А.С.Хоцей

          Каков поп, таков и приход     Теория рабовладения (и вообще теория формаций) в том виде, в каком она имеет место в советской науке, представляет собой нечто крайне запутанное. Конечно, на поверхностный взгляд всё выглядит тут более-менее благообразно, но стоит лишь копнуть чуть вглубь, как вскрывается столько противоречий и неопределённостей, что просто диву даёшься. Построенная на шатком фундаменте того представления, что история человечества есть история форм эксплуатации, данная концепция неминуемо попадает впросак при попытках обобщить и объяснить конкретные факты.

          Вместе с тем, пытаясь согласовать эти факты со своими взглядами, теоретики рабовладения проявляют порой чудеса изворотливости. Причудливые хитросплетения их мыслей не так-то легко распутать. Причём даже не столько потому, что данные хитросплетения образуют не поддающийся никакому гребню колтун, сколько в связи с тем, что сие образование не представляет собой клубка из одной нити, а есть набор множества обрывочных суждений самого разного, в том числе и противоположного друг другу толка. Тут трудно вскрыть общую логику заблуждений. Нередко оной логики просто нет, а наблюдается лишь горячее желание отдельных исследователей во что бы то ни стало отстоять официально утверждённые догмы. Поэтому хотя ниже я, конечно, постараюсь быть систематичным в своей критике указанной теории, но, боюсь, это не всегда удастся в полной мере. Каков поп, таков и приход. Каков предмет, таково и его описание.

          1. Становление теории рабовладельческой формации

          Рабочая гипотеза     Как уже отмечалось, концепция рабовладельческого строя исходно сформировалась в марксизме на материале античных обществ. Бросающиеся в глаза особенности последних, резко отличающие их от обществ средневековой Западной Европы, не могли не заронить в головы исследователей мысли о том, что данные расхождения носят не случайный, а глубокий сущностный, то есть формационный характер. В этом, как известно, действительно заключалась своя доля истины, ибо западноевропейские и античные экономические порядки отличались друг от друга как натурально- и товаропроизводящие.

          Однако определение указанных порядков проводилось Марксом, Энгельсом и их последователями вовсе не по признаку цели производства, а по формам эксплуатации и "собственности" на землю. В данном подходе отразилась, во-первых, описанная выше социальная односторонность методологии марксизма. Во-вторых, на позициях его основоположников, вероятно, сказалось то, что развитие экономики от античности к средневековью фактически выглядит идущим от более прогрессивных (рыночных) к более отсталым (натуральным) формам. При таком раскладе избежать алогичности обобщения возможно лишь путём отказа от ориентации на характер производства и выдвижения взамен него в качестве критериального фактора чего-нибудь иного, кажущегося прогрессирующим: например, степени свободы труженика.

          Наконец, в-третьих, свою роль тут сыграла, безусловно, и "технология" самой научной деятельности. Всякое определение объекта поначалу сводится лишь к простому отличению его от всех прочих подобных и при этом естественным образом опирается только на некие очевидные, легко обнаруживаемые отличительные признаки. Данные признаки первое время вынужденно (на безрыбье) выступают в роли критериальных, основных, наиболее существенных для объекта и тем самым поневоле принимаются за сущностные, хотя далеко не обязательно в действительности являются таковыми.

          Сама марксова теория формаций в период её становления являлась по большей части лишь догадкой, обращением на общественную практику двусмысленной гегелевской концепции саморазвития Духа, слегка облагороженной материалистическими прозрениями классиков марксизма. Эта теория ещё нуждалась в детализации и апробировании, в проверке фактами, уточнениях и исправлениях. Хотя Маркс и провозгласил, что основой производственных отношений, то бишь формационных состояний обществ, выступает характер производительных сил, но от этой абстрактной формулы до реального исследования конкретных орудий пролегала "дистанция огромного размера". Для того чтобы создать политэкономические теории тех или иных формаций, прежде требовалось ещё установить само наличие последних, то есть хотя бы как-то поверхностно предварительно вычленить особые типы обществ, встречающиеся в истории и подлежащие научному анализу и теоретическому осмыслению. Данная работа, фактически, и осуществлялась несколькими поколениями учёных на протяжении последних ста лет. Поначалу же было даже не понятно, за что хвататься. Поэтому представления Маркса и Энгельса об особых феодальном, рабовладельческом, а также азиатском способах производства являлись, по своей сути, не чем иным, как обычными рабочими гипотезами: надо же было с чего-то начинать.

          При этом следует подчеркнуть, что указанные гипотезы выдвигались основоположниками марксизма в полном соответствии с общими постулатами их теории и со здравым смыслом. Рабовладельческая, феодальная и даже азиатская формации мыслились ими пусть неотчётливо и гипотетически, но во всяком случае как вполне нормальные формации. То есть предполагалось, во-первых, что каждой из них соответствует в истории свой тип производительных сил, а во-вторых, что составляющие суть этих формаций типы производственных отношений (то бишь в марксистском понимании — формы эксплуатации, способы соединения работника со средствами производства) являются в свои эпохи господствующими, определяющими общественное производство, причём не в каком-то извращённом, а в самом прямом смысле — как количественно преобладающие, наиболее массовидные формы взаимоотношений людей: рабов и рабовладельцев, феодалов и крепостных, государства и общинников-подданных (при "азиатчине").

          Идеологическая селекция гипотез Маркса и Энгельса     Первоначальные весьма расплывчатые и неоднозначные взгляды-предположения Маркса и Энгельса были существенно доработаны и приведены в божеский вид (причём как в метафорическом, так и в буквальном смысле) советским марксизмом. Оная "работа над ошибками" протекала по двум руслам — идеологическому и собственно научному, но преимущественно в одном направлении.

          Прежде всего, учение Маркса, волею судеб ставшее официальной идеологией советской бюрократии, закономерно подверглось усиленной общей переработке в целях его приспособления к выполнению данной роли. Не миновала чаша сия и вышеупомянутые гипотезы: они также прошли процедуру указанного искусственного отбора. Больше всего в результате такой селекции, естественно, пострадала концепция азиатского способа производства. Характерное для неё противопоставление в качестве эксплуататора и эксплуатируемых государственного аппарата и подданных было совсем "не в кайф" советским бюрократам. Поэтому последние благоразумно поспешили задвинуть данную гипотезу куда подальше вместе со всеми теми учёными, которые настойчиво пытались её пропагандировать и разрабатывать. Напротив, концепция рабовладения вполне глянулась новым (по характеру личного состава) старым (по своему функционально-социальному существу) господам России. Ведь эта концепция, в особенности в её античной, то бишь сугубо имущественной трактовке, переводила все стрелки на путях не куда-нибудь, а в сторону рынка, позволяя отождествить всякую эксплуатацию вообще исключительно лишь с её буржуазными формами. Сие было весьма на руку сталинскому аппарату. Соответственно, именно концепция рабовладельческой формации оказалась в конечном счёте директивно выдвинутой на передний план в советской науке, став даже не просто официально признанной теорией, но и дополнительным орудием в борьбе советской бюрократии с её классовыми врагами.

          Другой ушат воды за тот же шиворот вылила отечественному обществоведению авторитарность мировоззрения аппаратчиков, свойственная им по их социальной природе. Сам по себе аутентичный марксизм, как и всякая нормальная наука, повторяю, представляет собою во многом лишь набор догадок, открытую для обсуждения и развития теорию. В нём нередко встречаются противоречащие не только реальности, но даже и друг другу суждения, отражающие неизбежные завихрения в мощном потоке мысли классиков, а также и естественное развитие их взглядов вследствие освоения ими нового фактического материала. Однако советской бюрократии основоположники были нужны не просто в качестве ещё одной парочки великих учёных в ряду десятков прочих, а вместо Бога. Требовалась именно новая святая троица: Маркс-Энгельс-Ленин и, соответственно, вдохновенный Иосиф как их пророк и наместник на Земле. У богов же не может быть противоречий ни между собой, ни относительно самих себя. Они всегда глаголят только истины — буквально как младенцы. Вот прямо как родятся, так сразу и начинают жечь всё, что ни попадя, глаголом, существительным и наречием, не соблюдая никаких правил противопожарной безопасности.

          С учётом этого советская бюрократия постаралась привести высказывания классиков в непротиворечивый, то бишь, как отмечалось выше, божеский вид. Конечно, не фактически, ибо сие сделать было невозможно, а формально: отобрав в их разнообразном наследии то, что, во-первых, наиболее устраивало власть по её классовым интересам, а во-вторых, как-то согласовывалось между собой и создавало видимость стройной системы взглядов. По обоим данным критериям на роль заповеди божьей опять же лучше всего подходила гипотеза рабовладения. Помимо её соответствия интересам бюрократии эта гипотеза являлась ещё и наиболее разработанной, преимущественно Энгельсом, а к тому же и освящённой авторитетом Ленина, выжегшем на её крупе своё высочайшее тавро. Рабовладельческая концепция закономерно и утвердилась в советской науке в качестве официальной. Эпизодические же реплики классиков марксизма по поводу азиатского способа производства и прочие подобные неосторожные высказывания, порочащие честь и достоинство как концепции рабовладения, так и самой бюрократии, были изъяты из научного обращения.

          Требования теории     Итак, с помощью теории рабовладельческой формации советская бюрократия заметала свои следы в истории и отстаивала непогрешимость своих богов. Однако упрочение данной теории в качестве господствующей в отечественной науке обусловливалось всё же не одними только идеологическими причинами. Известную роль в этом сыграли, помимо того, и требования логики самой теории формаций. Ведь последняя предполагает, что развитие всех обществ происходит поступательно, что в процессе совершенствования производительных сил и производственных отношений одна формация закономерно сменяет другую. В данном плане, как ясно, три отмеченных исторических варианта общественной организации обнаруживают разный потенциал. Если античное рабство и европейский феодализм по внешней видимости ещё как-то соотносятся хронологически (по времени своего существования) и теоретически (как более и менее жёсткие системы эксплуатации), то азиатский способ производства плохо вписывается в формационную логическую схему. С одной стороны, он является не общемировым, а региональным феноменом, будучи не характерным для Европы. С другой и с главной — на самОм Востоке на протяжении всей его истории общественные порядки практически не менялись. Точнее, те черты, на основании которых в науке и было составлено представление об азиатском способе производства (отсутствие частной собственности на землю, общинно-коллективистский образ жизни масс населения, выдающаяся роль государства, налоговый способ эксплуатации и т.п.), сохранялись у здешних обществ буквально чуть ли не от рождения и вплоть до новейшего времени. Таким образом получается так, что Восток с чего начал, тем и кончил, не проходя через прочие стадии развития, считающиеся в теории формаций обязательной программой.

          То есть, как мы теперь понимаем, за формационные признаки европейских и азиатских обществ основоположники марксизма и их последователи принимали на деле не что иное, как цивилизационные особенности. А цивилизации, конечно же, не соотносятся между собою так, как формации, то есть не сменяют последовательно одна другую, а существуют в качестве взаимно автономных форм одного содержания (более того, эти формы частично самостоятельны даже в отношении самого данного содержания общественных отношений и, тем самым, более долговечны, чем формации: например, азиатский капитализм в некоторых нюансах также должен отличаться от европейского). Всё сие и обнаруживалось без особого труда учёными, причём наиболее явственно — на примере непрерывной истории восточных обществ (полисный мир как особая цивилизация, увы, не сохранился до наших дней, будучи разрушен ходом своего протобуржуазного развития). Вот и пришлось советским теоретикам при отмеченном отождествлении ими цивилизаций с формациями как-то сводить концы с концами. Более-менее согласующиеся между собою в хронологическом и "освободительно-прогрессистском" смыслах цивилизации античности и Западной Европы они стали представлять двумя последовательными формационными типами-этапами. А не состыковывающуюся ни с другими цивилизациями, ни с логикой теории формаций азиатскую цивилизацию-"формацию" вообще вычеркнули из данной теории в качестве самостоятельного и равноценного её фрагмента. Тем самым история обществ Востока автоматически оказалась подчинена рабовладельческо-феодальной схеме, признаваемой всемирно обязательной.

          Проблема идентификации     В итоге всего перечисленного советским марксизмом была канонизирована так называемая пятичленная формационная концепция, включающая в качестве стадий общественного развития первобытность, рабовладение, феодализм, капитализм и коммунизм. Сие, с одной стороны, придало теории формаций необходимую стройность, избавив её от необъяснимых противоречий, но с другой — создало новую проблему. Если западноевропейские, античные и азиатские общества легко отличаются друг от друга уже в рамках простого поверхностного наблюдения, и наличие данных отличий хоть как-то оправдывало их концептуальное формационное различение даже при отсутствии развёрнутых теорий соответствующих способов производства, то исключение азиатского варианта из числа формаций нарушило эту идиллию.

