А.С.Хоцей

          От формы — к содержанию     Становление общества — процесс многоплановый, равно как и само социальное бытие. Поэтому становление общества можно рассматривать с разных сторон. В последней главе предшествующей части настоящего сочинения основное внимание было уделено развитию родственных связей людей и становлению родственного рода. Это потребовалось для того чтобы расставить все точки над "ё" в описании эволюции родовой формы организации социумов. Однако вовсе не этот процесс являлся центральным в исследуемую эпоху. Параллельно ему, а нередко и опережая его, протекали иные процессы, важность которых была стократ большей. Изменение форм рода касалось главным образом именно формальной стороны дела. Содержательная же его сторона определялась прежде всего теми процессами, о которых сейчас и пойдёт здесь речь.

          В то же время, сколько ни насчитывалось бы граней у кристалла и какими они ни были бы, все они принадлежат ему как единому. Вот и указанный многосторонний процесс становления представлял собой в целом некий общий тектонический сдвиг. Многообразные деформации рельефа общественной жизни порождались одними и теми же главными причинами. Отчего я, обращаясь к этим причинам в рамках заботы о связности текста, неизбежно вынужден в чём-то повторяться, за что заранее прошу прощения у читателя (кстати, то же самое прегрешение и по тем же мотивам будет ещё неоднократно допускаться мной и впоследствии: иначе никак не обеспечить цельность и логичность конкретного изложения).

          1. Характер примитивного производства

          Ещё раз о значении производства     Все сообщества вообще существуют лишь постольку, поскольку они способствуют лучшему удовлетворению тех или иных потребностей составляющих их членов. Общества в этом плане представляют собой такие соединения людей, в рамках которых обеспечивается главное — непосредственное воспроизводство последних. Успешность этого воспроизводства, в свою очередь, определяется прежде всего способом жизнеобеспечения, практикуемым тем или иным социумом. Соответственно, организации данных социумов не могут не учитывать в своих формах требований, предъявляемых к ним указанным способом жизнеобеспечения: эти формы должны быть таковы, чтобы последний имел возможность нормально реализоваться. Ведь в этом, по сути, и состоит основная забота всякого общества.

          В рассматриваемый поздний исторический период на роль ведущего способа жизнеобеспечения человека выдвинулось производство. Отныне нужды именно его бесперебойного функционирования стали определять характер общественной организации. Согласно изложенным в первой части соображениям, производство влияет на общество прежде всего путём структурирования последнего: само осуществление конкретного производственного процесса и обеспечение условий его протекания требуют исполнения определённых функций и, следовательно, наличия в обществе соответствующих функционеров, профессиональных слоёв (в ходе взаимного самоопределения приобретающих социальный статус). Чего же требовало в этом плане первоначальное производство? Чтобы понять это, надо рассмотреть хотя бы вкратце (подробно данная тема будет освещена в пятой части) его собственный характер.

          Родовые особенности производства     Поскольку в центре данного исследования находится такая эпоха смены способов жизнеобеспечения, в которую производство впервые появилось на арене истории в качестве "действующего лица", полезно прежде всего обратить внимание на те его особенности, которые присущи ему как производству вообще, то есть являются его родовыми признаками, отличающими его, например, от предшествующего присвоения. Социальные последствия указанной смены имели своими причинами главным образом именно данные фундаментальные отличительные черты.

          При этом здесь интересны, разумеется, только такие особенности производства и такие его отличия от присвоения, которые существенны именно для происхождения упомянутых последствий: сами по себе производство и присвоение различаются по многим параметрам, перечислять которые нет нужды. В отмеченном же смысле важны лишь два из них.

          Во-первых, как уже отмечалось выше, конечная эффективность производящего хозяйства более высока в сравнении с присваивающим. Сия повышенная эффективность нередко проявлялась даже в самый ранний период. Во всяком случае везде, где производство оттесняло на задний план присвоение, это происходило лишь потому, что последнее исчерпывало себя и уступало по продуктивности первому. Разумеется, в этот ранний период продуктивность обоих способов жизнеобеспечения решающим образом определялась природными условиями. Но, тем не менее, в одних и тех же обстоятельствах производство являлось более интенсивным методом эксплуатации среды и позволяло человеку извлекать из неё больше материальных благ. По мере же совершенствования орудий труда, равно как и с развитием агротехники, относительное значение природных потенций, тем более, понижалось. Продуктивность в качестве показателя эффективности постепенно уступала место подлинной производительности как чисто производственному критерию.

          Во-вторых, производство превосходило присвоение степенью своей устойчивости к ударам внешней среды. В целом производство обладало гораздо большим приспособительным потенциалом, чем присвоение. И к тому же, как уже отмечалось, значительно быстрее развивало этот свой потенциал. На его базе существование социумов было более гарантированным и стабильным. Производящий человек не ждал милостей от природы, а всё более решительно брал их у неё.

          Благодаря данным двум сравнительным достоинствам производство позволило освоившим его первобытным людям перейти к прочному оседлому и скученному проживанию (при этом оседлость стала не только возможной, но даже и необходимой по технологическим требованиям земледелия).

          Универсальность и натуральность     В то же время первоначальное производство имело и некоторые особенности, обусловленные его естественной примитивностью и отличавшие его от позднейших типов более развитых производств.

          В их числе прежде всего следует отметить универсальность и натуральность раннего производства. То есть, с одной стороны, его полноту с точки зрения производимого одной хозяйствующей ячейкой комплекса необходимых для воспроизводства человека материальных благ, а с другой — тесно связанную с этой универсальностью ограниченность производства, во-первых, замкнутого лишь на данном ассортименте и, во-вторых, производящего этот ассортимент исключительно для потребления самим производителем.

          Род и наследовавшие ему общины были ещё самодостаточными коллективами. Процесс воспроизводства составлявших их людей полностью замыкался в их узких рамках. Вытеснение присваивающего хозяйства производством мало что изменило в этом порядке. Новый способ жизнеобеспечения, безусловно, выступал первоначально в качестве прямого наследника и продолжателя традиций своего предшественника и был призван обеспечивать ту же самодостаточность — но только более гарантированно и успешно.

          С другой стороны, данная тяга к самодостаточности и, соответственно, к изолированности, к обособленности ячеек производства, отражала, конечно, не просто субъективные устремления первобытных тружеников, а была прямым следствием их наличного производственного потенциала (в первую очередь, характера орудий труда) и окружающей экономической обстановки. В своей массе люди не только не помышляли, например, о специализации своего труда и о производстве продукции на продажу, но и не могли осуществить подобное на практике по техническим и по экономическим показаниям. Собственно, они потому и не помышляли, что подобным помыслам просто неоткуда было взяться: как уже неоднократно сообщалось, мысль о чём-либо появляется лишь с актуализацией этого чего-либо. И, более того — с попаданием сего чего-либо в поле зрения мыслящего субъекта в качестве объекта, заслуживающего внимания. Люди рассматриваемой эпохи вовсе не мучились выбором, как им организовать или реорганизовать своё производство: они организовывали его определённым образом объективно, безоценочно, не имея даже представления о возможности иной организации. Тем более, повторюсь, что и возможности-то этой актуально не было.

          Производители были полностью поглощены решением задачи своего непосредственного воспроизводства и осуществляли его наилучшим в данных условиях образом. Условия же определялись прежде всего характером наличных орудий труда, а также степенью общего развития человеческих потребностей. Именно примитивность орудий не позволяла производству выйти за тесные рамки универсально-натурального хозяйствования. А неразвитость потребностей к тому же определяла и отсутствие стимулов к такому выходу.

          Разделение труда между производителями в данную эпоху оставалось поверхностным и никак не обеспечивало стабильности узкой специализации. Специализация, конечно, присутствовала, но только как "широкая" и к тому же вовсе не относительная, то есть даже и не как специализация в точном значении этого термина. Основная линия разделения труда пролегала между земледелием и животноводством; обе эти отрасли отнюдь не являлись дополнительными друг по отношению к другу: они формировались не как взаимозависимые, а просто представляли собой два самодостаточных (то есть универсальных и натуральных) направления в развитии жизнеобеспечивающей деятельности. Земледельцы, конечно, обменивались со скотоводами продуктами своего труда, но такой обмен вовсе не был жизненно необходимым для обеих сторон: и те и другие могли существовать и сами по себе. Реальные экономические связи, которые могли бы стать основанием специализации, ещё далеко не сложились, ибо такие связи в состоянии развиться и стать прочными лишь с развитием мощного промышленного производства, на базе совершенно иных технологий и техники. Имевшиеся же в распоряжении древних производителей орудия труда могли обеспечить только известную их независимость от природы. Но не более того. Таким образом, именно первобытный примитивизм орудий являлся материальным основанием неизбежной натурализации первичного производства, обусловливал его подчинённость задачам непосредственного универсального жизнеобеспечения локальных производящих ячеек.

          При этом, конечно, и сами орудия были универсальными, то есть повсеместно присутствовали в одном и том же необходимом наборе, обеспечивавшем выполнение всей совокупности жизненно важных работ.

          Обособленность     Обратной стороной медали всеобщей универсальности производства и самодостаточности производящих организмов являлась, разумеется, тотальная экономическая обособленность последних. Поскольку каждый из них всё необходимое производил для себя сам, то ничто существенное (с точки зрения конкретного производственного процесса и конкретного жизнеобеспечения) не связывало его с прочими аналогичными производящими ячейками. Все они обеспечивали своё бытие автономно. Причём опять же — вовсе не из идейных соображений, а по реальным условиям хозяйственной жизни. Определяемым в конечном счёте характером используемых орудий.

          Следует отметить, что такая бессвязность хозяйствующих ячеек носила не только чисто производственный, но и, если можно так выразиться, "общеэкономический" характер. Мало того что производители трудились каждый сам по себе и сами себя обеспечивали всем необходимым, но и набор этих необходимых материальных благ повсюду в сходных природных условиях был преимущественно одинаков (согласно универсальности орудий труда и производственной деятельности). Что, естественно, подрывало возможности обмена продуктами, не способствовало развитию экономически-непроизводственных связей людей, их коллективов. Хозяйственная жизнь производящих ячеек на обширных территориях по большому счёту была уныло однообразной, замкнутой в себе, раздробленной. Производство было атомизировано, и данные "атомы" — производственные коллективы в общеэкономическом плане существовали независимо друг от друга, не нуждаясь друг в друге.

          Индивидуализация     Но что представляли собой сами данные производящие ячейки? В каких рамках способно вообще существовать натуральное производство? Эти рамки определял опять же характер используемых орудий. Этот характер был преимущественно таков, что поощрял максимальную индивидуализацию производства. Вплоть до отдельной семьи: дальше обособляться было уже некуда по чисто биологическим, а не по производственным причинам.

          Первичные орудия производства, во-первых, были просты в изготовлении. В значительной степени они могли быть сделаны силами самих производителей. Конечно, освоение металлов заставляло обращаться к услугам кузнецов-профессионалов. Но обработка земли требовала железных плугов и пр. лишь в относительно неблагоприятных условиях. Да и сами ремесленники обычно либо входили в производящие коллективы на правах их членов (там, где сохранялись традиции первобытного коллективизма), либо, напротив, являлись неким инородным телом, отрицаемым традиционной социальностью: во многих регионах (в эпоху разложения первобытного коллективизма) ремесленники вели бродячий образ жизни или же селились на отшибе, вне поселений земледельцев-производителей. В любом случае роль ремесла была ещё очень незначительной и не определяла социального характера орудий эпохи, лица производства и общества. Труд ремесленника к тому же был также индивидуальным, хотя уже и специализированным.

          Во-вторых, не требовались коллективные усилия и при пользовании данными орудиями, — это всё были орудия по преимуществу индивидуального или узкогруппового (семейного) применения. Использование в качестве тягловой силы скота снимало проблему обработки достаточных площадей силами одного труженика. Технологический процесс земледельческого производства, как уже отмечалось, также не требовал кооперации многих людей.

          Таким образом, по всем параметрам примитивное производство в идеале тяготело к индивидуализации. Это не означает, конечно, что оно тут же по ходу становления принимало индивидуальные формы: характер организации труда определяется не только характером орудий и технологией, но и в огромной степени — исторической традицией. Однако всякая традиция, какой сильной они ни была бы, рано или поздно отмирает, если не подкрепляется чем-либо более существенным, нежели вековая привычка. И можно утверждать, что процесс индивидуализации земледельческого производства на базе первичных орудий был предрешён — даже и в тех случаях, когда в исходной его точке имелись прочнейшие обычаи коллективного хозяйствования.

          Индивидуальный характер орудий труда являлся той важной их особенностью, которая во многом обусловливала вышеуказанные универсальность и обособленность производства. Благодаря этому конкретные производящие ячейки замыкались в узких рамках, оказывались самодостаточными, практически не нуждавшимися во внешних контактах и поддержке. Всё необходимое для себя они в состоянии были произвести сами.

          Потребности первоначального производства     Как можно видеть, раннее производство во многих отношениях подобно охоте на мелких животных и с точки зрения своего технического функционирования не нуждается в обществе и в каких-либо иных социальных слоях, помимо чистых производителей. В то же время этот тип жизнеобеспечения отличается от указанной охоты и вообще от присвоения тем, что присуще ему как производству вообще. Причём отличается не столько по своим потребностям (хотя и последние имели место, обусловливая, например, оседлый образ жизни земледельцев), сколько по последствиям. Именно эти последствия, связанные с более высокой конечной эффективностью и стабильностью производства относительно присвоения, привели в конце концов к возможности (а теоретически — и к необходимости) образования новых по типу скоплений людей и к формированию на их базе первичных обществ-целых с их внутренней функциональной стратификацией.

          Но эта стратификация, повторяю, обусловливалась в основном вовсе не собственными потребностями данного "асоциального" производства, а иными причинами. Отчего и формы организации обществ в рассматриваемую эпоху носили не экономический, а чисто политический характер.

          2. Образование и характер скоплений нового типа

          Причины образования скоплений     Итак, переход первобытных социумов от добычи пищи к её производству в качестве своего важнейшего следствия имел, прежде всего, появление возможности скоплений людей, то есть их совместного скученного обитания на компактной территории. Актуализация же этой возможности происходила по самым разнообразным причинам.

          Всеобщим фактором явился, например, естественный прирост населения. В связи с освоением новых источников жизнеобеспечения и общей стабилизацией существования повысилась выживаемость людей. С распространением земледелия

"темпы роста населения увеличились не менее чем в 100 раз" (18, с. 452).

          Это закономерно вело к повсеместному постепенному повышению плотности населения и рано или поздно должно было привести к становлению скоплений, то есть к пересечению такого плотностного порога, за которым можно уже вести речь о данном новообразовании.

          Так могло быть, но зачастую так не было, ибо данное абстрактно-теоретическое рассуждение игнорирует целый ряд важных практических обстоятельств, сыгравших в указанном процессе каталитическую роль. К числу подобных катализаторов относились, например, природные и географические особенности отдельных регионов. Само естественное повышение плотности населения всегда происходило в конкретной обстановке, в рамках каких-то территорий, ограниченных природными факторами — морями, горами, пустынями и пр. Там, где имелись такие препятствия к рассредоточению населения, плотность его, разумеется, повышалась быстрее, чем там, где они отсутствовали.

          Ещё бОльшую роль в практической истории сыграли локальные демографические взрывы, вызванные не просто улучшением жизненных условий или географическими помехами к расселению людей, но и собственной активной деятельностью последних — например, их целенаправленным стеканием в места, благоприятствующие земледелию: в таких областях плотность населения росла прямо пропорционально уже не столько естественному приросту коренных насельников, сколько степени привлекательности данных территорий для обитания вообще.

          Помимо того, сходное стекание нередко вызывалось также и политическими причинами, потребностями совместной защиты от внешней агрессии, опасность которой возрастала опять же по мере роста общей плотности населения. Последствиями последнего были, в частности, повышение давления на территорию, более тесные соприкосновения соседствующих этносов и более частые их столкновения. Все эти факторы выполняли именно роль катализаторов в образовании скоплений, понуждали людей к сплочению.

          На различиях путей образования данных скоплений я подробнее остановлюсь ниже; здесь же пока важна лишь общая констатация: следствием перехода к производству явилась сама возможность образования скоплений; по мере роста плотности населения (интенсификация которого являлась ещё одним следствием того же перехода) эта возможность всё больше превращалась в необходимость (ввиду роста нестабильности индивидуального существования в рамках всё усложнявшейся внешнеполитической среды); в ряде регионов актуализация указанной возможности происходила ускоренными темпами и до того — в силу каталитического воздействия природно-географических особенностей этих регионов.

          Главные особенности новых скоплений     Прежде чем рассуждать о чём-то, желательно убедиться в самом факте существования предмета рассуждений. Это я и сделал выше, кратко перечислив причины образования скоплений людей в изучаемый период. Но исследование и даже простое определение объектов не сводится к установлению их наличия вообще, а состоит в выяснении их характерных черт. Теперь необходимо как раз понять, чем отличались данные новые скопления от аналогичных феноменов предшествующих эпох.

          Их принципиальными отличиями в указанном отношении являлись значительно большие масштабы и степень сложности. В чём конкретно это выражалось?

          Появление новых функциональных слоёв     Отчасти — в некотором их качественном преобразовании, в становлении совершенно новых, отсутствовавших прежде функциональных слоёв. Тут сыграли свою роль, например, те каталитические обстоятельства, о которых я написал выше, а именно: различия природных условий разных регионов. Эти различия имели своим естественным следствием ассортиментное разнообразие производимых и добываемых в данных регионах материальных благ, создававшее почву для межрегионального обмена ими. Переход многих народов к оседлому образу жизни удобрил эту почву, решив проблему локализации рынков. Увеличение числа и частоты контактов людей, общинных коллективов, племён привело к распространению технических новшеств, к появлению новых потребностей, знанию возможностей и нужд близких и дальних соседей. Общее совершенствование технологии выразилось и в развитии транспортных средств. Всё вместе это естественным образом способствовало становлению межобщинной и межплеменной торговли и, соответственно, формированию слоя функционеров, профессионально занимавшихся её обслуживанием (порой даже целые народы специализировались на посредничестве в мировой торговле).

          Данные торговцы на первых порах не выступали в роли частных лиц, обособленных владельцев продукции, а являлись лишь уполномоченными представителями своих коллективов. Торговля носила именно межплеменной, внешний характер и не являлась фактором внутриобщинной экономической жизни. Но с точки зрения "устройства" социума важен был сам факт появления нового вида труда, новой социальной функции, нуждавшейся в исполнении и регулировании и плохо вписывавшейся в рамки традиционных взаимоотношений.

          Развитие обмена, в свою очередь, втягивало в свою орбиту не только земледельцев и скотоводов, но и племена, жившие в условиях, не благоприятных для производства пищи, но богатых каким-либо сырьём: рудой, глиной, деревом, ценными минералами. Переработка этого сырья также превратилась в особые разновидности производства, теперь уже не пищевого, а промышленного, точнее, ремесленного. Рост потребностей в продукции такого рода был закономерным результатом общего совершенствования быта и производственных технологий.

          При этом процесс развития ремёсел совершался не только в форме племенной специализации, опиравшейся на сырьевые особенности мест обитания, но разворачивался и в недрах собственно земледельческих и животноводческих общинных коллективов. Далеко не всякое сырьё было дефицитно и являлось привозным: выделка кож, например, или ткацкий промысел вообще прямо производны от животноводства и растениеводства. Глина также имелась почти повсеместно, да и дефицитное сырьё проще было доставить издалека именно в виде сырья и переработать на месте в орудия, приспособленные для специфических нужд местного производства и быта. Соответствующие занятия постепенно выделились внутри общин в качестве особых видов труда. Причём ввиду того что они требовали специальных навыков, долгого обучения и просто таланта, гончарное, кузнечное, ткацкое, кожевенное и прочие ремёсла достаточно быстро профессионализировались, стали делом отдельных людей или целых их групп, выделяющихся среди остальных членов социумов не по признакам пола и возраста, а именно по роду своей деятельности. Если прежде занятия, "работа" (и, соответственно, социальный статус) людей менялись по мере их взросления-старения, то теперь для некоторой части членов социумов это стало невозможным.

          Таким образом, в лице купцов и ремесленников в рамках первобытно-родовой социальности вызревало нечто чуждое ей в самих принципах её традиционной организации: половозрастные основы социального статуса людей здесь подменялись профессиональными, родственные связи вытеснялись производственными. В отношении данных новых функциональных слоёв с их способом конституирования и положением в сообществах прежняя система регулирования в последних внутренних взаимодействий оказывалась явно недееспособной.

          Возрастание мощности социальных связей     В то же время торговцы и ремесленники в рассматриваемую эпоху не представляли собой значимых социальных слоёв и род их деятельности никак не определял лица общественного производства. Как уже отмечалось, в своей массе последнее было универсальным и натуральным, то есть и неремесленным, и нетоварным. Я упомянул об этих слоях лишь для полноты картины, а также потому, что их возникновение дополнительно усложняло функциональную структуру социумов.

          Однако главное значение имело не это поверхностное и качественное, а, скорее, общее количественное усложнение скоплений. Именно это усложнение порождало основной пласт проблем, с которыми не справлялась традиционная организация. Появление новых мелких функциональных слоёв лишь слегка искажало социальное лицо общества, но куда важнее было его прямое разрастание и следы, оставляемые этим процессом на том же социальном лице. Сложность новых скоплений выражалась не столько в появлении на сцене истории абсолютно новых действующих лиц, но прежде всего в росте числа персонажей старого социального типа и увеличении частоты и разнообразия их контактов, то есть общей мощности социальных связей.

          Данная тёплая компания контактёров, во-первых, разрасталась чисто экстенсивным образом — путём вышеотмеченного простого прироста населения, в ходе слияния соседствующих коллективов, за счёт адопции многочисленных пришельцев, стремившихся осесть в наиболее благоприятных для жизни местах и т.д.

          Но тот же результат, во-вторых, имело и интенсивное дробление самих исходных социумов, вызванное изменением образа жизни людей. Уже сам переход к производству и прочной оседлости в корне преображал организацию общин, традиционный ритм их функционирования, характер труда. Индивидуализация трудовых процессов и хозяйствования в целом всё больше отодвигала в тень групповые взаимоотношения и связанные с ними обычаи. На место половозрастного коллектива в качестве субъекта "права" постепенно вставала отдельная личность или некое родственное объединение, также формировавшееся уже по иным, более индивидуалистичным принципам. Но это и означало не что иное, как увеличение числа "юридических лиц", частей, составлявших целое-социум, взаимодействия которых должны были быть в нём упорядочены.

          С другой стороны, мощность социальных связей возрастала не только вследствие увеличения "поголовья" контактёров, но и по линии обогащения характера самих этих связей. Тут опять можно указать, для примера, на роль производства, по-новому расставившего фигуры на шахматной доске человеческого бытия. Скажем, если при охоте на мелких животных в роли материальных благ гастролировали бегающие по лесу зайцы, то у земледельцев эти блага выступали уже в форме некоторых запасов, которые требовалось хранить, охранять, распределять и пр. Всё это были новые заботы, свалившиеся на голову хомо производящего, и одновременно — новые объекты взаимоотношений и сами новые взаимоотношения людей, нуждавшиеся в каком-то упорядочении.

          Образование надобщинных социумов     Особой формой усложнения социальных взаимодействий явилось также становление обширных надобщинных организмов — различных союзов родов и общин, фратрий, племён. Как понятно, сходные этнические, брачные и пр. образования имели место в истории и раньше, но теперь, во-первых, все процессы резко интенсифицировались, во-вторых, приобрели множество новых направлений, а главное, в-третьих, соплеменники стали жить оседло в расположенных по соседству поселениях, сохраняя между собою устойчивые практические связи и отношения. Племена из надсоциумных аморфных структур превратились в собственно социумы.

          В таких сообществах внутриплеменные отношения постепенно оттесняли на вторые роли и подчиняли себе внутриобщинные и родовые связи (ибо общие задачи всегда довлеют над частными); проблемы регулирования территориальных, хозяйственных, гражданских, культурных и прочих контактов приобретали иные масштабы. Субъектами "права" здесь выступали целые общины, отношения которых никак не могли быть упорядочены путём применения тех же подходов, что использовались при регулировании их собственной внутренней жизни.

          Усложнение межсоциумных контактов     До сих пор речь всё шла лишь о развитии внутренних связей в социумах, но расширение контактного поля первобытности этим отнюдь не ограничивалось. Равным образом возрастали и число и разнообразие межсоциумных связей. Они принимали формы как мирного взаимодействия (примером чему является вышеупомянутый межплеменной обмен), так и военных конфликтов.

          Первоначально причинами последних были различные недоразумения, споры из-за территорий, кровная месть и т.п. Но постепенно вызревали и иные мотивы. Существование земледельческой продукции в форме запасов создало, например, возможность грабежа. О необходимости которого, как известно, говорили ещё большевики. И совершенно напрасно, ибо "необходимость" данного рода деятельности человека доказывать не надо: она обеспечивается напрямую уже самой его исходно-эгоистической природой. Было бы что отнимать, а энтузиасты всегда найдутся. Поэтому на вышеуказанной почве довольно быстро естественным образом произросла практика грабительских набегов.

          А следовательно, возникла и нужда в защите от них, которая, во-первых, послужила основой ещё одного нового типа внутрисоциумных взаимоотношений, а во-вторых, потребовала политического сплочения людей и целых социумов (что и было одной из важных причин образования племён). Как некогда потребность противостояния хищникам привела к упрочению стадности, так и теперь вопрос отражения агрессии и организации во имя этого стал вопросом выживания. Только отныне организованность должна была распространяться не на кучку архантропов, а на сотни и тысячи людей, на совокупности социумов, родовых и общинных коллективов. Понятно, что сложность такой организации на порядок превышала сложность стада, рода и иже с ними, и выдвигаемые ею организационные проблемы никак не могли быть разрешены старыми добрыми дедовскими средствами.

          Организационная проблема и путь её разрешения     Итак, важнейшим следствием разрастания и усложнения позднепервобытных социумов стало обострение их внутренних организационных проблем. По мере данного усложнения всё больше обнаруживалось несоответствие новым реалиям старых порядков и даже в целом традиционных подходов к организации функционирования сообществ людей.

          Это несоответствие развивалось по двум основным направлениям: во-первых, старыми способами всё труднее оказывалось решать старые же по типу задачи из-за их возросшей сложности (так, процедура сложения за известными пределами исчерпывает себя, теряет практический смысл и требует перехода к умножению). Во-вторых, старые способы принципиально не годились для решения проблем нового типа, которые всё больше "озадачивали" человечество.

          Мороз крепчал, лёд трогался, любовную лодку колошматило о быт. Короче — жизнь напирала. Древние формы её организации трещали по швам, будучи не в состоянии вместить в себя новое содержание. Разумеется, они, как могли, модифицировались, выворачивались наизнанку; люди приспосабливали традиционные формализмы к усложнившимся условиям, а точнее, старались, скорее, новое содержание втиснуть в старые формы, придать ему знакомый, привычный, понятный и "законный" вид. Но серьёзного успеха в этом достичь было невозможно. Постепенно обострялась нужда в иных порядках и подходах к общественному строительству. Социумы вынужденно изменяли свой характер и сами принципы своей организации. Каким образом?

          Целое знает лишь один кардинальный способ лечения своих периодически обостряющихся внутренних хворей: путём специализации отдельных своих частей на преодолении возникших трудностей, то есть путём формирования и выделения в своём деятельном и материальном составе новых функций и исполняющих их функционеров. Поскольку усложнение социальных связей выдвигало в качестве первоочередной жизненной проблемы задачу их упорядочения, то насущной для общества стала кристаллизация именно такой новой функции, особой деятельности, которая была сосредоточена на решении организационных вопросов, то есть на управлении общественными делами.

          Суть центрального социального процесса эпохи, следовательно, заключалась, во-первых, в выделении функции управления, приобретшей общественное звучание, на отдельное положение, во-вторых, в соответствующей специализации и обособлении в социальный слой её функционеров, а в-третьих, в сопутствующем изменении самого характера управленческого труда, в наполнении его новым содержанием, отражавшим как его возросшие масштабы, так и оригинальность положения профессионально занимавшихся им лиц.

          1. Управление и управленцы в первобытности

          Управление в доисторическую эпоху     Описывая родовую организацию, я лишь вскользь затронул вопрос о системе управления родом. Ибо классический и в немалой степени "отдельный" род были, в основном, самоуправляющимися структурами. Управление как таковое, как специальная и, главное, материально сосредоточенная в особом социальном слое функция тут практически отсутствовало. Роль регулирующих общественную жизнь механизмов играли обычаи; и эту свою роль они выполняли весьма эффективно.

          "Известны многие примеры того, как нарушения табу вызывали шок, приводящий к психогенной смерти" (21, с. 163). "Как-то, уже в сравнительно недавнее время, один из племенных вождей в Новой Зеландии оставил остатки обеда, которые подобрал и съел член его племени. Когда последний узнал, что он употребил в пищу остатки трапезы вождя, что было табуировано, он стал корчиться в мучительных судорогах и вскоре умер. Примеры подобного рода далеко не единичны, причём все они свидетельствуют о том, что закреплённые в табу запреты почитались первобытным человеком в качестве священных и непреложных, нарушение которых неизбежно каралось смертью. Сам факт осознания нарушения табу парализует волю нарушителя, способность его организма к жизнедеятельности, внушает ему необходимость умереть" (11, с. 33).

          Разумеется, не стоит преувеличивать (как, впрочем, и преуменьшать) регулирующее значение подобного зомбирования; но там, где оно не помогало, где не справлялся менталитет, обычай находил себе и вполне реальную поддержку в силе всего сообщества.

          Конечно, в рамках данных социумов была потребность и в практическом управлении, в разрешении сложных ситуаций, не предусмотренных обычаем, в осуществлении конкретного руководства производственно-хозяйственными операциями и т.п. Такие функции, как отмечалось, исполнялись старейшинами, ибо здесь господствовал групповой авторитет; функция управления естественным образом, то есть по примеру всех прочих функций, была делом определённой половозрастной группы, а именно — самой старшей мужской. Конечно, в этой группе отдельные личности, вероятно, различались по авторитетности, но сие никак не отражалось на их социальном положении, которое было одинаково у всех членов данной группы и определялось попросту самим её половозрастным характером.

          Управление в ранний исторический период     В эпоху "отдельного" рода и выделения индивидуального хозяйства, родства и семьи, значение группового управления, видимо, снизилось и возросло влияние отдельных выдающихся личностей, в первую очередь, из числа старших мужчин. Здесь возможно предположить существование переходных обычаев, переходного периода от групповой системы к лидерской.

          Тем не менее, и в этом случае нахождение у кормила не сулило никаких привилегий, по наследству не передавалось, постоянным, а тем более пожизненным не было и большой бесконтрольной власти не давало. Оно и понятно: ведь в своих распоряжениях лидеры опирались только на силу доверившего им власть коллектива, отчего её и можно было использовать лишь в интересах этого коллектива и с согласия его членов. Исполнять управленческие функции было почётно, но не более. Это была как бы дополнительная общественная нагрузка, выполнявшаяся без отрыва от основной деятельности за моральное поощрение.

          С точки зрения бесконтрольности, самодостаточности, специализации в эту эпоху существеннее было влияние различных служителей культа, колдунов и шаманов, сила которых являлась именно их личной силой и заключалась в умении держать людей в страхе. Но шаманы в родовой период не выполняли управленческих функций, что понятно, да и позднее их специфический авторитет порой так и оставался сугубо личным, не обрастал атрибутами и инструментарием социального авторитета, власти. Хотя в большинстве случаев обладание магическими знаниями, репутация колдуна в "поздний лидерский период" способствовали выделению некоторых личностей на роль главарей, руководителей, исполнявших уже и функции общественного управления. Эти способности, естественно, давали преимущества в борьбе за власть, если таковая появлялась как социальный феномен, за который имело смысл бороться.

