неформационные различия феодализма (бюрократизма) в разных исторических, географических, культурных, этнографических условиях исследователи сочли различиями формационными. Раз эти различия не подпадали под эталон европейского и якобы "классического" феодализма. А чем уж он реально такой классический? В Европе бюрократический строй имел всего лишь тысячелетнюю историю (если исключить Рим и Римскую империю с их протобуржуазными особенностями) и не успел проявить себя в том как раз истинно классическом виде, в каком он существовал, к примеру, в Китае почти 4 тысячи лет. Так что первое заблуждение, которое имеется в современных представлениях о феодализме (бюрократизме), — это излишнее внимание к некоторым частным особенностям сугубо регионального (европейского) характера и, напротив, пренебрежение общими чертами, характерными для всех обществ, находящихся на данной особой стадии развития ПС, ПО и ОО.

          О чём конкретно я веду речь? Прежде всего — о формах самоорганизации аппарата. В принципе, аппарат везде аппарат. Класс бюрократов — он и в Африке класс бюрократов. Но при этом общем тождестве всех аппаратов, в вопросах организации внутренних взаимоотношений членов этих аппаратов могут быть кое-какие достаточно заметные различия. Причём надо отметить, что различия эти, в основном, отражают два центральных обстоятельства: во-первых, последствия роста, то есть обретение классом бюрократов умений, навыков и адекватной ему формы самоорганизации, а во-вторых — влияние на эту форму различных внешних региональных особенностей — культурных, традиционных, внешнеполитических (например, долговременной военной угрозы) и т.п. Это понятно, что адекватная форма бытия бюрократии не может установиться сразу — путь к ней лежит через пробы и ошибки. И понятно также, что на пути к этой форме не может не отразиться та общественная атмосфера, в которой происходит формирование и функционирование этого класса.

          В Европе, с её упоминавшимися выше отличиями, вводившими исследователей в заблуждение, имело, конечно, место и первое, и второе обстоятельство. Возьмём, например, внутренние издержки роста и самоорганизации. Здесь изначально, как и в иные периоды в Китае, Индии и т.п., монархи, сюзерены раздавали свои территории вассалам на кормление. В европейских странах не было развитых транспортных связей, не было всё той же экономической связи регионов, а следовательно, и сложившейся системы государственных налогов. Не было самого развитого государства. Был лишь примитивный, неустойчивый политический аппарат. Оттого там не было, в частности, и возможностей централизации политических функций и общественного продукта, поступавшего от населения на государственные нужды. Не могло быть, соответственно, и оплаты из центральной казны отдельным бюрократам-вассалам за их службу сюзерену. В Европе эту оплату приходилось организовывать попросту натурально: отдавать в пользование (даже подчас вечное — в виде права иммунитета) те или иные административные области, населённые пункты. Конкретный бюрократ выступал здесь как представитель центральной власти, как представитель государства, как вершитель суда и расправы, как администратор, военачальник и пр. И за это исполнение административных обязанностей в отношении податного населения, а также — и прежде всего — за свою службу (главным образом, военную) своему сеньору или князю, он получал право на те подати, которые несло в пользу государства население данной территориально-административной единицы. Или на их часть, или же на всё подчистую. Разумеется, бюрократы стремились увеличить свою долю за счёт дополнительного обложения производителей. Но ответная борьба, а также кое-какой контроль сверху утверждал и ограничивал величину податей, оброка, трудовой повинности в неких законодательно закреплённых рамках. Возникали всяческие Варварские, Русские и прочие Правды. Именно так шло, например, становление империи Каролингов; сходные процессы имели место и во многих других ранних бюрократических обществах.

          Но такая форма оплаты труда бюрократии была чревата опасными последствиями для единства государства. Местные чиновники, вассалы, передавая свою службу сеньору и свою связь с данной территорией по наследству своим детям, постепенно сживались с этой связью и начинали рассматривать её уже именно как своё наследственное право, а вовсе не как пожалование за службу. Ослабление центральной власти, её послабления создавали почву для сопротивления ей, добавляли вассалам стремлений к сепаратизму: хотя бы для того, чтобы избавиться от контроля центра в вопросе обложении населения данью, и вообще — для того, чтобы перестать исполнять в пользу сеньора какие-либо повинности: как военные, так и материальные. В самом деле — не лучше ли, не выгоднее ли все налоги целиком забирать себе, а не отдавать сеньору? Кроме того, длительное проживание в одном регионе формировало устойчивые группы местных феодалов-бюрократов, своеобразные их кланы, а также традиционные их связи с податным населением. Забывались обязанности и долг перед сюзереном, перед центральной властью, усиливалась тяга к самостоятельности, к отказу от выполнения каких-либо обязательств перед центром. Ведь реальной, экономической связи с ним не было. Была лишь связь личная, политическая, то есть основанная на силе центра. Стоило тому ослабеть, а местам усилиться, как данная политическая структура начинала рушиться. А усиление мест как раз и было естественным результатом долгого обладания одними и теми же территориями одними и теми же администраторами. Тесная наследственная связь с данной местностью — рассматриваемая как право на неё, на которое не может посягнуть уже и сам монарх — служила также базой имущественной, и, следовательно, базой экономической самостоятельности вассала. Конечно, в феодальном обществе этот род самостоятельности ещё не имел решающего значения, но и он стимулировал сепаратизм. Экономически самостоятельный феодал мог использовать обложение податного населения для содержания собственных вассалов. Чем больше и заселённее была управляемая им территория, тем больше он имел дохода и солдат-рыцарей, тем могущественнее он был в военном отношении — то есть уже в собственно политическом смысле. Именно этим путём и формировалась так называемая "феодальная" — а на самом деле просто политическая — раздробленность.