          Поскольку собственную специфическую определённость восточных обществ советский марксизм признал незначимой, то поперёк его горла костью встал вопрос об их идентификации в рамках антично-западноевропейской схемы. Древнейшие из данных обществ, согласно принятым установкам, по логике вещей следует, видимо, относить к рабовладельческим, а поздние — к феодальным. При этом явных видимых сходств ни с античными (для первых), ни со средневековыми европейскими обществами (для вторых) у них не обнаруживается. Напротив, тут как раз больше выпирают отличия, в особенности, разумеется, в отношении античности, вообще забирающей в сторону от всех прочих докапиталистических обществ не только по своей цивилизационной ментальности и порядкам, но даже и по характеру производства. Поэтому актуальным оказывается поиск необходимых для указанного отождествления сходств. На данные поисковые операции и были брошены поначалу все силы советской науки.

          "Первые успехи"     К решению указанной задачи советские учёные приступили, руководствуясь в основном нормальными научными инстинктами, то есть видя своей целью обнаружение в качестве господствующих в древних восточных обществах рабовладельческих отношений. Благодаря тому, что сущность этих отношений поначалу представлялась исследователями весьма туманно, оные попытки, разумеется, незамедлительно увенчались полным успехом. Рабов стали обнаруживать повсеместно, объявляя ими все мало-мальски подходящие на данную роль категории эксплуатируемых.

          В согласии с общетеоретическим собственническим подходом марксизма, в древности, конечно, прежде всего изыскивались отношения частной зависимости, устанавливавшиеся между индивидами в результате долговой кабалы, самопродажи и т.п. (особенно "удачны" в этом плане оказались исследования месопотамских обществ с их специфической индивидуализацией труда и жизни). Однако когда на данном фронте в иных регионах возникали затруднения, в расчёт принимались и всевозможные типичные для бюрократических обществ сословно-статусные различия их членов: все низшие неполноправные социальные страты, пополнявшиеся преступниками, завоёванными иноплеменниками и пр., также записывались в число рабов. Поскольку же указанные группы находились обычно уже вовсе не в частной, а в государственной зависимости, их собственниками на западный манер провозглашались монархи. Наконец, в качестве крайней меры рабами объявлялись вообще все подданные азиатских государств в духе марксова тезиса о поголовном рабстве на Востоке.

          Практика традиционно-коллективистских порядков древнейших азиатских обществ на взгляд индивидуалистов-европейцев, естественно, представляется ужасно деспотической (надо думать, что аналогичным образом восточному человеку западный стиль жизни кажется не меньшей гадостью, то бишь глубоко аморальным явлением). Тотальную зависимость древневосточной личности от коллектива и тем самым от олицетворяющего оный государственного аппарата, действительно, нетрудно спутать с рабской зависимостью, то есть с полным якобы бесправием индивида (понятно, что на самом деле тут имелось вовсе не бесправие, а плотная сеть взаимных прав и обязанностей общинников как друг относительно друга внутри общины, так и в их совместных отношениях с управленцами; просто содержание этих прав-обязанностей является совершенно чуждым западноевропейским образцам, отчего, не находя последним аналогов в азиатской действительности, европейские исследователи и заключали, что тут деспотически господствовал аппарат).

          Таким образом, в первый период становления и развития советской исторической науки тезис о рабовладельческом характере древнейших восточных обществ подкреплялся огромным числом "фактов" и считался абсолютно доказанным. Свою лепту в его обоснование внёс, как отмечалось, и сталинский аппарат, чья аргументация всегда отличалась редкостной неоспоримостью. Ясность в данном вопросе была достигнута полная.

          Однако стоило, с одной стороны, преемникам Сталина чуть ослабить свой контроль над умами и обществом, а с другой — зашевелиться реальной научной критике, как тут же оказалось, что вроде бы ясное любому и каждому на самом деле никому не ясно, а, напротив, вызывает массу сомнений и возражений.

          В новых условиях, в частности, постепенно всё громче зазвучали вопросы о правомерности отнесения к рабам всех без разбору зависимых категорий населения, а также о том, кого в действительности следует считать рабом и что такое рабство как формационный феномен. То бишь обнаружилась проблема определения рабского состояния. В чём её суть?

          2. Проблема определения рабовладельческой и феодальной формаций

          Методологическое требование     Любые рассуждения о чём-либо, а тем более, претендующие на звание научных теорий, требуют следования некоторой логике, то бишь выполнения ряда обязательных правил, одним из которых является использование строго определённых понятий. Причём здесь в виду имеется не то, что в науке желательно обозначать один и тот же объект только одним термином (синонимы порою украшают и научную речь), а то, что однозначным должно быть само понимание данного объекта, то есть вкладываемое в обозначающие его имена содержание. При достижении общности такого понимания-содержания всегда можно договориться о терминах и даже смириться с их синонимичным многообразием. То есть я подчёркиваю, что главная и обязательная проблема в науке — это выявление и определение сущностей подлежащих исследованию и обсуждению реальных феноменов.

          Оная задача, как известно, решается таким образом, что объект, во-первых, отличается от всех прочих подобных объектов как не совпадающий с ними по некоторым особенностям-признакам, а во-вторых, отождествляется с самим собой по этим же признакам на всём протяжении своего существования. Примечательно, что при тщательном выполнении данных операций в качестве указанных признаков, выделяются главным образом такие свойства объекта, которые являются существенными, закономерными и определяющими его бытие, а не второстепенные и случайные. К этому, собственно, и необходимо стремиться при практическом индуктивном определении. В рамках же теоретического подхода к делу объект следует вообще абстрагировать от переменчивых внешних условий с их случайными влияниями, исследуя его лишь как некую идеальную структуру, обладающую внутренней логикой своего бытия и рядом обязательных (и только обязательных) свойств-черт, которые при определении и выступают тут в роли сущностных.

          Например, рабы в науке должны быть, с одной стороны, каким-то образом отличены от всех нерабов, даже от очень похожих на них по тем или иным параметрам категорий лично зависимых, а с другой — отождествлены между собою как нечто однотипное, когда бы и где бы они ни встречались — хоть в древнем Шумере, хоть на хлопковых плантациях нового времени. То же самое должно иметь место и в отношении процедуры определения феодально зависимых производителей.

          Для советского марксизма это особенно важно, потому что он определяет свои формации по характеру производственных отношений, способу производства, а последние мыслит прежде всего как особые системы собственности на средства производства, как формы эксплуатации.

          "Как известно, каждая классово антагонистическая формация имеет свою, присущую только ей систему производственных отношений (отношения собственности, особый вид эксплуатации)" (50, с. 20). "Выделение общественно-экономической формации на базе каких-либо иных признаков, кроме отношений собственности и господствующих форм эксплуатации (в классово-антагонистических обществах), невозможно" (50, с. 23).

          На практике у советских историков и политэкономов вкупе с философами всё как раз и сводится к тому, что различение рабовладельческой и феодальной формаций производится не по характеру их производительных сил, что затруднительно, а целиком опирается лишь на бросающиеся в глаза внешние особенности форм эксплуатации. При таком подходе характер этих форм сам требует чёткого определения. Раз они выступают де-факто в роли главных критериев упомянутых формаций, то насущной теоретической задачей является их собственное самоотождествление и взаимное различение.

          Первоначальное отождествление с рабством любых более-менее радикальных форм зависимости и эксплуатации оказалось очень уязвимым для критики. Ведь при таком наивном подходе в число "рабовладельческих" попадают не только древние общества Востока, но с не меньшим, а даже с куда большим основанием и целый ряд вроде бы признаваемых "феодальными" обществ средневековья и нового времени, в том числе крепостническая Россия или южные штаты Америки XVIII-XIX веков. В результате псу под хвост отправляется не только национальная гордость великороссов, но и вся логика теории формаций. Ведь в основании однотипных производственных отношений (читай: форм эксплуатации) тут обнаруживаются заведомо различные по своему характеру (согласно установкам разводящего древность и средневековье официального марксизма) производительные силы. Чтобы избежать скандала, требуется как-то выделить рабство на положение особой формы личной зависимости, отличной от других подобных форм, причём главным образом — от его близнеца-брата: крепостничества.

          Проблема последовательности форм     При этом, подчёркиваю, проблемой является не только простое отличение рабства от крепостничества и иже с ним, но и их исторически-формационное соотнесение. Ведь вопрос определений данных форм эксплуатации стоит не сам по себе, а именно в тесной связи с задачей идентификации соответствующих формаций. Поэтому сии определения должны не только соответствовать каким-то историческим фактам, но и согласовываться с логикой формационной теории так, чтобы некоторым образом различно определённые рабы и крепостные одновременно обнаруживались бы в различные эпохи как объекты последовательно сменяющих друг друга в качестве господствующих форм эксплуатации. Тут имеются два своего рода "уравнения", для которых нужно найти одно общее решение. "Изюминка" проблемы заключается именно в том, что

"Рабство и крепостничество изображаются в качестве стадийно различных форм, из которых первая всюду предшествовала второй, тогда как в действительности в разных сословно-классовых обществах древности, средневековья и нового времени господствовали самые различные формы эксплуатации, смена которых (там, где она имела место) происходила в самой различной последовательности" (13, с. 75).

          Как будет видно ниже, содержательно единый светлый образ эксплуатируемого производителя докапиталистической эпохи невозможно на трезвую голову раскроить на две сущности: раба и крепостного. Но ещё сложнее задача размещения каждого из данных сверчков на подобающих им шестках, то бишь разведение указанных гипотетически различаемых форм эксплуатации (предположим, что после третьего стакана сей фокус нам всё-таки удался) по историческим эпохам в качестве основ соответствующих формаций: рабовладения и феодализма. Ведь требуется не только установить, что рабство чем-то отлично от крепостничества (таких отличий самих по себе можно сыскать сколь угодно много: например, по признаку отношения работника к средствам производства, — дескать, раб отчуждён от них, а крепостной трудится на закреплённом за ним участке земли). Нужно сопоставить определённую конкретным образом форму эксплуатации с соответствующей исторической эпохой, то есть доказать, что рабство (отличительная от крепостничества сущность которого состоит, допустим, в указанном отчуждении работника от средств производства) являлось основой производства древних обществ, а крепостничество (определяемое, в отличие от рабства, по признаку наделения производителя землёй) — средневековых.

          Вот это-то сопоставление и составляет главную трудность. По каким признакам данные формы ни различай, реальная история никак не желает укладываться в предлагаемые схемы. А если конкретно, то нет таких различий между античным рабством и средневековым крепостничеством (об их сходствах, коих тьмы, речь, разумеется, не идёт вовсе), которые можно было бы одновременно использовать и для различения данного крепостничества и древневосточных форм эксплуатации. Западноевропейская, античная и азиатская цивилизации (в рамках последней, как понятно, условно объединяются весьма различные варианты) вообще не поддаются такой классификации, в рамках которой Азия не просто была бы отождествлена по одним признакам — с Западной Европой в противовес античности, или же по другим — с античным миром в противовес Западной Европе (для подобного деления-группирования основания найти не трудно), а чтобы само множество восточных обществ распалось бы надвое и при этом древнейшие из них объединились бы под вывеской рабовладельческих с античными, а позднейшие в качестве феодально-крепостнических — с европейскими средневековыми. Тут хоть расшибись, а теория множеств бессильна. У азиатов, конечно, есть свои особенности, но они, увы, таковы, что равным образом отличают их как от западноевропейского, так и от античного образцов. Если же подойти к делу, напротив, не с точки зрения различий, а с точки зрения сходств цивилизаций, то, хуже того, древневосточные формы эксплуатации как раз в гораздо большей степени сближаются именно с крепостничеством, чем с классическим рабством.