          Управление в поздний исторический период     Прежде всего нужно отметить, что в эту эпоху налицо оказались два реальных объекта управления с весьма различными характеристиками: "род" и община. Первый из них был более аморфен и сосредоточивал в своих руках социально-политические функции, вторая — более компактна и жизненна и выполняла функции хозяйственно-социальные. В то же время "род" был более сплочён идеологически, имел свой принцип построения (родственный), и поэтому сородичи выступали более прочной группой, чем соседи по общине. Выдвижение управленцев в "роде" больше тяготело к опоре на принцип родового старшинства, близости к родоначальнику, генеалогической родовитости. В общине же, не имевшей никаких собственных принципов формирования, было больше демократизма — вплоть до того что основные вопросы решались общими собраниями соседей-общинников.

          Проведя в теории такое различение объектов управления, следует, однако, учитывать, что в реальной жизни, на практике родовые и общинные структуры были сильно перемешаны, конкурировали друг с другом. В силу чего в конкретных процессах становления власти присутствовали в разных пропорциях черты обоих идеальных (теоретических) вариантов.

          В целом, в первоначальный период решающей была роль личного лидерства. Для общины это само собой понятно, а в раннем родственном "роде" просто не сложились ещё развитые общепризнанные генеалогии, старшие и младшие родственные группы. Ведь сама родовитость в качестве основания претензий на лидерство была чаще всего не чем иным, как фиксацией традиций монополизации функции управления какой-то родственной группой, ветвью. Прежде должен был иметь место целый период борьбы за эту функцию между равными в "правовом" (но не в практическом) смысле лидерами, опиравшимися на своих родственников, друзей и пр. И лишь прочное и длительное удержание функции управления в своих руках каким-то лидером, его потомками и в целом родственной группой вело к оформлению данной монополии ещё и в качестве традиции, социальной нормы. То есть к развитию принципа родовитости.

          Понятно, что то же самое, лишь в менее выраженной форме, происходило и в общинах, где за власть аналогично боролись разные линиджи и какой-то из них рано или поздно утверждался на положении постоянного рулевого. Опираясь, правда, больше не на принцип родственной близости к родоначальнику (ибо у общины нередко такового не было), а на право первопоселенцев, обладателей магических знаний, просто на традицию, роль которой продолжала оставаться общепризнанной (хотя в основании всего лежала, конечно, реальная мощь).

          Следует отметить, что для общин лидерская борьба была более характерна, ибо в "роде" всё-таки сохранялись какие-то традиции простого старшинства, пережитки прошлого, да и генеалогическое старшинство тоже легче определялось и было важным фактором. В общине же для всех изначально имелись равные правовые условия, отчего единственной опорой в борьбе за власть были личные качества борющихся и величина круга их сторонников. В соединении двух процессов картина часто была такой, что в линидже лидерство формировалось по родственному старшинству, а во внутриобщинном соперничестве линиджи во главе со своими лидерами соревновались уже чисто силовыми методами.

          "В неолите система власти впервые обрела иерархический характер. Чаще всего встречались два уровня иерархии: на общинном уровне руководителями являлись лидеры, а на уровне отдельных домохозяйств — старейшины, главы отдельных линиджей, отцы семейств. Все черты лидерства... не относились к системе власти на низшем уровне. Там главными принципами оставались родство и старшинство" (18, сс. 401-402).

          Средства борьбы за лидерство     Какие факторы определяли успешность борьбы за власть? Первыми из них, как отмечалось, были личные качества претендентов: сила, смелость, удачливость, ум и пр. Вторыми, сложившимися со временем, — родовитость, близость к общепризнанным предкам.

          "Во многих африканских обществах важной функцией лидера было установление "контактов" с духами предков и общение с ними в интересах общины" (18, с. 399).

          Понятно, что успешнее всего общаться с предками мог их ближайший потомок.

          В-третьих,

"власть лидера... зависела от размеров группы, оказывающей ему поддержку. Поэтому вербовка многочисленных сторонников была одним из главных путей к лидерству" (там же).

          Естественными сторонниками были тут ближайшие родственники, родичи, но привлекались также и люди со стороны. Причём привлекались не просто уговорами, но и путём постановки в зависимость. Каким был этот путь? Чтобы он стал понятен, надо опять встать на точку зрения первобытного сознания.

          Ещё в классическом роде одной из функций группы "родителей" было кормление группы "детей". Материальные блага поступали, естественно, сверху вниз, от старших к младшим. При этом обратной обязанностью младших было подчинение воле старших. Право на пищу сопрягалось с обязанностью подчинения тем, кто эту пищу доставляет. Группы, состоящие друг с другом в подобных отношениях, расценивались как старшие и младшие (изначально — "родители" и "дети"). Это традиционное понимание сохранилось надолго и после гибели классического рода. Становление социального неравенства нового типа первоначально должно было происходить, разумеется, в форме развития и модификации неравенства старого типа. (Вообще, человек, претендующий на лидерство в постродовом социуме, должен был демонстрировать свое превосходство в духе родового старшинства — больше работая и т.п.). Само отношение, при котором один даёт блага, а другой их получает, ставило второго в зависимость от первого. Получавший как бы приобретал статус младшего относительно дававшего, старшего. И был обязан ему подчинением. У эскимосов даже было в ходу

"изречение, что подарки создают рабов, как бичи создают собак" (19, с. 221).

          То же самое

"гласит поговорка кубео, "лидерство возникает от отдачи, а подчинение — от получения"" (18, с. 405).

          Отсюда важнейшим традиционным способом "закабаления", привлечения сторонников являлись всевозможные дарения, массовые разбазаривания нажитого тяжёлым трудом добра на всевозможные угощения окружающих, так называемые потлачевидные пиры и пр. Всё это были средства повышения социального статуса и престижа: даривший возвышался над теми, кто брал дары, причём не только морально, но и реально, по положению, по отношениям, которые в связи с этим устанавливались. На этой почве развивалась так называемая престижная экономика, которая нередко шла даже в ущерб реальной: люди трудились прежде всего во имя повышения статуса, а не для собственного прокорма. Производили не то, что нужно, а то, что можно было подарить. Жили впроголодь, но держали фасон.

          "На Новой Гвинее встречались случаи, когда, истратив огромные запасы продуктов на социально-престижные церемонии и пиры, население испытывало голод, причём нередко более жестокий, чем случался в этих же местах у отсталых охотников и собирателей" (19, с. 117).

          Подарки были не в радость и их получателям; акты дарения расценивались как акты агрессии. Люди старались избавиться от зависимости путём обратного дарения, отдаривания (то есть с точки зрения традиционных родовых порядков переводя дело в плоскость отношений внутри одной половозрастной группы; на этой почве, кстати, развились обычаи дарообмена — как подчёркивание и установление социальной близости на началах равенства). Но те, кто отдарить были не в состоянии и оказывались обязанными, то есть попадали по нормам традиционного "права" в подчинение, реагировали довольно болезненно, а подчас и "восставали". Известны случаи, когда уязвлённые непосильными для отдаривания дарами соседей общинники просто уничтожали этих соседей физически. Добрые дела уже тогда были наказуемы.

          Понятно, что при таком раскладе имело значение личное богатство: кто был богаче, тот мог поставить в зависимость от себя большее число людей. Поскольку богатство достигалось личным трудом в рамках семьи, то это способствовало становлению многожёнства, которое было характерно именно для тех, кто являлся лидером или претендовал на лидерство. Материальное положение этих людей было незавидным: они

"обязаны были оправдывать своё высокое положение в обществе прежде всего "щедростью" в раздаче значительных богатств. Поэтому они, как правило, отличались необычайным трудолюбием и стремились иметь больше жён, детей и других домочадцев, своей работой способствовавших производству значительного объёма пищи, превышавшего жизненно необходимые потребности" (19, с. 117).

          Взялся за гуж, не говори, что не дюж; раз поставил себя в положение "родителя-кормильца", то, будь добр, — подтверждай это положение относительно "детей" их постоянным "кормлением".

          Понятно также, что в силу такой социальной роли богатства оно воспринималось как угроза свободе соседей. И с ним велась беспощадная борьба. Известны обычаи уничтожения имущества, ставшего опасным социальным орудием, во имя мира в коллективе. Можно предположить, что борьба с богатством провоцировалась и традиционными лидерами, опасавшимися за своё положение. Вообще, даже те, кто пробился к власти с помощью богатства и укрепил свою монополию как традиционное "право", должны были сжигать за собой мосты, чтобы не дать дороги последователям-конкурентам. Естественно, враждебны богатству были и лидеры, основывавшие свои претензии на родовитости, большом числе сородичей и т.п.

          Лирическое отступление о роли потребностей     Вышеизложенное даёт повод детальнее разобраться с характером потребностей, которые управляют поведением человека. Как ясно, ведущая роль тут принадлежит материальным потребностям — в еде, одежде, крове и пр. Но всякие потребности суть физиологический феномен, они отражают биологическую природу человека. Даже в том случае, когда потребности социальны, они существуют вовсе не в виде духа, витающего над водой, а выражают себя через вполне материальные физиологические структуры нервной системы. Имеют место некоторые нейрофизические, по большей части электрохимические процессы, которые создают у людей ощущения дискомфорта или, напротив, удовлетворённости и побуждают их предпринимать определённые действия ради избежания первых и достижения вторых. Эти ощущения суть проявления потребностей для нас и наши побудительные мотивы.

          В силу такой своей физиологичности эти потребности обладают одной характерной чертой: они существуют лишь тогда и до тех пор, когда и пока они не удовлетворены. С удовлетворением данной потребности (например, в пище) её ощущение (чувство голода) пропадает и, тем самым, перестаёт быть непосредственным стимулом, мотивом действий человека. Лишь осознание необходимости такой деятельности как опережающей, в расчёте на будущий голод, может перебороть стремление к экономии усилий и заставить человека слезть с дивана и заняться ею. Кстати, именно этим производящее хозяйствование существеннейшим образом отличается от хозяйствования присваивающего: первое по самой своей природе заставляет смотреть в будущее, ибо конечные результаты труда (продукты) тут появляются много позднее начала трудового процесса. Пока же человек в целом уверен в завтрашнем дне, никакие потребности не подталкивают его к излишнему труду. Чисто животное бытие полностью ориентируется на сиюминутное состояние наполненности желудка.

          Для меня здесь, однако, существенно то, что всякие потребности, в том числе и материальные, доминируют лишь в силу своей неудовлетворённости. Разумеется, при равной степени этой неудовлетворённости впереди всегда потребности самые насущные. Физическое истощение ведёт к прямой психической деградации человека и подавлению всех присущих ему социальных инстинктов и даже чисто животных ограничителей: многочисленные факты убийства и поедания собственных детей или родителей в периоды голода 20-х и 30-х годов в СССР — страшный и убедительный тому пример. Но когда человек сыт, одет и тщательно выбрит, ему в голову лезут уже совершенно другие мысли. То есть имеется определённый (исторически) уровень материального благосостояния, при котором дальнейшее его повышение теряет свой практический смысл и перестаёт стимулировать человека. На первый план тут выходят потребности иного рода. Важнейшей из них является тяга к стадному, то бишь социальному самоутверждению. С того момента, как социум превратился в основную среду обитания людей, приспособление к этой среде стало для них столь же важным, как и гармония с природой. Естественным образом развился комплекс психических ощущений (переживаний), подталкивающих человека к достижению баланса с этой средой, занятию в ней той ниши, того положения, которое обеспечивало бы психический, эмоциональный комфорт — как в отношении к природе главным было положение, обеспечивающее физиологический комфорт. Впрочем, противопоставлять эти два отношения было бы неправильно, ибо как гармония — дисгармония с природной средой отражалась на психическом состоянии наших предков, так и положение в социуме определяло и по сей день определяет одновременно не только окраску психических переживаний личности, но и её реальный доступ к конкретным благам и пр.

          Способы удовлетворения потребности в социальном самоутверждении диктуются, конечно, типом социума. В роде положение личности обусловливалось не зависящими от неё факторами — полом и возрастом. Поэтому на всём протяжении ранней первобытности социальные потребности не играли существенной роли. Человек, конечно, вёл себя так, чтобы оставаться в рамках коллектива, придерживался определённых норм, внушённых ему воспитанием и практикой бытия. Но такое самоутверждение было лишь элементом общего приспособления к миру. Не требовалось и даже возбранялось лезть из кожи вон, чтобы обскакать сородичей. Таким образом, социальные мотивы к повышению экономической активности тут отсутствовали, а собственно материальные потребности худо-бедно удовлетворялись в рамках исторически достигнутого уровня представлений о том, что человеку нужно. Отсюда — общеизвестный консерватизм отсталых присваивающих обществ.

          Поздняя первобытность породила различие индивидуальных статусов, которые к тому же в эпоху лидерства стали во многом зависеть от личных усилий индивида. Здесь утратила своё прежнее значение зависимость статуса от пола и возраста (она сохранилась в изменённом виде лишь в рамках линиджа), но и не сложилась ещё зависимость от родственных связей (в виде родовитости). В такой благоприятной атмосфере (кстати, похожей на атмосферу раннего капитализма) потребность социального самоутверждения буйно расцвела, порой, как отмечалось, покушаясь даже на гегемонию собственно материальных нужд. Этнографы сообщают, что развитие производства в этот период во многом стимулировалось не столько конкретными потребностями в пище и прочих благах, сколько целями повышения престижа, статуса. Именно этот мотив тут доминировал и был двигателем экономического прогресса.

          Со временем, однако, личная инициатива стала наказуемой, утвердился принцип родовитости; социальное положение стало определяться не столько индивидуальными заслугами, сколько происхождением (и чем больше утверждался этот порядок, тем меньшее значение имели способности и энергия личности). Тем самым для широких масс социальное самоутверждение как стимул отмерло, что опять обусловило консервацию экономики. Социальными субъектами стали лишь представители управленческой элиты, и в их среде, конечно, данный стимул сохранился, хотя и корректировался всё тем же принципом родовитости. В то же время одним из факторов самоутверждения для знати являлось экономическое могущество, благодаря которому можно было увеличить и политическую мощь. Вот почему иные правители проявляли большое внимание к развитию земледелия и промышленности. То есть потребность социального самоутверждения продолжала играть роль (и подчас главную) в процессе общего развития экономики — но только уже не благодаря производителям, а под давлением интересов собственно господ.

          Обращаю тут особое внимание на тот факт, что на определённом уровне богатство перестаёт служить удовлетворению материальных потребностей, а превращается в чисто социальный фактор влияния, становится социальной ценностью, средством самоутверждения в социуме. И производство материальных благ при этом развивается не столько во имя удовлетворения соответствующих потребностей, сколько как путь к обеспечению потребностей социальных.

          Но вернусь к эпохе лидерства.

          Объём власти    

          "Что касается размеров власти лидеров, то в ранний период она была невелика. Лидеры не имели права ни командовать, ни приказывать и не обладали аппаратом физического принуждения. Их руководство покоилось на их личном авторитете и сводилось к советам, просьбам и уговорам. Нередко лидер личным примером привлекал людей к участию в общественных работах. Вместе с тем, будучи тесно связаны с личными качествами лидера, рамки этой власти в конкретных ситуациях могли существенно колебаться. Этнографам известны лидеры, которые держали общинников в страхе и не терпели неповиновения" (18, с. 401).

          Постепенно, разумеется, объём власти лидеров, её силовое наполнение возрастали.

          Профессионализация и становление власти     С развитием управленческого труда исполнение его всё больше превращалось в особую профессию (подобно ремеслу) — со своим кругом навыков, знаний и умений.

          "Со временем функции власти усложнились, а требования к ним возросли настолько, что одних только личных качеств стало недостаточно для обеспечения успешной борьбы за лидерство. У лидеров появились специальные знания и опыт, передача которых их преемникам существенно помогала последним утвердиться у власти... Поэтому возросла роль лидеров в обеспечении механизмов преемственности власти. В ряде случаев они сами стали назначать и даже готовить своих преемников, которых они специально обучали. Чаще всего они выбирали себе смену из ближайших родичей: братьев и сыновей — при патрилинейности, племянников — при матрилинейности. Однако так было не везде. Иногда их преемниками становились зятья (у пиароа) или какие-либо дальние родственники. У йекуана при выборе своих помощников и преемников лидеры вообще не учитывали характер родственных связей. В некоторых обществах на лидерство мог претендовать любой общинник, прошедший за определённую плату курс обучения у лидера" (18, с. 402).

          Тут важно прежде всего выделение управления в особую сложную функцию, что повысило роль профессиональных знаний и их носителей-передатчиков. Отчего создалась возможность наследования этой функции по воле лидера. Однако реализации этой возможности ещё препятствовали три обстоятельства.

          Во-первых, сильна была идеология приверженности интересам коллектива, требовавшая выбирать достойных.

          Во-вторых, власть не являлась пока материально привлекательным фактором, ибо ею нельзя было злоупотреблять.

          В-третьих, злоупотреблять ею было нельзя, поскольку не было ещё ни идеологических, ни силовых предпосылок к этому. А силовых предпосылок не было потому, что власть лидера опиралась по-прежнему лишь на его личный авторитет и поддержку управляемых. Развитое родство, родовитость ещё не сложились как нормативные институты; для родственников положение лидера было безразлично, раз он не мог им злоупотреблять в свою и их пользу. Оттого они и не были пока его опорой против всех прочих. Лидерство оставалось личным делом конкретных индивидов.

          Ввиду всего этого,

"решающим в утверждении человека на должность лидера было общественное мнение. Повсюду сколь бы основательными ни были претензии кандидата на власть, он становился лидером лишь в том случае, если общинники признавали его в качестве такового. Без этого никакие права наследования не помогали, и этим лидерство в раннеземледельческих обществах коренным образом отличалось от вождеств, где формальный момент в передаче власти приобрёл гораздо более серьёзное значение" (18, с. 402).

          Эта позднейшая формализация наследования, разумеется, опиралась прежде всего на силу, которую постепенно приобрели вожди в лице своего аппарата управления и которую они могли использовать для отстаивания своих интересов и воли в ущерб интересам и воле управляемых общинников.

          Изменение характера управленческого труда     В целом можно заключить, что вместе с изменением социумов изменялась и система управления ими. На заключительной стадии первобытности возникла общественная потребность в управлении совершенно иного сравнительно с традиционным характера. В чём заключались его особенности?

          Во-первых, с усложнением общественной жизни многократно возросли объём и значение управленческого труда. Даже чисто в экстенсивном плане исполнение данных функций требовало теперь значительного времени и усилий, отчего они по необходимости выделились в самостоятельную общественно значимую деятельность, в особую профессию.

          Во-вторых, изменилось содержание управленческого труда. Управление охватывало преимущественно неизвестные прежде сферы жизни, регулировало новые взаимоотношения людей и целых социумов, разрешало коллизии и конфликты, которые были попросту невозможны в рамках традиционного общества и, соответственно, никак не отражались в нормах обычного "права". Причём подчёркиваю: дело заключалось не только в том, что возникла масса казусов, не имевших прецедентов и не охватываемых обычаем. Коли бы так, то проблема заключалась бы лишь в совершенствовании традиционных норм. Но суть состояла как раз в том, что всё это множество новых ситуаций вообще не подлежало привычной юрисдикции: к нему нельзя было и подступиться обычным порядком: имела место своего рода правовая несовместимость. Ибо ситуация деформировалась не только в смысле усложнения взаимоотношений субъектов права, но изменилась и природа самих действующих лиц, данных субъектов.

          Традиции регулировали индивидуальную жизнь членов общины в интересах и силами самого коллектива; теперь же требовалось упорядочить взаимоотношения целых групп и социумов, к тому же организованных на основе иных, негрупповых принципов. Обычное "право" не годилось для этого не только по своему содержанию, но и по методам, по средствам, благодаря которым оно реализовывалось. Обычай как фактор управления был достаточен и эффективен лишь в рамках узкого коллектива, где все друг друга знали, друг от друга зависели и друг друга контролировали, где к тому же социальные типы и взаимоотношения между ними были наперечёт, отчего в них нетрудно было разобраться и достаточно просто было их отрегулировать. Но посредством обычая уже невозможно стало организовывать функционирование многочисленного сложного общества.

          Отсюда, в-третьих, характерной чертой нового управления явилось то, что оно в гораздо большей степени субъективизировалось, то есть на первый план в управленческом процессе выдвинулась не норма, а конкретная воля управленца, его интеллект и чувство справедливости, которым вынуждены стали доверяться массы. Поначалу эта воля распространялась только на новые сферы общественной жизни, изначально недоступные обычаю, но постепенно она вторгалась и во внутренние взаимоотношения в отдельных родах, приводя их в соответствие с общими интересами более обширной управляемой единицы — племени и т.п. В итоге повысилась роль управленцев, их вес и влияние в обществе.

          Выход за пределы обычного "права" обратным образом сопровождался и вторжением в пределы этого "права", но уже с новыми нормами, исключениями из традиционных правил, которые, понятно, касались в первую очередь управляющих.

          "Хотя обычаи везде требуют соблюдения запретов-табу, но иногда бывает наоборот: обычай санкционирует именно нарушение табу. В числе постоянных "нарушителей табу" особо видное место занимали вожди-цари, им обычай разрешал то, что строго запрещалось всем прочим, — убийство родственников, инцест и т.д." (18, с. 546).

          Становление новых порядков, естественно, шло в старой форме — как становление новых особых обычаев.

          Наконец, в-четвёртых, решение качественно новых задач требовало и новых средств реализации этих решений. Здесь недостаточна была власть, основанная на личном авторитете, на уважении к управленцу, ибо такая власть есть лишь довесок к власти обычая. Для эффективного регулирования разнообразных сложных отношений больших масс людей необходимо стало располагать средствами воздействия на этих людей, то есть возникла нужда в исполнительном аппарате. Разрешение многочисленных новых коллизий и конфликтов требовало арбитра, стоящего между спорящими, требовало некоторой силы, сосредоточенной в его руках и предназначенной для реализации его воли: иначе последняя, естественно, не была бы обеспечена, отчего управление превратилось бы в фикцию. Бессилие традиционного права было во многом бессилием в разрешении конфликтов равных по силе субъектов. В этом случае обострилась нужда в некой третьей силе, способной принудить стороны к компромиссу. И эта сила закономерно сформировалась в лице особого управленческого аппарата.

          Таким образом, по мере возрастания потребности в управлении общественной жизнью в обществе выделялась и группа людей, выполняющих эту функцию. Характерным для данной группы являлось то, что она постепенно обособилась в отдельный слой специалистов-управленцев, руководствовавшихся в своих решениях собственной волей, а также и располагавших средствами для проведения этой воли в жизнь. Подкреплю данный вывод цитатой:

"в процессе разложения первобытнообщинного строя началось выделение профессионального умственного (? — это есть реверанс подневольных советских учёных в сторону советской бюрократии — А.Х.) труда. В число таких профессионалов прежде всего вошли лица, занятые организаторско-управленческой деятельностью, главари и вожди общин и племён, которые в связи с усложнением хозяйственной и социальной жизни стали сначала частично, а затем и полностью освобождаться от непосредственного участия в производстве. Такую же возможность получили и другие представители правящей верхушки — военачальники и жрецы" (4, с. 201).

          По существу, в данном процессе конкретно проявлялась общая для всех целых закономерность. С усложнением любой системы возрастает роль управления ею, оно становится жизненно важной функцией, которая естественным образом вычленяется в отдельную, приобретая необходимое для этого материальное воплощение.

          Потестарная и политическая организация     В то же время в определении характера нового управления я, пожалуй, несколько забежал вперёд. А точнее, смешал в одно особенности разных этапов. Первый из них связан с профессиональным выделением управления со всеми его последствиями за исключением, однако, становления такого аппарата, который мог бы служить опорой обособления власти от общинников. На этом этапе управление вызревало как необходимая общественная функция, а управленцы — как важная часть общества.

          На втором этапе происходило уже полное отделение управления от управляемых (не только в профессиональном, но и во властном смыслах) — прежде всего благодаря развитию административного аппарата до такой степени, что он становился орудием не только управления, но и господства над обществом. Разумеется, между двумя указанными этапами не было чётких граней, в особенности, в части, касающейся менталитета управленцев, их субъективности, самосознания. От приобретения ими возможности диктовать обществу свою волю до реальных злоупотреблений властью, то есть от превращения аппаратчиков в потенциальных (объективных) господ положения до актуализации этого господства в повседневной общественной практике (то есть в субъективном поведении управленцев) проходили обычно века.

          Но в периодизации этого процесса, очевидно, правильнее опираться на формирование не субъективных, а объективных предпосылок. В силу чего признаком, различающим два этапа в формировании социального слоя первобытных профессионалов-управленцев следует считать прежде всего становление исполнительных аппаратов, органов принуждения и насилия. Хотя помимо того, конечно, их отличали и многие другие параметры.

          Управление первого этапа определяется как носящее потестарный, а второго — политический характер.

          2. Смена потестарной организации политической

          Дальнейшее усложнение общественной жизни     С того момента, когда люди в своём жизнеобеспечении стали опираться на производство, социум сделал решительный шаг в сторону общества, целого. При этом закономерности становления уступили место закономерностям развития, то есть процесс социализации, совершенствования целостности принял неуклонно возрастающий характер. Решающим направлением стал прогресс, усложнение общества и его производственной базы. Конкретно это выражалось в постоянном совершенствовании орудий, росте производительности труда и, соответственно, плотности населения, мощности социальных контактов и т.п. Что в конечном счёте сопровождалось дальнейшей профессионализацией управления, усложнением и упрочением этой функции, а следовательно, и социального положения управленцев. На этом пути лидерская организация власти постепенно сменилась вождеской.

          Профессионализация     В предыдущий период, как отмечено, профессионализация управленческого труда достигла такого уровня, что для его успешного выполнения потребовались обучение, передача специальных знаний. В то же время объём и значение этого труда были ещё не настолько велики, чтобы лидер, управленец занимался исключительно им. Наоборот, положение обязывало лидера работать в материальном производстве физически даже больше, чем прочие общинники, чтобы иметь возможность одаривать их благами. В немалой степени это обусловливалось тем, что только таким образом лидер мог обеспечить своё право на старшинство: не имея никаких иных рычагов для упрочения своей власти, он вынужден был самоутверждаться теми способами, которые предписывались обычным "правом". Со временем ситуация изменилась и с этой стороны.

          Во-первых, на непосредственный производительный труд у управленцев не стало хватать ни времени, ни сил. Они всё чаще вынужденно начали отходить от него, исполняя исключительно управленческие функции.

          Во-вторых, такая абсолютная профессионализация постепенно становилась для лидеров не только необходимой, но и возможной, ибо у них появлялись в процессе развития управленческой функции всё новые рычаги воздействия на общество, способствовавшие упрочению их позиций и помимо традиционных способов. Моменты укрепления этого общего положения лидеров, превратившихся, тем самым, в вождей, будут рассмотрены ниже; здесь же можно отметить, что освобождение их от производительного труда было ещё и следствием их собственной воли, опиравшейся на их новые возможности в её реализации.

          Во всяком случае тут важен тот конечный факт, что вожди стали исполнять функции управления не только как специалисты, но и как полные профессионалы, не занимавшиеся отныне больше ни чем иным.

          "Ещё одной особенностью разделения труда в условиях первобытного интенсивного земледелия было постепенное высвобождение от сельскохозяйственных работ вождей и знати, к обработке участков которых всё чаще привлекались простые общинники" (19, с. 28).

          Вслед за иголкой, разумеется, тянулась и нитка.

          "По мере того как освобождение управляющих от прямого участия в материальном производстве распространялось на те коллективы, к которым они принадлежали, прежде всего, понятно, на их семьи, в обществе появлялся слой нетрудового населения, существовавший исключительно за счёт перераспределения прибавочного продукта. А следовательно, складывалась эксплуатация. И больше того, появление нетрудового населения означало, что более высокий социальный статус обеспечивает доступ к относительно большей доле общественного продукта" (19, с. 195).

          Таким образом, в ходе профессионализации управленцев, превращения лидеров в вождей они одновременно превращались из дарителей в получателей материальных благ. Это свидетельствовало о полном крахе родовой идеологии и традиционного "права".

          "Необходимость специализации организационно-управленческого труда и, соответственно, выделения части общественного продукта на содержание тех, кто этот труд выполняет, но не участвует непосредственно в производстве продукта, вполне осознаётся членами разлагающегося первобытного общества. Идеологически эта необходимость осмысливается как существование между главарём или вождём, с одной стороны, и массой рядовых членов коллектива, с другой, определённых взаимных обязательств, взаимной помощи... Представления о взаимности в отношениях распространены в разлагающемся первобытном обществе повсеместно" (19, с. 196).

          Подати     Таким образом, управленческий аппарат со временем переходил на содержание к управляемым. Формально его услуги становились как бы оплачиваемыми. Однако чем больше управленцы из слуг народа превращались в его господ, тем значительнее смещались акценты в этих взаимоотношениях. Пути становления и формы отчислений в пользу вождей и их приспешников были самыми различными, но общим направлением их метаморфоз являлось постепенное возрастание обязательности и объёма платежей при обратном снижении качества и обязательности исполнения управленческих функций. Развивались своего рода отношения найма наоборот, когда не "наниматель" диктовал условия сделки, а сами "наёмники". Добровольные пожертвования повсеместно превращались в строго взимаемые подати.

          Впрочем, в самых ранних потестарных и политических сообществах дело обстояло и того проще. В их организации решающее значение имели коллективистские начала, унаследованные ещё от родовой первобытности. В силу этого произведённые материальные блага здесь рассматривались преимущественно как общественное достояние, и распоряжение ими закономерно являлось одной из прерогатив управленческого аппарата. Это удобное обстоятельство, во-первых, снимало на корню проблему лидерского самоутверждения путём каторжного труда: в данных условиях институт частных продуктов и частных дарений вообще отсутствовал — при том, что главы коллективов имели как раз большие материальные возможности для создания слоя зависимых от себя людей. Во-вторых, здесь не требовались никакие добровольные пожертвования матблаг производителями в пользу управленцев: последние присваивали эти блага явочным порядком — в самом контролируемом ими процессе их распределения. Подать здесь выражалась в простом отчуждении части общего продукта, причём большей, ибо вождь воплощал общественные нужды и под этим соусом распоряжался, как хотел, основными ресурсами социума.

          То же самое имело место и когда

""большой человек" занимался мобилизацией общинных ресурсов для организации церемоний в интересах всей общины" (19, с. 122),

то есть даже в тех сообществах, в которых хозяйствование в значительной степени индивидуализировалось. В любых достаточно сплочённых социумах (то бишь там, где имели место скопления людей и становление социальных организмов-целых) неизбежно формировался и новый коллективизм, некое экономическое единство, общественные фонды, предназначенные для обеспечения общих потребностей. Рост производительности труда вёл к тому, что всё большая часть произведённого продукта шла на нужды не семейного, а общественного потребления: для устройства престижных пиров, организации дарообмена с соседними социумами, образования страховых фондов и т.п. Распоряжение этими ресурсами естественным образом сосредоточивалось в руках всё тех же управленцев со всеми вытекавшими отсюда последствиями.

          На этой почве складывались так называемые редистрибутивные отношения, при которых

"от непосредственных производителей продукт поступает в распоряжение лиц, занимающих в обществе руководящее положение (сначала это главарь или вождь с его ближайшим окружением, а на более поздних этапах развития — формирующаяся центральная власть в той или иной её форме), а затем часть его возвращается производителям в виде общественных фондов, покрывающих затраты на нужды всего коллектива, или помощи малоимущим членам последнего, или же страхового фонда на случай стихийных бедствий или столкновений с соседями. Как затраты на нужды всего коллектива здесь надлежит рассматривать и содержание тех или иных групп лиц, осуществляющих руководство обществом — хозяйственное, административное, идеологическое, военное... Поскольку при редистрибуции не может быть речи о симметрии в отношениях партнёров, иными словами — об их равенстве, появление редистрибутивных отношений открывало один из важных каналов для формирования сначала имущественного неравенства, а в более отдалённой перспективе — и отношений зависимости и эксплуатации и вело к складыванию антагонистических классов" (19, с. 146).