          Периоды раздробленности, сменяемые периодами централизации и наоборот — вообще очень характерны для таких политических структур, в основе связи которых не лежит ничего, кроме насилия над слабыми. В экономически разобщённом обществе, где объединение является только политическим, насильственным, постоянные метаморфозы, разрушения и восстановления различных политических объединений, великих и не очень империй — дело совершенно обычное и закономерное. Но зачем же дополнительно поощрять сепаратизм, создавая для него базу в недостатках системы оплаты труда чиновников — базу как материальную, так и традиционно-правовую? Вассал не должен забывать, что он на службе, что он зависит от своего сюзерена, а не обладает самостоятельным бытиём.

          На Востоке эту политическую мудрость усвоили ещё в древности. Например, в Китае даже философия была посвящена большей частью не собственно философским проблемам, а в первую очередь именно учению о том, как лучше всего управлять обществом, учению об установлении наилучшего порядка во Вселенной и Поднебесной. Разумеется, под чутким руководством императора и его мандаринов. Как и обычно, идеологи феодализма обеспечивали интересы господствующего класса — и это обнаруживает, кстати, что сутью данного класса было именно положение самовластных управляющих обществом.

          Стараясь покончить с постоянным и неизбежным возрождением сепаратизма в условиях экономической раздробленности, разобщённости регионов, государи Востока прибегали к различным политическим хитростям.

          Во-первых, государи старались всячески изолировать своих сатрапов от того населения, которое отдавалось этим сатрапам в управление. Низовой класс феодалов в эпохи наибольшего усиления центральной власти нередко терял всякую связь с территорией в смысле своего материального благосостояния. Например, чиновники ставились на жалованье напрямую из казны, они были лишь посредниками в проведении воли центра на месте и сборщиками налогов, но не распорядителями их. То есть восточные государи старались прервать непосредственную связь своих наместников с податным населением в экономической области. Ведь положение властителя куда приятнее и надёжнее, когда сатрап во всех отношениях напрямую зависим от него и даже живёт на жалованье. Конечно, в совершенно чистом виде обеспечить это было невозможно. Взяточничество и произвол служили дополнительными источниками доходов для местной бюрократии. Но это всё же были именно незаконные источники. И они отнюдь не обеспечивали тесной связи наместников с населением.

          Во-вторых, монархи практиковали частую сменяемость наместников — например, каждые три года — и тасовали их, как карты из колоды, по территориям, чтобы у наместников не сложились тесные связи с местным населением и знатью, чтобы не было излишнего укоренения мандарина, губернатора на данной земле, чтобы не было, тем самым, опоры его стремления к сепаратизму.

          Все эти меры, свойственные феодализму в его развитой форме, хорошо демонстрируют истинную суть класса феодалов как класса государственных чиновников, обязанных службой верховному аппаратчику и живущих на жалованье из казны. Практика непосредственных индивидуальных поборов с закреплённой территории, вся эта поместная и пр. система ленов и феодов, которая имелась в Европе, в остальных регионах планеты или отсутствовала изначально, или же была постепенно изжита. Кстати, даже и в Европе эта практика лишь маскировала истинный характер отношения феодала к земле как просто к месту дислокации, месту проживания податного населения. Таким образом, практически все уникальные особенности европейского феодализма проистекали прежде всего просто от его неразвитости. В Европе имелась именно исторически ограниченная, неразвитая форма организации бюрократического аппарата, государства.

          Впрочем, эта неразвитость европейских государств первоначально была обусловлена ещё и некоторыми региональными особенностями. Дело в том, что в Европе гораздо сильнее, чем на Востоке, было традиционно развито индивидуальное начало. Как в силу географических особенностей региона, прямо влиявших на организацию земледельческого и прочего производства, так и ввиду позднего вступления Европы на стезю цивилизации, отчего разложение коллективистских начал родового строя тут зашло дальше, чем на Востоке. Осознание общности и практическая общность в древней, а традиционно и в средневековой Азии были гораздо более значительны, чем в Европе. Это отражалось не только в отношениях производителей — например, в большей индивидуализации европейского производства, — но также и в отношениях самих бюрократов. Их сплочённость, включённость каждого отдельного феодала в некое монолитное единство аппарата было на Востоке основательнее не только в силу учёта практического тысячелетнего опыта государственного строительства, но ещё и исконно, по традиции. В самых древних государствах аппарат почти сразу строился как жёстко централизованная система, замкнутая на фараона, энси, вана или другого какого-нибудь бюрократического деспота, олицетворявшего единство данного полуродового ещё по своей культуре и обычаям, но классового уже, по существу, общества.

          Таким образом, первой из ошибок в понимании существа класса феодалов-бюрократии является абсолютизация в качестве его сущностного признака европейской, примитивной, неадекватной формы его самоорганизации.

          Второй главной ошибкой здесь следует признать отождествление феодалов с земельными собственниками. Феодалы относились к земле только как к территории с податным населением, как к административной единице, а вовсе не как к средству производства. В отношении крестьян они выступали не как собственники земли, а как представители аппарата, государства, которому крестьяне были обязаны налогом, оброком, повинностью. В отношениях между собой даже в Европе, где связь конкретных феодалов с конкретной территорией была более выраженной, они исходили не из какого-то права собственности — вообще весьма специфического, если брать его как таковое, — а только из должностной зависимости. Это были именно политические отношения во всех своих ипостасях. Вовсе не собственность на землю была основой права феодалов на оброк. Феодальная "собственность" на землю — это чисто буржуазное представление, смешивающее оброк с рентой (этим представлением, кстати, грешил даже Маркс — в процессе своего исследования исторического развития ренты он с самого начала отождествил с ней феодальный оброк), а ведь рента, по сути, есть всего лишь один из каналов перераспределения капиталистической средней прибыли. Феодал получал с крестьян подати как член управленческого класса: формально — за исполнение функций управления, фактически — и это все понимали — как обычный организованный грабитель. Поземельные отношения феодалов Европы (если брать отношения самих феодалов между собой) — это потерриториальные отношения, основой которых было право на налог с данного населения, а не право на продажу земли и пр. В Азии же, при уничтожении имущественного обособления чиновников и переходе их на казенное жалованье, это обнаруживалось как раз в чистом виде. Никакого экономического отношения к территории, к земле тут у наместников не было. Так называемая "собственность" на землю — как на территорию с податным населением — была общей для всего класса феодалов. Значит, внутри этого класса поземельные отношения вовсе и не были существенными, то есть феодалы не противостояли друг другу как собственники. Связь их была не по поводу отношения к земле, а именно политической.