          Отношения личной и частной зависимостей были характерны вообще для всего периода бюрократизма и встречались на всех его этапах. Однако наиболее радикальные формы зависимости (то есть более близкие именно рабским) чаще обнаруживались в поздние времена (будучи инспирированы развитием рынка, частного характера отношений эксплуатации и аппетитов эксплуататоров), а относительно "либеральные", напротив, в ранние. Связано это было, понятно, с тем, что в древности, в особенности в азиатском регионе, преобладала чисто государственная эксплуатация, но с течением веков постепенно происходило разложение традиционных коллективистских порядков, и им на смену, в первую очередь в периоды децентрализации, приходили частные отношения, более откровенные в плане своего обнаружения, ограничения свобод индивидов и пр. Пока подданные имели дело исключительно с бюрократией в целом, они, в основном, могли беспрепятственно передвигаться по территории государств, а также зачастую обладали существенным комплексом, если можно так выразиться, "гражданских" прав, самоуправляясь в своих общинах и т.д. Даже в условиях традиционного древневосточного "деспотизма" такое положение трудно назвать рабским. Становление же частных отношений сопровождалось как раз прикреплением земледельцев к конкретной территории, лишением их прежних социальных прав, развитием практики продажи господами своих крепостных и пр., то есть тут по всем параметрам формировались гораздо более радикальные формы зависимости и эксплуатации, в полном противоречии с той теорией, которая изображает исторический процесс в виде последовательного смягчения эксплуататорского климата.

          Таким образом, ещё раз констатирую: проблема различения рабской и феодальной (в том числе, в особенности, крепостнической) форм эксплуатации сложна не столько сама по себе, сколько в разрезе применимости предлагаемых определений для формационного различения древних и средневековых обществ. В то же время она и сама по себе отнюдь не сахар.

          Сложность прямого отличения     Как указывалось, процедуре различения с крепостничеством плохо поддаётся даже феномен классического античного рабства, а не то что формы зависимости, практиковавшиеся в древневосточных обществах. Если взять за шкирку античного раба и поднести к свету, то его как будто бы не составляет труда отличить от российского крепостного земледельца по тому, что второй имел закреплённый лично за ним участок земли и некоторые орудия труда, а первый — не имел. На этой почве закономерно возникает соблазн определения раба как неполноправного (вплоть до пребывания в чьей-либо собственности) труженика, лишённого собственных средств производства. Тут вроде бы соблюдены все необходимые формальности: если по первому признаку рабы и крепостные сходны, то по второму различаются. Вместе с тем под такое определение рабства подпадают дворовые крепостные. Сие затруднение, конечно, можно обойти, дополнив указанное определение признаком обязательного производительного характера класса. Однако и в этом случае не всё оказывается гладко, ибо в истории обнаруживаются ещё рабочие крепостных мануфактур, которые уже вообще по всем признакам, за исключением разве что семейного проживания, не отличались от античных рабов (что и неудивительно, ведь данные мануфактуры также существовали в рамках товарного производства). Изворачиваться дальше путём внесения поправок в определения вроде бы некуда: тут следует уже как-то обращаться непосредственно к "совершенствованию" теории — например, выдвигая тезис о необходимости преобладания данного класса в качестве занятого в общественном производстве или ещё какой-нибудь в том же роде (мануфактурные рабочие как будто бы не определяли лица крестьянской российской экономики, — равно, впрочем, как и классические рабы не определяли лица греческой и римской экономик).

          Таким образом,

"Даже хорошо знакомый нам материал эпохи русского крепостничества ставит перед нами трудный вопрос: чем отличается личная зависимость дворового от положения античного раба? Мы имеем лишь абстрактное представление, что крепостные крестьяне суть одно из сословий царских подданных, а не купленные на стороне невольники. Дворовые (как и рабочие крепостных мануфактур) не имели собственных средств производства, могли быть куплены и проданы, наказаны по произволу господина, минуя государственные судебные органы; вступление в брак регулировалось волей хозяина; свободная женщина, вышедшая замуж за крепостного, теряла свободу. Выкуп на свободу, работа по оброку — всё это находит полную аналогию в классическом рабстве.

          Если сравнить русских крепостных, например, с корейскими ноби, то мы найдём, что различия между ними скорее формальные, чем качественные: первые первоначально были свободными крестьянами и постепенно утратили личную свободу, вторые — рабами, которые в случае, если их сажали на землю, получали некоторую свободу действий. Если же учесть, что ряды ноби-земледельцев пополнялись крестьянами, утратившими экономическую или личную свободу, то следует признать, что отличие значительной их части от крепостных оказывается очень зыбким" (5, с. 500). "В Китае и Корее положение государственных рабов, получивших надел, практически ничем не отличалось от положения свободных, приписанных к сельскохозяйственному ведомству, точно так же как положение крепостных порой смыкалось с положением частных рабов, наделённых землёй. В некоторых случаях только традиция заставляет нас называть одних — рабами, других — крепостными" (5, с. 499).

          Однако, повторяю, научная традиция — это условность, а теория требует строгости. Для того чтобы наука была вправе различать рабовладение и феодализм как две особые формации, различия рабов и крепостных, а также, соответственно, рабовладельческих и феодальных обществ должны быть обнаружены на деле. Когда же налицо признание их принципиальной неразличимости, то упорное стремление части учёных именовать одни общества рабовладельческими, а другие феодальными выглядит по меньшей мере странным. Ну а заявления о том, что за данной игрой в слова скрывается ещё и некое якобы сущностное формационное содержание, вообще ставят всякого здравомыслящего человека в тупик и заставляют усомниться: а всё ли ладно в датском королевстве?

          В связи с этим проблема отличения рабства от других форм личной зависимости и, тем самым, проблема правильного (пригодного к формационной службе) определения данного феномена в своё время весьма занимала советских теоретиков рабовладения. Как же они справлялись с её решением?

          Определение по происхождению     Проблема различения классов может решаться самыми разными способами. Например, на мой взгляд, правильным тут является подход с точки зрения общественных функций метачастей, а советский марксизм, как отмечалось, исповедует собственническо-социальные методы. Однако поначалу для полноты картины стоит остановиться даже не на этом марксистском символе веры, а на куда более примитивном способе определения социальных слоёв — по характеру их происхождения.

          Например, В.В.Струве (вслед за Ф.Энгельсом) объединял рабов и крепостных древности в одну категорию, отличая их от крепостных феодального периода по признаку завоевания.

          "Различие между рабами и крепостными завоевательского типа сводилось лишь к тому, что в первом случае победитель отрывал побеждённых от средств производства и уводил их к себе для работы в своём собственном хозяйстве, а во втором случае он оставлял покорённых на земле и налагал на них дань; крепостные же отношения феодальной формации создались не в результате прямого завоевания, а в результате сложнейших экономических условий" (цит. по 50, с. 179).

          Данный подход к определению, прежде всего, представляется вообще методологически неверным. Правильное определение должно отражать сущность объекта, то есть быть содержательным. Менее грамотной, хотя порой (в рамках первичного определения) и неизбежной является опора на внешние формальные признаки (ибо они могут оказаться случайными, не сущностными), например, на ту же форму эксплуатации. Но уж совсем никуда не годится обращение даже не к собственным свойствам определяемого феномена, а к особенностям его генезиса. Нелепо утверждать, что раб — это только тот, кого завоевали, взяли в плен, а всякий, кто имеет тот же рабский статус, но приобрёл его иным путём (например, путём самопродажи) — не раб, и наоборот, что люди с разным социальным положением, но одинакового происхождения (завоёванные) — рабы (ведь военнопленных тоже ожидала разная участь). Суть любого феномена не в особенностях его генезиса и даже формы, а в его содержании. Суть рабства, несомненно, состоит не в характере происхождения рабов, а в их социально-экономическом положении. Следствие, конечно, определяется причиной, но лишь в смысле детерминации, объяснения, а не в плане гносеологического определения. Если пытаться определить следствие через описание его причины, то о самом следствии реально как раз ничего практически сказано не будет, то есть останется открытым вопрос: что оно из себя представляет как таковое, в чём выражается и т.п. (при том, конечно, что причинно-следственные связи вообще характеризуют исключительно действия, а завоевание и рабский статус соотносятся как процесс и состояние; последнее же объясняется вовсе не причинно-следственными закономерностями, а в иной и гораздо более мощной системе связей, причём прежде всего — характером элементов системы).

          Указанная методологическая ошибка закономерно выливается, кроме того, в практическую нелепицу. Согласно рассматриваемому определению, рабовладение — это формация, основанная на завоевании и угнетении завоёванных, а феодализм, вестимо, нет. Стало быть, когда поляне завоевали древлян и обложили их данью или когда монголы проделали то же самое в отношении Руси, то всё это были рабовладельческие общества. Точнее, крепостнические, но такие крепостнические, которые не отличались от рабовладельческих по признаваемому тут за важнейший в формационном смысле признаку — по происхождению. При таком подходе не важно, что формы эксплуатации тружеников разные (что и выражается в наличии двух терминов: "раб" и "крепостной"), — главное, что тут идентичен способ порабощения — завоевание. Стало быть, это просто разные формы эксплуатации в рамках одной завоевательской рабовладельческой формации. Нелепость подобных неизбежных выводов из предложенных посылок сразу бросается в глаза.

          Поэтому подобные подходы к определению форм эксплуатации рабовладельческой формации не получили развития и открытого признания среди историков, а больше практиковались ими втихую, завуалированно. Например, для советской науки характерно примитивное отождествление рабов и пленников. Встречающиеся в источниках упоминания или изображения пленных многими учёными считаются доказательствами наличия рабовладельческих отношений. На самом же деле это абсолютно ни о чём не свидетельствует. В раба можно было превратиться разными способами и, конечно, одним из важнейших из них было пленение, но вопрос определения заключается не в способах данного превращения, а в том, во что, собственно, превращались люди?

          То же самое — по поводу крепостничества     Вопрос об определении рабства как формы эксплуатации, отличной от крепостничества, есть обратным образом и вопрос об определении самого крепостничества в качестве нерабской формы зависимости, лежащей в основании обществ, именуемых феодальными (если, конечно, форму эксплуатации считать основным формационным критерием в духе формулы:

          "Понятие "способ производства" имеет в виду специфический тип эксплуатации" (47, с. 77).

          Этой проблеме почему-то уделяется куда меньшее внимание, чем определению рабства, хотя она столь же важна. Причём, повторяю, задача тут заключается не просто в отличении указанных форм одной от другой, но и в таком разнесении их по эпохам и обществам, при котором рабство исторически предшествовало бы крепостничеству.

          В данной связи Ф.Энгельс, например, замечает, что

"крепостное право и зависимость не являются какой-либо специфически средневеково-феодальной формой, мы находим их всюду или почти всюду, где завоеватель заставляет коренных жителей обрабатывать для него землю" (82, с. 112).

          В продолжение данной мысли классик, предваряя В.В.Струве, как раз и высказывается о том, что средневековое крепостничество отличается от древнего именно своим происхождением, то есть как вызревшее не в ходе завоевания, а экономическим путём. Но по форме и содержанию как социально-экономические феномены эти два крепостничества тождественны, отчего и называются одним и тем же термином. Отсюда следует прямой вывод, что крепостничество содержательно — вовсе не исключительно позднейшая феодальная форма, а может существовать в качестве господствующей системы на паях с рабством и в обществах древности.

          Я привёл данную цитату, разумеется, не потому, что мнение Энгельса имеет какое-то особое значение (хотя, признаюсь, для меня оно несколько весомее мнений всех модных ныне теоретиков типа М.Вебера, А.Тойнби и, уж тем более, К.Ясперса), а затем, что в ней выражено действительное затруднение, которое старательно обходят по кривой. Например, один из ведущих в советской науке защитников теории рабовладения В.Н.Никифоров комментирует процитированную мысль таким образом, будто

"буквально... Энгельс считает крепостничество в древнем мире не "феодальной формой"" (50, с. 143).

          Это-то, конечно, верно. Но беда в том (для В.Н.Никифорова), что Энгельс "буквально" называет не феодальной формой вообще любое крепостничество (в то время как В.Н.Никифоров отказывает в таком праве только древнему, а вот средневековое всё-таки объявляет феодальным — см. 50, с. 143). Сие должно было бы ставить сторонников официального марксизма в тупик. Ведь тут сразу возникает масса неразрешимых вопросов.

          Ну, например: если крепостничество не является специфически-феодальной формой эксплуатации, то, для начала, какая же форма — собственно феодальная? Далее, если находится эта собственно феодальная форма зависимости-эксплуатации, то каково её отношение к крепостничеству и рабству, а также всех данных форм — к формациям с учётом того, что многие общества как древности, так и средневековья основывались на крепостничестве? Что же получается: формаций уже три — рабовладельческая, феодальная и крепостническая? Да ещё в таком странном, антитеоретическом разрезе, что одна и та же форма эксплуатации (крепостничество), различаясь лишь по происхождению, встречается в качестве господствующей в обществах всех эпох, то есть на разных уровнях развития орудий, из которых один адекватен якобы рабовладению, а другой — феодализму. Что же это за теория формаций в таком случае?