          По поводу последнего утверждения нужно отметить, что в нём отражаются рассматриваемые ниже заблуждения советской науки. Признавая фактическую неэквивалентность системы редистрибутивного распределения, то есть тем самым её уже наличествующий эксплуататорский характер, советские учёные, тем не менее, считают сие недостаточным. Им требуется ещё освящение этой эксплуатации каким-то имущественным (причём даже в чисто частнособственническом смысле) неравенством, которое только и породит-де в перспективе систему эксплуатации и зависимости, то есть того же неэквивалентного распределения.

          Редистрибутивные порядки в очередной раз демонстрируют нам, как новое по содержанию явление рядится в традиционные формы и весьма долго сохраняет их в качестве своего внешнего прикрытия. Несмотря на реальную монополизацию вождями распоряжения общественными фондами, последние формально вовсе не находились в их частной собственности. Данное право распоряжения связывалось не с личностью, а с должностью. Более того, при этом даже собственное имущество управленцев нередко рассматривалось как общественное.

          "У вождей таких племен, как, скажем, тлинкиты, счёт одних только рабов шёл на десятки. Однако значительная часть накопленных богатств расходовалась по правилам, характерным для управления родовым или общинным имуществом, хотя практически большинство рядовых членов соответствующего коллектива доступа к этому имуществу не имели. Даже у квакиютлей, довольно далеко продвинувшихся по пути сложения частнособственнических отношений, медные пластины, игравшие на побережье роль сокровищ, продолжали считаться неотчуждаемым родовым имуществом, хотя в реальности давно уже превратились в наследственное имущество семьи вождя" (19, сс. 149-150).

          Хочу отметить в связи с этим, во-первых, то, что имущество вождей в правовом формальном смысле становилось частным как раз в самую последнюю очередь. Положение вождей в отношении управляемых ими социумов никак не было частным; соответственно, и всё, что было связано с ними, дольше всего сохраняло общественный по форме характер.

          "Такое положение существовало, видимо, достаточно долго без обособления собственности вождей и других руководящих лиц, во всяком случае в общественном сознании" (19, с. 206).

          Во-вторых, обращаю внимание на естественность в данном случае процесса отчуждения продукта. Во многих ранних государствах (Египте, с оговорками — Китае и др.) правители (фараоны, ваны и пр.) рассматривались как владельцы всего имущества государства вообще. В них олицетворялось единство социума, и им традиционно принадлежало право распоряжения (формально — в интересах, конечно, всех членов социума) всем произведённым продуктом, трудом людей на общие нужды и т.п.

          В тех случаях, когда выделение управленцев происходило в условиях ослабленного коллективизма (о чём подробно будет рассказано в четвёртой части), то есть когда общественные фонды были незначительными или отсутствовали вовсе, подати становились больше на базе добровольных пожертвований ("кормлений") и прямых плат за покровительство.

          Побочные формы эксплуатации     Вышеописанные процессы были основными в становлении отношений эксплуатации. Они носили естественный характер, развиваясь в результате внутренних метаморфоз первобытных социумов. А именно естественные, то есть закономерные процессы прежде всего и представляют теоретический интерес. Однако на практике широкое распространение имели, конечно, и иные (незакономерные) пути становления податей, побочные формы эксплуатации. Появление последних было обусловлено главным образом межплеменными конфликтами и войнами.

          Эти катаклизмы имели обычно два основных результата. Победители либо принуждали побеждённых выплачивать в свою пользу некие материальные контрибуции, дани, либо же завоёванных захватывали в качестве пленных и расселяли на землях завоевателей (последнее практиковалось обычно в тех случаях, когда сил завоевателей хватало лишь на набеги и увод людей, а не на захват территорий и постановку их населения под свой контроль). В первом случае данники сохраняли прежнее положение работников на своих участках. Во втором — они превращались в нижние социальные слои общества завоевателей, становились обязанными трудовыми повинностями либо всему коллективу господ, либо его отдельным представителям, преимущественно из числа управленческой элиты.

          В этом последнем случае военнопленные превращались в так называемых рабов, то есть неполноправных в данных социумах лиц, труд которых использовался или общиной, или в домашнем хозяйстве знати.

          "Формы эксплуатации раба не только были очень разнообразными, но и в целом мало соответствовали тому, что обычно понимается под рабством — в виде рабства античного или плантационного. Применение труда рабов в важнейшей отрасли хозяйства — земледелии — скорее должно было принимать вид, в принципе мало отличимый от использования попадавших в зависимость от социальной верхушки свободных общинников. Сажаемые на землю рабы эксплуатировались, будучи посажены на землю и сохраняя какое-то хозяйство" (19, с. 206).

          С другой стороны, как отмечалось, результатом военных действий было и установление прямых даннических отношений с соседними социумами. Эти отношения, естественно, персонифицировались в лице правителя племени победителей; он же оказывался и основным распорядителем поступающих даней. Положение данеплательщиков политэкономически никак не отличалось от положения вышеуказанных рабов, разве что одни сидели на своей земле, а другие — на чужой. Данничество, конечно, хотя и было "неестественной" формой эксплуатации в силу своего "внешнего" происхождения, тем не менее, по своей распространённости и значению в первоначальном классообразовании может быть даже отнесено к числу главных форм. (Здесь, как понятно, для многих учёных возникает проблема: что считать предпочтительным объектом теоретического внимания — закономерное или часто встречающееся? Я, разумеется, решительно склоняюсь на сторону внутренних процессов, ибо предметом теории может быть только закономерное).

          Другой побочный тип эксплуатации вызревал как результат материальной зависимости должников от кредиторов. Последними также обычно являлись вожди. По сути, здесь в более резкой форме продолжалось формирование контингента людей, оказывавшихся в зависимости по причине "дарения". Освобождение от зависимости, естественно, обусловливалось отдариванием, то есть отдачей долга. Но до той поры должник обязан был трудиться на кредитора.

          "Человек, вынужденный обратиться за помощью к более богатому или сильному соплеменнику, тем самым оказывался рано или поздно включённым в сеть неравного услугообмена, когда покровитель получал от своей помощи большую выгоду, нежели тот, кому такая помощь оказывалась" (19, с. 207).

          Повторяю, что все эти формы эксплуатации были дополнительными, не главными. Рабы, должники и прочие —

"обычно все они не составляли сколько-нибудь значительной доли общей численности населения", но "даже образуя незначительную часть населения, все эти категории зависимых соплеменников, во всё большей степени утрачивавших своё гражданское равноправие, оказывали ощутимое воздействие на социально-экономическую структуру общества, ускоряя разложение ещё сохранявшихся в нём элементов первобытного эгалитаризма" (19, с. 225).

          Значение такого рода зависимых людей состояло преимущественно не в том, что они своим трудом увеличивали богатства вождей, а в том, что они образовывали круг лиц, на которых вожди опирались в своей борьбе "за народное счастье", то бишь за полное обособление власти от контроля со стороны рядовых соплеменников.

          Стоит подчеркнуть, что все разнообразные виды податей, отработок, даней и т.п. со временем унифицировались, утратив особенности, связанные с их происхождением, превратившись в такие феномены, как государственные налоги и трудовые, воинские и прочие повинности.

          "Для поздней поры предклассового общества есть все основания говорить о становлении системы налогообложения, данничества и т.д." (19, с. 122).

          Становление аппарата     Основным по значимости и последствиям процессом в рассматриваемый период было становление административного аппарата. Разрастание социумов, сложность управления большими коллективами требовали, как отмечалось, инструментов власти. В особенности в случаях, когда вставала проблема урегулирования внутренних и предотвращения внешних конфликтов. Тут силовой аппарат формировался по прямой необходимости.

          Из кого он составлялся? Для внешних нужд — из собственно воинских образований. При достаточно длительной практике войн и набегов образовывался костяк воинов-профессионалов, которые могли постепенно под привычным руководством своего военачальника обращать свою силу и на соплеменников. При естественном развитии событий (для внутренних нужд) вожди использовали приближённых к ним людей. Таковыми были, естественно, прежде всего сородичи — в племени и родственная группа — в роде и общине. Или же — тот контингент общинников, которые оказались на положении "младших родственников" управленца, в личной зависимости от него. Вожди, естественно, старались усилить своё влияние путём расширения такого слоя зависимых людей, выполнявших их волю в противовес воле остальных общинников.

          Важным путём формирования этого слоя зависимых стал захват военнопленных, которых насильственно зачисляли в число "младших родственников" владык, путём совершения над ними необходимых обрядов и ритуалов. Советские учёные, повсюду отыскивающие рабовладельческие отношения, называют эти отношения рабскими:

"раннее рабство осмысливалось главным образом в категориях родственных отношений" (19, с. 196). "Существенно при этом, что адопция происходила преимущественно в семьи предводителей, чем создавались дополнительные предпосылки для закрепления статуса последних" (19, с. 201).

          Эти новоиспечённые "младшие родственники" согласно традиционному праву, становились, естественно, обязанными "старшему родственнику" подчинением, помощью и т.п. Традиционным нормам тут, конечно, подыгрывало и реальное положение дел — ведь в чуждом коллективе пленники иначе были совершенно бесправны: единственной их надеждой и защитником являлся "старший родственник" — вождь. Но тем самым и вождь получал в их лице действительную, а не только номинальную опору. На этой почве подчас развивалась существенная реальная взаимозависимость и близость; таким "родственникам" доверяли даже больше, чем подлинным: ведь псевдородственники, в отличие от подлинных, не могли составить никакой конкуренции вождям во внутриобщинной борьбе за власть.

          Возрастание субъективизма     Усложнение общественной жизни, как понятно, повышало роль управленцев как конечной инстанции, способной разрешать тот всё возраставший объём проблем, который был не под силу традиционному "праву". Объективное развитие событий требовало расширения субъективизма вождей, выдвигало их волю в качестве основного инструмента принятия решений в рамках управления общественными организмами.

          С другой стороны, формирование аппарата означало, что воля эта получала и материальное подкрепление. То есть теперь вожди и сами могли навязывать свою волю управляемым, уже без какой-либо общественной потребности в этом. Понятно, что оба этих обстоятельства привели к тому, что воля управленцев и стала основным законодательным принципом. Ну а воля их, ясное дело, направлялась не чем иным, как прежде всего собственными интересами вождей. Управление всё больше отделялось от общества в независимую от него структуру, стоявшую над ним и доившую его (ибо общество, в отличие от коровы, возможно доить, только расположившись над, а не под ним).

          Возникла возможность злоупотребления властью, которая в первую очередь, естественно, прямиком направилась на повышение материального благосостояния вождей.

          "У луба Центральной Африке все исследователи единодушно отмечали злоупотребление властью со стороны особых вождей (вожди — они и в Африке вожди — А.Х.), распоряжавшихся деревенскими землями: проявления фаворитизма при переделах, насильственный захват лучших участков. А при допущении на общинные земли чужака всё более чётко вырисовывалась тенденция к узурпации его взносов за аренду, формально вносившихся в пользу всей деревни, старостой и деревенской знатью" (19, с. 220).

          Наследование     В таких условиях ценность управленческой должности резко возросла. Увеличился интерес к обладанию статусом лидера, руководителя. Закономерно, что возникло всеобщее стремление к введению института наследования данного статуса. С этим нововведением лидерство из личного института окончательно превратилось в групповой. На место лидера встал вождь.

          "Естественно, что и общество в целом и носители соответствующих должностей были заинтересованы в сохранении преемственности в руководстве, в его максимальной стабильности и обоснованности, а следовательно — в налаженной системе передачи и усвоения накапливавшегося в этой области опыта. В обществе, не знавшем письменности (? — это перепев Энгельса: на деле письменность не важна — А.Х.), самым простым и привычным путём передачи такого опыта была межпоколенная трансмиссия его в рамках семьи. Отсюда и появлялась тенденция к закреплению организационно-управленческих функций за семьями тех, кто эти функции уже осуществлял (я предпочитаю в качестве причины такой тенденции видеть интересы самих управленцев и их детей, стремящихся к монополизации власти, коль скоро она стала хлебным делом — А.Х.).

          Начинала складываться система наследственных носителей власти. Притом в связи с усложнением общественной структуры усложнялась и эта система, постепенно приобретая иерархический характер. В сочетании с тенденцией к использованию вождями и иными формальными лидерами общественных фондов в личных интересах, о которой шла речь выше, это неминуемо вело к формированию наследственной аристократии, соединявшей в своих руках руководство всеми сферами общественной жизни, включая и экономику (через перераспределение продукта). И одновременно происходило превращение права на такое руководство и власти в обществе в своего рода корпоративную собственность этой аристократии, причём последняя уже очень рано стала обнаруживать склонность к постоянному сужению состава корпорации, имевшей доступ к власти" (19, с. 224).

          Конкретное вызревание наследования управленческих должностей, конечно, было длительным, сложным и зачастую компромиссным процессом. То есть новые порядки нередко соседствовали со старыми и притворялись ими.

          "Например, у яруро Венесуэлы лидерство в общине переходило по материнской линии от мужчины к сыну его сестры."

          Несколько общин составляли матрилинейную фратрию, которая также имела своего вождя. "Он всегда был шаманом." Вождь главной фратрии был и вождём всего племени.

          "В отличие от старейшин общин (это не те старейшины, что в роде, ибо эти должности тут наследственны — А.Х.) основной функцией вождей фратрий было руководство не экономической деятельностью, а обрядовой жизнью своих фратрий, а также контроль за соблюдением фратрией экзогамии. Замещение постов вождей-шаманов фратрий совершалось в идеале наследственно по материнской линии. На практике замещение постов вождей, как, впрочем, и старейшин, было наследственным лишь при наличии подходящего по качествам наследственного кандидата. При отсутствии такового старейшиной или вождём избирался человек, подходящий по своим качествам, хотя бы он и не был сыном сестры своего предшественника.

          Формальное лидерство, т.е. замещение этой должности по определённым правилам, существовало и в большинстве племён аборигенов Австралии. Старейшиной общины в одних племенах становился сын предшествующего лидера, в других — сын его сестры, т.е. должность наследовалась по отцовской или по материнской линии. Должность лидера могла замещаться и ненаследственно человеком, чья кандидатура была одобрена старшими мужчинами общины. Но при всех порядках замещения этой должности лидером мог стать только человек, обладавший определёнными личными качествами: большим опытом, знанием социальных норм, волей" (18, с. 221).

          Здесь видно, как система лидерства совмещалась с системой наследования, а в некий переходный период перемежалась с нею. Но несомненно, что второй принцип формирования власти рано или поздно полностью заменил первый.

          Понятно, что наследование в традиционных обществах развивалось прежде всего на базе родовитости и одновременно с её становлением. Например, у океанийцев

"наследование власти вождя было основано на первородстве по старшей мужской ветви, потому что в родословном древе она ближе, чем младшая ветвь, к знаменитым предкам, культурным героям и к самим богам. Общий термин родства, объединявший родителей, дядей и тёток, старших двоюродных братьев и сестёр (то есть обычную родственную группу — А.Х.), имел целью связать людей общностью трудовых усилий и кровного родства. Для различения более тонких оттенков родственных взаимоотношений (определявших уже не простое членство в линидже, а социальное положение — А.Х.) служило знание родословной. Таким образом, термины родства и родословия составляют одно неразрывное целое в структуре полинезийского общества" (19, с. 361).

          Сакрализация власти     Обособление власти нередко сопровождалось её сакрализацией. Этот процесс был двусторонним. Во всех естественно развивавшихся социумах выделение вождя в уникальную фигуру, сосредоточившую в своих руках не просто всю полноту общественной власти, но и ставшую символом общества, персонификацией его единства и пр., разумеется, не могло обойтись без какого-то отражения этого факта в общественном сознании. Такое исключительное положение неизбежно обрастало мистическим авторитетом, верховный правитель приобретал в представлениях простых общинников сверхчеловеческую сущность. Которая притом связывалась не столько с конкретной личностью, сколько с самой должностью, саном. Этому способствовала традиционная идеология культа предков, прямым наследником которых нередко выступал вождь.

          С другой стороны, сами правители были кровно заинтересованы в упрочении своих позиций, в идеологическом оправдании своих претензий на власть. Естественно, в этом плане они никак не могли делать ставку на волю народа (на которую любят ссылаться современные "демократические" вожди), а должны были обосновывать свои права чем-то иным, что делало бы их положение как раз независимым от этой воли. Реальную независимость, конечно, давала сила, но силу требовалось подкрепить ещё и идеологически. Ведь человек, как отмечалось, это такое животное, которое мало просто погонять бичом: его приходится ещё и убеждать в том, что ярмо на шее ему к лицу, к месту и вообще является реализацией идеи высшей справедливости; сие делает труд погонщиков совершенно невыносимым, отчего они и требуют себе за него максимально высокую плату.

          Отсюда закономерны апелляции властей всё к тем же мистическим авторитетам, сакрализация управленческих функций и обожествление их исполнителей. При этом характерно, что при естественном становлении власти владыки сами превращались в живых богов, а при неестественном, когда происхождение господ очевидно не имело никакого отношения к предкам и прочим атрибутам культа — приходилось искать подкрепления на стороне, то есть оправдывать власть не её собственной божественностью, а просто волеизъявлением божьим. В первом случае правитель и был богом, во втором — бог стоял в стороне и благословлял правителя на царствование.

          Интересно, что в тех случаях, когда традиционную власть оттесняли в сторону функционеры иного толка — военные,

"сакрализация вождя и приписывание сверхъестественной силы его власти в процессе становления государств нередко превращали царя в чисто ритуальную фигуру по сравнению с деятельным военным правителем" (19, с. 421).

          Этому способствовала сама сакрализация, ибо вождь начинал осознаваться как фетиш, с которым никто не мог контактировать, и, тем самым, он терял нити реального управления.

          Цитата на закуску    

          "В ходе стратификации общества происходило прежде всего оформление круга лиц, осуществлявших организационно-управленческие функции, в самостоятельный социальный слой. Руководящее положение в обществе превращалось в наследственное, и это сопровождалось институционализацией такого рода наследственности. По существу речь шла о том, что общественные должности и общественные фонды постепенно начинали восприниматься как своего рода групповая частная собственность. Конечно, осознавалось это далеко не сразу: видимость расходования ресурсов общины на нужды всех её членов сохранялась, а к тому же в экстремальных ситуациях разного рода, типа неурожаев или стихийных бедствий, она и вовсе не обязательно была видимостью. Тем не менее постепенная узурпация права распоряжаться практически всем производившимся в общине прибавочным (и не только прибавочным) продуктом оставалась определяющей тенденцией" (19, с. 219).

          3. Функции управления и пути выделения управляющих: административная власть

          Четыре функции управления     Общество — сложный организм. Потребность в управлении могут испытывать различные сферы его жизнедеятельности. Отчего проистекает специализация внутри самого управленческого труда. Понятно, что каждая конкретная управленческая функция имеет свои особенности и по содержанию, и по способам исполнения, и по путям становления своих функционеров, и по их отношениям с остальным обществом. В этом смысле в процессе разложения первобытной и формирования новой социальности можно выделить четыре направления: становление управления как административной, военной, хозяйственной и идеологической ветвей власти.

          Надо оговориться, что данные особые ветви нередко принадлежали к одному древу, то есть эти разные функции исполнялись одними и теми же управленцами-многостаночниками. Для теории интересны, разумеется, лишь специфические случаи преобладания той или иной ветви, когда она превращалась во вполне самостоятельное дерево и оказывала решающее влияние на процесс становления нового общества. В первой части данного сочинения отмечалось, что характер общества определяется характером господствующего класса. Естественно, своё значение имеют ещё и те или иные нюансы этого характера, обусловленные спецификой происхождения и частной природы господ.

          Административная власть     Первое древо власти прорастало в древности на почве усложнения традиционных административно-судебных функций.

          Это были собственно функции управления обществом в чистом виде, определявшие его внутреннее функционирование, взаимодействие составляющих его частей. Разрешение споров индивидов и коллективов, установление и поддержание определённого общественного порядка, продуцирование обычаев и законов и контроль за их соблюдением, принуждение к исполнению обязанностей и охрана прав членов социального организма, организация коллективных, общественно необходимых работ, распределение сообща добытых благ и т.п. — эти задачи формировавшийся слой управленцев, естественным образом, как эстафетную палочку, перехватил из слабеющих рук обычного "права". Разумеется, — в значительно деформированном и расширенном виде, отчего, собственно, и возникла нужда в профессионализации управленческой деятельности. Но в данном случае важна сама естественность, последовательность, постепенность протекавших процессов, преемственность соотношения новых властных структур и традиционной системы управления: первые выступали закономерными и законными наследниками второй. Это наложило свои отпечатки на формирующуюся власть и её положение в обществе. Отмечу их основные особенности.

          Характер преобразований     Прежде всего — о характере самого процесса преобразований. Он шёл тут медленно, мелкими шагами, незаметно, без потрясений и борьбы, по внешней видимости — в рамках развития традиционных форм. Содержание этих форм менялось исподволь, старое содержание выветривалось, вытеснялось новым, которое, тем не менее, как водится, мимикрировало под старое, притворялось им, рядилось в его одежды. Отчего казалось, что всё остаётся по-прежнему, сохранялась масса традиционных обрядов и обычаев, родовой атрибутики. Новые институты во многом создавались путём необходимого и формально незначительного усовершенствования старых.

          Характер власти     Поэтому новая по характеру власть по своей легитимности, "конституционности" в глазах управляемых (и даже по собственному менталитету управленцев) выглядела прямым продолжением старой, полностью наследовала её авторитет и полномочия, её место в общественном сознании. То есть выделявшийся управленческий аппарат не осознавался тут как нечто особое, отдельное, противостоящее остальному сообществу, а признавался, напротив, средоточием общественной воли, высшим воплощением единства социального организма, основным гарантом его благополучия и существования. Правитель как бы воплощал в своём лице социум, выступал от его имени в своих действиях, в том числе — и в распоряжении общественными ресурсами и землёй.

          "Например, у йоруба дворцовые земли рассматривались как принадлежащие всей общине и подлежащие использованию в её общих интересах. Тезис "оба (правитель) принадлежит народу" в данном случае выражал сущность представления о вожде как о символе единства и благополучия всей общности. Точно так же и у бантуязычных народов Южной и Юго-Восточной Африки доходы поступали не вождю как таковому, а его сану, т.е. в конечном счёте — вождю как олицетворению народа в целом" (19, с. 222). "Если говорить об общей тенденции развития представлений о власти в эпоху классообразования, то одним из её аспектов стала замена коллектива в качестве символа общества и залога его благополучия (в форме совета старейшин или народного собрания, или всех взрослых членов семьи) индивидом (в лице вождя, правителя). Понятно при этом, что речь шла не о личности данного конкретного вождя, а об институте, олицетворением которого он представал" (19, сс. 234-235).

          При таком раскладе отношения управленцев и управляемых были опутаны паутиной многочисленных традиций и взаимных прав и обязанностей, которые, конечно, со временем превращались на деле для одной стороны — только в права, а для другой — только в обязанности (читатель, надеюсь, сам понимает, кто на какой стороне оказался); но, тем не менее, я хочу подчеркнуть, что отношения бюрократии и общинников в этом случае были очень далеки от того типа отношений между частными лицами, который характерен для буржуазного общества.

          Решения данной власти воспринимались как вполне законные и непререкаемые, а исполнение их опиралось в первую очередь на традиционные нормы и институты власти, на поддержку широких слоёв населения. В связи с этим стоит привести тот факт, что в Древнем Китае или Египте основную военную силу составляло ополчение, то есть простые земледельцы были обязаны вану или фараону (то есть сообществу — в народном понимании) не просто трудовой, но и воинской повинностью. В то же время в Европе крестьянам, напротив, под страхом смерти запрещалось даже иметь оружие. В традиционных социумах субъективно не было непроходимой пропасти и отчуждённости между слоем управленцев и управляемыми соплеменниками. Существенно уже именно то, что и те и другие были соплеменниками, а не чуждыми друг другу этносами, как, например, при завоеваниях и установлении даннических отношений. В силу этого реальные господство и подчинение здесь

"на ранних стадиях своего существования основывались, как правило, не на насилии, а скорее на психологическом подчинении; именно это делало возможным перерождение традиционных подношений в подати или ренту (понятие "рента" тут, конечно, употреблено совершенно неверно — А.Х.) в более поздний период развития" (19, с. 198).

          Вызревавшая новая организация социума и управления им оценивалась массовым сознанием как правильная, освящённая авторитетом предков, традиционная, единственно возможная и обеспечивающая всеобщее благо, сохранение целостности социального организма, рассматриваемого как наивысшая ценность.

"...в представлениях древневосточного человека "царственность есть сама основа цивилизации", ибо... она воспринимается как сила, упорядочивающая мир, как залог и воплощение этого упорядоченного мира, которому противостоит лишённый царственности хаос" (12, с. 116).

          Социальная зависимость личности от прежнего общинного коллектива превращалась тут в зависимость от иерархов управленческого аппарата (на почве чего развивался их всеобъемлющий деспотизм, отражавший именно степень зависимости части от целого, индивида от общества), но понималась данная зависимость по-прежнему: авторитет иерархов отождествлялся с авторитетом традиционного социума, их воля считалась волей социума, хотя на деле её содержание давно уже стало иным. Благодаря этому в данных условиях тормозилось и выделение аппарата управления, а точнее, тормозилось формирование тех особых частей аппарата, которые представляли собой органы насилия над обществом, органы проведения управленческой воли в жизнь. И сам аппарат профессионального управления резко не отделялся от общества, оставаясь связанным с ним тысячами нитей, родственных связей, взаимных прав и обязанностей.

          Любопытный пример     Представление о таком типе отношений управляющих и управляемых даёт, например, клановая система цзун-цзу чжоусского Китая (II-I тыс. до н.э.). Здесь практически всё коренное, то есть незавоёванное население организовывалось как сеть родственных кланов, старшим из которых был клан верховного правителя — вана. Согласно степени прямого и бокового родства с ваном формировались иерархии прочих родственных групп, место которых в обществе, отношение к управлению, социальное положение и материальное благополучие прямо определялись именно постулируемым родственным отношением. Аналогично строилась вообще вся социальная стратификация данного общества.

          "Между семьями, входившими в цзун-цзу, существовало строгое иерархическое соподчинение. Семьи группировались по линиям родства: прямые потомки предка-основателя составляли "большую линию" (да-цзун), боковые отпрыски — "малые линии" (сяо-цзун)" (27, сс. 208-209).

          Отцу наследовал старший сын главной (старшей) жены. В силу этого клан постоянно ветвился вокруг основного ствола. Отходившие от старшей линии ветви всё больше отдалялись и в пятом поколении учёт бокового родства прекращался. По мнению автора приведённой цитаты М.В.Крюкова, это было обусловлено социальными причинами. Каждая последующая ступень родства означала определённый ранг в социальной иерархии. После четвёртого ранга шёл шу-жень, простолюдин, и на этом уровне социальная стратификация прекращалась, ибо все дальнейшие родственники "отца" клана были уже равны по положению, правам и обязанностям. Прослеживать родство дальше с точки зрения социальной организации не имело смысла, отчего цзун-цзу и замыкалась на этом уровне. Таким образом, социальное положение, ранги определялись родственным отношением к старшей линии и, в конечном счёте — к Сыну Неба. Отсюда ряд историков считает, что система цзун-фа, определяющая структуру цзун-цзу, функционировала в Чжоу лишь в среде знати. Безусловно, родственная близость к вану имела практическое значение лишь для представителей определённой степени этой близости. Но система цзун-цзу, тем не менее, пронизывала собой всё общество. Каждая цзун-цзу была внутренне стратифицирована и включала как представителей знати, так и простолюдинов, то есть представляла собой особую структуру, принцип организации общества вообще.

          "Близкую аналогию изложенному мы находим в полинезийских родственных группах (т.н. ramage). Структура ramage определяется правилом первородства. Старший брат отличается от остальных братьев по своему положению. Потомки старшего брата имеют более высокий социальный ранг, чем потомки младшего. В любой родственной группе, происходящей от общего предка, существует старшая линия родства и несколько младших. Каждый член этой группы занимает положение в соответствии со степенью генеалогического родства с главой группы. Так, на Тонга после смерти матабуле старший сын его становился матабуле, а младшие сыновья — муа; старший сын муа наследовал этот ранг, а его младшие сыновья становились туа. Таким образом, все простолюдины туа рассматривались как потомки младших ветвей из семей муа, а муа — как потомки младших ветвей из семей матабуле. Получалось, что всё население было связано между собой родством, а различие между высшим вождем и простолюдином сводилось в конечном счёте к различию в степени генеалогического старшинства" (27, сс. 212-213).

          Таким образом, социальная стратификация принимала внешне родственные формы, а по содержанию заключалась как раз в том, что старшие ветви монополизировали функции управления (и чем старше, тем больше — вплоть до вождя), а младшие оказывались на положении только управляемых, обязанных трудом, повинностями и пр. Такая реальная деформация общества лишь освящалась родственной идеологией. Родственные по форме традиционные связи наполнялись новым, чисто социальным содержанием.

          Эти примеры ещё раз демонстрируют один из довольно распространённых путей вызревания слоя управленцев. Они нередко выделялись как представители старших "родов", линиджей, кланов. Содержательно суть этого "старшинства" заключалась в монополизации власти, права управлять обществом. Формально же оно оправдывалось родственной близостью к какому-то общепризнанному предку, родоначальнику, первопоселенцу, выдающемуся лидеру. Прямые потомки подобных личностей (порой просто легендарных) в глазах древних людей, как отмечалось, наследовали их авторитет и права. В том же Китае эпохи Инь (II тысячелетие до н.э.)

"ван (современное значение "царь") в письме гадательных надписей означал главу коллектива, который представлялся древнейшему китайскому обществу живым предком. Основной графемой в этом знаке в древнейшем китайском письме была графема "предок" (46, с. 106).

          Закономерно, кстати, при этом, что и власть в обществе в подобных случаях выступала вовсе не в форме личной власти, а принадлежала в целом роду, клану, какой-то родственной группе, лишь распределяясь в рамках данной группы по старшинству. Даже в поздние эпохи, например, в Киевской Руси клан Рюриковичей рассматривал своё княжение как общее дело. И наследование высшей власти, старшего удела, княжения в Киеве осуществлялось прежде всего старшим в "роде": брат князя имел предпочтительное право перед его сыном. Аналогично, и в древнейшем Китае власть вана переходила первоначально от брата к брату, от дяди к племяннику (то есть наследование осуществлялось в рамках рода по старшинству), и лишь позднее установилось прямое наследование от отца к сыну. Для многих примитивных обществ, в частности, для того же иньского Китая или Древнего Египта характерно также то, что и сам счёт родства в случае наследования власти вождя (вана или фараона) долгое время осуществлялся даже по материнской линии.

          Резюме     Таким образом резюмирую, что при естественном, внутренне обусловленном развитии общества и управленческого аппарата этот процесс характеризовался постепенностью, преемственностью и зачастую выглядел как закономерное развитие самих родовых принципов, в частности — института авторитета предков. В "роде" с его кровнородственной идеологией всегда особым уважением пользовалась та группа родичей, которая по принятому счёту родства ближе всех стояла к мифическому основателю-родоначальнику (в общине — первопоселенцу). Особенно упрощалась ситуация при отпочковании дочерних "родов", где генеалогию от основателей легко было проследить.

          В значительном числе социумов, общин именно в этом авторитетном кругу сосредоточивались нити управления, причём и внутри него последовательно выдерживался принцип близости к первопредку. Возникали представления о неумирающем духе отцов и дедов, воплощающемся каждый раз в ближайшем кровном родственнике прежнего скончавшегося главы, определяемом, конечно, согласно господствовавшему в данном социуме счёту родства. Принцип кровного родства, основной принцип идеологического оформления "рода", в новых условиях становления обособленного управления претерпел существенную метаморфозу. Прежде он служил обоснованием равенства всех лиц одного пола и возраста в рамках родственной группы и родственного "рода" вообще, а теперь обосновывал привилегированное положение отдельных представителей группы и коллектива в осуществлении некоторых привлекательных общественных функций.