          Аналогично обстояло дело и в отношениях феодала с крестьянами. Феодал вовсе не обладал правами собственности на крестьянский участок — он не мог отчуждать этот участок у крестьянина, не мог продавать его. Последнего права во времена расцвета феодализма не могло быть вообще, ибо практика торговли землёй установилась лишь с развитием обмена товарами, да и то — в самую последнюю очередь. Недвижимость стала объектом купли-продажи гораздо позднее, чем движимое имущество. В имущественном плане феодалу принадлежало право лишь на прибавочный продукт крестьянства. Да и остального податного населения. Кстати, этот последний факт ещё раз подчёркивает, что в основе отчуждения прибавочного продукта лежали вовсе не поземельные отношения. Ведь с ремесленником-то уж феодал никак не мог вступить в поземельные отношения — просто в силу того, что к ремесленным средствам производства земля вовсе не принадлежит. И тем не менее, "земельный" якобы "собственник" феодал драл с ремесленного населения — и вообще со всего населения подчинённой территории — налоги, оброк, повинности.

          Отождествление феодалов с классом земельных собственников — это рецидив буржуазного представления об эксплуатации. Наивного, внеисторического представления о том, что эксплуатация обязательно якобы должна быть по своему содержанию идентичной капиталистической, то есть опираться на монопольное владение одним классом средствами производства. Но это, повторюсь, не соответствует ни практике, ни логике. Какое значение могло иметь отношение к земле как к объекту собственности в эпоху нерыночного, нетоварного производства? Рассуждая о монополии феодалов на землю, нелишне было бы дать себе труд задуматься: а был ли смысл у такой монополии в тогдашних условиях? Многие нынешние теоретики представляют себе дело, по сути, так, что феодалы захватили земли в своё распоряжение и тем самым, как собственники средств производства, использовали эти средства производства для принуждения крестьянства к работе на себя. Это, конечно, чисто капиталистическое изображение процесса, которое тиражируется во всех наших задогматизированных и внутренне противоречивых учебниках. Это, по существу, апология экономического принуждения, хотя тут же в этих же самых учебниках обычно утверждается, что при феодализме господствовало принуждение именно неэкономическое. Так что же было главенствующим при феодализме? Натуральное или товарное производство? Ведь это только при рынке, при всеобщей связанности и взаимозависимости людей возникает и зависимость их от собственников средств производства. Возникает именно экономическая зависимость и, соответственно, система экономического принуждения. Именно к ним, к этим чисто буржуазным — и даже чисто капиталистическим явлениям — и толкает исследователя гипотеза о монопольном владении землей как средством производства со стороны феодалов. Ведь если это средство нельзя было использовать для отчуждения труда крестьян, а труд этот в действительности с успехом отчуждался за счёт совсем других факторов, то нужна ли была феодалам вообще сама эта собственность на землю? Что им, земля, что ли, была важна? Нет: им были важны продукты потребления, как и каждому из нас, как и капиталисту. Но если капитал, опираясь на право частной собственности, в условиях общественного по характеру производства концентрирует в своих руках все средства производства — источники всех благ — и использует их для эксплуатации и экономического принуждения неимущих трудящихся, допуская их к труду лишь при условии прибавочного труда на собственника средств производства (что возможно лишь в политической системе господства капиталистов, освящающей и охраняющей саму частную собственность), то феодалы находились совершенно в ином положении. Им не нужно было прибегать для отъёма прибавочного продукта к такой мудрёной системе, какая существует у капиталистов. Феодалы — класс немудрёный. Они никогда не тратили и не тратят силы на какие-то хитрые системы опосредствованного принуждения. Зачем им принуждать опосредствованно, если всё то же самое они могут получить гораздо проще — напрямую? Если они могут просто взять, да и отнять? Феодалы даже если бы и смогли, то всё равно бы не захотели использовать землю для закабаления крестьян. Да и зачем им это было бы делать, если крестьяне были у них и без того в полной власти? Это ведь только частному собственнику нужны какие-то особые методы, какие-то особые средства для того, чтобы поставить в зависимость от себя другого политически равного ему члена общества.

          Тут интересно ещё было бы послушать ответ на такой вопрос: как вообще феодалы присвоили себе землю? (Если, конечно, принять само это присвоение за факт.) Экономически? Но такая форма присвоения существует только в системе рынка. Именно в этой системе сложилась и развивалась частная собственность и концентрация средств производства в руках немногих — основа капиталистической эксплуатации пролетариев. В период феодализма рынок не играл ещё такой роли — это очевидно. Стало быть, концентрация земли, если она вообще имела место (я не имею тут в виду концентрацию территорий как завоевание, как политический именно процесс), не могла носить экономического характера. То есть концентрация эта совершалась не в процессе производства и обмена и поэтому носила явно неэкономический характер. Земля здесь выступала не в роли средства производства, а именно в виде территории с податным населением. Это было чисто политическое её завоевание, присоединение, в котором феодалов интересовали, прежде всего, возможности обложения населения данью. При внеэкономическом, политическом присоединении, присвоении территорий, экономическое принуждение становится попросту нелепым. (Я уж не буду распространяться о самой его невозможности в тех условиях, когда уровень ПС и ПО не ставит ещё людей в зависимость друг от друга, не может служить базой принуждения чисто экономического характера — в чём, как показывалось отчасти в "Марксисте" № 4, и заключается причина классического рабства). Ну какая же может быть нужда в каком-то экономическом принуждении при завоевании, когда есть возможность осуществить непосредственно насильственное, политическое принуждение к труду — обложить данью, оброком, налогом? Те учёные, которые путают феодальную систему с поземельными отношениями в чисто собственническом, капиталистическом смысле, допускают грубейшую ошибку, вольно или невольно маскируя совершенно особенный характер феодального общества и класса феодалов. Феодал — это не собственник средств производства (своей земли), не капиталист. Он относится к крестьянину (и не только к нему, как это уже отмечалось) не как монополист на средства производства, а как администратор, как монополист на власть, на управление.