          Повторяю, данным замечанием Энгельса можно пренебречь: мало ли кто чего заявлял. Но сие, к сожалению, не просто "ошибка основоположника", а как раз, напротив, рассуждение, вполне верно отражающее историческую реальность, пренебречь которой уже никак нельзя. Тут адептам рабовладения остаётся только выкручиваться, пытаясь хоть как-то всё-таки развести древнее и средневековое крепостничество по разным лагерям (рабовладельческому и феодальному). А это возможно лишь в случае не сущностно-содержательного и даже не формального, а только примитивно-генетического подхода к определению данных форм эксплуатации.

          В итоге тот же В.Н.Никифоров оказался вынужден свернуть именно на оную скользкую колею, выпячивая значение различий путей происхождения для формационного разнесения "двух типов" крепостничества. Ему кажется крайне важным, что

"Ф.Энгельс видит... не тождество древних обществ со средневековым, а различие, подчёркивает, что для древности характерно грубое насилие, завоевание, в становлении же феодального общества более непосредственную роль играет экономический фактор" (50, с. 143).

          Тут, с одной стороны, налицо подмена предмета обсуждения: вместо становления форм крепостничества В.Н.Никифоров вдруг завёл речь о становлении самого "феодализма". При этом характер данного становления автоматически начал отождествляться с характером генезиса позднейшего европейского крепостничества, хотя сии процессы отнюдь не были одинаковыми. В процессе становления "феодализма" в Европе, как известно, завоевания вместе с даннической, то бишь якобы "рабовладельческо-крепостнической" формой эксплуатации, играли ничуть не меньшую, а то и большую роль, чем в древности в Азии: ведь в последнем случае общества преимущественно образовывались как раз естественным путём, а в первом — политическим. С другой стороны, в качестве различающего рабовладение и феодализм признака В.Н.Никифоровым опять же протаскивается не их сущность, а именно особенности происхождения. Причём тут важно уже не то, насколько этот метод работает на практике, а само обращение к столь сомнительной методологии. Наконец, любопытен и акцент на завоевание как основание различения формаций, причём в такой интерпретации, что становление первой антагонистической формации происходило якобы именно данным путём. Как-то это дурно попахивает теорией насилия Е.Дюринга и К.Каутского, которую сам В.Н.Никифоров вполне справедливо объявляет ошибочной (то бишь антимарксистской) и усиленно бичует на площади при большом стечении народа.

          Итак, различение рабовладельческой и феодальной форм эксплуатации по путям их происхождения, представляя собой весьма сомнительную во всех отношениях операцию, практикуется сторонниками пятичленной схемы главным образом подпольно (согласно традициям большевизма), а в открытую привлекается ими как аргумент лишь в качестве рака на безрыбье, когда им больше уже совсем нечего привести в своё оправдание.

          Формальный подход к определению рабства     Следующим в очереди с точки зрения простоты и сердитости стоит, как отмечалось, определение по форме. Причём надо отметить, что в данном случае, когда объектом является не что иное, как форма эксплуатации, определение по форме кажется даже правильным. Как же ещё и определять форму, если не формально? Ведь содержанием понятия формы и является описание её, формы, собственной сущности.

          Однако, увы, всё это лишь словесная эквилибристика. Природа объекта не влияет на характер его определения: оное всегда должно быть сущностным, а не основывающимся на внешних преходящих признаках. В нашем же случае речь идёт об использовании в качестве критериев именно последних, а конкретно: об определении форм эксплуатации через формы зависимости, то есть об отождествлении рабства с особым правовым состоянием, о рассмотрении его (рабства) в качестве чисто юридического, а не социально-экономического института. При этом я должен оговориться, что такое определение рабства неправомерно только с точки зрения той теории, которая считает его не чем иным, как формой эксплуатации, то есть особым способом ограбления трудящихся. Если же счесть данный феномен как раз формой зависимости (каковой рабство и является, например, на мой взгляд), то в таком случае его правовое определение представляется совершенно оправданным, то есть сущностным. Однако, повторяю, марксизм трактует рабство и крепостничество как формы эксплуатации. При таком понимании определение их тем же манером, каким должны определяться формы зависимости, конечно, неправильно, ибо тут оно есть именно формальное, основывающееся лишь на внешних несущностных признаках предмета определение.

          Между тем юридический подход к делу довольно распространён. Сами древние "социологи", будучи мало сведущими в тонкостях марксизма людьми, естественно, определяли своих "рабов" вполне обычным дедовским способом — в рамках практикуемого права. По их стопам идут (кто де-факто, кто де-юре) и многие советские учёные. Например, Е.И.Кычанов выдвигает следующее определение:

"...раб — это человек, который является собственностью другого лица, или группы лиц, или государства" (38, с. 5).

          Какие возражения вызывает данная формулировка?

          Во-первых, повторю, что правовой подход лежит не в русле марксистской методологии, ориентирующейся прежде всего не на юридические формы, а на социально-экономическое содержание общественных институтов. Конечно, это не имело бы катастрофического значения, если бы данные формы и содержание в докапиталистических обществах всегда совпадали, то бишь если бы, допустим, все лица одного статуса повсеместно пребывали и в одинаковом экономическом положении. Однако такое, увы, не наблюдается. Сплошь и рядом в истории даже в рамках одних и тех же обществ, не распространяясь уже о разных, сходные в правовом смысле индивиды и их группы резко различаются по роду своей деятельности (например, как слуги и производители, земледельцы и ремесленники, а то и как управленцы и управляемые), по отношению к средствам производства, по характеру труда, формам и степени эксплуатации и т.п.

          И наоборот, одинаковые по данным позициям лица нередко занимают разные ступени на сословно-юридической лестнице.

          Во-вторых, указанное определение не отражает распространённой практики применения термина "раб". Рабами советская наука на деле называет все близкие к полному бесправию слои населения древних обществ, объединяемые именно по признаку их архинизкого статуса. Однако в числе таких социальных групп можно вычленить как минимум две весьма различающиеся между собой группировки: с одной стороны, многочисленные низшие страты подданных государства, по тем или иным причинам и в той или иной степени ущемлённых в своих правах, а с другой — лиц, попавших в частную зависимость (в том числе и от государя как частного лица) и тем самым также утративших полноправие вместе с подданством вообще. Будучи сходными по статусу, указанные категории населения тем не менее вовсе не подлежат отождествлению как объекты собственности. Во всяком случае низшие страты подданных являлись именно подданными, а вовсе не объектами собственности монархов. Так что или их не следует называть рабами (при сохранении собственнического подхода к определению), или же само определение рабства нужно проводить лишь по признаку бесправия, а не собственнической принадлежности.

          Наконец, в-третьих и в главных, приведённая формула никак не обеспечивает отличения рабства от крепостничества и различения древней и средневековой эпох. Под намеченные критерии, увы, подпадают как раз не столько древневосточные неполноправные (коих и желательно записать в рабы), сколько крепостные крестьяне России и иже с ними. Причём как в собственнической, так и в опирающейся на бесправие "рабов" трактовке юридического определения. По всем данным показателям положение российских крестьян если и отличалось от положения их ранних предшественников, то разве что в худшую, то есть в более близкую к классическому рабству сторону.

          Все эти обстоятельства не могут не порождать у советских историков сомнений в правомерности простого правового подхода к определению рабства, что понуждает их

"искать более глубоко обоснованные дефиниции" данного феномена путём различения его "юридической формы и социально-экономического содержания" (5, с. 499).

          Критерий отношения к средствам производства     На данном пути, как кажется, на роль ведущего критерия прежде всего напрашивается способ соединения работника со средствами производства.

          "Главная линия водораздела между рабством и крепостничеством... проходит, по всей видимости, не столько в плоскости различия их как сословно-правовых групп, сколько в плоскости различия в характере связей рабов и крепостных со средствами производства, и определяется степенью их действительной хозяйственной самостоятельности" (мысль принадлежит В.П.Илюшечкину, цит. по 50, с. 53).

          Однако, несмотря на всю свою правильность, то есть прямое соответствие собственнической логике марксизма, указанный подход к определению рабов не пользуется большой популярностью у теоретиков рабовладения. Ибо на практике быстро обнаруживается его очевидная неспособность справиться со стоящими перед данной теорией проблемами. Ведь по указанному критерию можно с грехом пополам различить лишь античное рабство и крепостничество в целом, но не само крепостничество в его древнем и позднем вариантах. Если опираться на способ соединения работника со средствами производства, то древние общества придётся отождествить со средневековыми и лишь античный мир окажется стоящим особняком, набычившись и поджав губы.

          "Разделение рабов и крепостных по их отношению к средствам производства (раб лишён их полностью, а крепостной лишь частично) не является надёжным критерием, во всяком случае, для стран Востока, где нередко рабы имели и семью, и собственность" (38, с. 5).

          Если принять этот признак за основной, то придётся признать, что на Востоке вообще почти не было рабов и, тем самым, рабовладения как формации.

          Характер принуждения и отчуждения     Фиаско, которое терпит вроде бы самый теоретически авторитетный в марксизме способ различения форм эксплуатации и, следовательно, формаций, ввергает большинство советских историков в состояние растерянности и некоторой прострации. Слабеют душой даже ветераны. Однако самые крайние левые полузащитники официальной концепции отнюдь не слагают оружия, а упорно ищут новые ходы и комбинации.

          В частности, В.Н.Никифоров пытается по-разному определить рабскую и феодальную формы эксплуатации, ссылаясь на якобы свойственные им особенности характера принуждения работника к труду и отчуждения его продуктов. В рамках данного подхода абстрактно, то есть чисто гипотетически, а не на фактическом материале, он выделяет так называемые внеэкономические (рабство), полувнеэкономические-полуэкономические (феодализм) и полностью экономические (капитализм) способы оных принуждения и отчуждения. Притом обращаю внимание, что становление и бытие внеэкономической рабской формы связывается им с голым насилием, а полуэкономической феодальной — со становлением и бытиём частной собственности на землю и имущественных различий.

          Строительство абстрактных схем — любимое занятие схоластической науки. Однако много полезнее для теории изучение реалий. При обращении к практике быстро обнаруживается, во-первых, что отделить внеэкономическое принуждение от частично экономического сплошь и рядом очень нелегко, во-вторых, что по этому признаку древние общества ничем не хуже (если не лучше) средневековых, а в-третьих, что по нему, напротив, азиатская и западноевропейская цивилизации заметно отличны от античной, то есть, вернее, все натурально-производящие общества — от товаропроизводящих, но использующих примитивные орудия труда.

          Наконец, в-четвёртых, повторяю, что внеэкономические принуждение и отчуждение понимаются в указанной концепции как чисто насильственные, а полуэкономические — как частично основанные на монополизации средств производства. Но в этом разрезе наблюдается странная нестыковка. Очевидно, что самой внеэкономической формой принуждения в истории являлось античное рабство, но как раз для античных обществ характерно максимальное в рамках докапиталистического мира развитие института частной собственности, и именно они демонстрируют нам классический путь становления классов путём накопления имущественных различий. Во всех же прочих обществах феномен собственности заведомо играл куда меньшую роль, и процесс классообразования протекал иначе, причём (что парадоксально с точки зрения рассматриваемого подхода) в "феодальной" Европе как раз в гораздо большей степени стимулируясь завоеваниями, то бишь насилием, чем на древнем Востоке.

          Но В.Н.Никифоров, к сожалению, не замечает всех этих неувязок. Он озабочен лишь проблемой доказательства исключительно насильственного характера эксплуатации в древних азиатских обществах в отличие от частично экономического, основанного на собственности на землю, — в средневековых. Сие нужно ему, вестимо, для того, чтобы по оным признакам приравнять первые общества к рабовладельческим, а вторые — к феодальным и отделить их друг от друга. С данной благородной целью В.Н.Никифоров, однако, пускается во все тяжкие, сам не замечая того. Ведь указанный подход, как легко понять, исходно представляет собой ужасную крамолу с точки зрения марксизма, ибо на деле отрицает собственническо-имущественную концепцию становления эксплуатации и классов. Отношения собственности с их неизбежной экономичностью принуждения оказываются тут совершенно незначимыми в рамках первой рабовладельческой формации, подменяясь отношениями насилия.