          Подход советских учёных     Данный путь выделения управленцев, который я определяю на основании функции, советские учёные определяют как аристократический, то есть по внешнему признаку превращения управленцев в родовитую знать.

          "Главная отличительная черта этого пути политогенеза", по их мнению, "заключалась в том, что в этих случаях становление отделённой от народа надобщинной власти происходило на основе перерождения традиционной родоплеменной аристократии, оттеснявшей от участия в отправлении власти рядовых общинников. Ведущим механизмом процесса выступали концентрация в руках этой аристократии и последующая узурпация ею руководства общественным производством и перераспределением общественного продукта. При этом в руках того же социального слоя сохранялось и руководство всей военной деятельностью" (19, с. 235).

          Насчёт руководства производством как обязательного для всех подобных обществ тут можно усомниться, но в остальном — всё так.

          4. Военная власть

          Два типа войн     Другой важной сферой жизни социумов, нуждавшейся в управлении, были военные действия. Имелось два типа причин, порождавших ранние войны, и, соответственно, два этапа в развитии подобных конфликтов. Первый можно назвать социально-экономическим, а второй — эпохой грабежей и завоеваний.

          Поначалу военные действия вызывались просто участившимися столкновениями с соседями из-за дележа территорий, различных споров и обид. Сама оседлость породила соседство и неизбежность таких конфликтов. При кочевом образе жизни войны были невозможны: во-первых, их некому было вести, ибо население состояло из множества мелких групп; во-вторых, не за что было воевать, ибо чужая охотничья территория не представляла собой особой ценности, поскольку была не изучена; в-третьих, не с кем было воевать, ибо у предполагаемого противника не было постоянной прописки — его ещё надо было найти; в-четвёртых, не на что было воевать, ибо средств хватало лишь на непосредственное обеспечение жизни.

          Со становлением производства войны стали и возможны, и неизбежны. Отныне появились и поводы для конфликтов (преимущественно, экономические разногласия), и средства для ведения военных действий, и постоянство места жительства, и, наконец, сплочённые многочисленные коллективы, члены которых были связаны между собой обычаями взаимопомощи, кровной мести и т.п. Отчего любой частный конфликт быстро разгорался до масштабов общественного.

          В этот период войны преследовали цели перераспределения условий производства или были простой местью обидчикам. Они не сопровождались грабежами или захватами имущества врагов: таковое просто уничтожалось. Задачей было нанесение ущерба противнику, но не достижение имущественных выгод для себя. Когда захватывалась земля, то она захватывалась для производственных нужд завоевателей. Бывшие её насельники не закабалялись, а изгонялись или уничтожались (конечно, за исключением женщин, которые также могли служить объектом захвата). Естественно, в этот первоначальный период война была ещё делом не профессионалов, а всех мужчин социума определённого возраста. Важнейшей причиной такого рода войн был рост населения, вызывавший давление на территорию и великие переселения народов.

          Но со временем практику войн на уничтожение врагов всё больше вытесняла практика грабительских набегов и завоевательных походов. Рост материальных богатств порождал возможность и стремление к обогащению путём их захвата. На первых порах дело сводилось к разовым грабежам. Затем дошло и до завоевания соседей и обложения их постоянной данью. Разумеется, эти два типа военных предприятий различались по масштабам, общественному значению, последствиям. В исторической практике встречались самые разнообразные и сложные их комбинации, ситуации, которые ниже я постараюсь отчасти классифицировать.

          Суть классификации     Основаниями для такой классификации являются, во-первых, общественный масштаб военных действий, то есть степень вовлечённости в них масс; во-вторых, цели военных действий. Разумеется, первое как-то коррелировало со вторым. Можно выделить четыре основных типа. А именно: захват экономических условий производства осуществлялся обычно силами целых социумов (1) (яркий пример — упомянутые переселения народов). Грабительские набеги были чаще всего делом частных лиц и групп (2) (классика жанра — походы норманнов и варягов). Завоевания народов с установлением отношений зависимости и данничества осуществлялись как целыми социумами (3) (спартанцы, болгары, франки, поляне, монголы, арабы), так и теми или иными их фрагментами (4) (те же норманны, с некоторыми оговорками — варяги на Руси).

          То, что грабительские набеги осуществлялись преимущественно малыми группами, понятно и естественно: целые народы не в состоянии были жить спорадическим грабежом. Превращение же его в постоянный промысел требовало мобильности, то есть ведения кочевого образа жизни. Причём не такого, какой вели собственно кочевые скотоводы (или скандинавы), для которых набеги на соседей, конечно, являлись важным делом, но вторым после собственно скотоводства (рыболовства). Кочевое "грабительство" требовало отказа от скотоводства, ибо грабить можно было лишь оседлых земледельцев (истории известна байка о том, как персидский царь Дарий ловил по степи скифов), а кочевое скотоводство требовало пастбищ, и на территориях, где процветало земледелие, было просто невозможным. Значит, необходим был именно чисто грабительско-кочевой образ жизни, грабительский способ жизнеобеспечения, которым никакой народ постоянно прокормиться не мог. Такого рода предприятия стабильно являлись промыслом не народов, а отдельных их групп. Эксплуатация же этноса этносом возможна была лишь в форме установления постоянных даннических отношений. То есть речь идёт уже о третьей ситуации.

          Наконец, можно выделить и особый пятый вариант, при котором происходила консолидация общества в целях защиты, а не нападения, но я его рассматривать отдельно не буду, поскольку он обнаруживает сходство с первой ситуацией. Во всех вариантах социальные последствия были различны, процессы обособления военной власти протекали своеобразно, отчего известным своеобразием отличались и общества последующих эпох.

          Но прежде чем приступить к рассмотрению этих вариантов, необходимо прояснить ещё одно обстоятельство.

          Соотношение военной и административной властей     Становление военного дела — процесс специфический. Оно не могло быть результатом внутреннего, естественного развития социумов, ибо на его ранних этапах военные действия всегда имели внешнюю направленность. Формирование военного аппарата повсеместно вызывалось чисто посторонними обстоятельствами, потребностями защиты или нападения, которые сами по себе были не обязательны, которые предполагали особые условия, а именно — наличие агрессивных, враждебных или богатых соседей. Поскольку эти последние факторы носят случайный характер, вызревание военного аппарата могло происходить в разных условиях, независимо от процессов имманентного развития социумов. Тут стоит выделить два крайних случая.

          Первый — когда формирование военных функций происходило на базе уже сравнительно развитого, социально стратифицированного общества со сложившейся системой административного управления. В этом случае новые функции брала на себя традиционная власть. Например, фараон выступал и в качестве администратора, и как сакральный вождь, и в роли верховного главнокомандующего — как ополчением, так и собственно профессиональными вооружёнными силами. Военные функционеры в данном случае не выделялись в какую-то самостоятельную ветвь и не играли ведущей роли в процессе социальной реорганизации общества. Последняя происходила до их становления и помимо них.

          "Самостоятельного социального слоя военной аристократии, которая могла бы противостоять перерождающейся родоплеменной, не возникало, и это исключало в принципе возможность появления в обществе параллельных центров власти. Поэтому военный аспект жизнедеятельности таких обществ при всей его несомненной важности не мог играть той определяющей роли в институционализации власти, какую он сыграл в обществах военно-демократических, а затем военно-иерархических" (19, с. 235).

          В то же время истории известны и многочисленные случаи, когда под давлением внешних причин военная власть формировалась в социумах неразвитых, распылённых, не централизованных каким-либо административным управлением. Сама консолидация данных социумов осуществлялась именно ввиду необходимости совместных военных действий. В этих условиях военные выдвиженцы нередко становились самой влиятельной силой, единственными представителями слоя управленцев, располагавшими каким-то авторитетом и средствами для проведения своей воли в жизнь. И здесь уже именно на их базе происходило становление собственно административной власти: не военные функции были производными, дополнительными к административным, а само администрирование вело своё происхождение от военных корней администраторов (то есть тут военные вожди, опираясь на свой авторитет и реальную силу, рано или поздно узурпировали и управление обществом в целом). Понятно, что это порождало свои особые следствия.

          Именно данную ситуацию я и намерен здесь рассмотреть. Поскольку тут интересны именно специфические особенности военного пути выделения бюрократии, а не простая роль войны в становлении любого управления. Я игнорирую также и многочисленные смешанные варианты, при которых различные тенденции, то есть недозрелая административная и вызревавшая в силу этого рядом с ней под давлением внешних обстоятельств военная власть боролись между собой: ведь в этой борьбе всё равно кто-то побеждал, и конечный результат (организация общественных порядков) определялся характером победителя. Я исследую в чистом виде характеры разного типа управленцев и то, как их специфика отразилась на процессах обособления власти и в конечном счёте — на самом характере обществ, для которых эти процессы были типичны.

          Военная демократия     Рассмотрим сначала последствия тех войн, которые велись силами целых социумов. Как отмечалось, важны те случаи, при которых военные функции выходили на первое место в управлении. Естественно, это имело место лишь там, где война была постоянным и основным способом обеспечения жизненно важных условий бытия социумов: при переселениях народов и т.п. Походы во имя того, чтобы "отмстить неразумным хазарам", конечно, способствовали выделению управленцев, но, скорее, классических. Во всяком случае, мероприятия, посторонние экономическим нуждам общин и племён, не отражались существенным образом на самой структуре обществ. Важна была лишь та военная деятельность, которая превращалась в способ жизнеобеспечения социума. Таковой, во-первых, была война за территории, жизненное пространство, необходимое для экономической деятельности завоевателей. Таковой, во-вторых, являлась ситуация постоянного насилия этноса над этносом, осуществляемого в целях эксплуатации.

          В обоих случаях особый способ жизнеобеспечения требовал особой организации социума. Базисным при этом было то, что в военных действиях принимали участие все зрелые мужчины социума. Народ был поголовно вооружён и представлял собой решающую силу. В том смысле, что не было и не могло быть силы (в рамках данного сообщества), способной противостоять ему. В этой ситуации обособление военачальников было несущественным. Хотя они и выделялись, и пользовались большим авторитетом, но в их руках не было ещё отдельного аппарата, который стал бы орудием их власти. Авторитет вождя был его личным авторитетом и не более. Формы управления данным социумом приобретали черты так называемой военной демократии. При которой огромное значение имели общие собрания всех мужчин-воинов.

          Военной данная демократия была, как понятно, по нужде. А вот демократией она оставалась лишь потому, что члены данного сообщества являлись не просто единицами военной организации (ибо всякая военная организация как раз отрицает демократию, она насквозь иерархична, бюрократична по своей природе), но ещё и непосредственными производителями, экономически самостоятельными ячейками общества, имевшими и иное бытие, кроме военных походов. В этой своей деятельности они естественным образом не были подчинены военачальникам, сохраняли свою автономию, особые экономические интересы. Этот невоенный пласт жизни и был основанием демократических начал данных образований. Но опять же, одного его было мало, ибо экономика эпохи, как отмечалось, разобщала производителей, ослабляя их перед лицом управленцев. В нашем случае как раз экономическая разобщённость компенсировалась непосредственной политической связью земледельцев-общинников, которые были одновременно и воинами, членами воинской организации. Данное специфическое соединение разных факторов и обусловило в конечном счёте строй военной демократии. К слову, на той же почве в позднейшую эпоху развился такой своеобразный социальный феномен, как казачество.

          Военные вожди в данном случае оттирали на задний план традиционных руководителей, в особенности, в племенных и многоплеменных образованиях, в которых административная власть просто не успевала дорасти до такого уровня, чтобы охватить массы этнически близкого населения. Такие образования возникали исключительно в силу военной нужды, и было очень естественно, что во главе их вставали не традиционные владыки, которых просто не было (не брать же в расчёт местных общинных старейшин). На роль военачальника неизбежно выделялся нетрадиционный авторитет, собственно воин, личность, прославленная именно воинскими доблестями и успехами. Причём этот авторитетный вояка по происхождению сам мог быть старейшиной какой-нибудь общины, и чаще всего так, конечно, и бывало, но этот факт не имел никакого значения для его положения вождя племени или группы родственных племён. Ибо это положение основывалось вовсе не на одной лишь знатности, не на праве старшинства в данном образовании (ибо старшинство до такого уровня просто ещё не развилось), а на личных качествах. По сути, здесь повторялась ситуация лидерства — со специфической окраской качеств, необходимых для занятия лидерской должности.

          Разумеется, со временем тут формировалась и знать — в лице ближайших соратников вождей, их родственников и пр. Эта знать обладала некоторыми привилегиями и, вероятно, даже полностью исключалась из производственной деятельности, специализируясь исключительно на военном руководстве. Силами таких профессионалов сколачивались (прежде всего из мало занятой в производстве молодёжи), в частности, отряды грабителей, совершавших набеги на соседей в периоды военного затишья (которое наступало, когда основная задача таких образований бывала выполнена, жизненное пространство завоевано, и требовалось некоторое мирное время для его освоения). Но эти военные специалисты вкупе с их верховным иерархом не играли ещё существенной роли, не определяли общественных порядков.

          Социумы, организованные в форме военной демократии, развивались по двум сценариям. Либо военная экспансия рано или поздно прекращалась, народы переходили к полностью мирному и оседлому образу жизни, происходило отделение военной деятельности от производственной, и в этих условиях начинали развиваться процессы, характерные уже для третьего варианта (грабительские набеги). Либо дело кончалось завоеванием иного этноса и установлением системы его эксплуатации. При этом отношения военной демократии в рамках этноса завоевателей отчасти консервировались (ибо военное насилие силами всего социума становилось основным способом его жизнеобеспечения; особенно это было характерно для древней Спарты). Но демократия тут в замедленном темпе постепенно сменялась иерархией — просто уже в силу того, что любая чисто военизированная структура тяготеет к этому по своей собственной природе; этносы, члены которых теряли непосредственную связь с производством и все иные существенные отношения между собой, кроме военных, неизбежно приобретали черты обычного воинского (или бюрократического) подразделения. С отцами-командирами, ефрейторами и рядовыми (то есть начальниками и подчинёнными, сюзеренами и вассалами). Народ-завоеватель в своей массе превращался в иерархически структурированный класс господ-эксплуататоров.

          К этому же в чистом виде сводился и четвёртый вариант, когда какой-то военизированный сегмент социума, профессиональная дружина вождя завоёвывала чужое население. Распространён был и смешанный вариант, состоявший в том, что завоевание происходило при сильно выделившейся военной знати, но с помощью всего социума. Если этот этнос оказывался относительно велик и не все его члены могли стать эксплуататорами, то большая его часть продолжала, как обычно, заниматься производством на новых землях, а знать закабаляла коренное население; с течением времени положение завоёванных и завоевателей-производителей постепенно сближалось, ибо в отношении последних развивался процесс, рассмотрением которого я сейчас и займусь.

          Обособление военной власти     Третья ситуация (грабительских набегов) (третьей она является по порядку рассмотрения, но в вышепривёденной классификации значится под вторым номером) как особый путь классообразования была характерна для таких обществ, где при слабой административной власти и аморфности социума имелись богатые и мирные соседи, которые могли стать постоянным объектом грабежа. Набеги на этих соседей тут (при отсутствии организаторов — традиционных авторитетов) являлись частным делом общинников, самостоятельно организовывавшихся в отряды под началом каких-то признанных военных лидеров. Автоматически такие процессы происходили, как отмечалось, в вышеописанных социумах в периоды мирных передышек, а в особенности, когда переселение народа заканчивалось наконец оседанием на определённой территории. Тут сложившемуся уже слою военных профессионалов, оказавшемуся вдруг невостребованным обществом, не оставалось ничего другого, кроме как продолжать привычный образ жизни частным порядком.

          В результате этого происходило постепенное размежевание массы общинников и членов таких отрядов, превращавшихся в личные дружины тех или иных удачливых предводителей. Первые превращались в чистых земледельцев, утрачивая боевые навыки, связь друг с другом, переставая тем самым быть единицами политического организма. Вторые, напротив, всё больше вырастали в решающую силу, обрастали награбленным богатством, сплачивались в прочные и многочисленные воинские формирования. В итоге они постепенно захватывали в обществе ключевые позиции, на деле монополизировали власть, превращались в политическую структуру, вокруг которой и силами которой объединялся весь социум. Такие социумы принимали характер военно-иерархических. Тут отмирал институт общего собрания, а его место занимала дружина (то есть сообщество "друзей" военачальника). Соответственно, вождь в отношениях с соплеменниками опирался уже не только на личный авторитет, но прежде всего на своих соратников.

          "Смысл военно-иерархической формы организации власти заключался в том, что власть военного предводителя во всё большей степени основывалась не столько на авторитете традиции, сколько на факторах реального социального могущества: на богатстве, широком круге зависевших от него лиц разных социальных категорий и — последнее по порядку, но не по значению! — на силе, представленной его дружинниками. Дружина с самого начала создавалась вне рамок традиции, её членов объединяли не родственные и не общинные связи, а специализация на военной деятельности, заинтересованность в военном грабеже как главном источнике средств к существованию и преданность удачливому военному предводителю. Больше того, в рамках дружины чаще всего не действовали те грани между лицами разного происхождения и исходного социального статуса, которые достаточно строго соблюдались в обществе в целом: дружинником вождя мог стать вольноотпущенник и даже раб, им мог быть любой чужак. Именно это обеспечивало преданность его вождю, а также и тот хорошо известный факт, что во множестве предклассовых обществ постоянная гвардия правителя чаще всего формировалась из чужаков (это было широко распространено и в классовых обществах — А.Х.), не имевших сколько-нибудь прочных корней в данном обществе. Опираясь на такое орудие, военный вождь мог не только выдвинуться на первое место в обществе, став фактически его руководителем, но серьёзно перераспределить влияние и богатство в пределах слоя родоплеменной аристократии" (18, сс. 233-234).

          Этот процесс опять же завершался двумя вариантами: либо данная военная знать обращала свою силу против своих соплеменников, заставляя их отчуждать в свою пользу часть производимой продукции (естественно, под благовидным и отчасти справедливым предлогом исполнения ею функций защиты, суда, административного управления, которые она естественным образом брала на себя). Либо какой-то из таких отрядов частным порядком завоёвывал иной социум и устанавливал режим его эксплуатации в свою пользу. Имели место и смешанные варианты, суть и последствия которых я вкратце осветил выше.

          Характер преобразований и власти     Подытоживая изложенное, следует обратить внимание на важные общие особенности происходивших в данном направлении преобразований. Прежде всего процесс выделения и утверждения военных функционеров в чистом виде не был естественным и никак не мог маскироваться под традиционные отношения. Военачальники выделялись преимущественно в силу личных способностей. Их власть в гораздо большей степени являлась личной властью, опиравшейся к тому же, главным образом, на военную силу, на преданную дружину. Здесь, соответственно, изначально и резко выделялся аппарат насилия, игравший важнейшую роль в процессе захвата власти.

          В общественном сознании воля таких управленцев вовсе не выглядела законной по определению, воплощавшей в себе волю социума, отражавшей обычай. Ей подчинялись по необходимости. Сначала под давлением внешних обстоятельств, а затем — и в силу простого принуждения. Разумеется, со временем подтягивались и идеологические оправдания привилегированного положения управляющих, но они носили уже вовсе не псевдородовой характер, ибо преемственности в переходе от традиционной системы к новой не было.

          Закономерно и то, что в подобных социумах решительнее отбрасывались, разрушались обычные формализмы (за исключением, разумеется, права первой ночи), ибо они находились не в ладу с формирующейся властью, а зачастую оказывались враждебными ей. То есть старые управленческие традиции противоречили новым, а потому преследовались вместе со всей освящавшей их идеологической и обрядовой атрибутикой. В целом группа военных управленцев выступала как чётко отделённый от прочего общества социальный слой; отношения между ним и населением являлись отношениями откровенного господства, основывавшегося на праве сильного. Более того, поскольку очень часто при военном происхождении власти отношения господства и подчинения устанавливались не в рамках одного племени, а между завоевателями и завоёванными, то в этих случаях

"вне своего коллектива насильственные методы с самого начала служили основой, на которой строилась эксплуатация" (19, с. 198).

          Становление наследования     Положение самого военачальника в дружине являлось в основном следствием личных заслуг и поэтому было непрочно. Случались даже выборы и перевыборы вождей. Наследование их власти первоначально вообще отсутствовало: со смертью иерарха вспыхивала борьба клик и кланов, в которой побеждала сильнейшая группировка. Но дальновидные и заботливые властители со временем начинали продвигать собственное потомство, обеспечивая ему в будущем лидерство. То есть наследование власти в данном варианте вводилось принудительно, опиралось на авторитет вождя, заставлявшего своих соратников приносить всяческие клятвы и обеты верности себе и своим детям. Постепенно такой порядок превращался в традицию. Но его волевое, насильственное происхождение обусловливало то, что порядок этот преимущественно сразу же принимал форму передачи власти по прямой линии — от отца к сыну.

          Вторичность и распространённость     В целом понятно, что этот вариант классообразования — исторически поздний и вторичный, ибо он мог осуществиться в обществах, внутреннее развитие которых было заторможено (в первую очередь из-за неэффективности производства), но где для развития военного аппарата уже имелись провоцирующие условия в виде достаточно развитых соседей, которых можно было: а) грабить, б) эксплуатировать. Внешние обстоятельства тут являлись катализаторами внутренних процессов, которые принимали такую извращённую форму, что становление общественного управления проходило через этап первоначального выделения военного аппарата. Как понятно, "заторможенными" было значительное количество этносов (ибо впереди всегда идут лишь одиночки), отчего такой военный путь имел достаточно широкое распространение. Целиком же он был характерен, в частности, для кочевых скотоводческих обществ.

          5. Хозяйственная власть

          Хозяйственное управление вообще     Помимо административных и военных функций, то есть по большому счёту — внутренней и внешней политики, ещё одной сферой общественной жизни, могущей подлежать управлению, является собственно производство, экономика, хозяйствование. Как отмечалось, само по себе производство данной эпохи было таково, что не нуждалось в управлении. Но в некоторых исключительных случаях это правило нарушалось.

          Во-первых, объективно. В ряде регионов (долина Нила, междуречье Тигра и Евфрата) успехи земледелия зависели от сооружения и поддержания ирригационных систем. В долине Хуанхе, напротив, необходимы были усилия для предотвращения гибельных последствий наводнений. И во многих других регионах планеты древнейшее земледелие использовало методы орошения или осушения почв, без чего там было просто невозможно обойтись. Всё это требовало коллективных работ, а следовательно, и руководства ими. То есть вмешательство управленцев в хозяйственную деятельность управляемых обусловливалось тут самими особенностями регионального производства. Власть призвана была поддерживать наиболее благоприятные условия для его функционирования — не только внешние, политические, но и чисто технологические.

          Во-вторых, такое вмешательство кое-где определялось и субъективными причинами, посторонними собственным потребностям производства. Речь идёт о тех случаях, когда управление формировалось естественным образом. При этом вместе с прочими правами и полномочиями власти наследовались и родовые традиции хозяйствования, отношение к нему управленцев. Например, в том же иньском Китае функцией ванов были распоряжения о начале тех или иных сельскохозяйственных работ, о чём они опять же испрашивали прежде волю предков, гадая на костях. По мере отмирания древних традиций (на протяжении веков и даже тысячелетий) происходило и обособление экономики от власти.

          Власть хозяйственников     Но, как понятно, во всех подобных ("субъективных") случаях не имелось ничего принципиально нового, ибо функции хозяйственного управления попросту пристёгивались к общему процессу управленческого труда так же, как и военные функции. Здесь же, однако, интересно их самостоятельное бытие. Таковое почти не встречалось в истории. Пожалуй, лишь в древнейшем Шумере можно проследить опережающее выделение хозяйственного управления. Причинами этого стали опять же особенности тамошнего земледелия. Связанное с разливами рек, происходившими весьма нерегулярно, это земледелие нуждалось в "научном" руководстве. Важны были календарные, астрономические знания, которыми обладали всякого рода служители культа, жрецы, по роду своей деятельности "общавшиеся" с небесами. Естественным порядком вещей данные спецы выдвигались тут на роль авторитетов, хозяйственных руководителей; храмы превращались в центры хозяйственной жизни общин. Древние коллективистские традиции способствовали тому, что и трудились общинники сообща (тем более, что этого требовали ирригационные работы), и урожай свозили в одно место: конкретно, в храмовые хранилища. Отчего реальными распорядителями материальных благ опять же становились жрецы данных храмов. Не считая даже тех богатств, что сосредоточивались в их руках в виде жертвоприношений. Это добавляло им силы и влияния в дополнение к прямой спекуляции авторитетом богов, которая служителям культа положена по чину.

          "Развитие раннеземледельческих ближневосточных обществ приводит к тому, что храмы занимают центральное место в поселениях IV тыс. до н.э., предшествовавших городам Шумера... В протошумерский период поселение с храмом превращается в центр широкой округи, в перспективе — в город-государство с теократическим управлением" (19, с. 428).

          Конкуренция с традиционной властью     В Египте жречество также являлось могущественной кастой, в иные периоды прямо конкурировавшей с административной властью фараонов, хотя последние и считались живыми богами. Но тут не культ находил на культ, как коса на камень, а схлёстывались две ветви управленческого аппарата, одинаково необходимые для данного общества и для данного типа производства. И каждая из этих ветвей претендовала на то, чтобы присвоить себе функции конкурента, монополизировать общественную власть. Но у фараонов для этого не хватало специальных знаний, а у жречества не было реальной политической мощи, военного и административного аппарата. Жречество вообще в этом плане всегда страдало недержанием власти. Ибо могло опираться только на своё богатство, религиозные предрассудки населения и многочисленность собственно жрецов конкретного культа. Этих факторов явно недоставало для узурпации общественной власти, особенно при наличии мощных конкурентов в лице административных и военных вождей. Отчего в Египте жречество всё же так и осталось на вторых ролях, а в Шумере период его господства продолжался лишь до тех пор, пока бурное хозяйственное развитие региона не привело к вызреванию на базе бывших храмовых общин крупных городов и не породило развитую административно-политическую власть, всевозможных "лугалей", которые во взаимной борьбе огнём и мечом создали в конце концов из всех племён Месопотамии единое государство.

          Характер власти жрецов и её последствия     С точки зрения своих особенностей хозяйственно-культовые управленцы (помимо отмеченной ограниченности в средствах воздействия на общество) отличались следующим. Их функции были нетрадиционны, как нетрадиционно само ирригационное земледелие. Эти функции вызревали не как дополнительные в рамках магистральной линии развития администрирования, а как именно побочная ветвь, в силу обстоятельств неожиданно ставшая основной, наиболее важной для данного социума, оттеснившей на какое-то время на второй план собственно административные функции (ввиду, конечно, их исторической неразвитости и неукоренённости). Последние пока ещё только набирали силы, обрастали аппаратом и пр. А хозяйственные управленцы уже сосредоточили в своих руках существенные рычаги влияния на общество и — при слабости конкурентов — доминировали. Но доминировали лишь по праву своего идейного, научного и сакрального авторитета, а не грубой силы.

          Причём сакральный авторитет тут являлся вовсе не авторитетом предков. Во-первых, культ предков в тех же Египте и Шумере, как будет видно ниже, просто не успел сложиться. Во-вторых, во многих прочих регионах жрецы, будучи нетрадиционными властителями, выступали как раз в качестве противников и искоренителей подобных культов, которые были на руку именно традиционным владыкам (администраторам). Храмы брали на вооружение, пропагандировали и навязывали обществу иные культы, представления о богах как о внешних и высших относительно человека силах, и характерно, что там, где в истории имели вес хозяйственно-культовые управленцы, культ предков оказывался на задворках идеологии. Представители нетрадиционной власти прикладывали все усилия к искоренению подобных формализмов, в том числе и в первую даже очередь — в области религиозных взглядов. Военные управленцы, как отмечалось, тоже боролись с традиционными нормами, но вовсе не в религиозной сфере, поскольку их интересы и противоречия с традицией сосредоточивались в иной области. Но для жречества именно апелляции к авторитету богов, а не предков и составляли один из главных столпов власти. Естественно, оно всячески укрепляло этот столп и разрушало все прочие, идейно конкурирующие.

          Кстати, отчасти именно этим обстоятельствам — влиянию двух древнейших для западного региона центров цивилизации — Шумера и Египта — мы обязаны становлением религий Передней Азии и Европы в форме поклонения богам или Богу вообще, то есть самой идеей божества. В основании этого лежал групповой интерес и усилия древних жрецов, оказавших огромное влияние на идеологию своих обществ в силу своего властвующего положения в них. Там, где хозяйственно-культовое управление не доминировало и не было мощной касты, враждебной предковой идеологии, идея Бога не получила такого распространения и значения. В этом смысле идеология Восточной Азии развивалась самостоятельно и имела совсем иной характер. Китай, как отмечалось, в данной сфере испытал решающее влияние культа предков. Всему этому огромному региону идея Бога в западном смысле осталась чужда. Ибо властвующие силы тут развивались на базе родовитости и не были, соответственно, никогда заинтересованы в искоренении культа предков и насаждении каких-либо противостоящих ему культов. Будучи сами "плотью от плоти трудового народа", преемниками традиционной власти, управленцы Восточной Азии лишь слегка деформировали обычную идеологию, приспособив её к своим нуждам. И этим ограничились.

          Корни идеи Бога     Собственно же идея богов и, в конечном счёте, единого Бога явилась развитием идеи о духах, олицетворяющих силы природы. Посредством одушевления этих сил люди объясняли их себе. Общение с этими духами традиционно было занятием всевозможных магов, колдунов, шаманов. Которые попутно как раз и изучали силы природы. Данные маги, конечно же, никогда не были представителями культа предков: сие было привилегией родовитых потомков последних, административных гениев, вождей. Маги же зато накапливали практические знания и, когда вдруг на эти знания возник спрос, резко пошли в гору, толкая перед собой, естественно, и своих протеже — всевозможных Озирисов, Ра и прочих духов-богов, как раз и персонифицировавших различные природные факторы (Ра, как известно, был не кем иным, как богом Солнца, то есть самим Солнцем, понимаемым как бог). Или можно сказать наоборот: повышение роли данных природных факторов в жизни общин повысило и авторитет тех, кто якобы был с ними близок (подобно тому, как с предками накоротке были их ближайшие потомки) и мог тем или иным образом на них воздействовать. И культ предков (если он вообще успел наметиться к этой поре, чего, как будет видно ниже, вовсе не было на Ближнем Востоке) вместе с его служителями вынужден был потесниться под напором этих природных культов, приобретших решающее значение в производстве.

          Слабость хозяйственников     В то же время понятно, что хозяйственно-культовые управленцы не могли претендовать по традиционному праву ни на что, кроме руководства производственной деятельностью. Им очень трудно было подмять под себя административные функции, требовавшие вовсе не специальных знаний, а (за неимением аппарата насилия) всеобщего признания полномочий администраторов вершить суд и расправу. Тут не мог сильно помочь и авторитет богов. Ведь боги олицетворяли силы природы и считались компетентными лишь в области природных процессов. В процессах же социальных имелись свои авторитеты — предки и их непосредственные воплощения, ближайшие потомки (или же представители реальных силовых структур). Авторитет природных сил, разумеется, уступал в делах внутричеловеческих авторитету социальному. Поэтому позиции жречества в этом вопросе были слабы в общественном мнении и, несмотря на всё их богатство и идейное влияние, жрецы никогда формально не перехватывали поводья административной власти.

          Таким образом, в исключительных условиях хозяйственная ветвь управления могла выделиться в нечто самостоятельное и продержаться некоторое время наряду с другими или даже прежде других ветвей. Но и в таких специфических условиях она не могла долго и монопольно доминировать и постепенно с развитием ситуации сдавала свои позиции возникавшему административному аппарату.