          Другое дело, что в Европе со становлением буржуазных отношений, товарного производства и т.д. постепенно развивались и собственнические отношения к земле. В этих условиях феодалы, используя свою силу, с течением времени и с развитием в обществе буржуазных отношений превращали территориальное, податное право в собственническое. Сила солому ломит. Законы пишет сильный. Долго ли переписать традиционное феодальное право на буржуазное? Традиционные и незыблемые прежде права крестьян на свои участки, права общин на угодья игнорировались, нарушались. Феодальное право превращалось в буржуазное, а администратор — в землевладельца. Эта подмена и создала позднее иллюзию, что таковы же были отношения по поводу земли и в собственно феодальную эпоху. Но, к примеру, российский помещик конца XIX века — это уже совсем не феодал. Он был феодалом только до той поры, пока исполнял какие-то государственные, управленческие функции в отношении своих крестьян, населения подотчётных ему деревень. Когда же эти функции отделились от земельной собственности, помещики превратились в обычных землевладельцев на основании обычного буржуазного права частной собственности, дававшего им капитализированную ренту. И, естественно, помещики перестали быть феодалами. Ибо суть последних — повторяю это ещё раз — не в том, что они собственники земли, и, вообще, не в каком-либо их отношении к земле, а в том, что они представители государственного аппарата. Сущностью класса феодалов являлась их принадлежность к администрации государства. Класс феодалов — это класс бюрократии. Феодальная формация — это не что иное, как бюрократическая формация. И, соответственно, наоборот.

          Каким же образом у нас в СССР сложился класс бюрократии и бюрократический (феодальный) строй? В чём причины возникновения этих феноменов?

          Мы видели, что бюрократизация управления обществом происходит при определённых экономических предпосылках. В качестве первой предпосылки нужно наличие стабильного излишка продукта, который обеспечивал бы поддержание достаточной сложности общества, способствуя тем самым и потребности в управлении им; с другой же стороны, нужна и сама возможность содержания управленческого аппарата в рамках разделения труда. Оба эти обстоятельства в послереволюционной России были, конечно, налицо. (Весьма сомнительно, что в голодной и разрушенной России 1917-1920 гг. существовали какие-либо "стабильные излишки", в полной мере удовлетворяющие постулатам соответствующей теории. — Сост.)

          Вторая предпосылка — это натуральный характер производства, слабые экономические связи в обществе, отчего последнее вынуждено опираться на связи политического характера. Этот фактор к моменту свершения российской революции октября 1917 года также присутствовал. Подавляющее большинство населения составляло крестьянство, обособленное, натурализованное, только-только вовлекавшееся в товарное производство и экономические связи с промышленностью и между собой. Такое состояние экономики как раз соответствовало бюрократическому управлению обществом (не экономикой, а именно обществом; подобной экономикой вообще нельзя управлять, не превратив её прежде в единый экономический организм. Как известно, у нас это было проделано насильственными, политическими средствами — коллективизацией, которая, конечно, ничего путного не принесла, будучи чисто феодальным, крепостническим способом "обобществления" сельского хозяйства; в её итоге установилась система государственной эксплуатации крестьян. При традиционном феодализме такого тотального вмешательства бюрократии в процесс производства нет; в нашем же случае сказались псевдосоциалистические соображения в политике плюс характер общего современного уровня средств производства, обязательно уже требующих управления. Подлинная политика социализации должна была состоять в экономическом преодолении разобщённости сельских производителей посредством кооперирования их в системе рынка — при поощрении всех данных мер пролетариатом, как это планировал Ленин).

          На базе мелкобуржуазного и даже чисто натурального, патриархального крестьянского производства вызревание бюрократического господства было наиболее вероятным вариантом. Который и реализовался. Такая реставрация господства государственного аппарата, феодальной системы происходит всегда как естественный результат отсутствия развитых экономических связей в обществе. Феномен бонапартизма, связанный именно с такой ситуацией, при которой общество, с одной стороны, уже созрело для победоносного восстания, но, с другой стороны, ещё не в состоянии удержать власть в своих руках, в руках новых классов — явление почти фатальное в соответствующей социально-экономической обстановке. В обычном варианте бонапартизма устраняются наиболее отсталые черты прежней феодальной системы, и тем самым возникает некий компромисс буржуазии и бюрократии. Движение к полному господству буржуазии идёт поэтапно, через целую цепь революций. Гидра феодализма на почве неразвитости экономики поднимает голову до тех пор, пока эта почва не иссякнет. В Англии, например, имел место бонапартизм Кромвеля, во Франции — собственно Бонапарта, затем Луи-Филиппа, Наполеона III, а у нас — Сталина.