          Впрочем, В.Н.Никифоров в своих попытках любыми путями обосновать правомерность концепции рабовладения вообще совершает такие кульбиты, что переворачивает всё с ног на голову и обратно по пять раз на дню, то бишь на странице. Когда ему требуется доказать одно, он пишет одно, когда другое — другое, нисколько не смущаясь тем, что его конкретно-конъюнктурные суждения сплошь и рядом противоречат друг другу. Рассмотрим умозаключения В.Н.Никифорова более детально.

          "Если господствующий класс, объединённый в "государство", эксплуатирует крестьян, опираясь на своё владение землёй плюс внеэкономическое принуждение, речь будет идти о феодальном государстве и обществе. Но попробуем представить себе господствующий класс, эксплуатирующий народ только через государственный аппарат — путём высоких налогов, трудовых повинностей, — не столько наделяя непосредственных производителей землёй, сколько стремясь оторвать их от земли, лишить собственности. Каков будет тогда характер эксплуатации? Очевидно, поскольку в основе её будет лежать не собственность на капитал или на землю, а прямая собственность на плоды труда, реализуемая через применение насилия, то эксплуатация в данном случае будет носить рабовладельческий характер" (50, сс. 29-30).

          Попытаемся понять написанное. С феодализмом вроде бы всё ясно: при нём собственность на землю принадлежит феодалам, благодаря чему эксплуатация носит частично экономический характер. Во второй же половине цитаты изображается такая ситуация, при которой собственниками являются, очевидно, сами эксплуатируемые посредством налогов и отработок производители. Это следует из того, что, во-первых, их эксплуатация основана вовсе не на собственности господ на землю, а во-вторых, у производителей эту землю пытаются отнять, "лишить собственности" (причём не понятно, из каких соображений, раз она не имеет значения в плане эксплуатации), что, естественно, нельзя делать в отношении тех, у кого отнимать нечего. Вот эти собственники земли, платящие налоги, то есть подданные, и объявляются на деле в данной цитате В.Н.Никифоровым рабами. А что тут такого? Ведь налоговая форма эксплуатации и в самом деле сугубо внеэкономическая, ибо основана на суверенном, а не собственническом отношении к земле-территории. Тем более, если имеет место факт завоевания и налог ведёт свою родословную от дани. Ниже В.Н.Никифоров как раз и называет налог

"рабовладельческой данью" (50, с. 51).

          Таким образом, в число основных критериев отличения рабской и феодальной форм эксплуатации выдвинута разница характеров отчуждения продукта: рабом является тот, у кого данный продукт отнимают силой, а крепостным и вообще феодальным производителем тот, кто отчасти принуждается к этому экономическими обстоятельствами в виде монополизации земли господами. И при этом уже второстепенное значение имеют такие признаки, как правовой статус и способ соединения работника со средствами производства. Ориентироваться следует первым делом на способ отъёма благ в разрезе: внеэкономический — полуэкономический, насильственный — основанный на собственности на землю.

          Тут я хочу особо обратить внимание читателя на вторую противостоящую пару. Согласно логике данного подхода к определению форм эксплуатации, собственность на средства производства в рабовладельческих обществах никак не может принадлежать рабовладельцам, ибо иначе они попросту превратятся в феодалов, то есть станут неотличимыми от последних по предложенному критерию. Поди тогда утверждай, что одни монополисты-землевладельцы отнимают продукты земледельцев только силой, а другие — ещё и благодаря своим правам собственников: кто тебе поверит? Недаром В.Н.Никифоров как будто бы лишает своих эксплуататоров-рабовладельцев собственности на землю. Древневосточные отношения подданства трактуются им именно как отношения собственности только на личность. По его мнению, азиатское "рабовладельческое" государство основывает

"...эксплуатацию преимущественно на насильственном присвоении чужого труда, на отчуждении личности" (50, с. 51).

          Однако в данном вопросе В.Н.Никифоров крайне непоследователен. На деле во всех других своих умозаключениях он исходит из того, что собственниками земли в древнюю, то бишь якобы рабовладельческую эпоху, являлись не кто иные, как эксплуататоры, а вовсе не производители, и даже прямо утверждает это. Для него

"...факт эксплуатации крестьян в "азиатском" обществе непосредственно государством означает лишь, что господствующий класс, владеющий средствами производства (sic! — А.Х.) коллективно, совпадает с государственным аппаратом" (50, с. 29).

          Вот и попробуй пойми после этого, кто тут чистый насильник, а кто — полуэкономический.

          Ещё смешнее то, что в другом месте, стараясь доказать уже частично экономический характер принуждения-отчуждения при феодализме, то есть сражаясь с теми учёными, которые объявляют феодальный способ эксплуатации столь же внеэкономическим, как и рабовладельческий, В.Н.Никифоров вообще смешивает все карты на столе. Вот что буквально он написал.

          "А.И.Неусыхин высказал принципиально важную мысль: "В классовых общественных формациях (во всех. — А.Х.) непосредственные производители никогда не являются (да и не могут являться) собственниками средств и орудий производства, ибо они лишены собственности на них в силу самого классового антагонистического характера общественной структуры"... Странно, что это совершенно правильное общее положение, разделявшееся — долгое время — почти всеми или всеми марксистскими авторами при трактовке проблем феодализма, часто как-то забывалось, когда начинали трактовать положение зависимых категорий населения древнего мира — полурабов или даже полных рабов (илотов). Последние, по словам ряда авторов, "имели" якобы земельные участки. Между тем раб, хотя бы и постоянно пользующийся "своим" участком, ещё в меньшей мере, чем феодально-зависимый крестьянин, может считаться собственником средств производства, поскольку сам выступает в качестве одного из средств производства" (50, с. 62). "Можно ли безоговорочно именовать собственником земледельца, фактически находящегося под полным контролем эксплуататоров и вынужденного отдавать им чуть ли не весь прибавочный продукт? Не становится ли собственность на свой земельный участок в данном случае фикцией? Чем такой собственник по существу (не юридически) отличается от раба?" (50, с. 52).

          Итак, выходит, что древневосточные "рабы"-земледельцы вовсе не были собственниками своих участков. Но если собственниками были не они, то кто же? Тут нужно оговориться, что данный вопрос правомерен лишь для марксизма: я, например, считаю, что института собственности на землю во многих древнейших обществах просто и не было; но для советских учёных вопрос о собственности — основа основ, и поэтому отсутствие одной формы собственности (например, частной) для них является прямым свидетельством наличия другой, государственной, и наоборот (кстати, именно таким образом, от обратного, нередко и строится полемика на данную тему: одни авторы доказывают отсутствие одной, а другие — другой формы, при этом полагая, что они тем самым обосновывают верность своей точки зрения; на деле же результатом таких взаимных опровержений является лишь доказательство отсутствия института собственности вообще).

          В.Н.Никифоров, в принципе, не должен придерживаться такой позиции: либо производители, либо господа. Иначе, как отмечалось, его рабовладельцы окажутся феодалами. Для В.Н.Никифорова логично как раз отрицание наличия института собственности в древности, что он вроде бы и делает, утверждая,

"...что власть государства над подданными нельзя всегда трактовать как права верховного земельного собственника: власть людей над людьми развилась раньше, чем прочно установилась собственность на землю" (50, с. 52).

          Однако в запале вольной борьбы со сторонниками концепции внеэкономического характера эксплуатации при феодализме В.Н.Никифоров так увлекается, что сам бросает себя через бедро. Как понятно, основанием экономичности указанной эксплуатации всеми марксистами признаётся монополизация земли феодалами. Оппоненты В.Н.Никифорова, естественно, её отрицают, утверждая, что земля в средневековой Европе принадлежала крестьянам, а сам он вынужден доказывать обратное. Ведь если согласиться с тем, что господствовала мелкая крестьянская собственность, то характер отчуждения продуктов крестьян в пользу сеньоров, вестимо, внеэкономический и, следовательно, согласно предлагаемому критерию, в этом

"...случае способ производства перестаёт быть феодальным" (50, с. 64),

превращаясь в рабовладельческий. Тут просто позарез требуется доказать, что феодальный оброк основывался не на силе, а на землевладении. Поскольку средневековое право весьма двусмысленно и в стрёмных делах не помощник, то В.Н.Никифоров в рамках своего доказательства выдвигает весьма любопытный критерий определения собственности. Он отмечает, что наравне с рабами-илотами

""Имели" свои участки и феодально-зависимые крестьяне. Феодалы "только" отбирали у них плоды их труда (видимо, всё-таки силком? — А.Х.). Но если плоды земли так или иначе регулярно поступают к феодалам, то кому фактически принадлежит земля?.. Собственник всё же феодал, поскольку он — получатель ренты" (50, с. 63).

          Стало быть выходит, что признаком собственности на землю является любое присвоение продукта работающего на ней производителя. При этом государственный налог отождествляется с арендной платой, а суверенное отношение с собственническим. Азиатские "рабовладельцы" оказываются такими же собственниками земли, как и европейские феодалы, и тем самым вовсе не рабовладельцами. Публично разведя рабовладение и феодализм по признакам внеэкономичности и экономичности присущих им форм эксплуатации и сорвав на этом все положенные аплодисменты и дивиденды, В.Н.Никифоров тут же за углом опять благополучно сводит эту закадычную парочку воедино.

          Поголовное рабство     Кстати, если закрыть глаза на все эти сомнительные упражнения В.Н.Никифорова с определением собственности, то на деле предлагаемая им концепция представляет собой не что иное, как второе издание упоминавшейся уже марксовой гипотезы о поголовном рабстве на древнем Востоке и вообще в азиатских обществах. Только теперь в их тёплую компанию с бочка пристраиваются ещё и средневековые, а также современные западноевропейские общества: налоги-то все их члены платят, чай, аккуратно. По данному признаку единственным на сегодня нерабовладельческим обществом в истории остаётся, пожалуй, лишь нынешняя Россия. Да и та, увы, судя по росту числа подаваемых населением деклараций о доходах, постепенно сдаёт свои позиции.

          К таким нелепым заключениям понуждает при последовательном своём проведении отождествление рабства с подданничеством, то есть определение рабской формы эксплуатации по признаку политического характера отчуждения продуктов труда производителей.

          Проблема государственной собственности     Можно обратить внимание читателя ещё на одну проблему. Согласно советскому марксизму, становлению государства предшествует становление классов и частной собственности на средства производства как их основы. Где есть государство, обязательны и первые, и вторая. В то время как концепции поголовного подданнического рабства и государственной собственности на землю на деле отрицают классовый (в марксистском смысле) характер общества. В.Н.Никифоров, сплошь и рядом спасающий пятичленную схему путём попеременного принесения в жертву Молоху конкретной истории то одной, то другой священной коровы данного учения, естественно, стесняется таких своих действий и всячески старается или представить их нормальной селекционной работой, или сделать вид, что ничего значимого вообще не происходит.

          Например, отрицая значение собственности на землю в организации рабовладельческой внеэкономической эксплуатации, он зато выпячивает взамен роль собственности на людей. Хоть какая-то, да собственность. В.Н.Никифорову невдомёк, что данный подход не спасает положение, ибо не укладывается в прокрустово ложе марксистской схемы с её имущественной концепцией происхождения классов и государства. Ведь отношения рабов и рабовладельцев, не опосредованные отношениями к средствам производства, а взятые в своём чистом виде, суть отношения вовсе не имущественные, а основанные на прямом насилии. У В.Н.Никифорова рабовладельцы становятся рабовладельцами, а рабы рабами не потому, что одни богатые, а другие бедные, а путём простого завоевания вторых первыми. Сама установка на определение рабовладельческих отношений в качестве только внеэкономических, а не поземельно-собственнических (раз последнее вчистую зарезервировано за феодализмом) заставляет В.Н.Никифорова пренебречь идеей имущественного происхождения и разделения классов.

          Критерий степени эксплуатации     Очевидная шаткость вышеописанных теоретических построений заставляет В.Н.Никифорова подпирать их со всех возможных сторон различными дополнительными соображениями. В качестве одного из них, а также в роли то ли добавочного, то ли очередного решающего критерия он выдвигает ещё и степень эксплуатации. Дескать, рабы и крепостные различались объёмом отчуждаемого продукта и, соответственно, потенциалом самостоятельности производителей и их способности развивать своё производство.