          Теократия     Стоит отметить, что иной раз жречество приобретало большое влияние в обществе и без такого подкрепления, как хозяйственные функции. В этом случае оно сильнейшим образом вмешивалось в прочие сферы управления.

          "Это приводило к различным формам теократии, когда жрецы определяли "политику" племенных объединений и формирующихся государств, как было у некоторых народов Юго-Восточной Азии, Африки и Южной Америки (даже если главой объединения считался светский правитель, ни одно серьёзное предприятие не обходилось без предварительного гадания или других религиозных санкций)" (19, сс. 425-426).

          Понятно, что такое было возможно не просто в тех условиях, где жрецы могли использовать своё влияние на широкие массы общинников, но и где эти массы что-то значили в определении политики. То есть там, где власть ещё на деле не обособилась от населения посредством опоры на аппарат насилия.

          Одновременно, обращаю внимание, что в этом случае имелась не специализация управленцев на определённой функции, а лишь особый отряд идеологических функционеров, прорвавшийся к управлению вообще.

          6. Идеологическая власть

          Уникальный случай     Власть хозяйственников-жрецов в древнейшем Шумере была уникальным явлением прежде всего по той причине, что данный отряд бюрократии не обладал реальной силой для утверждения своего господства. При таком раскладе жречество могло временно пробиться к руководству обществом лишь ввиду редкого стечения обстоятельств. Столь же уникальным случаем, соответственно, явилась и власть жрецов-идеологов, имевшая место в Древней Индии. Процессы классообразования протекали тут весьма своеобразно. Сей феномен так же, как и в Междуречье, был обусловлен спецификой ситуации, о главных моментах которой пойдёт речь в четвёртой части данной работы — после изложения дополнительных теоретических соображений; пока же я обращу внимание читателя лишь на те предпосылки, суть которых проста и уже известна.

          Особенности индоариев как завоевателей     Индийская цивилизация исходно являлась цивилизацией индоарийских племен, заселивших Северо-Западную Индию примерно в XIV-XIII веках до н.э. (я, конечно, оставляю в стороне цивилизации Хараппы и Мохенджо-Даро, стоявшие особняком и практически никак не отразившиеся на последующей индийской истории). Данные племена скотоводов — пастухов крупного рогатого скота, кочевавшие по Азии в поисках лучшей доли, то бишь определённого места жительства, разумеется, должны были в рамках этого мероприятия представлять собой некие единства, причём организованные по принципам военной демократии ( характерной именно для переселяющихся народов) самого примитивного толка. Во главе данных союзов стояли вожди-военачальники (большую роль также играли и жрецы-маги, но о причинах этого придётся написать позднее), что отразилось и на идеологии ариев: у них уже появились представления о богах и даже сформировалась известная иерархичность последних. В то же время указанные вожди, по-видимому, ещё не имели собственных сильных дружин (последние складывались обычно лишь в ходе грабительских набегов, а не миграций) и вообще какого-либо исполнительного аппарата (ибо их функцией было руководство военными действиями, племенами на марше, но не администрирование; свою роль в этом сыграло и то, что арии являлись животноводами и исконно вели разрозненный образ жизни). Единственной реальной силой в этих условиях был сам вооружённый народ.

          То есть подчеркиваю, что на деле указанные мигрирующие сообщества были вовсе не политическими и даже не столько потестарными образованиями, сколько временными, непрочными, вынужденными внешними обстоятельствами сплочениями каких-то этнически близких групп. Такие союзы с исчезновением обусловливавших их бытие причин должны были легко распадаться на составлявшие их единицы — действительно базовые, а не надстроечные социальные организмы. Сие и произошло в конце концов с прекращением миграций, то есть с оседанием индоариев в долине Ганга.

          Природные и политические предпосылки и их последствия     Закономерному по его собственной природе процессу этого распада в немалой степени посодействовали и природно-географические и политические условия данного региона. Индостан в целом, во-первых, отличался значительной внешней изоляцией от зон расположения других древнейших цивилизаций. Расселившись в этой отдалённой, глухой, огороженной со всех сторон горами и джунглями местности, индоарии тем самым оказались предоставленными самим себе и не испытывали никаких политических, культурных и прочих цивилизующих давлений со стороны.

          Во-вторых, те же природно-географические особенности поощряли и некоторый внутренний изоляционизм, затрудняя контакты между отдельными поселениями-социумами (притом, что последние и сами по себе не очень-то были к ним склонны).

          В-третьих, редкость и аморфность предшествующих доарийских насельников данного региона обусловила ненужность поддержания какого-либо военного единства ариев и, соответственно, их надплеменной общности.

          Все вышеуказанные обстоятельства способствовали пониженной контактности (как мирного, так и военного характера) здешней жизни за пределами узких локальных общинных коллективов, подталкивали последние к замкнутости и обособленности. В таких условиях не было ни возможности, ни необходимости сохранения, а тем более, дальнейшего развития аппарата профессионального управления: основные управленческие проблемы исчерпывались тут преимущественно регулированием сугубо внутренней жизни отдельных поселений-общин. В результате влияние военных руководителей у индоариев постепенно стало сходить на нет — за ненадобностью их услуг, — и вождям нечего было противопоставить этой тенденции. Их аппараты-дружины так и не сложились, с одной стороны, из-за отмеченного отсутствия общественной потребности в управлении, а с другой — ввиду невозможности грабительских набегов за неимением в пределах досягаемости богатых и слабых соседей. Единственным выходом с полуострова был путь на запад, а там индоариев поджидали весьма враждебно к ним настроенные (и такие же нищие) их братья, иранские арии (когда-то, в момент раскола, эти две ветви общего переселенческого потока, как видно, крупно между собой повздорили и преисполнились взаимной ненавистью и отвращением; по крайней мере, пантеон древних иранцев, будучи родственным индоарийскому, имел при этом зеркально противоположный характер: именами, которыми одни определяли богов, другие называли бесов и наоборот).

          Таким образом, те зачатки военной администрации, которые сложились у ариев "на марше", с оседанием их на завоёванных землях (и переходом к земледелию) в некоторой степени атрофировались или, во всяком случае — не получили дальнейшего развития. Бывшие племенные единства в своём конкретном оседлом бытии быстро распались на множество сравнительно небольших и в значительной мере обособленных социумов-общин, организация внутренней жизни которых стала их частным делом.

          Наконец, в-четвёртых, важным обстоятельством явилось и отсутствие в регионе резкой дифференциации областей с точки зрения их благоприятности для земледелия и животноводства, отчего здешние скопления разрастались, видимо, не столько путём стекания людей в конкретные единичные места, сколько за счёт естественного прироста населения во множестве точек (процессу стекания, как понятно, мешала и природная изоляция областей). Это имело своим последствием постепенность, а не скачкообразность характера усложнения местных социумов, а следовательно, и растянутый во времени процесс обострения управленческих проблем.

          Супертрадиционализм     Таким образом, задачи управления в Северо-Западной Индии не отличались ни степенью сложности, ни темпом своей постановки в повестку дня. Отчего их стало возможно разрешать относительно неэффективным и трудоёмким (в сравнении с выделением профессиональных функционеров-управленцев), но зато привычным и понятным путём совершенствования традиционного "права". В сложившейся ситуации данное "право", во-первых, оказывалось ещё вполне дееспособным (шапка была по Сеньке), во-вторых, оно могло постепенно приспосабливаться к изменениям жизни (то есть поспевало угнаться за ними: ибо резко изменяться обычное "право" было не в состоянии, отчего, в частности, при опережающих темпах деформаций обществ оно и не справлялось с ролью регулятора социальных отношений). В-третьих, всё это дополнялось, с другой стороны, благоприятными условиями, а именно: всё тем же отсутствием на протяжении длительного периода управленческого аппарата, способного конкурировать с традиционными нормами и содействовать ослаблению их позиций (как понятно, этот аппарат и отсутствовал потому, что в данных обстоятельствах был не нужен).

          Короче, центр тяжести в решении постепенно вызревавших управленческих проблем склонился в Индии не к профессионализации соответствующего вида труда, а к дальнейшему развитию "закона", норм обычного "права" (целое способно решать задачи своей стабилизации не только путём выделения новых функций и частей, но и посредством совершенствования, интенсификации использования старых — в той мере, в какой сие позволяют внешние и внутренние обстоятельства). Понятно, что данные нормы при этом значительно усложнились, дифференцировались, обогатились. Принципиально неизменной осталась лишь сама их роль основного регулятора поведения людей, то есть функционирования социума.

          Выделение идеологов     Данное усложнение регулирующих функционирование общества норм, препятствуя, с одной стороны, формированию профессионалов-управленцев административного толка, потребовало, другим боком, тем не менее, выделения функции специалистов-хранителей, толкователей, блюстителей и даже творцов этих норм. Обычный порядок нуждался в воспроизводстве с каждым новым поколением; ввиду же сравнительно высокой степени сложности этого порядка его воспроизводство нуждалось в профессиональном подходе. Специализацию управления гнали в дверь, но она влезала в окно.

          На этой почве в ранней Индии и сложился слой идеологов, именовавшихся брахманами. Этот слой не управлял как таковой людьми напрямую: ими управлял обычай; но брахманы состояли при обычае в качестве его демиургов, служителей и распространителей. И тем самым обычай, властвовавший над социумом, оказывался орудием в их руках, посредством которого они на деле проводили в жизнь свою волю, свои идеалы и интересы. Во всяком случае не удивительно, что по этому обычаю брахманы являлись высшим и наиболее привилегированным слоем древнеиндийского общества.

          "Для индуизма характерна сакрализация не власти или знатности, а духовного статуса" (41, с. 35). "В социальной структуре индуистского общества брахманы прочно занимают особые позиции. Теоретически они стоят выше всех законов (как их творцы — А.Х.) и строжайшие правила охраняют их привилегии. В рамках философского компонента брахманы являются интеллектуальной элитой, не только хранителями духовных традиций, но и приумножителями их" (41, с. 8).

          Генетически данный слой происходил от первобытных магов индоариев (о значении которых уже кратко упоминалось). Об этом свидетельствует, в частности, то представление, что брахманам якобы подчинялись не только люди, но и боги, то есть одухотворённые в силу особенностей примитивного сознания (о чём см. ниже) природные силы и факторы; для магов сие было нормально — командовать духами: в этом и заключалась их специализация. О том же свидетельствуют и собственно жреческие функции брахманов — обслуживание ими различных культов, совершение общественных ритуалов, служба в храмах. Наконец, и в целом брахманизм как идеология, будучи в основе своей прямым продолжением традиционного мировоззрения, во многих своих чертах сохранял и отражал его первобытный характер.

          Характер организации слоя идеологов     Являясь бойцами идеологического фронта, древнейшие индийские управленцы и организовывались в соответствии с особенностями своей функции. Из числа данных особенностей в этом плане можно выделить три главные. Во-первых, брахманы не были администраторами как таковыми, отчего не нуждались в упорядочении своих внутренних отношений — в отличие от функционеров всякой подлинно управленческой структуры. Во-вторых, влияние данного слоя опиралось не на оружие, не на аппарат и вообще не на непосредственную силу. Соответственно, его бытие не порождало с неизбежностью жёсткой организационной иерархии, как у военных. Наконец, в-третьих, сам идеологически-интеллектуальный характер функции брахманов отрицал по своей природе какую-либо жёсткую организованность этого слоя вообще. Умственная деятельность требует практического равенства и взаимной свободы деятелей. Иначе она просто невозможна: при какой-либо иной организации такого рода специалистов, то есть при существовании между ними некоторых практических (тем более иерархических), а не чисто интеллектуальных связей, последние неминуемо вытесняются известным принципом: "ты — начальник, я — дурак". При этом реальное исполнение идеологической функции становится невозможным.

          Вследствие этих трёх причин брахманы представляли собой внутренне весьма аморфный слой — без каких-либо признаков иерархической организации. Иерархичным в данном случае было общество в целом, в котором брахманы являлись высшей стратой. Иерархичной, далее, была страта кшатриев, воинов и администраторов, — согласно природе их "профессий". Но сами брахманы не имели ни вождя, ни системы соподчинения, ни какой-либо иной структуры. Весь их организационный потенциал исчерпал себя во внешнем самоопределении, то бишь в чётком отделении данного слоя вообще (сиречь — множества его отдельных представителей) от всех прочих социальных слоёв общества.

          Для этого, разумеется, пришлось жёстко и определённо стратифицировать и всё это остальное общество. Принципы своей организации брахманы в своём законотворчестве перенесли и на другие социальные слои, во-первых, вылепляя их по своему образу и подобию, а во-вторых, из понятных практически-эгоистических соображений: иным способом просто невозможно было обеспечить собственное социальное самоопределение идеологов.

          Слой, чьё бытие не имело никаких материальных подпорок (в виде, например, богатства или военной силы), мог сохранить своё существование (и, тем более — привилегированное положение), лишь искусственно обособляясь, то есть устанавливая (поскольку это было в его воле) между собой и другими слоями (а также и при нормативном взаимоопределении этих других слоёв вообще) какие-то формальные разграничения. Последние при этом приобретали самодовлеющее значение, отчего между стратами разверзалась юридическая пропасть (многими своими чертами, кстати, напоминавшая табуированность первобытного "права").

          Что же касается самих брахманов, то их внутренние взаимоотношения строились на чисто духовных основах. Они состязались за первенство в интеллекте, в моральной "чистоте", то есть в следовании некоторым установленным нормам поведения, ритуалам, образу жизни, который почитался за праведный. Наиболее "брахманистый" брахман и приобретал высший авторитет и, тем самым — влияние на умы людей, большие права на роль гуру, наставника и социоустроителя.

          Тотальность и жёсткость супертрадиционной регламентации     То, что роль основного инструмента регулирования общественной жизни играл обычай, предопределило его особый характер. Традиционное "право" и в первобытности не отличалось потаканием разгильдяйству и антиобщественному поведению. В новых условиях, когда многократно возросшая сложность общества предъявила этому праву ещё более строгие требования, оно вполне закономерно повысило степень своей чёткости, тотальности и жёсткости. Эти свойства были обусловлены потребностями самого управления в столь неблагоприятных условиях, то есть при столь слабых в практическом смысле средствах. Подавляющее большинство других обществ, известных истории, организовывались или силой, или (в дополнение к ней) экономическими интересами, связями. В Индии же не было ни первого, ни, естественно (на данном уровне развития производства), второго. Порядок функционирования общества поддерживался не политическим или экономическим принуждением, а лишь авторитетом обычая. Закономерно, что при таких средствах управления их силовая неавторитетность должна была компенсироваться хотя бы содержательно. Чтобы нормы общежития выполнялись в данных условиях более гарантированно, они должны были быть повышенно строгими, то есть тот наказательный, требовательный потенциал, который предписывал правила поведения всем членам общества, должен был быть исключительно высоким.

          Тотальность и жёсткость норм брахманизма имели основанием не только объективную нужду в успешной организации общества посредством их, но и субъективные устремления самих законодателей. Выше я уже писал о самодовлеющем характере юридических норм в самоопределении брахманов (и, соответственно, всех иных социальных слоёв); сие закономерно вело к детальной регламентации данных норм. Брахманы, естественно, оберегали, как зеницу ока, исключительность своего привилегированного положения, настраивая соответствующим строгим образом и общественное законодательство.

          В

"социальной практике индуизма сталкиваешься с такой жёсткой регламентацией общественных связей, равную которой вряд ли найдёшь в других религиозных системах" (41, с. 30).

          Статус индуса был предопределён от рождения строгой структурализацией общества:

"ещё не родившийся ребенок получает своё место в нём в зависимости от кастовой принадлежности его родителей. Предопределён не только его статус, но и профессия, очерчен тот круг, внутри которого он когда-нибудь будет выбирать себе невесту. Человек сразу же вводится в сложнейшую структуру общества в качестве элемента одной из ячеек, прочно закреплённых на иерархической шкале" (41, с. 30).

          То есть в брахманизме организация общества расписывалась до деталей, каждому сверчку был отведён свой шесток; от него как от части требовалось только покорно занять отведённое в рамках целого место и действовать согласно разработанным предписаниям. В индуизме

"при оценке человеческой деятельности главной добродетелью считается пассивная добросовестность" (41, с. 30),

то бишь точное следование норме. Нормы эти, понятно, как традиционные, были близки первобытным, во всяком случае — в регулировании повседневного быта людей, отчего они сильно ритуализировались.

          "Фактически все сферы жизни правоверного индуса, включая самые интимные, регулируются обрядами" (41, с. 31).

          Как отмечалось, обязательность данных норм касалась и самих брахманов и даже именно их — в первую очередь. Бытие оных управленцев регламентировалось чуть ли не строже всего. Брахманы должны были вести себя определённым образом, и лучшим брахманом признавался тот, кто добросовестнее исполнял предписанные правила поведения (а не просто самый умный идеолог). Хранители традиций, наставники людей сами должны были быть первыми примерами верности обычаям, идеалом в этом отношении, то есть традиционалистами в своём образе жизни.

          Отличия от теократии     Отсюда видно, что доминирование идеологической власти вовсе не было равнозначно простому господству жрецов в теократических обществах. Суть различий брахманов и древних теократов заключалась в исполняемой функции, а вовсе не в происхождении данных управленцев и не в методах их руководства (во всём этом они были как раз схожи, произрастая из магов и воздействуя на людей, прежде всего, через их сознание). Брахманы являлись подлинными идеологами, а жрецы-теократы — администраторами. Последние управляли обществом непосредственно, подобно обычным вождям, своей волей, прикрытой фиговым листком авторитета богов, а вовсе не являлись только блюстителями самодовлеющей нормы. Соответственно, и организация такого жречества носила обычный бюрократический, то есть иерархический характер.

          Характер структуры     Итак, целостность и бесперебойное функционирование общества, управляемого обычаем, по описанным выше объективным и субъективным причинам требовали разделения его на ряд чётко определённых и строго обособленных друг относительно друга частей — социальных слоёв. Разумеется, в основе их социальной специфики должна была лежать прежде всего общественная функция. Первоначальный брахманизм закономерно делил общество на три фракции (варны): собственно идеологов-социоустроителей — брахманов, воинов-защитников (но не управленцев, ибо управлял обычай) — кшатриев и земледельцев — вайшья. Это раннее общество не знало ещё торговли, ремесла и прочих подобных специализаций. Но позднее они появились, и потребовалась реформа идеологии-законодательства. Возникла дополнительная четвёртая и низшая на социальной лестнице варна шудр, в которую были включены все профессиональные новообразования (правда, за исключением торговцев, которые, видимо, в силу своих богатств были помещены в варну вайшья).

          Но столь грубая стратификация, конечно, не могла обеспечить эффективной самоорганизации сложного общественного организма. Требовалось более детальное внутреннее структурирование, отчего варновое деление со временем закономерно дополнилось и уточнилось кастовым.

          "Многие касты отличаются друг от друга прежде всего профессией, так что даже название последней и наименование касты выражены одним и тем же словом" (3, с. 14).

          Однако социальная структура не сводилась исключительно к профессиональной, что было бы странно для общества, состоявшего из множества общин, этносов, родов, завоевателей и завоеванных и пр.

          "Гораздо чаще касты различаются по обычаям, религиозному течению, этническому происхождению и т.п." (там же).

          Размежевание шло по самым разным основаниям, но практическим общим смыслом его было создание мелкоячеистой структуры общества, его низовой упорядоченности в рамках всё той же традиционной самоорганизации.

          "Если касты можно в определённой степени уподобить клеткам организма, то варновую систему — скелету индусского общества" (41, с. 34).

          Это хорошая метафора, которую стоит продолжить: данное общество вообще представляло собой близкий аналог животного организма без специализированной системы управления, то есть без высших разделов головного мозга. Такие организмы поддерживают свой гомеостаз исключительно за счёт внутренней саморегуляции взаимодействий частей; в них нет свободы и вариативности действий, ибо все они (действия) зарегулированы на корню и являются жёстко запрограммированными реакциями.

          Развитие философии     Побочным (с точки зрения бытия социума) следствием доминирования чистых идеологов явилось замечательное (хотя и своеобразное, что есть недостаток с точки зрения подлинной науки) развитие индийской философии. Подчёркиваю: не точных наук, а именно мировоззренческих, общетеоретических знаний — космологии, эсхатологии, этики и т.п. Раз на положении господ волею судеб оказались интеллектуалы, люди духа, то дух и воспарил в горние выси. Причём совершенно не оглядываясь на практический мир и откровенно пренебрегая им как сферой контактов и занятий низших "нечистых" каст.

          По словам английского исследователя М.М.Вильямса,

"индусы были спинозитами за 2000 лет до Спинозы, дарвинистами за много столетий до Дарвина и эволюционистами за много столетий до того, как доктрина эволюции была принята учёными нашего времени и прежде, чем слово "эволюция" возникло в каком-либо языке мира" (цит. по: 8, с. 24).

          Это, понятно, не случайно. Во-первых, в силу творческой свободы индийских мыслителей и более того — ввиду наличия такой реальной ситуации, которая поощряла их напряжённую умственную деятельность. Во-вторых и в главных, — по самой природе индийского общества и соответствующего характера индийской логики. Здешние философы закономерно рассматривали внешний мир, Мир вообще — по аналогии с миром социальным. Внутренняя самоупорядоченность, самоорганизация последнего эхом отзывалась и в представлениях о такой же по способу организации упорядоченности Мира. Именно эта упорядоченность и явилась априори предметом раздумий и исследований местных мыслителей. Само собой разумеется, что при таком многообещающем (в силу своей близости к реальным особенностям Бытия) методологическом подходе им удалось высказать немало верных и глубоких мыслей, предвосхитивших многие открытия позднейших времен.

          С другой стороны понятно, что наряду с такими откровениями в индийской философии хватало и традиционных ошибок. Традиционных как в смысле их характерности для мировой философии вообще, так и с точки зрения отражения в собственно индийском мировоззрении его собственных традиционалистских корней и установок. В этом последнем плане, например, знаменательно обычное для примитивных культов отождествление человека и природы, общественного и природного мира (что, как отмечалось, и обеспечило своеобразную удачную методологию индуизма). Природа тут очеловечивалась, одухотворялась, но и сам человек оказывался вписанным в систему мироустройства не только как его особая часть, но и вполне натурально — в качестве однородного всему прочему элемента (примером чему является учение о переселении душ людей в животных и пр.).

          Особенности идеологии     Своеобразной, соответственно, была и идеология брахманизма. Как по содержанию, так и по форме (одно, конечно, тут прямо коррелировало с другим). Прежде всего, данная идеология внешне и во многом внутренне была подчёркнуто научна. При общей насыщенности традиционалистского индуизма представлениями о множестве духов-богов интеллектуальный брахманизм подменял идею Бога идеей

          "Брахмана — безличной, бестелесной, бескачественной субстанции, которая лежит в основе мироздания, вызывая периодически возрождение и гибель мира, "растворяющегося" в Брахмане, чтобы снова затем возникнуть из него" (8, с. 7).

          Как в обществе господствовал не вождь, а обычай, закон, так и в Мире порядок устанавливал не некий Бог как могущественный субъект, а тот же Закон мироустройства, равно довлеющий и над богами. Аналогично, иерархию силы в отношениях богов заменяла иерархия духовного совершенства, этического авторитета, что особенно полно проявилось в выросшем позднее на данной почве учении буддизма.

          С точки зрения организации данной идеологии стоит отметить её незашоренность, гибкость,

"отсутствие канона, допустимость веры во что и в кого угодно, отсутствие обязательного для всех единого пути, терпимость, известную диалектичность и пр." (41, с. 30).

          Жёсткая социальная регуляция здесь внешне противоречиво, но внутренне вполне закономерно сопровождалась значительной свободой в духовной сфере человеческого бытия (зеркально противоположно тому, как дело обстояло в средневековой Европе, где исходную личную социальную свободу людей власть старалась компенсировать идеологической порабощённостью). Как невозможна была иерархизация слоя брахманов, так невозможной являлась и какая-либо субординация их учений. Все они имели равное право на существование. Отсюда индуистская идеология не имела систематического (аксиоматического) характера.

          "Здесь преобладают связи не субординации, а координации между её элементами, идущие по горизонтали и вертикали" (50, с. 66). "В мировоззренческом отношении индуизм предстаёт системой компилятивного характера" (50, с. 67).

          Влияние брахманизма на историю Индии     Как понятно, описанная система господства идеологов не могла утвердиться в индийском обществе навечно. Сила идей в нашем суровом мире всегда уступает силе оружия — стоит только последней появиться. Белые или красные бесчинствуют в городе лишь до той поры, пока не пришёл дворник, чтобы разогнать их всех. Но индийская история своеобразна именно тем, что в ней, очевидно, существовал целый длительный период, в который успело сложиться супертрадиционалистское управление со всеми его рассмотренными выше последствиями. Данная система самоорганизации стала основой народной жизни, то есть приобрела тем самым исключительную прочность, вошла в плоть и кровь, в ментальность населения. С чем оказалось вынужденным считаться великое множество последующих завоевателей и коренных административных правителей Индии. Более того, последние, стараясь добиться эффективности своей политики и организуя её с этой целью в соответствии с традиционными нормами общежития масс, тем самым способствовали дальнейшему развитию и утверждению кастовости общества и идеологии брахманизма (разумеется, вежливо подвинув при этом самих брахманов в сторону от реальной власти).

* * *

          "Соперничество сословий жреческого и воинского, из которого, как правило, выходил военный вождь (царь), отражено в истории древнейшей Индии и в становлении державы Ахеменидов (иранских ариев, то есть ближайших родственников индоариев — А.Х.), Мероэ и других африканских царств, правители которых, восставая против смертных приговоров, выносимых жрецами, уничтожали их самих" (19, с. 425).

          "Четвёртый путь" или "пятая колонна"     Я определяю процесс классобразования в древности как обособление группы управляющих от управляемых производителей. Поэтому в выделении вышеописанных четырёх направлений этого процесса я опираюсь на функциональные различия приходящих к власти управленцев. Официальная советская наука, как будет видно ниже, представляет себе суть происхождения классов иначе. Становление слоя управленцев является для неё второстепенным историческим процессом. Советские учёные в своих изысканиях вовсе не сосредоточиваются на исследовании его центрального, функционального содержания. Оттого их классификация указанных направлений эклектична. С одной стороны, она также определяется по функциям: военной, идеологической (последний термин, правда, используется чисто формально, ибо реально имеются в виду вовсе не идеологи, а жречество вообще), а с другой — по способам прихода к власти. Например, администраторы для учёных — не определённые функционеры, а "аристократы", "знать", просто традиционная власть, независимо от её функций, отчего как-то туманно проводится различение аристократии с военачальниками: ведь последние тоже довольно быстро превращались в нобилитет. Равным (хотя и обратным в терминологическом смысле) образом, как отмечалось, идеологи понимаются не как таковые, а как жрецы, которые функционально вовсе не обязательно идеологи.

          Наконец, нашими учёными предлагается ещё и "четвёртый путь" выделения власти (согласно моему счёту — пятый, но советские авторы хозяйственную власть смешивают в одно с идеологической — всё под той же вывеской "жречества"). Опять же не по функции, а по происхождению (характерно, что речь идёт именно о пути выделения, а не о содержании) — "плутократический" (19, с. 230). В соответствии с общими установками советской науки выпячивается феномен меланезийских и новогвинейских "бигменов" (прошу не путать с бигмаками и "бигбенами"), то есть лидеров, влиятельных в силу своих богатств. Этот феномен поздней исторической эпохи (см. выше соответствующий параграф данной главы) принимается за особый отдельный путь классообразования. Между тем в эпоху лидерства, а не вождества, богатство, как отмечалось, сплошь и рядом было одним из средств борьбы за социальный статус. Объявлять его четвёртым путём классообразования неправильно, и сделано это исключительно для того, чтобы потрафить той официальной концепции, которую я рассмотрю чуть ниже.

          Естественность процесса     Из четырёх перечисленных направлений развития управления естественным и магистральным являлся первый, связанный с выделением административно-судебных функций. Повторю, что естественными я называю процессы, протекавшие закономерно при любых обстоятельствах, то есть вынужденные внутренней логикой развития объекта (в данном случае — общества). К примеру, становление слоя военачальников и их дружин предполагало отсутствие изолированности общества, какое-то внешнее окружение. Военная специализация не есть функция, внутренне необходимая для функционирования общества. Она не могла вызреть в ходе усложнения жизни социума для её регуляции. Аналогично, и хозяйственная роль жречества была отчасти случайной и далеко не повсеместной. Совершенно особняком стояли идеологи, бывшие не столько управленцами, сколько блюстителями обычая. Лишь чистое администрирование являлось имманентным сложному обществу, обеспечивало его нужды, закономерно вызревало с его развитием. И оно же являлось содержанием любого общественного управления, которое только имеет право так именоваться. Все военные и прочие функционеры занимали прочное место в обществе лишь с того момента, как брали на себя функции собственно администрирования, превращая свои родовые занятия лишь в подсобные, побочные промыслы. Любой военачальник, становившийся князем, королём, конунгом, вершил суд и расправу, устанавливал законы, а не только воевал и защищал податное население. Таким образом, конкретное происхождение власти имело различные корни, разные исходные моменты и, соответственно, пути становления, но один итог, одинаковое заключительное содержание. Отчего естественным следует признать именно прямое вызревание данного содержания власти, данной функции управления. Ибо в этом вызревании и состоял коренной политэкономический смысл протекавших исторических процессов.

          Однако в конкретных обстоятельствах разложения родовой социальности в отдельных обществах серьёзное преобладание могли получать потребности военного или хозяйственного руководства или же, напротив — при отсутствии любых чётко выраженных управленческих потребностей — супертрадиционализм. Соответственно, ведущее положение среди управленческого персонала (или в обществе вообще) занимали представители данных прослоек (или хранители и толкователи традиций). Это окрашивало всю структуру данных обществ в особые тона, придавало их развитию внешне оригинальный характер. Я наметил четыре основных чистых типа такого развития, но существовали и многочисленные смешанные варианты; кроме того, сами административные, военные, хозяйственно-религиозные и идеологические функции могли в различных условиях иметь различное содержание. Поэтому уже с этой стороны развитие нового слоя управляющих и разложение родового строя предстаёт перед нами в истории крайне разнообразным. Подчас происходившие в отдалённых друг от друга регионах процессы по форме своего протекания были совершенно несхожи. Но это была именно лишь внешняя непохожесть: их реальное политэкономическое содержание являлось одинаковым: всюду происходило выделение слоя управляющих на базе становления производства и связанного с ним усложнения общественного бытия.

          7. Становление класса бюрократии

          Магистральная линия     Теперь дополнительно поясню, почему я уделил столько внимания социальному слою именно управленцев, а не, допустим, ремесленников или торговцев. Это, конечно, не случайно. А проистекает, помимо всего прочего, ещё и из той роли, которую управленцы сыграли в дальнейшем. Именно на базе социальной группы управленцев сложился первый в истории господствующий класс. И именно с этим классом связано бытие первой общественной формации. Ремесленники и торговцы в ряде особых случаев (конкретно, в Греции и Риме) также сыграли свою роль в историческом процессе, и эти случаи заслуживают специального рассмотрения. Но лишь в качестве патологий, незакономерных и преходящих вывихов на теле истории. Ибо магистральная линия развития обществ проходила именно по пути отделения управленцев от управляемых. Линия эта восторжествовала в конце концов и в античном мире, преодолев закономерной силой глобально значимых условий временное искажающее влияние случайных региональных факторов.

          Как же и благодаря чему группа профессионалов-управленцев превратилась в господствующий класс? Конкретно я уже, в основном, рассмотрел этот процесс, однако ввиду важности темы стоит обсудить её и на чисто теоретическом, абстрактном уровне.