          В то же время положительные моменты бонапартизма, его отчасти компромиссный характер у нас были отринуты. Именно в силу того, что революция ставила перед собой не столько антифеодальные, сколько именно антибуржуазные цели. Ведущей силой её был пролетариат, главным врагом которого является как раз буржуазия. Частная собственность, а вместе с нею и класс буржуа были уничтожены. Правда, это трудно было сделать в отношении мелких буржуа, составлявших значительную часть населения России, значительную часть её крестьянства. Бюрократия не смогла бы подавить мелкобуржуазных стремлений крестьянства, как не в состоянии она была сделать это и во всех прежних своих бонапартистских реставрациях. Но тут сказались особенности именно нашей обстановки. А заключались они как раз в том, что к моменту антифеодальной революции в обществе сформировалась третья влиятельная сила — пролетарии. При нормальном, при обычном бонапартистском перевороте новоявленным наполеонам, классу бюрократии бывает не на кого больше опереться, кроме как на самих себя, на армию и т.п. И всё остальное общество тут выступает в роли ограничителя бюрократии. Ведь даже сама армия — крестьянская. У нас же бюрократия использовала для своих антибуржуазных целей пролетариат. Опершись на обманутых рабочих, она задавила своего врага — буржуа, сломала хребет мелкобуржуазному крестьянству, поставив его в положение феодально-эксплуатируемого — по старой крепостнической традиции. И в результате бонапартизм, феодальная реставрация приняла катастрофические размеры, отбросив страну назад — в смысле общественного устройства — на добрую сотню лет. Буржуазные завоевания, соотношением сил общества и его государства сохраняющиеся при традиционном бонапартизме, при нашем бюрократическом перевороте были отброшены. Бюрократия ловко воспользовалась классовым противостоянием рабочих и капиталистов, натравив первых на буржуазию вообще, подкармливая пролетариат за счёт жесточайшего угнетения деревни. "Разделяй и властвуй" — это очень старый принцип. Этот принцип лежит вообще в основе господства любой бюрократии. Он же, как известно, определяет и такое явление, как абсолютизм. Обычный феодальный владыка опирается только на своих вассалов, на класс феодалов в целом. Поэтому он вынужден учитывать их интересы в своей политике. Чисто феодальная система — это ещё не система абсолютной власти короля, царя, падишаха. В ней власть реально контролируется самим аппаратом, на который опирается монарх. Но когда в обществе развиваются уже иные классы, например, буржуазия или пролетариат, то высший феодальный иерарх может сыграть на этом, усиливая свою неподконтрольность прочим феодалам. Противоборство общественных сил взаимно нейтрализует их. Играя на различии этих общественных интересов, абсолютный монарх может возвыситься над всеми данными социальными силами, каждая из которых не в состоянии взять всю полноту власти в свои руки и вынуждена искать в монаршей воле противовес давлению противников. Воля монарха тут получает самодовлеющее значение. В этом противостоянии разных классов и заключается сущность возникновения абсолютизма.

          Сходная ситуация имелась и у нас после двух революций. Бюрократия сыграла на борьбе рабочих и буржуазии, в итоге непомерно усилившись сама. А Сталин сыграл ещё и на противоборстве рабочих, буржуазии и самой бюрократии, став на деле всеобщим, абсолютным деспотом. Бонапартизм в этой ситуации соединился с абсолютизмом. В дальнейшем, конечно, с уничтожением буржуазии класс бюрократии оказался один на один с классом рабочих. И по мере того, как авторитет центральной власти, вера в доброго царя улетучивалась из сознания рабочих, падало и значение монарха. Он всё больше нуждался в опоре на свою чистую классовую основу, на бюрократию. Абсолютизм сходил на нет, превращаясь в контролируемую феодалами власть верховного иерарха.

          Но в начале века пролетариат ещё поддавался на процаристскую пропаганду и с лёгкостью приобретал царистские иллюзии. Это лёгкость его оболванивание, кстати, тоже была связана с его мелкобуржуазной идеологией. Впрочем, чисто объективно пролетариат мог бы стать опорой ещё и совершенно другой системы — социалистической. Но он был сильно повыбит гражданской войной и деклассирован. Тут сыграло свою роковую роль то, что пришедшее на заводы крестьянство в массе своей было как раз традиционно склонно к бонапартистским представлениям, которые вообще типичны для крестьян. Поэтому идеология тогдашнего пролетариата была по инерции именно процаристской (пусть и под другой вывеской), хотя по своему социально-экономическому положению пролетариат был уже вовсе не крестьянством. Удивительно выгодным оказался для бюрократии менталитет этого послереволюционного пролетариата с его массовой крестьянской верой в генсека-батюшку, верой, соединявшейся с чисто пролетарской ненавистью ко всяческим буржуям, в том числе и к собственно крестьянству (конечно, при искусном разжигании и нагнетании такой враждебности со стороны бюрократии). Что же касается тех пролетариев, которые адекватно отражали в своей идеологии свои классовые интересы, то есть что касается тех кадровых рабочих, которые остались в меньшинстве после революции и войны — то они были постепенно уничтожены, подавлены бюрократами.

          Всё это, сложившись воедино, существенно облегчило реставрацию бюрократического строя. Оттого-то он и получил у нас такие зверские и всеобъемлющие формы, сравнимые с формами режимов самых тёмных периодов средневековой азиатчины.

          Таковы были социально-экономические корни, обусловившие становление у нас бюрократического строя, его развитие и утверждение. Разумеется, данная система общественных отношений по мере развития производительных сил пришла в решительное противоречие с потребностями их нормального функционирования, с нуждами организации современного производства. Вызрев на почве мелкокрестьянского хозяйствования, бюрократия оказалась совершенно несовместима с современным индустриальным производством. Но чисто политически она ещё господствует и тормозит развитие экономики в гораздо большей степени, чем менее отсталая система рынка, система капиталистической эксплуатации.