          "Феодальные отношения предполагают некоторую самостоятельность непосредственного производителя, для которой в руках у него должна оставаться значительно большая, чем при рабовладельческом строе, доля производимого продукта. Соответственно, чтобы иметь возможность изымать большую долю продукта, производимого тружеником рабовладельческого общества, господствующий класс должен иметь гораздо большую степень контроля над непосредственным производителем, чем это имеет место при феодализме. Эта различная степень контроля и порождает различную организацию производства в масштабе всего общества. Формы контроля могут быть разными: власть государства, власть частного владельца. Но вовсе не обязательно труженик рабовладельческого общества должен ходить голым и в цепях, а человек, имеющий соху и живущий с семьей в хижине, обязательно быть феодально-зависимым... разница между рабовладельческой и феодальной экономикой определяется в конце концов долей присваиваемого эксплуататором и оставляемого непосредственному производителю продукта, а также степенью контроля эксплуататора над эксплуатируемым... неправы те, кто по признаку "обладания" землёй (то есть по способу соединения работника со средствами производства. — А.Х.) характеризует тружеников древности как феодально-зависимых" (50, сс. 52-53).

          Феодально зависимый отличается от раба тем, что его

"норма эксплуатации несколько ниже, чем при рабовладельческом обществе, хозяйственная же самостоятельность крестьянина несколько больше, а внеэкономическое принуждение хотя и сохраняется, но играет меньшую роль, чем в условиях рабовладельческого общества" (50, с. 51).

          Данная версия не то что подменяет содержательный подход формальным или генетическим, но и вообще качественный — количественным. Однако количественных определений не бывает: это всегда лжеопределения. Нормальное определение должно носить качественный характер, причём в реальном смысле, а не в том, в котором большее число просто называют одним именем, а меньшее — другим именем. Феномены различаются не по названиям, а по содержанию, то есть тем, что за названиями стоит, тем, что данные феномены из себя в действительности представляют. И вот здесь без обращения к качеству достоверное различение объектов невозможно. Всякая устанавливаемая количественная граница является сама по себе условной, произвольной и ничего конкретно не определяющей. Не случайно В.Н.Никифоров использует туманные словечки "несколько", "значительно", "больше" и "меньше", но уклоняется от точного указания рабовладельческой и феодальной степеней эксплуатации. Да это и просто нельзя сделать.

          Когда в ход пускаются не качественные признаки, а количественные параметры, то открывается широчайший простор для спекуляций. Определение при этом принципиально не может быть строгим, "чёрно-белым". Нет никаких сомнений в том, что даже если окажется, что валовой объём остающихся в распоряжении древнеазиатских земледельцев продуктов превышал уровень жизнеобеспечения российских крепостных или что доля отчуждения в древнем мире была ниже, чем в средневековом, или же, наконец, что древность и средневековье в этом плане различались гораздо меньше, чем сами отдельные древние (а также и средневековые) общества между собой, — так вот, даже если сие будет установлено, то оно всё равно ни в чём никого не убедит, а лишь подтолкнёт адептов рабовладельческой концепции к изобретению дополнительных увёрток. Косяком пойдут, естественно, рассуждения в том духе, что прямые сопоставления тут, дескать, неправильны, а надо, мол, ещё учитывать сложные влияния особых местных условий, калорийность риса и ячменя, аппетиты южных и северных народов и пр. Дело это известное и житейское, что в любое представление, в котором изначально отсутствует какая-либо качественная определённость, можно и дальше напускать сколько угодно тумана.

          Бессемейность     Таким образом, всякий количественный параметр, чтобы стать критериальным показателем, должен быть преобразован в качественный признак. В этом плане, размышляя над проблемой различения рабства и феодализма по степени эксплуатации, Ю.И.Семёнов одно время предлагал взять за основу семейное положение производителя. Дескать, количественные различия между указанными формами выражались в том, что раб кормил только себя (всё остальное у него отбирал рабовладелец), а феодально-зависимый работник — ещё и свою прожорливую семью. При таком подходе признаком рабского состояния следует считать запрет на брак, на обзаведение семьёй. Однако данный критерий даже для античности сомнителен, не распространяясь уже о том, что при его применении рабство вообще уничтожается как мировой феномен. Ведь практически все зависимые и называемые ныне рабами производители древнего Востока были семейными.

          В одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань     Итак, все известные (по крайней мере, мне) на сегодня способы различения рабской и феодальной форм эксплуатации являются неудовлетворительными. Но, может быть, они, будучи негодными порознь, способны каким-то образом дополнить друг друга и выступить в роли критерия "по совокупности"? Почему бы, скажет дотошный читатель, не предположить такое?

          Предположить можно всё, что душа пожелает, однако человек предполагает, а Господь располагает. Причём, увы, всё почему-то преимущественно именно таким образом, что вышеуказанные признаки на практике плохо совмещаются друг с другом. Как по самой своей сути, так и в разрезе разных обществ, считающихся формационно однотипными. В конкретной истории вышеперечисленные признаки встречаются в самых разных комбинациях, причём без какой-либо логической и даже временнОй последовательности.

          Кроме того, указанный подход неверен и в принципе. Даже в математике минус на минус даёт плюс только в операции умножения; в гносеологии же, тем более, итогом любого сложения негодных признаков неизменно оказывается вовсе не некий комплексный годный критерий, а лишь общее возрастание несоответствия получаемого суммарного определения практике.

          От перемены мест слагаемых сумма не меняется     Позволю себе и ещё один "математический" пассаж. Все вышеописанные попытки решить проблему определения рабства нацелены прежде всего на то, чтобы представить древнейшие общества рабовладельческими. Соответственно, эти попытки сводятся к такому расширению понятия "раб", чтобы в него можно было втиснуть все типичные для древности формы эксплуатации. В.Н.Никифоров выражает недовольство как раз тем, что

""Рабовладельческий строй", "раб" — эти понятия часто понимаются слишком узко, в то время как категории "феодализм", "крестьянство", "крепостничество", "община" трактуются слишком широко. Поэтому некоторые конкретные общества, явно принадлежащие к рабовладельческому типу (Камбоджа, Тропическая Африка), без достаточных оснований объявляются феодальными" (50, с. 265).

          В.Н.Никифоров полагает более оптимальным обратный манёвр, то есть заужение содержания "феодальных" понятий и расширение "рабовладельческих". Тогда мы, конечно, не найдём

"ни одного случая феодального развития в древнем мире" (50, с. 264), но зато повсюду обнаружим, как это и удалось успешно сделать В.Н.Никифорову, "примеры рабовладельческих обществ в древнем, средневековом и новом периодах всемирной истории" (50, с. 264).

          Однако хрен редьки не слаще. Подведением под рабский монастырь всего и вся концепцию рабовладения, разумеется, можно спасти от поругания, но — лишь за счёт принесения в жертву концепции феодализма. Увлёкшись своими расширительными трактовками рабства, В.Н.Никифоров как-то мало внимания уделяет заужению понимания феодальной формы эксплуатации. А ведь на деле вся проблема просто перемещена В.Н.Никифоровым в эту плоскость. Есть, увы, такое опасение, что при реализации его гипотетического зауженного подхода к крепостничеству и пр. в истории Востока и даже Запада не останется места теперь уже не для рабовладения, а для феодализма.

          Другие варианты определения формаций     Таким образом можно заключить, что, несмотря на титанические усилия лебедя, рака и щуки, воз и ныне остаётся там.

          По сей день

"Не существует выработанного марксистской исторической наукой единого понятия "раб"" (38, с. 4).

          Но тем самым оказывается невозможным и определение формаций по формам эксплуатации, ведь нельзя определять через неопределённое. Соответственно, порою предпринимаются робкие попытки выдвинуть какие-то иные подходы к решению данной проблемы, однако все они ещё быстрее, чем рассмотренный, лопаются, подобно мыльным пузырям, при малейшем соприкосновении с колючими историческими фактами или суровыми и шершавыми, как небритый воин Рима, требованиями общей теории.

          Например, В.Н.Никифоров замечает, что в описанных обстоятельствах,

"Чтобы не ошибиться, для сравнения нужно брать не один экономический скелет общества — производственные отношения, а всю формацию, включая надстройку и всю сумму общественных явлений. Стоит взять всю формацию, т.е. общество в целом, и отличие древнего общества от средневекового... бросается в глаза" (50, с. 53).

          То есть тут фактически предлагается различать и определять формации по широкому спектру признаков, причём не столько базовых, особенности которых трудно выявить, сколько надстроечных. В.Н.Никифорову кажется, что таким образом можно облегчить операцию определения. Но это лишь иллюзия. Ведь сущностные надстроечные различия по логике теории являются не чем иным, как выражениями базовых и только в таком качестве могут приниматься во внимание при определении формаций. Следовательно, чтобы убедиться, что та или иная особенность надстройки не поверхностна и не случайна, а имеет статус формационной, данную особенность прежде необходимо свести к указанным корням, тем самым обнаружив оные. То бишь от определения базовых различий просто никуда не деться. Попытки опереться на неапробированные таким образом внешние отличия обществ не имеют никакой доказательной силы. Любопытно также и то, что когда другие учёные

"объявляют греко-римский мир отдельной формацией, в корне отличающейся от обществ древнего Востока" (50, с. 262), причём различия между ними выводят как раз "из коренного отличия в надстроечных явлениях", сам В.Н.Никифоров тут же подвергает данный подход сомнению и критике (см. 50, сс. 262-263).

          Наконец, что же конкретно разумеет В.Н.Никифоров под бросающимися ему в глаза отличиями древности и средневековья?

          А вот что (см. 50, сс. 44-45).

          Во-первых, географические масштабы. Дескать, в древности цивилизованная ойкумена была мала, а в средневековье — велика. Это, как понятно, всё тот же количественный подход, по которому можно различать что угодно и как угодно. Таким манером, например, с равным успехом по разные стороны баррикад разводятся раннее и позднее средневековье. Процесс количественного разрастания человечества происходит постоянно и никак напрямую не связан со сменой формаций.

          Во-вторых, В.Н.Никифоров призывает принимать во внимание характер религий. Мол, в древности господствовали политеизм, разобщённость и культ силы, а в средневековье — единобожие и мировые религии с их проповедью всеобщей любви. Однако тут надо ещё доказать, что всё это есть результат развития не формы, а сущности, то есть (раз речь ведётся о формациях) что данные перемены суть перемены идеологического толка, а не просто культурные. Ведь общее развитие науки, мировоззрения и культуры также протекает непрерывно и представляет собой в значительной степени автономный от стадиального развития общества количественный процесс. По степени их развития, например, XX и XIX века различаются не меньше, чем X век нашей эры и X век до нашей.

          В-третьих, В.Н.Никифоровым подчёркивается, что для древности был характерен общинный образ жизни, а для средневековья якобы частный. Понятно, что при этом, с одной стороны, в виду имеется преимущественно лишь западноевропейское средневековье (на Востоке общинный образ жизни преобладал вплоть до новейшего времени), а с другой — игнорируется тот факт, что по приведённому показателю различаются не столько древность и средневековье, сколько азиатские (плюс античные) и западноевропейские общества вообще, то бишь общества, ведущие своё происхождение от скоплений и от политических союзов. То же самое касается и тезиса о том, что для древности были типичны городские поселения, а для средневековья — деревенские (при том, что само такое противопоставление как-то не вяжется с идеей о формационном прогрессе).

          Наконец, в-четвёртых, В.Н.Никифоров полагает древность основывающейся на росте товарно-денежных отношений и отделении работника от средств производства, а средневековье — на земельной собственности в частных руках и смягчении эксплуатации. Эти признаки, как видно, представляют собою просто искажённые экстраполяции в теорию реалий античности и Западной Европы и не имеют никакого отношения к азиатской древности и к Востоку в целом. Другим исследователям тут бросаются в глаза почему-то прямо противоположные факты.

          "Достаточно поверхностного сравнения так называемого раннерабовладельческого общества древнего Междуречья и так называемого феодального общества Камбоджи, чтобы обнаружить в их структуре большее сходство, чем соответственно между этим рабовладельческим обществом и античным рабовладением и феодальным обществом Европы и так называемым феодализмом Камбоджи, Таиланда и т.д. В сравнении обнаруживается сходная роль государства и государственной собственности, аналогичное место храма и храмовой собственности, наличие общин, даже приблизительно одинаковое место рабства и рабской формы эксплуатации, сохранившейся, как известно, в Индокитае до XIX в." (мысль принадлежит Л.А.Седову, цит. по 50, с. 22).

          Стало быть, надо всё-таки разбираться с тем, чьи "поверхностные" восприятия глубже.

* * *

          Но одним лишь отсутствием нормального определения формаций затруднения у сторонников пятичленной схемы, палачески расчленяющих докапиталистическую классовую историю на две части, разумеется, не ограничиваются. С этой проблемы они, затруднения, только ещё начинаются. Ибо далее на основании своих неудовлетворительных дефиниций историки пытаются идентифицировать состояния уже конкретных обществ при том, что решение последней задачи и без того натыкается на множество дополнительных подводных камней.