          Средства управления     Как уже отмечалось, всякое управление эффективно лишь тогда, когда оно располагает средствами влияния на управляемые массы. Причём эти средства влияния должны быть достаточно весомыми и материальными. Абстрактными идеями людей нельзя заставить выполнять установленные правила общежития. В роде обычное "право" вовсе не висело в безвоздушном пространстве, а обеспечивалось силой практиковавшего его социума. Даже религиозное давление на сознание оперирует не призывами, а угрозами материальной кары, хотя бы и со стороны не существующих в действительности богов (впрочем, как известно, ревностные служители церкви не пренебрегали и земным насилием). Тем более нуждается в аппарате принуждения и контроля за исполнением своей воли практическая администрация. Формирование такого аппарата было существенным моментом выделения слоя управляющих. Особенно быстро такое формирование шло в племенных образованиях, где роль волевого управления решающим образом доминировала над традиционным "правом". Этот аппарат обычно складывался: при административном руководстве — из числа глав подчинённых родовых общин, из членов рода или родственно-семейной группы самого руководителя; при военачальнике — из собственно дружины, приближённых лиц; при жречестве — из числа служителей храма, учётчиков, надсмотрщиков и пр.

          Во всех вариантах следует отметить, что именно аппарат в целом, его функционеры составляли новый обособившийся слой управленцев. Верховный иерарх, глава аппарата в социальном смысле также являлся его членом, по своему политэкономическому существу тождественным самому последнему чиновнику-писцу или голодному псу-рыцарю. Кроме того, каков бы ни был аппарат по характеру, он всегда должен был быть достаточным для того чтобы проводить в жизнь решения руководства. Нюансы зависели от конкретного соотношения сил управляющих и управляемых, но первые должны были быть заведомо сильнее, чтобы управление стало реальным. Процесс становления группы управленцев стремился к этому пределу естественным образом.

          Орудия личной власти     Аппарат управления являлся тем материальным рычагом, который позволял верховным управляющим проводить в жизнь общинную волю, вышедшую за рамки обычая. Но он рано или поздно становился и органом личной власти самих этих управляющих. Подноготная данной метаморфозы всё та же: аппарат в лице своих представителей постепенно выключался из процесса материального производства. Происходил разрыв между образом жизни, политэкономической базой существования этого слоя и образом жизни массы управляемых. В данном отношении члены управленческого аппарата сливались со своими руководителями, образуя с ними одно социальное целое. То есть в отношении к основным сферам общественной жизни — к производству и распределению материальных благ — положение всех аппаратчиков было одинаково, а следовательно, идентичными были и их экономические интересы, весьма отличные от интересов непосредственных производителей. В силу этого данный аппарат управления с готовностью поддерживал любые мероприятия верховного руководителя в защиту их общих интересов, а то и сам подталкивал его снизу к подобным действиям. А поскольку эта группа воплощала в себе основные материальные силы общественного управления и в том числе — силы принуждения, такая защита общих интересов управленцев становилась вполне реальным делом.

          Расхождение интересов     Но что, собственно, представляли из себя эти загадочные политэкономические интересы и от чего, спрашивается, их необходимо было защищать? Увы, с точки зрения своего содержания интересы первобытных владык вкупе с их аппаратами ничем, по существу, не отличались от стремлений любой вульгарной биологической особи (в том числе, и современного цивилизованного человека). Отчасти это были интересы психологического характера: в каждом живом организме заложено тяготение к балансу с окружающей средой, что в психике отражается в ощущениях комфортности, спокойствия, уверенности. Поскольку основной средой для человека является социум, то для него психически важно самоутверждение в этом социуме. Простейший способ такого самоутверждения — силовое господство над обществом. Почёт, уважение окружающих, хотя бы даже в ложной форме раболепия (при скрываемой ненависти), безусловно, суть ценности для человека. Так уж мы устроены, и только благодаря такому устройству способны успешно приспосабливаться к социальной среде и выживать в ней.

          Но главное — не в этом. Главные интересы людей, то есть более примитивные и, тем самым, более мощные биологические механизмы, движущие ими, завязаны на задачи материального воспроизводства. Речь идёт о половом инстинкте и об инстинктах удовлетворения ведущих материальных потребностей — в пище, питье, бытовом комфорте и т.п. Каждая особь запрограммирована на то чтобы как можно гармоничнее сочетать труд и потребление (а абсолютная "гармония", понятно, состоит тут в том, чтобы иметь возможность неограниченного доступа к благам при полном отсутствии трудовых затрат), а также — на стремление к удовлетворению половых потребностей (что связано с обеспечением свободного доступа к лицам противоположного пола).

          Как можно реализовать эту программу? Блага ведь не берутся из воздуха, а создаются трудом людей. Расширить свой доступ к ним несоразмерно личному труду возможно лишь единственным путём: увеличивая долю своего потребления совокупного общественного продукта, то есть перераспределяя в свою пользу имеющиеся в распоряжении социума материальные блага.

          По этому пути, естественно, и пошли когда-то древние вожди и их управленческий персонал. Во многих архаичных обществах, как отмечалось, это облегчалось уже тем, что в силу родовых традиций сам труд в них носил коллективный характер и производимый продукт принадлежал обществу, отчего право распределять его, то есть распоряжаться богатством социума было прямо унаследовано управленцами, которые быстро стали этим правом злоупотреблять. Но ведь объём общественного продукта ограничен. На каком-то этапе расширение потребления одних социальных групп стало возможным лишь за счёт ущемления жизненного уровня других социальных групп, а конкретно — непосредственных производителей. Пусть даже имело место не абсолютное снижение этого последнего уровня, а простой видимый разрыв между потреблением управляющих и управляемых. Всё равно это не могло не порождать недовольства, а возможно, даже сопротивления. Однако тут-то и обнаружилось, что аппарат управления давно уже имеет в своём распоряжении идеологические и физические силы для подавления проявлений всяческого недовольства и сопротивления.

          Управленческий аппарат рано или поздно начал в открытую диктовать свою волю общинникам и добиваться её безусловного выполнения. А воля эта была направлена прежде всего на приоритетное обеспечение вышеуказанных потребностей представителей данного социального слоя. Хотя попутно, конечно, им исполнялись и общественно необходимые функции управления. Ведь если бы не поддерживалось как-то функционирование самого общества, то неоткуда было бы брать и блага.

          "Функционирование позднепотестарной и выраставшей из неё политической организации, в которой решающую роль играла именно социальная верхушка, перерождавшаяся в господствующий класс, в определённой степени обеспечивало интересы всего общества, во всяком случае в том, что касалось сохранения его целостности перед лицом других обществ" (19, с. 196).

          В итоге группа управляющих объективно превращалась в господствующий класс бюрократии (или "феодалов", как их привыкла именовать отечественная историческая наука).

          Сущность класса бюрократии     Отсюда видно, что бюрократия по своему происхождению и природе есть социальный слой людей, чьей общественной функцией является управление. Бюрократы суть управленцы. Но не всякие управленцы обязательно бюрократы. Здесь имеется соотношение общего и частного. Бюрократией является такая специфическая группа управленцев, которая обособилась от управляемых не только профессионально, но и по своему властному положению. Лишь в том случае, когда имеется отчуждение власти в пользу чиновников-управленцев, данные чиновники превращаются в бюрократов. Их социальное положение при этом резко меняется и не сводится уже только к профессиональным особенностям. Бюрократия, в отличие от простых управленцев, контролируемых обществом, напротив, сама контролирует общество, диктует ему свою волю, заставляет его жить по удобным ей правилам. То есть господствует над остальными управляемыми ею общественными группами.

          Господство это, разумеется, обеспечивается насилием. Поэтому не всякие управленцы способны стать бюрократами, а только те, в чьём бесконтрольном распоряжении ввиду каких-то причин оказываются соответствующие средства, органы общественного принуждения.

          Наконец, бюрократия, в отличие от просто управленцев, не есть уже обычная социальная группа, а является группой высшего типа — классом. Понятно, что господство в обществе определяет её решающую роль в организации общественных порядков и, в том числе, её ключевое положение в процессе распределения материальных благ. Именно эти признаки я считаю важными для выделения классов из числа социальных групп вообще (помимо, конечно, непосредственного отношения к производству).

          Итак, класс бюрократии — это социальный слой, выполняющий функцию общественного управления, но при этом неподконтрольный остальному обществу в силу того, что располагает средствами насилия над ним. Воля данного класса проводится в жизнь принудительно и в первую очередь преследует цели удовлетворения интересов самих бюрократов, хотя попутно, разумеется, обеспечивает и стабильное функционирование всего общественного организма в рамках, заданных бюрократическим законодательством и охраняемых подконтрольным бюрократии аппаратом насилия.

          Естественность отчуждения власти     Стоит ещё раз обратить внимание на естественный характер отчуждения управленческой власти от общества в рассматриваемую эпоху. Управленческий аппарат превратился в бюрократию и встал над обществом потому, что он оказался самой сильной социальной группой в данном обществе. В чём же заключалась его сила? Во-первых, в характере организации всякого управленческого аппарата. Принципом этой организации является иерархия, обеспечивающая внутреннюю субординацию и высокую дисциплину, отчего данная группа обладает монолитным единством, позволяющим ей успешно противостоять распылённому и раздробленному населению. Во-вторых, бюрократы включали в свой состав специалистов военного дела, а то и вообще полностью являлись ими. Данный профессионализм, естественно, имел большое значение. Наконец, в-третьих, этот профессионализм был исключительным, никаких иных, помимо самого аппарата управленцев сил принуждения в обществе не было. А монопольное обладание средствами насилия всегда имеет решающее значение при силовом столкновении социальных групп.

          Но, тем не менее, всякая сила относительна. Сила любого господствующего класса заключается обычно не только в его особенностях, но и отражает другой стороной слабость противостоящих ему иных социальных слоёв. Глубинной причиной бюрократизации власти в исследуемую эпоху явилась именно неразвитость самого общества, опиравшаяся, как уже отмечалось, на неразвитость экономических взаимоотношений людей. Именно природа первоначального производства, неспособного соединить основную массу производителей в нечто прочное и единое, в социальное единство, послужила основным фактором, обусловившим бюрократизацию управления данным обществом. Атомизация, разобщённость производителей материальных благ означала не что иное, как отсутствие того, что позднее возникло и стало именоваться гражданским обществом. Только такое сплочённое самим процессом общественного производства общество способно противостоять группе профессионалов управленческого труда с их аппаратной организованностью и средствами общественного принуждения, способно осуществлять эффективный контроль над ними посредством различных демократических процедур. Об этом подробнее будет рассказано ниже. Но в данный период ни о чём подобном ещё не было и речи, отчего выделение слоя управляющих закономерно происходило в форме отчуждения управления от общества, в форме превращения управленцев в бюрократов, то есть в класс, обладающий бесконтрольной общественной властью.

          Бюрократия — порождение примитивного производства     Таким образом, становление класса бюрократии как таковой было в конечном счёте заслугой характера первоначального производства. Прослежу ещё раз всю цепочку обнаруживаемых здесь зависимостей.

          Во-первых, производство вообще своими последствиями обеспечило возможность и неизбежность усложнения социумов и привело к необходимости выделения профессионального управления.

          Однако, во-вторых, в этом производство виновато именно как таковое, а не как примитивное. Как примитивное оно как раз, наоборот, не нуждалось в управлении, отчего выделение управленцев в данных условиях могло быть только чисто социальным, а не экономическим процессом. В экономике не было связей производящих ячеек, в силу чего, с одной стороны, управление по преимуществу не имело отношения к самому производственному процессу, а с другой — организационные формы общества, его управления, соответственно, не отражали экономических форм, а конституировались сами по себе, согласно собственным принципам формирования управленческих структур.

          Наконец, в-третьих, тот же примитивизм производства (его индивидуализм и пр.) обусловил и совершенно особое положение управленцев в обществе — не только по конкретному содержанию их функции, но и по их социальному статусу. Тут управленцы в силу обстоятельств, главным из которых и был характер производства, разобщавший массы производителей, превращались не просто в особый функциональный слой, а в господствующий класс управленцев. В бюрократию.

          Итак, наличие производства вообще обусловило своими последствиями становление социумов в таком виде, который потребовал выделения управления в отдельную функцию, а управленцев — в особый слой. Особенности примитивного производства конкретно привели к конституированию этих управленцев в форме бюрократии, то есть к особой модификации их взаимоотношений с прочими управляемыми ими социальными слоями. К особому положению управляющих в обществе, по признакам которого мы и именуем их бюрократами.

          Бюрократия и государство     Любой господствующий класс управляет обществом посредством какого-то аппарата, немаловажной частью которого являются органы насилия — армия, полиция, суды, пенитенциарная система и пр. Данный аппарат политического (насильственного) управления с его органами принуждения называется государственным аппаратом или коротко — государством. Последнее название широко распространено, но не совсем точно отражает суть дела, ибо его используют также обычно и для определения в целом общества, управляемого таким аппаратом, а также и территории, занимаемой данным обществом. Каково же отношение бюрократии к государственному аппарату?

          Оно очень просто и непосредственно: бюрократия сама и является этим аппаратом. Неконтролируемые обществом функционеры государства суть те социальные типы, которых мы называем бюрократами. Они не стоят вне государства и рядом с ним и не используют его как своё орудие, подобно другим классам, а собственно представляют его собой. Становление бюрократии есть одновременно и становление государственного аппарата и, следовательно, государства вообще (ибо в этом процессе общество как раз преобразуется, приобретая политическую форму, превращаясь в общество-государство). Хотя и не наоборот. Тут опять имеет место соотношение общего и частного.

          Где имеется бюрократия, обязательно имеется и государство. Однако там, где имеется государство, совсем не обязательно наличие бюрократии. Бюрократия всегда есть аппарат насильственного управления обществом и, тем самым, всегда есть государственный аппарат. Любое государство также всегда представляет собой насильственно организованное общество, но функционеры его далеко не обязательно бесконтрольны и самовластны, то есть не обязательно бюрократы. Истории, как будет видно позднее, известны эпохи, когда государственный аппарат из господина превращался опять в слугу, если не общества в целом, то каких-то отдельных господствующих в нём классов, с этим аппаратом никак не совпадавших. В таких условиях функционеры данного аппарата теряют своё политэкономическое лицо, высокое классовое звание бюрократов и превращаются в простых чиновников, в социальный слой специалистов-управленцев. Чиновник есть управленец без власти и в этом его отличие от бюрократа как социального типа.

          В то же время, если речь идёт о бюрократии, то следует понимать, что сия речь, одновременно — и о государстве. Становление бюрократии есть, по существу, становление особого государственного аппарата: именно тем особого, что организация этого аппарата обеспечивает бесконтрольность его функционеров со стороны управляемого ими общества.

          Практические свидетельства     Фактами, подтверждающими приведённое толкование проблемы становления первичных классов и государства, буквально кишит вся история человечества. Куда ни ткнись, всюду легко обнаруживается, что господствующим классом в древних и средневековых цивилизованных обществах являлся класс управленцев, узурпировавших общественную власть. И повсюду эта узурпация была обусловлена тем, что данный класс конституировался как аппарат насилия, как государственный аппарат. Функционеры этого класса-государства именовались по-разному: фараонами и писцами, императорами и мандаринами, королями и баронами, князьями и боярами, царями и дворянами и т.д., — но суть их везде была одинакова.

          Как писал один из крупнейших древнекитайских философов Мэн-цзы, определяя (и оправдывая) окружавшую его социальную реальность:

          "Разве можно управлять Поднебесной, занимаясь одновременно с этим земледелием? Есть занятия больших людей и есть занятия маленьких людей... Поэтому-то и говорят: "Одни напрягают свой ум, другие напрягают свою силу. Тот, кто напрягает свой ум, управляет людьми. Тот, кто напрягает свою силу, управляется людьми. Тот, кто управляет людьми, кормится за счёт людей, а управляемый людьми кормит людей. Таков всеобщий закон Поднебесной...". Не бывает такого, чтобы низы управляли верхами, всегда верхи управляют низами. Поэтому шужэнь отдают все свои силы, чтобы выполнять свои обязанности, но никогда не управляют, полагаясь на самих себя. Существуют ши, которые управляют ими. Ши отдают все свои силы, чтобы выполнять свои обязанности, но никогда не управляют, полагаясь на самих себя. Существуют цзян-цзюнь и дафу, которые управляют ими". Эти господа опять-таки прямо горят на работе, но снова на себя не полагаются, поглядывая вверх, откуда за ними присматривают гуны и чжухоу. Последние также лезут из кожи вон, кидаются на стены в служебном рвении, но, как читатель уже догадывается, "никогда не управляют, полагаясь на самих себя. Существует Сын Неба, который управляет ими", и, разумеется, горбатится почём зря, "отдаёт все свои силы, чтобы выполнять свои обязанности, но никогда не управляет, полагаясь на самого себя. Существует Небо, которое управляет им" и наконец-то ни на кого больше не полагается (54, с. 165).

          В Китае вообще всегда чётко понимали и правильно излагали существо дела, поскольку тамошние мыслители не были ослеплены некоторыми предрассудками современной эпохи.

          Впрочем, и для сегодняшней науки часты здравые мысли и верные наблюдения типа: в Сиаме

"класс феодалов практически совпадал с государственным аппаратом" (20, с. 289).

          Или:

          "Конкретные механизмы становления государственности могли быть различны, но при всех обстоятельствах процесс состоял в том, что органы власти всё больше отрывались от родоплеменной организации и превращались в самостоятельные органы господства и угнетения, направленные против собственного народа" (4, с. 195).

          В то же время значительное распространение среди советских учёных имеют совсем иные взгляды, опирающиеся на некоторые насильно навязанные науке, превращённые в догмы заблуждения К.Маркса и Ф.Энгельса.

          1. Заблуждения советской науки

          Происхождение классов и государства у Ф.Энгельса     Сразу оговорюсь, в "Анти-Дюринге" Ф.Энгельс, с одной стороны, изображает процесс становления классов и государства вполне в вышеописанном духе. Позволю себе привести длинную цитату:

          "В каждой такой общине существуют с самого начала известные общие интересы, охрану которых приходится возлагать на отдельных лиц, хотя и под надзором всего общества: таковы — разрешение споров; репрессии против лиц, превышающих свои права; надзор за орошением, особенно в жарких странах; наконец, на ступени первобытно-дикого состояния — религиозные функции. Подобные должности встречаются в первобытных общинах во все времена... Они облечены, понятно, известными полномочиями и представляют собой зачатки государственной власти. Постепенно производительные силы растут; увеличение плотности населения создаёт в одних случаях общность, в других — столкновение интересов между отдельными общинами; группировка общин в более крупное целое вызывает опять-таки новое разделение труда и учреждение органов для охраны общих интересов и для отпора противодействующим интересам. Эти органы, которые в качестве представителей общих интересов целой группы общин занимают уже по отношению к каждой отдельной общине особое, при известных обстоятельствах даже антагонистическое, положение, становятся вскоре ещё более самостоятельными, отчасти благодаря наследственности общественных должностей, которая в мире, где всё происходит стихийно, устанавливается почти сама собой, отчасти же благодаря растущей необходимости в такого рода органах, связанной с учащением конфликтов с другими группами. Нам нет надобности выяснять здесь, каким образом эта всё возраставшая самостоятельность общественных функций по отношению к обществу могла со временем вырасти в господство над обществом; каким образом первоначальный слуга общества, при благоприятных условиях, постепенно превращался в господина над ним... в какой мере он при этом превращении применял в конце концов также насилие и каким образом, наконец, отдельные господствующие лица сплотились в господствующий класс. Нам важно только установить здесь, что в основе политического господства повсюду лежало отправление какой-либо общественной должностной функции и что политическое господство оказывалось длительным лишь в том случае, когда оно эту свою общественную должностную функцию выполняло" (62, сс. 183-184).

          Это блестящее изложение почти не нуждается в поправках.

          "Но наряду с этим процессом образования классов совершался ещё и другой" (62, с. 185).

          И этот другой процесс состоял, по мнению классика, в разделении общества на богатых и бедных, развитии их антагонизмов, эксплуатации бедных богатыми и, наконец, создании последними органов насилия, государства для защиты своей собственности и привилегий (см. 62, сс. 185-186, а также работу "Происхождение семьи, частной собственности и государства"). На деле здесь изображается нормальный процесс буржуазного классообразования. Этот процесс был хорошо известен К.Марксу и Ф.Энгельсу на материале истории Нового времени, и имелся большой соблазн представить его частные закономерности всеобщими для классообразования вообще. Этот соблазн питался двумя истоками.

          Во-первых, значительным перевесом в научном обороте той эпохи материалов по буржуазным обществам сравнительно со знаниями по обществам докапиталистическим, отчего имели место неправомерные обобщения буржуазной специфики в качестве общечеловеческой: ибо обобщать больше было нечего. В частности, представление о классах у классиков марксизма было сильно "капитализировано": в их определении выпячивалась роль собственности на средства производства. Понятно, что и процесс классообразования при таком подходе логично было связывать с процессом выделения собственников, который всячески и искался в истории. И, что интересно, — отыскивался!

          Вторым истоком "другой" версии классообразования стала для Энгельса конкретная история Греции и Рима, которая в прошлом веке была изучена как раз лучше всего. А в Греции и Риме становление классов и государства действительно протекало специфически — в силу ряда случайных обстоятельств. Этим казусам будет посвящён специальный раздел настоящей моей работы. Здесь же сразу отмечу, что развитие античных обществ происходило в таких условиях, которые были во многом сходны с теми, что сложились в Европе в Новое время; и закономерно, что процесс этого развития существенным образом напоминал буржуазный. Обнаружение таких фактов в истории, конечно же, способствовало "обуржуазиванию" общей теории докапиталистической формации.

          Причины заблуждений советской науки     Таким образом, классики марксизма наметили два варианта процесса первичного классообразования и становления государства. Но первый из них (причём магистральный, корневой) был благополучно проигнорирован официальной советской наукой, зато второй — поднят на щит. В течение ряда десятилетий этот вариант усиленно пропагандировался, исследовался, мировая история изучалась именно под углом поиска подтверждающих его фактов. Правда, успехи были невелики и связаны преимущественно лишь со специфическим истолкованием реального материала. Историческая действительность никак не вписывалась в схему, отчего периодически (в периоды послаблений) возникали бурные дискуссии, выдвигались концепции азиатского способа производства и т.п. Однако вариант номер два прочно держался на плаву. Почему?

          Ларчик открывается просто. Господствовавшая в СССР бюрократия, конечно, не могла позволить учёным копаться в грязном белье своих древних предшественников, ибо при этом неизбежно была бы высвечена лучом анализа и её собственная сущность. Отчего предпринимались нужные политические действия для того, чтобы внимание исследователей не касалось запретных тем, а, напротив, сосредоточивалось на темах, выгодных власти. Второй вариант советским бюрократам приглянулся не только как отвлечение научных интересов от опасных направлений, но ещё и по собственной его сути: ведь тут бичевались не что иное, как буржуазные тенденции, институты, идеология. А буржуазия с момента своего возникновения есть злейший (ибо сильнейший) враг бюрократии.

          Поэтому корни заблуждений советской науки имели вовсе не интеллектуальный (умных людей было много), а чисто политический характер. Но даже в этих условиях учёные при всех неизбежных реверансах в сторону официально разрешённой концепции позволяли себе заявлять, что

"при нынешнем уровне наших знаний об истории позднепервобытных и выраставших из них предклассовых общественных организмов можно всё же с достаточным основанием предполагать, что во всемирно-историческом масштабе путь монополизации общественных должностных функций представителями социальной верхушки при складывании первичных форм эксплуататорских отношений на самых ранних этапах классообразования должен был, хотя бы по чисто логическим основаниям, встречаться чаще, нежели непосредственное отчуждение прибавочного продукта на основе монополизации тех или иных средств производства" (19, с. 197).

          Тем не менее, за долгие годы наворочано много неверных теоретических построений, которые нельзя просто так отбросить в сторону, а необходимо оспаривать аргументированно. В настоящем разделе будут затронуты лишь взгляды советской науки на происхождение классов и государства.

          Теоретические и практические последствия "капитализации" понятия "класс"     Итак, как отмечалось, советскими учёными взята на вооружение та теория, которая изображает процесс классообразования по образу и подобию становления классов буржуазии и работников наёмного труда. Закономерно, что при этом и сам термин "класс" принимает исторически ограниченное содержание: в его определение на правах общих входят все специфические черты, характерные только для двух вышеуказанных классов. Там, где этих черт обнаружить невозможно, автоматически приходится констатировать и отсутствие классов: раз реальность не совпадает с заданным априори определением (в СССР, например, по уверениям идеологов, никаких других классов, помимо рабочих и крестьян, не было: бюрократия официальной наукой была скромно отнесена к интеллигенции, к простому слою работников умственного труда). Хотя понятно, что представление об общественных феноменах нельзя создавать на материале лишь отдельных стадиальных состояний общества: необходимо обобщение именно всего типичного для любого из обществ в любую эпоху. Понятие "класс", согласно данному в первой части определению, относится к феноменам, присущим обществу на нескольких этапах его бытия.

          Определение классов через признаки, характерные лишь для эпохи капитализма, очень удобно, как упоминалось, для бюрократии, ибо тут сама она выпадает из поля зрения и остаётся вне подозрений, как жена Цезаря. Так ей, конечно, приятнее и проще маскировать собственную эксплуататорскую сущность и дурачить публику болтовнёй о власти трудящихся и новом общественном строе — социализме.

          Но, как это ни странно, сие же весьма удобно и для буржуазии. Последняя получает тут, во-первых, возможность осмеивать саму теорию, оперирующую понятием "классы" в таком ущербном его понимании. Ибо не составляет труда потыкать "классовых" теоретиков, толкующих о частной собственности на средства производства в древности, мордой в исторические реалии и на этом основании объявить весь марксизм пустой схемой, не соответствующей практике. Выплеснув с грязной водой и ребёнка, представляющего собой опасность для буржуа. Во-вторых, капиталу выгодны и сами маскировочные манёвры бюрократии, дискредитирующие идеи социализма: на фоне бюрократического "светлого будущего" буржуазные порядки выглядят, конечно, весьма привлекательным и гуманным "прошлым", если так можно выразиться, "золотым веком", то бишь "Россией, которую мы потеряли". Таким образом, на ниве указанной теоретической "ошибки" все заинтересованные социальные силы собирают свой урожай.

          Исходные концепции задают и направления научных исследований. Советские учёные, как отмечалось, искали те факты, которые подтверждали их теоретические построения: отсюда столько внимания уделялось вопросам собственности на землю и собственности вообще, проблемам становления ремесла, обмена, феномену рабства, ибо рабство как раз характерно для античности, когда древность в наибольшей мере приблизилась к буржуазному образцу; закономерно, что рабство стало рассматриваться как нечто прямо связанное с искомым направлением процесса классообразования (что правильно, как читатель увидит позднее), отчего рабовладельческие отношения стали усиленно выявляться и подниматься на щит.

          Буржуазная западная наука, напротив, ударилась в изучение верхушечных политических феноменов, распределительных систем, в доказательства антирыночного характера отношений людей докапиталистических обществ. В чём, разумеется, и преуспела.

          Сущность классов и процесса классообразования с точки зрения советской науки     Классы в капиталистическом обществе различаются прежде всего по их отношению к средствам производства. Почему именно так, будет рассмотрено чуть ниже и в части, посвящённой исследованию собственно буржуазного строя. Капиталист и наёмный работник суть два полюса в отношении собственности на средства производства: капиталист монополизирует эту собственность, а наёмный работник, соответственно, остаётся наедине лишь со своими руками и аппетитом, отчего и вынужден отдаваться в наём. Точно так же, как уже известно, два полюса составляли в предшествующую эпоху бюрократ и земледелец (и вообще производитель), — но только их отношения крутились не вокруг собственности на средства производства, а вокруг власти. Одни монополизировали функцию общественного управления, а другие оставались на положении чисто управляемых, обязанных бюрократам трудовыми повинностями и натуральным оброком.

          Но для советских учёных водораздел пролегает через отношения собственности на средства производства. Конституирующим признаком классов считаются именно эти отношения. И поскольку основным средством производства в древности была земля, то все силы советской науки были брошены на исследование становления собственности на землю и на доказательство того, что таковая действительно имела место быть. Что весьма затруднительно, особенно, если понятие "собственность" использовать в строгом смысле, как того требуют правила любой науки.

          Соответственно, процесс классообразования представляется советской научной школой как процесс вызревания монопольной собственности на землю со стороны "феодалов". Обратите внимание, что очень характерен даже сам термин "феодализм": феодал — это владелец феода, земельного участка, а вовсе не член административно-управленческого аппарата, каковая его суть подчёркивается в термине "бюрократ".

          Монополизация собственности на средства производства в классическом (то есть нормальном для данной концепции) виде должна протекать как экономический процесс. То есть так, как она протекает при становлении капиталистических отношений, взятых за образец. В последнем случае ход событий таков, что сначала происходит отраслевое разделение труда, на базе которого развивается обмен между отраслями, рынок и обслуживающее его товарное производство, в рамках функционирования которого одни производители разоряются (не выдерживая конкуренции), а другие богатеют и сосредоточивают постепенно в своих руках все основные богатства и средства производства. Конкретные процессы, конечно, несколько сложнее, о чём пойдёт речь в своём месте, но теоретическая суть именно такова. Аналогично изображается и процесс классообразования в древности. Отсюда огромное внимание процессам разделения труда, становления обмена, накопления богатств и пр.

          Рисуемый ход событий предполагает, что имущественное расслоение в древности было естественным экономическим процессом разорения одних и обогащения других. Такие процессы могут протекать лишь в условиях развитого обмена и рыночного производства. Именно об этом и толкует Ф.Энгельс: во второй его версии первобытная социальность гибнет оттого, что в

"производственный процесс медленно проникает разделение труда. Оно подрывает коллективный характер производства и присвоения (ведь для рынка необходимы индивидуализм, независимость, противостояние продавца и покупателя, иначе продукт не может обмениваться как товар — А.Х.), оно делает преобладающим правилом присвоение отдельными лицами и вместе с тем порождает обмен между ними... Постепенно товарное производство становится господствующей формой" (19, с. 9).

          Эти положения Ф.Энгельса и ныне остаются сутью марксистского учения о классообразовании, в основе которого лежали процессы (обмен, имущественное неравенство, эксплуатация), вызванные прогрессом производительных сил и развитием общественного разделения труда.

          Сущность и происхождение государства в советской науке     Вопрос о государстве советскими учёными также решался по образцу и подобию капиталистических реалий. Государство рассматривалось как аппарат насилия, стоящий вне господствующего класса, возникающий не одновременно с ним, а именно как следствие уже сложившегося классового антагонизма. Дескать, классу эксплуататоров в определённый момент потребовалось закрепить своё положение насильственно, защитить награбленную собственность от неимущих-пролетариев, и для этих целей им и был создан аппарат насилия — государство.

          Чтобы не быть голословным, приведу цитату:

          "Общее усложнение общественной организации, вызывавшееся в конечном счёте усложнением общественного производства, и складывание классовой структуры, основывавшейся на эксплуатации человека человеком, потребовали усложнения и развития органов управления. Специализация таких органов, одной из главных задач которых было подавление сопротивления со стороны основной массы населения, ещё не расставшейся с общественно-психологическими установками, характерными для развитого первобытного общества, неминуемо вела к появлению обособленной от народа публичной власти — государственной власти, т.е. политической организации общества, сделавшейся орудием классового господства и обеспечивавшей превращение экономически господствующего класса также и в политически господствующий" (19, с. 142).

          2. "Разбор полётов" или: что в действительности имело место

          Понятие господствующего типа производства     Итак, для реализации буржуазного процесса классообразования необходимы разделение труда, обмен и товарное производство. Все эти три феномена в той или иной степени в древности присутствовали. Но достаточно ли только обнаружить их наличие, чтобы сделать заключение о товарном характере общественного производства данной эпохи? Понятно, что нет: важно не простое присутствие, а именно господствующее положение данного типа производства.