          Точно так же, как экономические корни становления бюрократии у нас были почти идентичны тем, которые имелись на заре зарождения бюрократической формации вообще — точно так же, практически, обстояло у нас дело и с её политическими корнями. Политика тут, как уже отмечалось, вырастала из экономики. Слабость экономической связи порождала самодовлеющее значение связи политической. Разобщённость населения в процессе производства — как сердцевины общественной жизни — ослабляла его перед лицом иерархически организованного аппарата. Низкая политическая культура, крестьянское царепоклонничество, переродившееся лишь внешне в силу мелкобуржуазной деклассированности пролетариата в вождизм, — всё это играло против демократии. Наконец, и противостояние бюрократическим тенденциям, как это тоже уже отмечалось, возможно лишь в условиях реальной взаимосвязанности людей, в условиях тесных контактов их, в условиях возможности и потребности участвовать в политической жизни. Всё это, конечно, в послереволюционной России отсутствовало — но, естественно, не только по чисто культурным причинам. Самую решительную роль тут сыграла именно экономическая разобщённость подавляющего большинства производителей, отсутствие организованного самим процессом производства гражданского общества, как политической силы. Такая организованность достигается, конечно, и некими взаимными человеческими усилиями, воспитанием. Но условиями, материальными предпосылками таких воспитывающих усилий является всё-таки именно чисто экономический процесс объединения масс вокруг средств производства, носящих общественный характер. Такое объединение в начале века было ещё не развито, экономические предпосылки демократии, то есть самоуправленческой формы организованного общества, отсутствовали. В этих условиях никакое внешнее, отвлечённое от экономической практики воспитание и привитие политической культуры не могло быть успешным. Сознание зависит от бытия. Сама тогдашняя экономическая ситуация в России предопределила слабость демократических институтов и потенций к их формированию. Возможность и даже необходимость отчуждения общественной власти аппаратом были налицо. В обществе не было развитых социальных слоёв, которые могли бы составить аппарату конкуренцию в борьбе за власть.

          В известной мере такой силой мог бы стать пролетариат. Но он был ослаблен, деклассирован и дезориентирован. Свою роль тут сыграли и некоторые субъективные обстоятельства. (Хотя значение их, возможно, не стоит преувеличивать — в силу того, что они тоже отражали в себе объективное состояние общества.) Я в данном случае имею в виду организационное строение партии, взявшей власть в свои руки. Принципом этого строения был бюрократический централизм. Ещё раз подчеркну — это немаловажное, но вовсе не решающее обстоятельство. Именно потому, что господствующая идеология и интересы в обществе той поры были пробюрократическими — благодаря экономическому состоянию его — на этой почве и не могли привиться и развиться демократические ростки в организации партии, особенно — находившейся у власти. Примерно восемьдесят шансов из ста было за то, что такие ростки объективным давлением обстоятельств будут уничтожены. Правда, шансов двадцать из ста, на мой взгляд, были всё-таки за то, что и в этой недемократической общественной среде возможно было бы сохранить и создать очаг демократии в лице правящего пролетариата (но ни в коем случае не аппарата партии). В лице этого пролетариата могла быть сформирована хоть какая-то опора для социализации, для обобществления управления, для предотвращения бюрократизации — но не в пользу демократии вообще, ибо вообще она не была возможна объективно, а в пользу наиболее передовой по своим классовым интересам части общества: рабочего класса. Однако эта возможность не была реализована. И тут свою роль сыграл всё же в какой-то мере фактор субъективный. Фатально ведь всё привязать к объективности нельзя: так мы впадём в экономический детерминизм. Человек не волен выбирать себе обстоятельства деятельности, но он волен бороться и изменять их. Для чего нужны знания, чёткое представление о своих целях и способах их достижения как в данных обстоятельствах, так и вообще. Вот с этими-то знаниями и вышел недобор.

          Организационным принципом партии был бюрократический централизм. Несмотря на громогласное провозглашение демократического централизма. Ибо не выполнялся никогда — несмотря даже на требования устава партии — главный пункт этого провозглашённого демцентрализма: выборность всего аппарата снизу доверху. С первого же устава, принятого на II съезде РСДРП, этот пункт был ограничен и извращён недемократическими процедурами, прописанными в других пунктах устава, отчего аппарат получил возможность осуществлять бесконтрольное своё формирование. Право кооптации закрепило за руководством партии возможность для его, руководства, большинства создавать себе подавляющее преимущество. Этим правом, как известно, тут же воспользовались меньшевики, ну а потом им уже вовсю пользовались большевики. Главное, что тут начисто отменялся непосредственный контроль масс за решением центрального вопроса — кадрового. Была уничтожена система обратной связи, система зависимости аппарата от членов организации.

          Ещё более существенным для бюрократизации партии было право ЦК назначать на места руководителей, глав местных комитетов. Тем самым местные организации оказались несамостоятельными, привязанными к центру. Какая же тут могла быть демократическая выборность, когда руководство назначалось сверху? Естественно, что эти назначенные аппаратчики организовывали затем такое выдвижение делегатов на съезд, которое обеспечивало бы им самосохранение, обеспечивало сохранность центрального аппарата. Это очень старый и проверенный механизм аппаратных игр. Такими антивыборными пунктами демократический централизм сводился на нет.