          3. Проблема определения формационной принадлежности конкретных обществ

          Проблема преобладания     Более строгий подход к определению рабской формы эксплуатации, а также реальное изучение материалов древнейших (не распространяясь уже о средневековых) азиатских обществ, постепенно заставили советских историков осознать и признать тот факт, что рабы тут вовсе не являлись основной рабочей силой, занятой в производстве.

          "Для большинства древних и средневековых антагонистических обществ, особенно в странах Востока, были характерны иные (не рабская и не "феодальная". — А.Х.) господствующие формы эксплуатации, в частности арендная" (13, с. 75). "Многочисленные исследования советских и зарубежных историков... показывают, что большинство населения в древних цивилизованных обществах составляли земледельцы-общинники, находившиеся на разных стадиях порабощения. Рабство, если иметь в виду его классическую форму, при которой раб лишён всяких средств производства и сам является полной собственностью, вещью рабовладельца, получило наибольшее распространение в Риме во 2 в. до н.э. — 2 в. н.э., особенно в тех сферах производства, которые были тесно связаны с торговлей, в т.ч. в некоторых областях сельского хозяйства... Но рабский труд не вытеснил труда свободных в сельском хозяйстве и ремесле Италии, не говоря уже о римских провинциях, основную массу населения которых составляли не рабы, а так называемые "свободные", фактически угнетённые римлянами земледельцы. Рабский труд не преобладал и в экономике других древних стран" (66, с. 763).

          Повсеместно в Азии и даже в Европе (за исключением, разумеется, Греции и Рима периода классической античности) основным эксплуатируемым контингентом всегда являлись подданные-земледельцы, а эксплуататорами — бюрократы. Рабы и рабыни же составляли лишь незначительную часть населения и в массе своей использовались вовсе не производительно, а в качестве слуг, наложниц и "жертвенного мяса". На средневековом (а также и на древнем) Востоке

"рабы использовались по преимуществу в сфере непосредственного обслуживания господствующего класса (или народа-завоевателя), а не в производстве" (5, с. 498).

          Такие удельный вес и употребление рабов, естественно, не могут не сеять сомнений по поводу правомочности отнесения соответствующих обществ к числу рабовладельческих и вообще насчёт существования самой рабовладельческой формации в качестве всемирно значимого этапа в эволюции человечества.

          "Эти факты до сих пор остаются главным конкретным возражением против "рабовладельческой" концепции" (50, с. 15).

          Точнее, они используются не против теории рабовладения как таковой, а против определения всех обществ, в которых рабство не преобладало, как рабовладельческих. Но поскольку таковыми оказываются все древнейшие и даже в целом восточные общества, то сие, конечно, ведёт и к признанию необязательности рабовладения в качестве этапа общественного развития, то есть к отрицанию его формационного характера.

          Трансформация преобладания в господство     Поскольку спорить с фактами — себе дороже, то выход из сложившейся ситуации защитники концепции рабовладения видят, с одной стороны, в подгонке этих фактов к догмам официальной теории, а с другой — в таких истолковании и исправлении самой данной теории, благодаря которым она становится способной заглотить и переварить в своём чреве даже колючую проволоку. Например, В.Н.Никифоров, действуя в оном направлении, легко соглашается с тем, что рабы в древности не составляли большинства производителей, и даже ещё добавляет жару, отмечая, что преобладание крестьян и свободных работников было характерно

"не только для древневосточных, но и для древнегреческого и древнеримского обществ", которые почему-то продолжают "считать рабовладельческими. И в странах античного Средиземноморья рабы не составляли большинства эксплуатируемых" (50, с. 15).

          Сии рассуждения в устах данного учёного выглядят, конечно, довольно странно: ведь им лично, как мы только что убедились, было приложено немало сил как раз к тому, чтобы максимально расширить определение понятия "раб" и подвести под него буквально всех производителей древности. Но то ли результаты проделанной работы не удовлетворили В.Н.Никифорова, то ли он в очередной раз не ведает, что творит, — однако при любом раскладе факт заключается в том, что В.Н.Никифоров как ни в чём не бывало сам становится на опровергаемую им платформу как на соответствующую реальности и начинает защищать концепцию рабовладения принципиально иными методами. Теперь он уже, напротив, настаивает на том, что рабство на Востоке и даже в древности вообще не преобладало.

          Ну и что из того? — встаёт вопрос. — Само по себе это ничего не значит.

          "Не обязательно, чтобы рабы составляли большинство населения... не обязательно... рабовладельческая эксплуатация должна преобладать" (мысль принадлежит Г.Ф.Ильину, цит. по 50, с. 18).

          Ибо для отнесения общества к той или иной формации важно не преобладание в нём соответствующей формы эксплуатации, а её господство. Последнее же вовсе не сводится к преобладанию и не требует его.

          Сие, надо отметить, вполне справедливое замечание. Господство в обществе действительно не определяется простым большинством голосов. Вопрос, стало быть, заключается в том, чем оно определяется, и даже, точнее (с учётом того, что к явлениям надо подходить сущностно, а не генетически), в чём оно выражается? Я, как известно, в данных контекстах подчеркиваю, с одной стороны, роль силы некоторого класса, являющегося фаворитом в определённой функционально-социальной обстановке, а с другой — защиту им своих политических и экономических интересов.

          Преобразование господствующего фактора в ведущий     Однако у советских учёных собственная гордость: они выдвигают кажущуюся им более "экономической" концепцию "ведущего уклада". То бишь если я прямиком толкую о социально-политическом господстве, то марксисты предпочитают обиняками говорить о господствующих производственных отношениях, форме эксплуатации, способе соединения работника со средствами производства и т.п. Причём поскольку господство тут можно ошибочно истолковать в том числе и как количественное преобладание, то во избежание данной двусмысленности обозначение "господствующий" заменяется в советской науке более осторожным термином "ведущий".

          "Куда ж идём мы с Пятачком"? Где мы окажемся с оным впереди идущим ведущим?

          Ведущий как впереди идущий     Итак, В.Н.Никифоров против того,

"что "ведущий" (т.е. определяющий лицо формации) уклад обязательно должен количественно преобладать в основной отрасли экономики" (50, с. 49).

          Но как-то же он должен всё-таки реализовывать своё господство в обществе? Пусть не количественно и даже не экономически, так каким-то другим образом. Тут выдвигается несколько версий. Причём немаловажную роль при этом играет то, что вместо термина "господствующий" учёными используется термин "ведущий". Помогая избежать одной двусмысленности, такая замена, увы, способствует процветанию другой. Положение данного "ведущего" начинают понимать вообще не как господствующее хоть в каком-либо смысле, а лишь в качестве просто идущего в авангарде под развёрнутым красным знаменем.

          В рамках данного толкования рабовладельческий уклад в древности изображается, например, просто как наиболее прогрессивный. Вся его ведущая роль сводится при этом именно к тому, что он даже "в области балета впереди планеты всей". Как понятно, в таком качестве он ничем не отличается от буржуазного уклада в феодальном обществе или самого феодального — в рабовладельческом (если встать на позиции сторонников "пятичленки-расчленёнки"). Быть передовым, конечно, не запретишь, но сие вовсе не значит — господствовать, то бишь определять собою характер общества, его формационную физиономию.

          Усложнение ситуации     Поскольку неправомерность "прогрессистского" подхода к определению типа общества очевидна, В.Н.Никифоров усложняет ситуацию, предлагая несколько более хитрую версию.

          "Для признания древневосточных стран рабовладельческими", утверждает он, не следует искать "полного, безраздельного господства в них отношений рабства. Законы общественного развития проявляют себя в виде тенденций. Если преобладает рабовладельческая тенденция (в том смысле, что она подчиняет себе надстройку и служит главным фактором общественного прогресса), такое общество принадлежит к категории обществ рабовладельческого типа" (50, с. 49).

          Что сие значит? Попробуем разобраться в словах В.Н.Никифорова.

          Тенденция и закономерность (закон)     Что такое тенденция и каково её отношение к закономерности (напоминаю, что в отношении реальности я предпочитаю использовать именно последний термин вместо термина "закон")? Тенденция — это направление процесса в сторону определённого результата. Закономерность же есть повторяемость. Два данных феномена соотносятся между собой довольно причудливым образом.

          С одной стороны, всякая тенденция, взятая сама по себе как единичное явление, представляет собой частный случай закономерности. Чтобы из точек возникла линия, они должны быть связаны друг с другом известным порядком своего пространственного расположения, и данный порядок обязан поддерживаться при каждом переходе от точки к точке, то есть на всём протяжении линии. Только в этом случае её существование будет обеспечено. Будучи направлением процесса, своеобразной "линией" в его "пространстве", тенденция аналогично существует лишь постольку, поскольку в оном процессе присутствует некий порядок, поелику последний постоянно воспроизводится и, тем самым, повторяется в каждый последующий момент протекания процесса, то бишь в "дислокации" составляющих его отдельных событий. В этом смысле тенденция вообще есть род, разновидность закономерности.

          С другой стороны, если посмотреть на дело с точки зрения не собственной природы любой тенденции, а в аспекте её распространённости в Универсуме, то есть в аспекте повторяемости в качестве определённого направления во множестве процессов, то тут обнаруживается, что конкретные тенденции (процессы) различаются между собой как распространённые и нет, как повторяющиеся (с той или иной степенью частоты) и единичные. Другими словами, опять же — как закономерные и случайные, что, разумеется, связано с их генезисом, с характером порождающих их причин. В ракурсе этого своего происхождения тенденции, подчёркиваю, не суть собственно закономерности или случайности, а являются именно или закономерными, или случайными. Их воспроизводство, множественность в данном случае обеспечивается действиями каких-то внешних им базовых закономерностей, а единичность, наоборот, связана с отсутствием какой-либо закономерности в роли обусловливающего, необходимого для их повторяемости фактора. В этом смысле конкретная тенденция не есть род закономерности или случайности, а есть, так сказать, их функция.

          Таким образом, заключаю: тенденция вообще по своей внутренней природе есть разновидность закономерности, но по своему происхождению конкретная тенденция может быть как закономерной, так и нет, — в зависимости от того, опирается ли она в своём бытии на какую-либо закономерность или же порождается случайными причинами. В этом плане, например, развитие выступает в обоих ипостасях: его тенденция к усложнению и закономерна, ибо производна от коренных особенностей целого, и является закономерностью сама по себе. Развитие вообще есть не что иное, как определённым образом направленное изменение, то бишь тенденция. Соответственно, все его закономерности "тенденциозны", то есть принадлежат тенденции и определяют её. Следовательно, в отношении данного процесса отчасти (со всеми отмеченными уточнениями) можно согласиться с В.Н.Никифоровым в том, что его (развития, а не учёного) закономерность (но не закон!) выражает себя в виде тенденции.

          Однако слово "тенденция" используется порой и в ином контексте — не столько онтологическом, сколько гносеологическом (сие, кстати, характерно для многих философских терминов, неразличение указанных смыслов которых сильно запутывает философов). При этом тенденцией называют форму

"проявления законов, которые вообще" "...не имеют иной реальности, кроме как в приближении, в тенденции" (Маркс К. и Энгельс Ф., Соч., т. 39, с. 355)" (72, с. 674).

          О чём идёт речь? О том вульгарном обстоятельстве, что все закономерности выявляются и описываются нами (сии описания суть законы) логически так, как если бы они реализовывались в некоторой стерильной идеальной среде, в то время как в действительности все явления происходят в самой различной "экологической" обстановке. На деле чистой, адекватной закону реализации конкретной закономерности мешают всякие иные конкурирующие с нею противоположно направленные закономерности, а также многочисленные случайности (точнее, одноразовые, неповторяющиеся события). При этом, разумеется, такую конкуренцию друг другу составляют только явления одного масштаба и близкого ранга (уровня). При сильных расхождениях борющихся сторон слабейшая просто подавляется и отменяется напрочь вместе с теми условиями, которые для неё необходимы.