          Но что это значит — господствующее положение? Как определить, какой именно тип господствует? По рентабельности, прогрессивности, высшей производительности труда? Отнюдь. Ещё раз напомню об испытанном методологическом правиле: всё должно рассматриваться с точки зрения целого. Господство какого-то типа производства в рамках общественного производства вообще означает, что бытие решающего большинства членов общества связано именно с его функционированием. Лишь когда жизнь большинства населения начинает зависеть от данного типа производства, можно утверждать, что он доминирует в экономике и что пора бы и общественным порядкам измениться в соответствии с новыми экономическими требованиями.

          Господствующий тип производства и определяет собой характер общественного производства эпохи. Теории интересно именно общее лицо древнего производства, а не те или иные родимые пятна или прыщи на его носу.

          Социальная природа большинства в древности     Если взять общество в целом, то его лицо (в смысле устройства общественных порядков), как отмечалось, определяется характером господствующего класса. Господство это достигается силой, о факторах которой я писал выше, в частности, отмечая, что сильнее вовсе не обязательно тот, кто численно преобладает.

          В то же время господство определённого типа производства означает именно его количественный перевес: этот сектор должен определять существование большинства членов конкретного общества. Ведь определять жизнь большинства и означает не что иное, как определять социальную структуру общества. Его социальное лицо (в смысле принадлежности, характера большинства его членов) всегда — лицо основной массы населения. Повторяю, речь здесь идёт не о порядке распределения материальных благ, не о лице общественной системы, опирающейся на силу господствующего класса, а именно о преобладающей социальной физиономии. Общество в конечном счёте есть сумма индивидов, и его лицо всегда перекошено в сторону внешности большинства. Простой своей массой эти индивиды создают тот фон, на котором и разворачивается борьба за тот или иной порядок распределения. Например, победа бюрократов в древности была обеспечена тем, что социальный фон составляли разрозненные экономически и политически общинники-земледельцы. Общественную систему определяет не только сила господ, но и, обратным образом, слабость угнетаемых. Ибо всякая сила — относительна. Когда на смену натуральным, разобщённым производителям пришли буржуа, то есть представители именно товарного производства, связанные рынком в куда более сплочённый социальный слой, бюрократам пришлось потесниться у кормила власти. А вот преобладание в производстве крестьянства было для них всё равно, что для микробов — питательный раствор.

          Так вот, если подойти к определению характера общественного производства с точки зрения характера большинства производителей (и вообще связанного с обслуживанием конкретного производства населения), то для древности типично преобладание земледельцев, ведших примитивное натуральное хозяйство. Об этом свидетельствуют самые разнообразные источники; сошлюсь здесь лишь на археологические данные: на долю ремесленников (кузнецов), например, приходится только от одного до пяти процентов погребений раннеклассовой эпохи. Даже

"в 1945 г. у апатани Северо-Восточной Индии на 10 тыс. человек приходилось лишь 3 кузнеца" (19, с. 101).

          Ясно, что социальный фон в данном обществе создавали вовсе не последние.

          Впрочем, даже если бы ремесленники и преобладали численно, это ещё отнюдь не означало бы господства товарного производства.

          Характер и происхождение ремесла     Ибо само ремесло в древности в решающей степени вовсе ещё не было товаропроизводящим. Ремесленные продукты производились и обменивались вовсе не как товары. Что обусловливалось узостью первоначального рынка.

          "Становление и развитие металлургии было связано прежде всего не с внутриобщинным, а с межобщинным разделением труда. Ограничение сбыта рамками одной общины делало занятие ремеслом абсолютно бесперспективным" (19, с. 89).

          Но межобщинный обмен обычно осуществлялся не индивидуально, а как общественное дело, организованно, под руководством вождей, которые и снимали с этого процесса все пенки.

          Узость внутреннего рынка вела, во-первых, к тому, что ремесло очень долго не отделялось от земледелия.

          "Даже в некоторых раннеклассовых обществах такого отделения в полном смысле слова не совершилось" (19, с. 84). "Окончательное отделение металлургии от сельского хозяйства происходило, как правило, только в раннеклассовых обществах, да и то не везде. Даже в том случае, когда сам кузнец переставал участвовать в земледелии, последним активно занимались его домочадцы" (19, с. 89).

          Одним ремеслом прокормиться было нельзя.

          Во-вторых, из-за отсутствия рынка ремесленники работали прежде всего на заказ.

          "Древнейшие металлурги работали на заказ, а рыночное производство возникло позже" (19, с. 89).

          "Позже" — это очень мягко сказано, ибо даже цеховое ремесло средневековой Европы сплошь было ориентировано на заказчиков, а вовсе не на продажу. Но работа на заказ предполагает не рыночный, а конкретный контакт с клиентом, потребителем ремесленной продукции. Связи ремесленников с заказчиками были намного теснее, чем требуется при нормальном товарном производстве, где производитель-продавец и покупатель-потребитель — совершенно посторонние, независимые друг от друга люди. В древности производители были по рукам и ногам повязаны множеством разнообразных неэкономических связей с потребителями их продукции; эти связи затрудняли развитие собственно рыночных отношений, подменяли их отношениями родственными, соседскими, личной зависимости и пр.

          Более того, в своей массе продукты первоначального ремесла были вообще исключены из экономической жизни. Ремесленники обслуживали преимущественно не потребности масс земледельцев, а непроизводительные потребности знати.

          "О большом влиянии на раннее развитие ремесла интересов формировавшейся знати свидетельствует сам набор изделий, связанных прежде всего с социально-престижной сферой и религиозными ритуалами (пышные украшения, дорогое оружие, ритуальные предметы, богатая посуда и т.д.)" (19, с. 99). "Так, в Южной Месопотамии процесс выделения профессиональных ремесленников завершился ещё к середине IV (концу IV) тыс. до н.э. Но и на протяжении III тыс. до н.э. они не столько продавали свои изделия, сколько сдавали их храму или во дворец, получая за это продукты или наделы земли. Ремесленники, работавшие при дворцах у ацтеков, также либо кормились из дворцовых запасов, либо пищу им поставляли рабы" (19, с. 94).

          Потребительский рынок формировался, тем самым, вовсе не с той стороны, которая бы могла преобразовать производство, развить не просто разделение труда, но и обмен между отраслями. Основными потребителями продукции ремесленников были бюрократы. Продуктообмен между отраслями производства осуществлялся через их, бюрократов, посредство, а не сам по себе. Крестьяне же обслуживали свои потребности в орудиях и пр. в основном самостоятельно: их хозяйства оставались натуральными и с этой стороны. Однако часть их продукции отчуждалась в пользу бюрократии. И именно из этой части получали своё довольствие ремесленники.

          Соответственно, ремесло развивалось и существовало вовсе не как промышленная отрасль, а как производство предметов роскоши, оружия и т.п. Ремесленники обслуживали нужды знати и существовали при знати, тяготея к местам её обитания. Не было свободного рынка, на котором могли бы происходить процессы классообразования в вышеописанном буржуазном духе. Как это ни странно с точки зрения критикуемой концепции, но сам рынок (точнее, не рынок, а его зачатки, ибо рынок есть система, связывающая отрасли производства, чего в данном случае ещё не было), который вроде бы должен был предшествовать классообразованию, эксплуатации и пр. сложился лишь благодаря тому, что процесс классообразования уже завершился и в лице господствующего класса появились потребители-покупатели продукции ремесленников. Лишь это позволило последним окончательно профессионализироваться, покончив с земледелием и сделав ремесленный труд основным способом добычи средств к существованию. То есть процесс отделения ремесла от земледелия происходил не столько до, сколько после процесса становления бюрократии и являлся во многом лишь следствием этого процесса. Первоначальным было такое разделение труда, при котором управление отделилось от производства вообще, а затем уже потребности управленцев явились стимулом и катализатором процесса профессионализации ремесла. Это признают даже сами советские учёные:

"возникнув относительно поздно, металлургия не могла сыграть большой роли в сложении раннеклассового общества в Китае" (19, с. 67. См. также цитаты, приведённые выше).

          Характер обмена     Понятно, что и обмен в древности осуществлялся вовсе не в рамках внутреннего рынка. Он носил преимущественно пограничный, межплеменной и межобщинный характер. Но тем самым, во-первых, руководство им осуществляли лидеры и вожди, обмен становился делом коллектива, а вовсе не частных лиц, отдельных общинников, которые могли бы на этом разжиться, превратиться в богатеев и начать каким-то образом притеснять и эксплуатировать соплеменников. Контроль за ресурсами, поступавшими в обмен и получавшимися от обмена, оставался в руках управленцев, лишь усиливая их вес и значение.

          Во-вторых, такой обмен, естественно, никак не касался собственных взаимоотношений общинников, не разъедал этих взаимоотношений в буржуазном духе, то есть не противопоставлял общинников как покупателей и продавцов на рынке. Такое противопоставление требует разрыва всех прочих связей агентов рынка, полной их взаимной свободы друг относительно друга. Ни на что подобное первобытный обмен не замахивался. Внутрь общин рыночные отношения не проникали и сопутствующих процессов не порождали.

          Более того, даже сам пограничный обмен в значительной мере также не был экономически важным. В большинстве регионов массы населения в своём жизнеобеспечении полагались на самих себя. Лишь отдельные этносы и общины специализировались на побочных видах производства, ставя своё бытие в зависимость от успехов обмена с теми, кто производил пищу. Понятно, что к этому толкала чаще всего нужда, неспособность прокормиться самостоятельно в неблагоприятных природных условиях. В основном же, с точки зрения экономики обмен был поверхностным и носил зачастую лишь престижный характер.

          "Тенденции, связанные с ведением самообеспечивающего хозяйства, продолжали в изучаемый период преобладать, и обмен пищей во многих местах играл ещё второстепенную роль в жизнеобеспечивающей экономике, в особенности у земледельческого населения. Даже скот и сырьё, способное служить для производства орудий труда, или сами эти орудия первоначально часто использовались в обмене вовсе не для достижения каких-либо чисто утилитарных целей, а прежде всего из ритуально-престижных соображений" (19, с. 106).

          Причём уже не в качестве первобытного дарообмена между сородичами, свойственниками и пр., а в качестве действительного обмена с чуждыми племенами, не сопровождавшегося при этом отрицанием их чуждости. То есть это был обмен уже не прежнего типа, который осуществлялся во имя установления и укрепления социальных связей между обменивающимися сторонами, а такой, при котором "за бугром" приобретались заграничные вещи, способствовавшие упрочению социальных позиций владельца в его собственном социуме. При этом предметами обмена становились не продукты повседневной необходимости, а престижные изделия, не имевшие никакой другой ценности, кроме той, что обладание ими повышало социальный статус человека, коллектива, свидетельствовало о его богатстве, о способности приобрести предмет роскоши. Естественно, наиболее престижными были редкие вещи, привезённые издалека. Именно они являлись основными объектами обмена, ну а субъектами его также больше выступала когорта формировавшейся управленческой элиты. Использование данных "товаров" было не производительным и даже не использованием как таковым: они никак не потреблялись практически, а выступали именно в виде социальных ценностей, богатств, олицетворяя мощь и социальный вес своих владельцев.

          "Имеющиеся данные свидетельствуют о том, что с помощью обмена люди стремились получить прежде всего какие-либо редкие вещи или труднодоступное сырьё. При этом они преследовали явно не утилитарные цели, так как интересы их хозяйства вполне могли удовлетворяться местными источниками сырья и местными изделиями" (19, с. 107).

          Престижный характер обмена прямо свидетельствует о том, что его субъектами являлись не простые общинники, а прежде всего знать. Например, в центральноамериканских вождествах

          "Для повышения своего престижа и власти вождям и знати требовалось иметь много редких неутилитарных вещей — золота, жемчуга, тканей и т.д... обмен имел ярко выраженный престижный характер и преследовал прежде всего чисто политические цели. Более вовлечённые в обмен вожди центральных районов сосредоточивали больше престижного богатства и были окружены наибольшим числом сторонников, а периферийные вожди попадали в ту или иную зависимость от первых" (19, с. 112).

          И даже уже в эпоху древних государств месопотамские купцы

"торговали главным образом предметами роскоши, обслуживая храмы, царей и знать" (19, с. 115).

          Как слой ремесленников специализировался на обслуживании этого контингента, специфического внутреннего рынка, так и купечество формировалось на той же почве, только уже для обслуживания рынка внешнего.

          Характер производства в древности     Таким образом, как ремесло, так и обмен в древности функционировали за пределами основного экономического пространства. То есть они были связаны вовсе не с жизнеобеспечением людей. А я уже писал выше, что теории интересна лишь жизнеобеспечивающая сфера, которая определяет характер общества. Производство основных материальных благ в рассматриваемую эпоху происходило в рамках множества мелких натуральных, а вовсе не товаропроизводящих хозяйств.

          Даже сам К.Маркс, как авторитет для советской науки, неоднократно отмечал это. Например, в "Экономических рукописях 1857-1859 годов":

          "Меновая стоимость здесь (в древности) играет лишь побочную роль по сравнению с потребительной стоимостью" (то есть рыночное производство в сравнении с натуральным — А.Х.). "Древний мир, которому меновая стоимость не служила базисом производства... наоборот, погиб вследствие её развития" (33, с. 456).

          То же признают и советские учёные:

          "Экономику эпохи разложения первобытного общества и формирования классов и государства отличала несомненная специфика по сравнению с экономикой как развитого первобытного общества, так и общественных организмов, в которых уже сложилась классовая организация. Специфика эта в самом общем виде сводилась к сравнительно незначительной роли рыночного обмена, заметному возрастанию роли распределительных процессов и к увеличению значения элементов престижного обмена и потребления" (19, с. 145).

          Собственно, то, что в раннюю эпоху господствующим было вовсе не товарное производство, легко определить по последствиям. Товарное производство требует развитых отношений собственности, экономического характера эксплуатации, свободы агентов рынка, то есть экономических и политических свобод, а следовательно, господства буржуазии. Ничего подобного в древности, конечно, не было (за частичным исключением для Греции и Рима).

          Там, где господствует товарное производство, всё, в том числе и земля как предмет нашего внимания, продаётся и покупается. Для древности, тем более, для традиционных обществ, это совершенно не характерно. Земля здесь есть нечто принципиально неотчуждаемое, принадлежащее предкам, общине в целом. Таким образом, нетрудно заключить (и вряд ли можно оспорить такое заключение), что слухи о товарном характере производства в древности являются, выражаясь словами Марка Твена, сильно преувеличенными.

          Впрочем, даже если бы они были верны, это ещё не означало бы, что процесс классообразования тут развивался по буржуазной схеме.

          Предпосылки экономической эксплуатации     Товарное производство и рынок способствуют расщеплению общества на имущих и неимущих. Но сами по себе не обусловливают зависимости вторых от первых. Не порождают отношений эксплуатации. Можно отметить, конечно, что богатые создают государство, чтобы защищать богатства от бедных. Но защита имущества — не есть способ эксплуатации. Защита имущества не имеет никакого отношения к организации производства и распределения материальных благ, которая нас и должна прежде всего интересовать. Ну, допустим, общество раскололось на богатых и бедных. Что дальше? Как первым эксплуатировать вторых? Как принуждать к труду на себя? Политическими методами, насилием? Но коли так, то зачем было огород городить: в чём смысл всего предшествующего процесса? Насилие может осуществляться и само по себе, опорой его является вовсе не богатство, и направлено оно может быть не обязательно только на бедных.

          Анализируемая концепция классообразования логически необходима лишь при объяснении происхождения экономического принуждения. Причём речь должна идти уже не об абстрактных богатых и бедных, а о конкретном разделении общества на собственников средств производства и отлучённых от этой собственности тружеников. Лишь монополизация данных средств капиталистами в противовес пролетариям создаёт экономическую зависимость последних от первых. И не случайно советские учёные толкуют вовсе не о рынке как таковом, и не просто о богатых и неимущих, а именно о монополизации "феодалами" собственности на землю. Советские учёные стараются выдержать логику концепции. Но, разумеется, получается это у них плохо.

          Ибо капиталистическую эксплуатацию определяет опять же не только монополизация средств производства, но и сам их характер. Обладание далеко не всякими средствами производства позволяет экономически принуждать неимущих к труду на себя. Тайна капиталистической эксплуатации кроется в природе именно промышленных орудий.

          На определённом этапе своего развития средства производства становятся коллективными по использованию. Специализация отдельных орудий и связанных с ними производителей ведёт к тому, что процесс производства расщепляется на многие мелкие отдельные операции, которые с точки зрения конечного продукта приобретают частичный характер. Столь же частичным, несамостоятельным, включённым в общий процесс кооперированного труда становится и работник. Его конкретные навыки, умения обессмысливаются вне этого процесса. Чтобы они приобрели ценность, работнику необходимо соединиться со своим частичным орудием. А оно находится в собственности капиталиста. Ни сделать самому, ни купить данное орудие, а точнее — весь орудийный комплекс, фабрику (ибо само по себе отдельное орудие бесполезно), неимущий, конечно, не в состоянии. Он может, правда, ещё попробовать на кустарном уровне, подручными средствами самостоятельно произвести конечный продукт и попытаться реализовать его на рынке, но конкуренция со стороны более дешёвой и качественной продукции фабричного производства быстро его образумит. Работнику не остаётся никакого иного выхода, кроме как продать свой навык, свою рабочую силу собственнику средств производства.

          Таким образом, суть буржуазного классообразования заключается не только и не столько в становлении собственности на средства производства, сколько — в развитии особого характера этих средств производства, который подчиняет производителей процессу производства и, соответственно, воле тех, кто является собственником средств производства. Нужна специализация в самом производстве конечного продукта, основанная на специализации орудий и порождающая зависимое, частичное бытие работников. Лишь тогда хозяин процесса производства оказывается господином над ними. Без какого-либо непосредственного насилия, а только в силу экономической обстановки.

          Характер эксплуатации в древности     В первобытности производственные орудия были, разумеется, ещё совершенно примитивными и предназначеными лишь для индивидуального труда. Конечный продукт производился силами одного работника, специализация труда находилась в зачаточном состоянии и никак не создавала зависимости тружеников от хозяев средств труда. Поэтому и не могло быть никакого экономического принуждения.

          И не было, соответственно, большого стимула к монополизации средств производства — раз по уровню своего развития последние ещё не могли служить эффективным рычагом социального воздействия, инструментом закабаления одних другими. Не удивительно, что в такой ситуации институт собственности на них пребывал на периферии общественного внимания: люди вполне удовлетворялись его неразвитыми, расплывчатыми формами. Повторяю: осознаётся и чётко оформляется прежде всего то, что существенно для жизни людей. Выражаясь философским языком, в целом прописаны и жёстко регулируются лишь те правила, тот порядок взаимодействий, то отношений частей, которые определяют его бесперебойное функционирование. В обществе роль такого расписания выполняет право (или традиция), опирающееся, естественно, на некую силу, принуждающую к соблюдению предписанных норм поведения и выбраковывающую недоброкачественные ячейки; ту же роль в организмах играет, как известно, иммунная система, уничтожающая больные клетки с вредными свойствами. Нейтральные же взаимоотношения частей жёстко не регулируются, ибо жизни целого они не угрожают. Пока отношения по поводу средств производства не стали жизненно важными для функционирования общества (что, как отмечалось, произошло лишь с повышением значения самих средств производства в силу изменения их характера), правовая регламентация данных отношений осуществлялась небрежно и нечётко.

          В особо интересном положении при этом оказывалась земля. Я не буду здесь долго останавливаться на сложностях её отчуждения в докапиталистических обществах вообще: факт, что объектом собственности она стала лишь в последнюю очередь и только под давлением уже сформировавшихся подлинно рыночных отношений, в раннебуржуазную эпоху. Но земля и сама по себе не может выступать в роли экономического "принудителя" (в роли такого "принудителя" может выступать лишь нехватка земли при её монополизации отдельными лицами), ибо она является лишь предметом труда, своего рода сырьём, а не орудиями, развитие которых и определяет процесс специализации производства и превращения прежнего самостоятельного работника в исполнителя частичной функции. Не случайно и развитие капиталистических отношений происходило прежде всего в промышленности, лишь затем при наличии сложившегося рынка перекидываясь и в сельское хозяйство, в деревню.

          До той поры, пока не созрели материальные предпосылки экономического принуждения, оно не могло прочно угнездиться и стать господствующей формой. Эксплуатация во всех древних обществах, как известно, опиралась на непосредственное насилие. Земледелец тут не был подчинён процессу производства как его частичная функция, а сам всегда был его полным хозяином. Оттого-то и приходилось различного рода рэкетирам постоянно помахивать перед его носом оружием, заставляя его делиться с ними произведённой продукцией.

          Исключения из правил     Следует оговориться, что кое-где в истории наблюдалось преобладание товарного производства, существенное развитие рыночных отношений (например, в классических Греции и Риме). Но данное товарное производство имело в своём основании всё те же индивидуально-примитивные орудия труда, отчего система эксплуатации не могла капитализироваться, взять на вооружение экономическое принуждение, а, напротив, как раз приобрела резко выраженные насильственные формы, породив феномен классического античного рабства, так смущающий ныне современную науку. Но подробно об этом будет рассказано ниже.

          С другой стороны, встречались и народы, целиком специализировавшиеся на торговле (например, финикийцы или венецианцы), с соответствующим образом жизни, политической системой и пр. Это конечно же, влияло на формы их общественного устройства. Однако данные торговые народы существовали, по выражению Маркса, как боги Эпикура в порах (а в моей транскрипции, — как тараканы в щелях) мировой экономической системы, носившей вовсе не рыночный характер. Здесь имела место именно монополизация функции первобытного межплеменного, пограничного обмена, а точнее, транспортировки продукции одних регионов в другие, причиной чего стала возросшая сложность этой транспортировки из-за освоения новых расстояний и из-за постоянства такого рода обмена. Но, как понятно, это были сугубо поверхностные наросты на теле экономических организмов, паразиты на путях международного обмена, зависевшие в своём бытии от наличия этих путей. У данных торгово-посреднических обществ не было стабильности и не было будущего. Ибо они прямо зависели в своём существовании от народов-производителей и, кроме того, не могли самостоятельно развиваться на своей базе просто за её неимением. Поскольку основой общественного развития, как известно, является совершенствование орудий труда и производства.

          О роли богатства в генезисе классов и государства     Прежде всего уточню, о каком богатстве идёт речь. Этот термин советские учёные сплошь и рядом употребляют в качестве синонима вышеописанной собственности на средства производства. Я же называю им попросту накопленные в большом количестве различные ценности, признаваемые обществом за таковые (например, деньги), потребительские блага, в том числе даже людей, находящихся в собственнической зависимости от богатея. Такие накопления в истории имели место и в ряде нехарактерных случаев выступали важными факторами формирования слоя управленцев. Выше я писал о значении богатства как инструмента повышения социального статуса при выдвижении лидеров. И позднее богатство давало возможность богатеям расширять слой зависимых от них людей и, опираясь на них, более успешно бороться за влияние и доступ к общественным должностям. Богатство, конечно, было авторитетным в тех редких социумах, где стечением обстоятельств формирование других авторитетов (административного и военного) отставало от процесса имущественного расслоения общинников.

          Но в подавляющем большинстве случаев дело обстояло как раз зеркально противоположным образом: источником материального благосостояния, обогащения было исполнение общественных функций управления. Не богатство давало власть и право на неё, а сама по себе власть, достающаяся по традиции или по праву сильного (политически), обеспечивала возможности расширенного доступа к общественному достоянию.

          "В возникновении надобщинного эксплуататорского слоя роль богатства была очень невелика, напротив, богатство порождалось приобщением к государственным доходам, а значение феодальных владетелей определялось численностью их подданных, подлежащих обложению" (35, с. 193).

          Более того, даже и при условии влияния фактора богатства на генезис власти суть процесса не менялась. Происхождение управленцев оказывалось тут специфически окрашенным, но их природа оставалась прежней, отношение к государству являлось нормально бюрократическим. Богатеи не сохранялись вне аппарата как самостоятельная и господствующая сила, контролирующая чиновников, а как раз сами превращались в аппаратчиков, вливались в ряды функционеров управления, изменяя своё политэкономическое существо. Ибо богатство в данную эпоху само по себе было ничем, а политическая власть — всем. Нигде в древности и средневековье богатые не господствовали, везде их давил и обдирал, как липку, класс бюрократии (совершенно не помнящий своего родства, если таковое действительно где-то имелось).

          То есть я подчёркиваю тот факт, что каким бы ни был конкретный процесс первичного классообразования, он состоял не в том, что общество делилось на богатых и бедных и эти богатые в дальнейшем устойчиво существовали как особый класс, создавая вне себя государство для подавления бедных. Нет, богатство (там, где оно имело значение) было лишь промежуточной станцией для пересадки совсем в другой поезд. Богатые не сохранялись как особый класс, а использовали своё богатство для овладения общественной властью, для превращения в класс бюрократии со всеми его особенностями.

          Советские же учёные, во-первых, приписывают богатству ведущую классообразующую роль. У них именно имущие правят бал в раннем обществе, причём именно потому, что они — имущие. Во-вторых, само богатство в данной теории рассматривается совсем иначе, чем у меня (во всяком случае должно рассматриваться иначе по логике этой теории, хотя данная логика сплошь и рядом не выдерживается): не как богатство просто, то есть не как сумма материальных ценностей, а по-капиталистически — как собственность на средства производства, на землю в данном случае. Процесс классообразования логически представляется так, что древнейшее общество первоначально раскололось на имущих, монопольных собственников средств производства, и неимущих, первобытных пролетариев. Первые стали экономически принуждать вторых работать на себя, а для охраны такого положения вещей создали государство. По этой теории господствуют в обществе не аппаратчики, а собственники земли, богатеи. Эту версию я ещё неоднократно буду критиковать. Пока же отмечу лишь то её противоречие, которое касается рассматриваемого здесь процесса генезиса классов и государства, а конкретно — "монополизации" земли "феодалами".

          Как установлено, экономически (то есть посредством купли-продажи) земля в древности отчуждена быть не могла. Если же предположить, что её "монополизация" происходила политически, то есть путём насильственного отчуждения у общинников, то получается, что основанием данного богатства являлось не что иное, как опять же политическая власть, сила. Которая уже прежде должна была сформироваться как общественный феномен, не имеющий отношения к собственности на средства производства. Всё это — чисто логические затруднения, а есть ведь ещё и многочисленные прямые свидетельства источников, которые красноречиво показывают, что если в истории древних обществ и имело место имущественное расслоение, то чаще всего — лишь как следствие предшествовавшего разделения социумов на управляемых и управляющих, и основанием господства последних были вовсе не богатство и не мифическая собственность на землю, а непосредственная политическая мощь.

          3. Вопрос о государстве

          Государство без классов?     Аналогично, становление государства не было "актом недоброй воли" сложившегося автономно и предварительно класса собственников, а являлось процессом становления иного господствующего класса — бюрократии. Кстати, известный медиевист (то есть специалист по западноевропейскому средневековью) А.И.Неусыхин выдвигал одно время концепцию доклассового существования неких протогосударственных образований, предполагавшую возможность такой ситуации, когда отделённая от народа власть уже существует, насилие налицо, но разделение социальных слоёв в обществе не носит имущественного характера (в смысле отношения к основному средству производства — земле), а следовательно (по логике вышерассмотренной классовой теории), данное общество ещё не является классовым. То есть в противоположность классическому марксистскому взгляду на соотношение государства и классов, согласно которому первое появляется вслед за вторыми как созданное эксплуататорами и богатеями для охраны своих интересов, тут предполагалось, что государство появилось прежде классов. Медиевистов всегда интересовала

          "Задача определить роль государства в процессе классообразования" (17, с. 461)

          Эта задача алогична с точки зрения вышеуказанной теории.

          Концепция А.И.Неусыхина пытается примирить данную теорию с реальными историческими фактами — путём пересмотра теории, но пересмотра совсем не в ту сторону, в какую следовало бы. Раз государство было налицо, а классов (в общепризнанном понимании) не обнаруживалось, то предлагается считать, что государство может существовать и в бесклассовом обществе. Такая шпионская ситуация, понимаете ли, что аппарат принуждения есть, обществу он явно враждебен, а на кого работает — неизвестно. Вроде бы как вхолостую обирает бедных крестьян, заставляя их платить налоги, оброки и прочие подати. Проблема же решается просто — пересмотром самого ложного представления о происхождении и природе классов. Налоги и дани в ранней Европе, конечно, собирались не просто так, а в пользу государства, которое вовсе не было чем-то абстрактным и бесклассовым, но вполне конкретно представляло собой организованный аппарат, соединение власть имущих управленцев, класс бюрократии. И стоит только признать этот упрямый факт, как сразу развеиваются все логические и теоретические затруднения, и в истории древности и средневековья всё становится прозрачным и легко объяснимым.

          Признаки государства     Вслед за Ф.Энгельсом советские учёные выделяют три признака государства. Это:

"появление налогообложения, возникновение независимой от основной массы народа публичной власти, располагавшей специализированным аппаратом внутреннего подавления, и переход к территориальному разделению народа вместо родоплеменного" (19, с. 247).

          Это положение, на мой взгляд, неверно, причиной чему является отсутствие методологического подхода к определению государства.

          Как правильно определить феномен, являющийся частью целого? Как неоднократно повторялось — через его отношение к целому, функционально. Государство как социальный институт необходимо определять по его месту в обществе. И это надо постоянно и отчётливо иметь в виду. Иначе через подсознание, через подкорку в определение постоянно будут проникать интонации, связанные с пониманием государства как вещи, в его внешней определённости — как некоего особого политического образования, противостоящего в своей обособленности иным подобным же государствам (как Англия — Франции).

          Функционально (относительно социума, чьим институтом оно является) государство есть аппарат насильственного управления обществом. Становление этого аппарата и есть становление государства. Такое становление, понятно, происходит в два этапа: как выделение управления вообще и как обособление управленцев от общества в стоящую над ним силу. Признаком окончательного формирования государства является именно наличие такого обособленного аппарата насильственного управления. Не просто насилия, а именно управления. И не просто управления, а именно насильственного.

          Советская же наука в дополнение к этому методологически верному критерию предлагает ещё и те или иные описания того, как государство взаимодействует с обществом, как организует управление. Это уже чисто описательный подход к определению, который оправдан лишь на первичном этапе, пока не установлена сущность объекта. Установить же сущность в данном случае, повторяю, значит выявить функциональное предназначение института в обществе, части в целом.

          Все дополнительные описания в определении излишни, должны быть в нём сняты, обобщены, то есть должны логически выводиться из него. Для осуществления той или иной функции часть всегда вступает в некоторые обязательные отношения (которые легко вычислить) с другими частями и всегда каким-то образом организует свои функциональные действия. В приведённой цитате в данных качествах предложены сбор налогов и территориальное деление управляемых. В какой мере это верно? Оценить всеобщность применимости данных описательных признаков можно, исходя именно из понимания сущности, то есть функционального предназначения государства.

          Отношение сбора налогов к государству     Поскольку государство есть специализированный аппарат насильственного управления обществом, то, во-первых, этот аппарат нуждается в содержании, а во-вторых, сами по себе управленческие мероприятия требуют ресурсов. Взять эти материальные средства неоткуда, кроме как из кармана управляемого населения. Всякое государство существует лишь за счёт сбора налогов. Но при этом, обратным образом, всякое обложение является налогом лишь постольку, поскольку отчуждается в пользу аппарата, действительно исполняющего какие-то управленческие функции относительно облагаемого общества.

          Истории известны поборы и иного типа. Яркий пример — система чистого данничества. Монгольские ханы собирали ясак с московских князей как откупные, практически не вмешиваясь в управленческие дела Руси и не помогая ей в отражении нашествий тевтонов, шведов или литовцев с поляками. В данном случае, понятно, не возникало и единое государство. Но нередки были и такие случаи, когда завоеватели, вынужденные отстаивать своё право на ограбление конкретного этноса от посягательств других подобных агрессоров, объективно брали на себя функцию защиты завоёванных, а также отчасти и функцию административно-судебного управления. Дань здесь постепенно преобразовывалась в налог.