          Правда, надо заметить, что в условиях ожесточённой борьбы и подпольного положения бюрократический централизм, конечно же, всегда намного эффективнее и жизнеспособнее демократического. Идеал бюрократической организации — армия. С её железной дисциплиной, жёсткой иерархией, маневренностью и оперативностью. Если каждый будет обсуждать команды начальства, то оперативности, ударного кулака, конечно, не будет. Бюрократическая организация повторяет принципы армии. В конкретных условиях подполья были свои несомненные преимущества и у назначения руководителей комитетов из центра. Например, при разгроме организации восстановить всё собственными силами оставшихся её участников было чрезвычайно трудно, практически невозможно. И помочь тут могло лишь оперативное вмешательство центра. Правила конспирации тоже требовали ограничения свободы информации, сосредоточения её по иерархическому принципу: кто ближе к центру, тот и больше осведомлён. Явки, пароли, сведения о составе организации и прочее, естественно, сосредоточивались в полном объёме наверху. И восстановить подпольную сеть можно было только сверху, только засылкой опытного и хорошо информированного эмиссара, который собирал разрозненные силы в кратчайшие сроки и с наименьшими потерями. Именно условия подполья наложили на организационную структуру партии бюрократический отпечаток. Так что он был вызван ещё и этим неизбежным и объективным обстоятельством. Демократия возможна лишь в легальной, открытой организации. Когда масса получает доступ ко всему, что делается в этой организации, когда деятельность центра постоянно находится под гласным контролем. Вот именно в этом обстоятельстве и состоит колоссальная сложность и внутренняя опасность борьбы за власть всех социалистических партий в условиях подполья. На средства борьбы за власть фатально влияют условия нелегального существования. И эти средства оказываются уже непригодными для борьбы за демократическую власть — без которой просто не может быть социализма. А непригодными эти средства оказываются потому, что они воспитывают уже только одни антидемократические настроения, привычки, традиции оторванного от масс аппарата. А главное, они дают аппарату реальные преимущества и всесилие в организации. Связь местных комитетов тут осуществляется неизбежно через центр, роль которого оказывается самодовлеющей. Здесь всё та же ситуация разрозненности, разрушенности связей частей, объединение которых осуществляется только через аппарат центра.

          Разумеется, пока существует ситуация борьбы за власть — эти бюрократические вещи вроде бы не так уж и страшны. Ведь для резкого отчуждения аппарата от массы в такой ситуации просто нет почвы, потому что аппарат не располагает против массы никакими существенными средствами, не может её подавлять так, чтобы она это явственно чувствовала. Иначе массы тут же отшатнутся от такого аппарата, от такой организации. Здесь центру просто необходимы некие демократические замашки. Он не может пользоваться имеющимися у него возможностями самоназначения и отчуждения власти без оглядки на рядовых членов организации. Без опасения растерять их, оставшись у разбитого корыта.

          Но всё меняется с приходом к власти. Если к ней приходит конкретная партийная организация с бюрократическими извращениями, то на деле к власти приходит уже сам её аппарат. Конечно, имеет место известный период колебаний и неустойчивости, затухающей борьбы различных партий и общественных классов. В этот период всё зависит от соотношения сил в обществе и от классового характера партий. Но надо ещё раз отметить, что партия с бюрократизированным аппаратом всегда отражает не столько интересы какого-либо класса, сколько интересы именно своего аппарата. Если данная партия оказывается у власти, то значение её аппарата, её бюрократии вырастает уже до общественных размеров, то есть она становится бюрократией уже государственной, становится классом.

          В нашей истории всё происходило как раз по описанному сценарию. Нет ничего удивительного в том, что в условиях, требовавших установления бюрократического режима чисто объективно — в экономическом и социальном плане — постепенно пошёл процесс окончательной кристаллизации бюрократического всевластия в обществе. Вдобавок, этому процессу способствовали ещё и сами принципы организации реальной власти, которые были унаследованы пришедшей к власти партии со времён своего подполья — то есть принципы бюрократического централизма. Уничтожением буржуазии руками пролетариата, а затем и террор в отношении наиболее передовых представителей самого пролетариата (террор, проведённый его же, пролетариата, собственными руками и руками насильственных, репрессивных органов), огосударствление (в данных условиях — бюрократическое) контроля над средствами производства — всё это позволило нашей бюрократии установить своё господство в очень редко встречавшихся в истории масштабах. Разве что в некоторых азиатских деспотиях древности попадалось ещё такое же могущество бюрократии, такое подчинение всей общественной жизни интересам чиновничества, такое обожествление её главных иерархов.

          Зачем же всё это понадобилось бюрократам? Да затем, что всё это ей было выгодно. Ей было выгодно установить систему своего политического господства как базис своего экономически привилегированного положения в обществе. Непосредственные основы господства бюрократов были окончательно сформированы в первые же недели и месяцы после победы октябрьской революции. (Если быть чуть точнее, то, конечно же, контрреволюции. — Сост.) Но главные корни этого процесса тянулись, понятно, ещё из дореволюционного прошлого России. В такой благоприятной для бюрократизации обстановке аппарату достаточно было только начать злоупотреблять своим положением, достаточно было только привыкнуть к таким злоупотреблениям, достаточно было только узаконить их в системе привилегий — и всё сразу же встало на свои привычные места. Раз объективно с самого начала бюрократия возникла как класс в себе, то субъективное перерождение её в класс для себя, в осознающий свои интересы и обеспечивающий их во всей своей деятельности класс было уже делом времени. Весьма и весьма недолгого. И вся "загадочная" советская история, над которой с умным видом ломают себе головы наши учёные — то ли валяя дурака, то ли действительно чего-то не понимая — это история борьбы бюрократии за установление своего окончательного господства в обществе, а затем — за сохранение этого господства. Этот ларчик открывается чрезвычайно просто для всякого, кто понимает, что класс бюрократов и класс феодалов — это одно и то же. И что господство бюрократии означает господство феодального (бюрократического, если по науке) строя.

          Подведу кратко итоги, чтобы читателю стал яснее ход изложения, чтобы чётче отпечаталась его логика. Задача состояла в том, чтобы определить наш строй. Для этого прежде всего надо было разобраться, что такое строй вообще и по каким критериям его следует определять. Ведь нельзя же сварить яичницу, не имея яиц; точно так же нельзя определить и конкретный строй, не зная, что это такое строй вообще и по каким параметрам он и его конкретные виды определяются. Кстати, в этом отношении, в отношении подходов к определению формаций, у нас в науке сегодня царит полный произвол и буйство фантазии.