          Таким образом, именно исполнение общественно полезных управленческих функций превращает грабителей в государственных служащих, а взимаемые в их пользу поборы — в налог. Для государства существенна в первую очередь его регулирующая, управленческая роль. Только в этом случае простые насильники становятся бюрократией, необходимой частью данного социума. Существование поборов в качестве налогов есть отражение этого факта.

          В то же время было время, когда управление социумом носило ещё не насильственный характер, когда слой управленцев уже выделился в особый отряд профессионалов, но ещё не превратился в господ, не оформился как властная структура. В таких случаях сборы ресурсов на общественные нужды, конечно, чаще всего носили характер разовых акций. Хотя профессиональное исполнение функций управления уже и тут требовало постоянного содержания управленцев за счёт труда общинников. Как обозначить это обложение соплеменников? Я считаю, что здесь также имелось в зародыше не что иное, как налог. То есть появление налога вовсе не связано собственно с государством, с насильственной формой управления, но лишь — со специализацией управления вообще. Надеюсь, что настанут и такие времена, когда антагонизм классов отомрёт и социальное насилие исчезнет как фактор, обеспечивающий внутреннюю организацию функционирования общества. Однако функции управления при этом не отомрут и часть общественных ресурсов всё так же будет поступать на обеспечение этих функций (и в целом на общественные нужды). Следовательно, налог как таковой вовсе не есть признак государства как специфической формы управления, а есть институт любого вообще управляемого социума.

          Сравнительные особенности налогов в древности и сегодня     Теперь полезно отметить и некоторые специфические черты налогов в разные эпохи. Государство, то есть насильственный управленческий аппарат во всяком обществе выполняет функцию регулирования общественной жизни и с этой целью отчуждает у управляемого населения часть ежегодно производимого продукта, которая идёт на покрытие общественных нужд, в том числе на содержание самого аппарата управления, государственных служб и структур.

          В то же время в большинстве современных государств (как политических образований) господствует буржуазия, которая, сама являясь объектом сбора налогов, напрямую заинтересована в его объективности и рациональности (не в том смысле, что буржуа готовы сами платить столько, сколько нужно — основную тяжесть платежей они, конечно, стараются переложить на плечи населения вообще, — но в том, что они внимательно следят, чтобы госчиновники не получили больше, чем необходимо для эффективного исполнения ими их функций). Капитал держит государственное чиновничество на коротком поводке (посредством демократических порядков и с опорой на свою реальную мощь), не давая ему своевольничать, злоупотреблять властью, монополизировать её. То есть не позволяя чиновникам превратиться в бюрократию. Поэтому понятие "налог" сегодня (при обобщении имеющейся практики, хотя, конечно, не российской: ведь в России пока господствует вовсе не буржуазия) в общественном сознании связывается именно с более-менее оправданным отчуждением.

          В то же время во всю предшествовавшую классовую эпоху господствовала бюрократия, которая, пользуясь бесконтрольной властью, облагала податное население на полную катушку, сообразуясь вовсе не с общественными потребностями, а с собственным аппетитом, пределы которому ставило лишь сопротивление доводимых до отчаяния масс. То есть обложение населения было прежде всего эксплуататорским, а лишь затем — в меньшей части — оправдывалось общественной необходимостью. Встаёт проблема: можно ли считать налогом ту часть обложения, которая носит явный эксплуататорский характер, является простыми поборами, грабежом? Я полагаю, что нет нужды терминологически различать данные налоги на оправданную и неоправданную часть: достаточно лишь понимать, что буржуазный и бюрократический сборы налогов отличаются друг от друга в вышеуказанном смысле.

          Характер организации управления массами     Обратимся теперь к проблеме организации управленческого процесса. Очевидно, что этот процесс должен быть как-то упорядочен: этого требует природа самого управления и даже попросту его цель. Для чего же оно иначе было бы нужно, как не для внесения упорядоченности во взаимодействия социальных групп, то есть в процесс функционирования общества? Однако одно дело — содержание, а другое — форма. Советские учёные в последней из приведённых выше цитат фактически утверждают, что государственное управление обществом существует лишь при такой форме его организации, когда между разными его частями, социальными группами и пр. нет никаких иных связей, кроме политических — через собственно управленцев. Что соответствует на практике установлению чистого территориально-административного деления общества и отмене иных возможных форм его структурной организации: по племенным, религиозным, культурным и прочим признакам. Я могу согласиться с тем, что данная ситуация — теоретический и бюрократический идеал, о чём ниже ещё пойдёт речь. Но глупо полагаться на теорию идеальных поверхностей, ёрзая задом по шершавой табуретке.

          В реальной практике, особенно при становлении древнейших государств, нередко наследовались традиционные формы организации общественных структур. Как я уже многократно писал, новое вино наполняло старые мехи. На радость всем окрестным алкоголикам. Это много позднее всевозможные политические катаклизмы, войны и завоевания, переселения и перевороты привели к тому, что население ойкумены сильно перемешалось и утратило прежние связи. Свою роль сыграли и владыки, пришедшие к власти неестественным путём (например, военные вожди), которые, конечно, были заинтересованы в разрушении старых форм организации общества. Кстати, такие процессы были часты именно в Европе, раньше всех прочих регионов ставшей объектом исследований и материалом обобщений. Что и отразилось на концепциях европейских теоретиков XIX века. Но что простительно было сказать Ф.Энгельсу сто лет назад, то уже нельзя повторять сегодняшним учёным.

          Вспомним упоминавшуюся выше систему цзун-цзу в Китае; неужели империи чжоусских правителей следует считать негосударственными образованиями? Или возьмём для примера

"общество народа и (носу) в высокогорном районе Ляншань китайской провинции Сычуань. Здесь существовало четыре сословия, одно из которых — собственно и, или носу — считалось "благородным" и ни в каком производительном труде не участвовало, а остальные три — цюйно, ацзя и сяси — пребывали в разной степени зависимости, от полукрепостной до полурабской. При этом владеть членами более низких сословий могли не только носу, но также и цюйно и ацзя. Характерно, что самоназванием всего народа сделалось именно название его высшего сословия. И тем не менее (по мнению автора цитаты — А.Х.), невзирая на столь развитую социальную стратификацию, общество и так и не переступило порога возникновения классов (? — очевидно, ожидались классы в буржуазном духе — А.Х.) и государства. Из-за низкого уровня развития производительных сил и очень ранней иерархизации родов, состоявших из членов только одного сословия каждый, становление публичной власти пошло по пути превращения аристократических родов в потестарные структуры, крайне затрудняя становление политической организации. "Организация политической власти на основе кровнородственного единства оказалась... не в состоянии преобразоваться в политическую власть, основанную на классовом единстве"" (19, с. 242).

          Тут очевиден, ко всему прочему, рецидив "традиционного" представления о классах: учёным недостаточно разделения на господ и эксплуатируемых. А раз нет классов, то нет, вестимо, и государства. С другой стороны, автора цитаты (Л.Е.Куббеля) не устраивает и клановая узурпация власти и статуса. Ему хочется чего-то чисто политического — не только содержательно, но и по форме. Чтобы было похоже на западноевропейские образцы. Для меня же важна не форма: не то, как конкретно власть управляется с подведомственным населением и как организован социум, а сам факт насильственного управления. Территориально ли, или по родственному признаку делятся управляемые — это, по сути, формальная сторона дела.

          Кстати, в другом случае об изолированных народах горных местностей сообщается, что внутри них

"шли или могли идти внутренние процессы социальной стратификации не за счёт имущественного расслоения (это к вопросу о происхождении классов — А.Х.), а вследствие выделения престижных групп или престижных родов, целиком обязанных престижности своим происхождением, например, более раннему появлению в пределах той или иной территории. Горная изоляция способствовала автономизации процессов развития от иноэтнических влияний (то есть это ведь чисто лабораторные, теоретически идеальные условия! — А.Х.), стабилизировала поэтому от поколения к поколению внутриэтническую стратификацию и при благоприятных условиях приводила в отдельных случаях к самостоятельному образованию зачаточного государства. Имущественное расслоение и классообразование следует в подобных ситуациях за социальной стратификацией престижного характера (данная стратификация опять объявляется недостаточной для становления классов, хотя на его основе уже вроде бы возникает государство — А.Х.)" (19, сс. 321-322).

          Первичное становление государств в качестве образований, структурированных вовсе не территориально, а, скорее, этнически, является фактом.

          Другое дело, что никакое государство не может существовать экстерриториально. И даже более того — в кочевом обществе. В последнем случае бытие социума возможно, но не более, ибо становление государственности требует оседлости. По крайней мере — для собственно управленцев. Иначе осуществление управленческих функций сильно затрудняется (да в них и нет большой потребности при кочевом образе жизни и распылённости населения). А там, где нет развитого общественного управления как важнейшей функции, цементирующей социум, там нет и социума как политического образования, нет, следовательно, возможности для обособления управленцев, нет в конечном счёте государства. Наличие территории и оседлости для государства обязательно. Надо только помнить, что определённость данных контролируемых тем или иным отрядом бюрократии территорий в первоначальный период была ещё весьма расплывчатой;

"в эпоху образования первых государств лучше, наверное, говорить не о государственных границах, а о границах влияния" (19, с. 324).

          Таким образом, единственным решающим признаком государства является наличие аппарата насильственного управления обществом и, естественно, самого факта такого управления. При их наличии всё остальное — и сбор налогов, и управляемое население с территорией обитания — должно присутствовать автоматически.

          4. Вопрос о собственности

          Мотив     Теперь остаётся ещё осветить вопрос о происхождении, роли и характере собственности в рассматриваемую эпоху. Если честно, я не горю желанием забивать голову себе и читателю этими проблемами, ибо считаю их несущественными для теории общества добуржуазного этапа. Но куда денешься от того факта, что в здании советской науки идея собственности является краеугольным камнем?

          Цитирую:

          "Появление обособленной собственности в непосредственной перспективе вело к возникновению частной собственности и неразрывно с нею связанных отношений эксплуатации... Появление частной собственности и сделалось главной и необходимейшей предпосылкой разложения первобытного общества и становления общества классового, основанного на эксплуатации человека человеком. Такая роль сохранялась за частной собственностью при любых конкретно-исторических вариантах формирования классового общества" (19, с. 143).

          Я и сам когда-то набил немало шишек, отвешивая поклоны этому идолу, пока не понял наконец, что король-то — голый.

          Уточнение терминологии     Понятием "собственность" называют обычно два разных феномена. Во-первых, институт собственности, определённое отношение между людьми по поводу тех или иных вещей (разумеется, не в философском, а в чисто имущественном смысле), людей и пр. Во-вторых, — само имущество, являющееся предметом такого отношения. Во избежание недоразумений я буду называть собственностью именно правовое отношение, а объекты такого отношения конкретно: богатством, средствами производства, имуществом или буду использовать тут кавычки. Происхождение собственности, таким образом, есть вызревание указанных отношений между людьми, а монополизация, например, земли, происхождение "собственности" — накопление богатств в руках каких-то собственников. Прошу читателя быть внимательным при различении этих аспектов.

          Итак, прежде всего полезно подытожить вышеизложенное применительно к данной проблеме. Общий вывод здесь таков, что ни происхождение "собственности", ни характер права собственности, ни роль того и другого в рассматриваемую эпоху не были буржуазными по типу.

          Характер процесса накопления     Во-первых, накопление богатств, в том числе земли, происходило неэкономическим путём. То есть оно происходило не через рынок и соответствующие ему процессы имущественного расслоения. Источниками богатства были прежде всего исполнение общественных должностей и грабежи.

          Общеизвестно и общепризнано, что основными и единственными законными богатеями в древности были вожди. Богатства их складывались из всевозможных податей, даней, подношений, монополизации распоряжения общественными ресурсами и пр.

          "Те семьи, членам которых доставалось выполнять в коллективе функции управления, сколь бы несложными поначалу ни были эти функции, в конечном счёте оказывались в более выигрышном положении. Это было прямо связано с тем, что управление коллективами надсемейного уровня во всё большей степени включало в себя перераспределение производимого в данной общине продукта". Возникла "возможность отчуждения части перераспределяемого общественного продукта в пользу перераспределяющего, т.е. практически в пользу верхушки общин и родов... Семейные коллективы, имевшие доступ к перераспределению произведённого продукта и, стало быть, способные его отчуждать в свою пользу, были, как общее правило, семьями и роднёй родовых главарей и вождей. Именно последние были реальными распорядителями и самого процесса производства, и распределения материальных результатов этого производства. Сохранявшиеся представления о групповой собственности семьи неизбежно должны были стать прикрытием, по-видимому, довольно рано наметившейся тенденции к формированию индивидуальной частной собственности этих лиц" (19, с. 144).

          Здесь видно, что реальное формирование "частной собственности" учёные связывают прежде всего с формированием особого отношения к продукции общины со стороны вождей, а вовсе не с товарным производством, рынком и пр. Факты — упрямая вещь: не признавать их никак нельзя. Естественно, не брезговали вожди и военной добычей.

          В то же время в ходе военных набегов на соседей состояния могли сколачивать и посторонние традиционной власти лица. Как отмечалось, такая частная инициатива была возможна там, где традиционная власть к нужному времени оказывалась слаба. Рано или поздно военные предводители и их соратники становились в данных обществах собственно представителями власти, главными источниками существования-обогащения которой опять же являлись подати и дани.

          То же самое происходило и в отношении земли: её сосредоточивали в своих руках посредством узурпации распоряжения общинными угодьями или простыми завоеваниями. В обоих случаях дело сводилось, впрочем, к присвоению не столько земель, сколько прав на продукты труда обитавших на данных территориях земледельцев. Накапливались не земли как средства производства, а территории с податным или данническим населением.

          Таким образом, основанием всех накоплений были политические факторы, в конечном счёте — сила. Власть давала богатство, а не богатство — власть.

          Характер эксплуатации     Во-вторых, эксплуатация производителей в рассматриваемую эпоху опиралась вовсе не на экономические факторы.

          Она была следствием не монополизации земли (тем более — иных средств производства), а прямого насилия. В лучшем случае внешне дело обставлялось так, будто подати были платой за исполнение функций управления, но с того момента, как эта плата выходила за пределы разумной необходимости и начинала обеспечиваться силой аппарата, она фактически превращалась в принудительный акт. При прямом завоевании насильственная природа отчуждения дани обнаруживалась ещё более наглядно.

          В основе этого, как отмечалось, лежал примитивный характер орудий и производства данной эпохи, а также и характер самой земли как предмета труда, не способного подчинить труженика процессу производства, отчего подчинение его осуществлялось неэкономическими методами. То есть роль средств производства и собственности на них в организации отношений социальных групп в ту эпоху была такова, что "никакова".

          Происхождение собственности     В то же время собственность как некоторое отношение людей к вещам и "собственность" как накопления в рассматриваемый период, разумеется, имелись. О происхождении и роли накоплений в социальной жизни уже рассказывалось. Теперь стоит остановиться слегка и на происхождении и характере права собственности.

          Некоторое обособленное (групповое, семейное и индивидуальное) отношение людей к вещам, состоящее в преимущественном праве потребления, пользования (что есть протяжённое во времени потребление), владения (что есть отложенное право пользования) или распоряжения (что есть неограниченное ничем и никем право владения) этими вещами сложилось как следствие постепенной индивидуализации хозяйственной жизни. Правом собственности в буржуазном смысле называется лишь последний комплекс прав, то есть распоряжение. В предшествующие эпохи имелись все виды отношений к вещам, но только касались они разных объектов. Причём тенденция развития была направлена, разумеется, от наиболее простых к наиболее сложным, то есть полным в правовом смысле формам.

          Советские учёные большое внимание уделяют изучению вызревания данных прав собственности, становления института наследования и пр. Для принятой ими концепции классообразования важно доказать, что в древности имелось развитое частное право. Последнее необходимо для нормального функционирования рынка, товарного производства, для буржуазного процесса имущественной дифференциации, — оно является их обязательным следствием-спутником. Обнаружение развитых форм этого права свидетельствовало бы в пользу буржуазности практикующих его социумов. Вопрос лишь в том: а был ли мальчик?

          В целом, легко согласиться с тем, что всегда, в любую эпоху существовали некоторые отношения людей к вещам и по поводу вещей, имевшие самые различные формы. Но действительно развитые формы эти отношения приняли лишь тогда, когда они стали социально значимыми, то есть когда сами их объекты (вещи в виде средств производства) превратились в органы общества, определяющие его функционирование и устройство. Только тут наконец, отдавая должное возросшему значению данных вещей как факторов социальной борьбы, люди всерьёз озаботились чёткой регламентацией имущественно-собственнических отношений (аналогично вышеописанной ситуации с развитием родственных отношений).

          Во всю докапиталистическую эпоху, напротив, в большинстве случаев доминировали не имущественные, а непосредственные социальные отношения людей — те же родственные, родовые, политические связи. Собственнические отношения пребывали ещё на периферии общественной жизни и внимания законодателей, не являлись важным социальным фактором и не приобретали развитой, то есть строго определённой формы. Строго определёнными были именно указанные непосредственные отношения: детально регламентировались взаимные права и обязанности представителей различных рангов, сословий, каст, в том числе — и в вопросах потребления вещей и пользования ими.

          Объекты собственности     Итак, становление зачатков собственнических отношений связано с индивидуализацией хозяйственной деятельности и, тем самым, с индивидуализацией распределения условий и продуктов труда. Последние и являлись во все времена основными объектами собственности. Условия труда суть то, что дано от природы, например, та же земля; продуктом труда является то, что подготовлено к пользованию-потреблению посредством трудовой деятельности (не обязательно даже производительной, но и в итоге простой добычи). В том числе продуктом труда может стать и бывшее условие, например, обработанная земля.

          Объекты собственнических отношений различаются и иным образом: например, как средства производительного и непосредственного потребления, то есть как орудия труда и пища, одежда и пр. Можно обнаружить и иные существенные основания для классификации. Для нас важно их наличие в связи с тем, что развитие собственнических отношений на столь разные предметы шло, конечно, разными темпами, с разным правовым наполнением. В частности, раньше всех и полнее всех права распоряжения формировались в отношении непосредственных продуктов потребления. А позже всего и труднее всего оформлялись индивидуальные собственнические отношения по поводу земли. Частное право распоряжения тут окончательно сложилось лишь в новое время, с торжеством буржуазных отношений вообще.

          Субъекты собственности     Таким образом, характер собственности, то есть объём собственнических прав различался в зависимости от характера объекта собственности. Но в этом правовом отношении, как понятно, присутствовали не только объекты, но и субъекты, которые также сильно различались по своей природе.

          Первое различие пролегало по линиям группового и индивидуального отношения. Понятно, что со временем собственнические отношения всё больше индивидуализировались и в этом, собственно, и состояло первоначальное вызревание прав пользования и владения как общественных институтов, регулирующих взаимоотношения членов общества по поводу вещей. До того имелась лишь так называемая "коллективная собственность", которая, однако, совершенно не походила на то, что сегодня скрывается под этим термином. Данная древняя собственность была не внутренним правовым институтом, как-то определявшим взаимоотношения людей одного социума, а представляла собой отношение к другим коллективам, которое лишь внешним образом определяло группу и права её членов. Отчего это право не требовало регламентации в обычае, кодексе законов (которые всегда определяют лишь внутреннее бытие социума). Такая регламентация стала нужна именно в процессе индивидуализации отношений к вещам. Любое имущественное право возникает не только как положительное явление, но во многом и как ограничение посторонних притязаний на объект собственности.

          Кроме того, субъекты собственности различались по своему социальному положению, по способам потребления вещей. Это было существенным в первую очередь в ходе становления отношений по поводу средств производства. При этом, поскольку первоначально собственность сводилась к потреблению и пользованию, понятно, что такое отношение к средствам производства формировалось лишь у производителей. Отношение управленцев к управляемой территории носило несколько иной по содержанию характер и вряд ли может быть названо собственническим. Более того, как я уже отмечал выше, отношения вождей к своему имуществу становились частными по форме в самую последнюю очередь. Потому как сами управленцы вовсе не были и не могли стать в данной общественной системе частными лицами.

          Характер "собственности"     В добуржуазный период отношение бюрократов к контролируемой территории было не отношением к земле как таковой, а в гораздо большей степени отношением к населяющему данную территорию контингенту тружеников, плательщиков налогов. Позднее, со становлением частной собственности на землю, стало яснее, что государственное (суверенитетное) и частное (собственническое) отношение к земле — это разные вещи. При капитализме частный собственник может распоряжаться землёй и прочей недвижимостью, как хочет, но тем не менее платит за неё налоги государству, на чьей территории данное имущество, участок земли расположены, независимо даже от того, является ли данный частный собственник гражданином данного государства или нет.

          А вот у бюрократов отношение к земле было именно государственным, а вовсе не собственническим. То есть оно было отношением, рассматривающим землю исключительно как территорию, население которой управляется данной бюрократией и обязано налогами, повинностями и пр. Это государственное отношение развилось гораздо раньше буржуазного, никогда не сводилось к нему, существовало долгое время в своём особом виде до становления буржуазной частной собственности и продолжает существовать наряду с нею и поныне.

          Если же вести речь о собственности как буржуазном праве распоряжения землёй, то в таком виде она вообще не выделялась в древнюю эпоху. Аналогично тому, как в классическом роде не выделялось подлинное родство, что отражало несущественность этого института для функционирования данного общества. Только родство есть само по себе биологический институт и объективно оно существовало всегда, не являясь лишь социальным феноменом, не существуя для социума и социального сознания. А частная собственность, будучи чисто общественным отношением, не существовала и вообще, пока не сложилась необходимая для этого общественная практика (рынок и т.п.).

          Если бы институт собственности лежал в основании общества, то мы, понятно, наблюдали бы в древности весьма развитое собственническое право. На деле же тут — и в особенности, в отношении земли — полный туман. Если пища, ремесленные изделия и иные продукты труда со временем стали объектами индивидуального или семейного наследования, распоряжения, то земля вплоть даже до ранней буржуазной эпохи как частная собственность не принадлежала никому: на неё всегда претендовали несколько субъектов со взаимным ограничением прав.

          "Эта собственность существенно отличалась от полной частной собственности, характерной для общества капиталистического, в том отношении, что любая докапиталистическая частная земельная собственность всегда сохраняла ограниченный, более или менее условный характер (включая и возможность существования "двойной" земельной собственности, когда один из собственников находился в зависимости от другого и им эксплуатировался)" (19, с. 157).

          Суверенами территории всегда были те или иные социально-политические образования: род, племя, позднее — государство. Правопреемниками этих образований с какого-то момента стали их управленцы, вожди, в лице которых персонифицировалось единство общества. Но данное суверенное отношение вовсе не являлось собственностью в экономическом смысле слова, ибо земля рассматривалась в нём не в качестве средства производства: производством те же вожди на земле не занимались, а лишь собирали подати с населения подконтрольных территорий.

          Первобытное отношение людей к вещам вообще было сильно мистифицировано. Первоначально связь человека с его имуществом представлялась настолько прочной, что после его смерти оно уничтожалось. Потом этот порядок постепенно сменился переходом самых ценных вещей в пользование ближайших потомков.

          Сходным было и отношение к земле. Атмосфере рода (как классического, так и родственного) представление о собственности на землю и в особенности о её отчуждении было абсолютно чуждо.

          "Так как, по распространённому убеждению, над земельными участками сохранялся контроль со стороны духов их прежних владельцев, то и наилучшие шансы в их использовании имели потомки последних, способные наладить устойчивые контакты с духами своих предков" (18, с. 352).

          Вообще, в тот синкретический период, когда многие общественные институты, позднее занявшие отдельное положение, существовали ещё слитно, собственническое отношение к земле также было неотрывным от суверенитетного. Эти два подхода сливались в один, внутренне противореча друг другу по своему содержанию. Собственность — это право распоряжения, право отчуждения, продажи своей недвижимости. Но как можно продать родину, суверенные права на территорию? Это и сегодня весьма сомнительная и сложная процедура, а в рассматриваемый период она была просто невозможной. Суверенитет первобытного землевладельца был неотчуждаем, ибо состоял в комплексе прав, принадлежащих ему в коллективе, то есть в его социальном статусе, в его "Я" вообще.

          Сам социум в целом тоже не мог произвольно распорядиться своей землей. Не потому, что кто-то ему это запрещал, а в силу полной нелепости такого мероприятия с точки зрения древних понятий. Землю просто нельзя было отделить от рода, как нельзя было сделать объектом собственности и продать ногу. Сегодня, благодаря успехам рынка и медицины, можно продать, конечно, уже не только ногу, но и все остальные части тела, однако в древности торговля ещё не достигла должного размаха, и искусство имплантации ещё не было освоено в такой степени, чтобы подобные "товары" стали бы потребительными ценностями. Вот и земля находилась на том же положении: продать землю предков первобытный человек был не в состоянии. В его мозгу не могла зародиться даже сама мысль о столь выгодной операции. Отношение к земле было прежде всего суверенным, оно конституировало социум. Земля вовсе не была простым средством производства, материальной ценностью. Право на неё было социальным, а не трудовым, отчего и сосредоточивалось в руках тех, кто воплощал в себе социальное единство коллектива. Сначала — мужчин рода или родственной группы, позднее — вождей как олицетворения социума.

          Эти традиции, в особенности, в ранние эпохи классообразования, господствовали повсеместно. И именно на их почве развилось бюрократическое отношение к земле. Оно было способно достигнуть консенсуса с древними обычаями, мимикрировать под них. Но буржуазное право, рассматривающее землю просто как средство производства, как материальную ценность, как товар, находилось в резком антагонизме с первобытным мировоззрением и не могло наследовать ему. Нужна была целая промежуточная эпоха разложения родовых традиций, нужны были коренные перемены в производстве и, соответственно, в жизни людей, которые кардинально деформировали бы систему ценностей, всё превратили бы в товар, в объект купли-продажи. Должно было, наконец, созреть то замечательное поколение людей, готовое в погоне за материальными благами продать не то что ноги, но даже и ум, честь и совесть своей эпохи.

          Эх, кто бы всё это купил? Просим недорого, торг уместен, оптовым покупателям возможны скидки.

* * *

          Прибавочный продукт на протяжении первобытности не выделялся из массы необходимого продукта не потому, что, как считается, низка была производительность труда, а прежде всего потому, что в нём просто не было нужды. Человек уже очень давно мог бы трудиться чуть побольше, чем три-пять часов в сутки, и стабильно гноить добытые излишки. Но, естественно, этого не делал. Как актуально сущий излишек прибавочный продукт автоматом появиться не мог, а вот потенциально присутствовал издавна. Суть — в тех обстоятельствах, которые помогли реализоваться потенции. То есть заставили людей производить больше, чем им непосредственно было нужно. На деле прибавочный продукт чаще всего возникал не до процесса классообразования и не как его предпосылка (предпосылкой была возможность производить больше потребного), а именно как результат этого процесса. Люди стали производить больше, чем им конкретно было нужно, лишь для обеспечения общественных нужд, в частности, для содержания управленцев. Поначалу этот сверхнужный труд осуществлялся добровольно, понимался как необходимость, общественная потребность. А затем со своим принуждением вмешались уже и сами управленцы.

          В силу этого я исследовал именно процесс классообразования и его собственные причины. Возможность излишнего производства, конечно, можно упомянуть в числе его предпосылок. Но это всего лишь возможность, причём появившаяся ещё задолго до эпохи классообразования. Меня же интересовала та общественная необходимость, которая потребовала становления управления. Ибо причиной появления любого института является только его необходимость, а не возможность. Само производство прибавочного продукта стало необходимым как раз по причине становления класса бюрократии.

          Представление о прибавочном продукте как первопричине более логично в тех концепциях, которые ориентированы на роль собственности, товарно-денежных отношений и т.п. (то есть в тех концепциях, которых придерживаются советские историки). Актуально сущие излишки, возникающие вследствие, допустим, непредсказуемости земледелия, могут стимулировать развитие обмена: ведь когда производится лишь необходимое, ничего и нельзя отчуждать, нет базы для торговли. Излишки и в нашем случае могли облегчить процесс выделения управленцев. Но я в этой гипотезе как в теоретически обязательном звене не нуждаюсь.

          Суть дела     Если присмотреться к проведённому выше анализу, то легко обнаружить, что он прямо коррелирует с теми методологическими предписаниями, которые сделаны в первой части. Это, казалось бы, неудивительно: так и должно быть в нормальном научном сочинении. Однако, признаюсь, здесь сие получилось непроизвольно: обнаружение данного факта явилось для меня самого откровением. Я не гадалка, а учёный, и поэтому всегда удивляюсь, когда какие-либо мои предсказания вдруг сбываются. Приведённые в первой части данного труда методологические соображения я формулировал, больше исходя из общих принципов, а практическое исследование вёл, просто стараясь понять конкретный исторический процесс. То есть предложенный читателю текст был написан, в основном, без всякой оглядки на метод, а лишь в следовании логике фактов. Только завершив написание этой своей работы я обнаружил (в смысле — осознал), что в данном следовании сплошь и рядом наступаю на пятки изложенной прежде философии, и внёс дополнительную правку, дабы усилить указанное методологическое звучание. Такой разрыв теории с практикой, конечно, есть мой минус как исследователя. Но знаменательно, что в конечном счёте эмпирически нащупываемый путь оказался тем же, что прежде уже был предложен с философских позиций.

          Фактически я рассмотрел процесс классообразования как элемент процесса становления, самоорганизации общества-целого. А здесь, как известно, основной предпосылкой является скопление однородно-разнородных вещей; в нашем случае — родственных групп, хозяйствующих ячеек. Условием таких скоплений стал переход к производству и тяготение к местам, благоприятным для него. Превращение скопления в целостность вообще происходит путём взаимоприспособления его элементов, вызревания их функциональной специализации (так, те или иные общественные классы формировались прежде всего как те или иные функциональные группы, части). При этом набор функций и, соответственно, частей практически во всех целых стандартен, связан с характером целых вообще как феноменов реальности, а в ещё более глобальной детерминации — с характером реальности вообще, в рамках которой только и возникают и существуют всяческие целые-вещи. Все вещи, все целые (социальные, биологические, химические и пр.) в чём-то сходны друг с другом, в том числе и в плане наличия некоторого набора функций. В то же время они различаются тем, как происходит исполнение этих функций. Что, в свою очередь, связано с особенностями типа частей, их взаимодействий. И биологические организмы, и социумы в своём развитом виде имеют, например, управленческие структуры. Но механизмы исполнения функции управления в них различны и определяются характером частей данных целых.

          Аналогично, и в рамках целых одного уровня, но на разных этапах их развития, известные метаморфозы частей ведут к ещё более частным особенностям в организации функционирования. Управление в рамках рода отличалось от управления в рамках потестарных общин. Это прежде всего было связано с тем, что последние формировались уже на базе скоплений новых элементов — хозяйствующих родственно-семейных групп. Данные группы образовались в результате предшествующих метаморфоз (распада классического рода и т.п.). Затем в силу особых условий бытия (переход к производящему земледельческому хозяйству) возникли устойчивые скопления этих элементов, которые превратились в существенную среду друг для друга и стали усиленно взаимоприспосабливаться, что завершилось в конце концов их функциональным расщеплением на специфические группы, образованием целого, общества (в силу ряда обстоятельств эти группы приняли характер классов, но это уже поверхностная особенность, связанная с характером материала и тем, как в данных условиях способны исполняться конкретные необходимые функции).

          Во всём этом процессе наличие прибавочного продукта ничего не решало: значение имела лишь возможность его производства. Но превращение этой возможности в действительность было связано лишь с потребностями становящегося общества и являлось не причиной, а как раз следствием этого становления. Побудительными мотивами к выделению управления и прочих функций всегда выступало стремление скопления к высшей устойчивости всех его элементов. Ну а формирование такой более устойчивой структуры порождало и потребность в содержании новых функциональных частей, то есть в прибавочном труде собственно хозяйствующих звеньев системы. Полные аналогии этому нетрудно найти и в бытии биологических организмов.