          Я во всех своих определениях исходил из марксистского, материалистического тезиса о приоритете производительных сил (ПС), о том, что именно их характер в конечном счёте определяет характер общества и лежит в основе формационного деления. В то же время связь между общественным устройством (строем) и ПС непрямая, если речь идёт о конкретике. Эта связь оказывается прямой лишь в глобальном смысле. Именно в этом смысле и формируется общее понятие строя и понятий определённых, конкретных строев. Как показывает анализ, в конкретном случае характер строя надо определять не по характеру ПС, а по характеру самого общественного устройства. Последнее же задаёт господствующий класс. В нашем обществе таким классом является бюрократия государственного аппарата и т.п.

          Имеющееся в нашей стране господство госаппарата не уникально — оно имело место на всём протяжении существования так называемой "феодальной формации". К этой же чрезвычайно широко распространённой формации относится, кстати, и оставшийся как бы вне формационного деления пресловутый "азиатский способ производства". Различия между феодализмом на древнем и средневековом Востоке и феодализмом в Европе — лишь внешние, заключающиеся только в исторически обусловленных и преходящих формах организации класса бюрократии и, соответственно, только в достаточно несущественных для сути феодализма формах взаимоотношений бюрократов между собой и с крестьянством и прочим трудовым населением. В какой-то мере эти различия в организации бюрократических государств и их отношений с населением связаны с характером непосредственной организации производства (коллективная община — соседская община), с наличием пережитков родового строя, с характером вызревания бюрократии (простое завоевание — естественное становление) и т.п. Но всё это — один и тот же в глобальном, в формационном смысле процесс. Везде в истории господство сосредоточивалось в руках госаппарата с его специфическими интересами в отношении общественных порядков.

          Я показал экономические и политические корни отчуждения управления от общества. И постарался разъяснить неправомерность смешивания бюрократического господства с капиталистическим, которые действительно очень существенно различаются по своим формам и методам. Я постарался показать вовсе не собственнический, не поземельный характер господства феодалов — не поземельный, а именно чисто политический. Класс феодалов — это не класс земельных собственников, а класс государственной бюрократии, аппарат управления обществом, отчуждённый от него. Для всякого специалиста по истории докапиталистических формаций это должно быть очевидным. Хотя, конечно, изложение данного вопроса можно было бы очень широко развернуть и привести колоссальное количество конкретного материала.

          Затем я показал, что ситуация, сложившаяся в начальный период нашего послереволюционного времени, с точки зрения её корней и основных черт была практически полностью аналогичной тем бесчисленным и типичным ситуациям в истории, которые повсюду в мире порождали феодальные классы и общественные порядки. Эта наша послереволюционная ситуация закономерно породила те же самые процессы отчуждения управленческого аппарата от общества и превращения его в класс бюрократии, породила установление соответствующего общественного строя в системе законодательно закреплённых общественных отношений. В то же время осложнение этой типичной для истории ситуации кое-какими новыми нюансами, а именно — борьбой пролетариата с буржуазией — наложило некий необычный отпечаток на обычную, в целом, бонапартистскую реставрацию феодализма, придав ей более резкий и кардинальный характер в смысле выкорчёвывания буржуазных отношений, что привело в итоге к совмещению бонапартизма с абсолютизмом.

          Таким образом, убеждение В.Витковского (автора первой статьи номера, которая послужила как бы "затравкой" к изложению всех последующих его материалов — Сост.), что вопрос об экономических и политических корнях бюрократии и бюрократического строя на сегодня совершенно загадочен для обществоведов — это не более чем заблуждение. Это результат того ограничения свободы слова, которое именуется у нас гласностью. Сам же по себе этот вопрос — проще пареной репы.

          Определить общественный строй по характеру господствующего класса полезно, но недостаточно. Вот почему как для более убедительного доказательства, так и для практического понимания происходящих в обществе процессов важно исследовать особенности данного строя, которые определяются, естественно, не чем иным, как интересами господствующего общественного слоя, интересами, преломленными сквозь призму экономических и прочих обстоятельств. Общественное устройство зависит от интересов господствующего класса. Последний последовательно проводит в жизнь не чьи-то посторонние, а именно свои собственные интересы. Но при этом он не может не учитывать наличной обстановки, характера производства, соотношения классовых сил, активности тех или иных социальных слоёв и т.п. Впрочем, всё это лишь внешние обстоятельства деятельности господствующего класса. Однако всякое из этих внешних и переменчивых обстоятельств накладывают какой-то свой достаточно заметный отпечаток на неизменную и типичную в целом общественную систему. Кстати, именно эти внешние искажения существа дела (то есть достаточно пёстрые частные особенности общей картины какой-либо формации — к примеру, того же феодализма), особенности, пестрота которых зависит от проявления сущностных черт в самых разнообразных внешних условиях, очень многие исследователи ошибочно принимают за само существо дела. Феодализм ещё и сегодня отождествляется почему-то лишь с теми его формами, в которых он существовал в IX веке в Европе. Хотя он существовал и в третьем тысячелетии до нашей эры в Африке и Азии, и в нашем тысячелетии — в Мезоамерике и т.д. И везде по внешнему оформлению разные общества были в чём-то не похожи друг на друга. Что и не удивительно — ведь условия их бытия были довольно различны — и чисто географически, и по используемым орудиям, и по доминирующим сферам производства, и по традициям и пр. Но за этими внешними формами, вызванными обстоятельствами, средой, надо уметь различать содержание, сущность самого объекта, приспосабливающегося к этой среде. Мне было важно исследовать в данной работе как раз само содержание классового господства бюрократии в наиболее общем его виде, а также в том преломлении, которое оно обретает в современных условиях. Поведение бюрократии определяется её интересами — по большому счёту. Характер же проявления этих интересов зависит отчасти и от обстоятельств, в которых они себя обнаруживают.