          Таким образом получается, что законы нами формулируются в строгой форме и мы всегда ждём их обязательного исполнения на практике. И они всегда исполняются в соответствующих условиях и тем строже, чем эти условия ближе к идеальным. Однако нередко бывает и так, что условия весьма далеки от стерильности, причём сие случается тем чаще, чем ниже ранг закономерности, чем она локальнее в смысле специфичности условий её реализации (разумеется, все сравнения относительны и за точку отсчёта в любом конкретном случае берётся исследуемый объект; абсолютными при этом считаются те закономерности, которые определяют само его бытие). Тут-то действительность всё больше обманывает наши ожидания. Например, сближения двух тяготеющих друг к другу тел не происходит, если они обладают одноимёнными электрическими зарядами и величина этих зарядов "весомее" соответствующих масс; в данном случае притягивание как закономерность не реализуется, в то время как закон (и сам факт) тяготения, естественно, продолжает благополучно "существовать" и "действовать". Кстати, то же самое характерно и для закономерностей развития отдельных обществ, которые местами пересекаются и сталкиваются лоб в лоб с закономерностями эволюции человечества. На практике все "низовые" закономерности сплошь и рядом реализуются смазанно, приближённо, в неполном виде, с искажениями, в силу чего выглядят необязательными и нестрогими, а как бы лишь тяготеющими к идеалу отвлечённого от них закона, как стремящиеся "жить не по лжи". Оное "тяготение-стремление" и понимается современной философией как некое "направление", "тенденция".

          При этом понятно, что сия "тенденция" ирреальна, то есть не является направлением какого-либо подлинного процесса, а представляет собой лишь нечто сугубо умозрительное, лишь нашу оценку соотношения закономерности и закона, то есть специфическое упражнение ума, гносеологический феномен. В онтологии, то есть в реальности ничего подобного нет, за неимением в ней уже самих законов как идеальных моделей-описаний закономерностей, как плодов человеческой умственной деятельности.

          (Стоит подчеркнуть, что описанное соотношение закона и закономерности не следует путать с соотношениями абстрактного и конкретного или содержания и формы. Абстрактное всегда обнаруживается в конкретном без каких-либо изъятий или искажений; содержание также одинаково полно и неизменно во всех своих формах).

          Причины некоторых философских заблуждений     Очевидно также, что указанная "тенденция" никоим образом не относится к самим по себе закономерности и закону: она "обнаруживается" (я беру это слово в кавычки, чтобы подчеркнуть его ирреальный смысл) лишь в отношении первой ко второму. Однако если не различать реальности и их описания, то есть закономерности и законы (что и практикуется современной философией), то данное отношение, естественно, теряется из виду (раз нечему соотноситься), и характерная для него "тенденция" оказывается бесхозной, неизвестно чему присущей. Её-то, ничтоже сумняшеся, и относят к собственно закону, понимаемому одновременно и как закономерность. В результате звучат речи о том, что эти законы-закономерности существуют якобы лишь в виде тенденций, что они не обязательны, не строги, и что их тем самым вообще не существует.

          Основанием последнего заключения, как понятно, является уже даже не столько спутывание особенностей закона (закономерности) и тенденции, сколько, во-первых, особенностей самих закона и закономерности, а во-вторых, особенностей абсолютных и относительных законов. То, что простительно для закономерности как реализующейся в конкретных условиях и зависящей от них, то не положено закону как формуле, в которой исходно всякие такие-сякие условия проигнорированы и признаны незначимыми. Закон и по форме выглядит, и по определению признаётся чем-то строгим и обязательным к исполнению, не зависящим от случайностей конкретной взбалмошной жизни. Иначе что же это за закон? Однако вдруг оказывается, что он то ли исполняется, то ли нет. Как тут не впасть в панику?

          Ещё пуще накаляет ситуацию наличие в рамках каждого конкретного (уровневого) объекта законов разного ранга, одни из которых являются для него абсолютными, а другие, по мере понижения их статуса, — всё более и более относительными, то есть зависящими от стечения обстоятельств. На деле, как понятно, все нефилософские законы относительны, ибо любые закономерности неатрибутивного толка проявляются лишь в определённых условиях. Однако поскольку всякое реальное уровневое исследование всегда ограничено, имея дело с конкретными объектами и, соответственно, с исходно очерченным кругом условий, необходимых для их существования, то на практике соответствующие науки кладут в свои основания некие абсолютизированные закономерности, основополагающие для их объектов и для изучаемых уровней Универсума вообще. Эти абсолютизированные закономерности тут и выступают в качестве источников представлений о столь же абсолютных, строгих и обязательных к исполнению законах. Последние действительно таковы — в указанных узких рамках. Именно на их базе в науке и сформировалось представление о феномене закона как такового, о его критериальных признаках (существеннейшую лепту в сие внесло также влияние философии с её как тотально, так и атрибутивно всеобщими законами).

          Но в тех же рамках конкретных объектов, повторяю, обнаруживаются и закономерности меньшего ранга, если можно так выразиться, внутреннего пользования, реагирующие на более мелкие частные перепады в широком диапазоне условий, в котором действительны абсолютные законы. Поведение этих относительных закономерностей, увы, никак не соответствует сложившемуся представлению о том, как должны вести себя законы. Сие бросает тень и на само указанное представление. Учёные не осознают того факта, что всё определяется тут точкой отсчёта, что в каждом конкретном объекте имеются и конкретно-абсолютные, и конкретно-относительные закономерности (законы) (не распространяясь уже об абстрактно-абсолютных: тотально-бытийных и атрибутивных), причём сменяющие данную свою ориентацию со сменой координат. Для современной науки все эти законы на одно лицо и должны во всех обстоятельствах, хоть кровь из носу, но поддерживать свой установившийся имидж. Поскольку же этого не происходит, то имеет место весьма специфическая коррекция представлений о законах (закономерностях). Применяются два полярных подхода, связанные с отождествлением законов либо с абсолютными, либо с относительными закономерностями. В первом случае закономерностям отказывается в праве именоваться законами, а во втором — законы приравниваются к относительным закономерностям и, тем самым, их наличие в качестве строгих и обязательных к исполнению вообще отрицается. Хотя на самом деле, повторяю, закономерности (законы) в рамках любых конкретных объектов непременно присутствуют как в той, так и в другой своей форме и исключение любой из них является ошибочным.

          Из всех перечисленных источников проистекают различные шатания и разброд в философии, отрицание объективности (то есть как раз существования) законов-закономерностей (прошу читателя не забывать, что для философов это одно и то же), объявление их результатами наших договорённостей и т.п.

          Тенденция как критерий     Впрочем, гносеологическое толкование закона как тенденции, слава труду, не свойственно В.Н.Никифорову. В этой своей части мой экскурс в область философии носит больше профилактический и развлекательный характер. Более того, он проделан мной фактически понапрасну и в онтологическом смысле. Ибо упоминание о тенденции как форме законов развития у В.Н.Никифорова приведено лишь для придания большей философичности и авторитетности последующим его рассуждениям, которые сами по себе довольно примитивны. В.Н.Никифорову, видимо, просто хотелось сначала засветить термин "тенденция" в значимом контексте, чтобы отсвет этой значимости и дальше влиял на восприятие оного термина читателями при использовании его уже в совершенно иной ситуации, в которой речь пошла вовсе не о законах общественного развития как тенденциях, а о процедуре определения формационной принадлежности отдельных обществ и о роли в сём становления и развития новых укладов. Вообще, В.Н.Никифоров пропагандирует лишь мысль о том, что как только в древности появляются первые рабы и рабовладельцы и как только их число начинает расти, то бишь обнаруживает себя тенденция к разрастанию рабовладельческого уклада, так, мол, соответствующие общества сразу же становятся рабовладельческими и должны быть определены именно как таковые. Выраженное так резко и откровенно, приведённое умозаключение выглядит нелепым, освящённое же рассуждениями о законах-тенденциях и прочих глубокомысленных вещах, оно проглатывается на ура: некоторые даже просят добавки. Отчего и приходится с ним полемизировать.

          Итак, как очевидно, никакая тенденция к развитию рабовладельческого (и любого другого) уклада не является основанием для определения общества в качестве рабовладельческого. Тут необходимо именно господство этого уклада, то есть безусловное преобладание соответствующего типа отношений между людьми-частями, определяющего состояние социума-целого. Иначе нам придётся называть буржуазными все средневековые общества, в коих буквально уже с XII-XIII веков наметилась явственная тенденция к становлению и развитию отношений обмена и товарного производства (а феодальными — я уж и не знаю какие: все подряд, что ли?). Однако, как известно, феодальное общество обычно признаётся феодальным вплоть до той самой поры, пока буржуа наконец не победят и не установят в нём свои порядки. Никто ещё до сих пор тенденции не клал в основания определений. Когда ему это требуется, В.Н.Никифоров и сам пишет, что,

          "Скажем, тот факт, что в рабовладельческом или феодальном обществе значительного распространения достигал временами наёмный труд, не даёт нам оснований говорить о существовании тогда капиталистических отношений" (50, сс. 53-54). "Расширение применения наёмного труда, рост значения купцов и владельцев мастерских в рабовладельческом и феодальном обществе целиком остаются в рамках данного строя" (50, с. 54).

          Тенденция-то налицо, но — только в рамках приличия. Почему же для рабства В.Н.Никифоров сделал исключение? Или что положено Юпитеру, не положено быку?

          Я уж не буду распространяться о том, что В.Н.Никифоров приписывает древним обществам тенденцию к развитию рабовладельческого уклада чисто умозрительно. А её наличие, да ещё и в качестве ведущей, требуется доказать.

          Напускание тумана     Своё предложение определять формационную принадлежность обществ по имеющимся в них тенденциям развития, а не по их актуальным состояниям, В.Н.Никифоров подкрепляет также и следующим рассуждением-добровольным признанием и одновременно оправданием:

"ничего другого, кроме тенденции, в этом смысле мы не найдём (в отношении рабовладения, между прочим, сие справедливо, ведь оно не является формацией. — А.Х.). Конечно, это — абстракция, но ведь общественно-экономическая формация вообще — абстрактное понятие" (50, с. 49).

          Итак, поскольку все вообще понятия суть абстракции и в этом родственны друг другу, то на почве этого родства любое из них можно определять через любое? Содержание понятий, то есть стоящие за ними реалии, можно уже не принимать в расчёт? Между тем формация есть состояние, а тенденция — направление процесса. Состояние системы следует определять по господствующему типу связей её элементов; любые тенденции тут совершенно ни при чём. Конечно, нет никакой беды в том, что понятие "тенденция" абстрактно. Оно не более абстрактно (в формальном смысле), чем любое другое понятие, и за ним также стоит определённая реальность. Однако отношение этой реальности к другой реальности, именуемой термином "состояние", таково, что первая вовсе не определяет собою содержания второй.

          Или вот ещё перл.

          "Общественно-экономическая формация... есть процесс" (50, с. 64).

          Откуда такие новости? Да из того, что надо же как-то сблизить формацию с тенденцией. А для этого самый простой путь — либо объявить последнюю каким-нибудь "элементом", либо объявить состояние — процессом. Причём В.Н.Никифоров находит к сему, конечно, все "основания", фактически подразумевая под своей "формацией-процессом" лишь то, что всякое состояние изменяется и что эти его деформации суть процессы. Оную изменчивость В.Н.Никифоров фактически и объявляет процессуальностью, причём не самого изменения, а того, что изменяется. Лёгкая игра смыслов, порхание бабочки, дуновение эфира — и состояние незаметно для себя самого превращается в процесс развития. Ну а там, где процесс, там и тенденция как его сердцевина и содержание, там, естественно, и определение этого процесса по данной тенденции-содержанию. Всё очень простенько, мило и вполне по-домашнему.

          Обеспечение господ     Итак, ведущий уклад должен быть всё-таки именно господствующим. Вот в каком смысле — это вопрос. Пожалуй, лучше всех прочих в данном плане выглядит та версия, которая трактует ведущую роль уклада в обществе таким образом, что объявляет его доминирующим в обеспечении господ. Логика тут такова, что или неизвестно откуда взявшиеся господа строят далее своё благополучие на эксплуатации рабов, соответственно подстраивая под это дело общественные порядки, или же исходные рабовладельцы, обогатившись и набравшись сил и наглости в процессе своего "рабовладения", захватывают власть над всеми остальными членами социума и также навязывают им соответствующий своим интересам способ общежития. Так сказать (несколько перетолковывая Ю.И.Семёнова), рабовладельческий

"уклад был основой экономического и политического могущества класса эксплуататоров, а тем самым и основой его господства над массой мелких самостоятельных производителей" (цит. по 50, с. 32).

          Данная вторая версия, разумеется, логичнее и предпочтительнее первой.

          Её фактически придерживается и В.Н.Никифоров. Все его рассуждения о критериальном значении тенденции в развитии форм эксплуатации для определения формационной принадлежности обществ оказываются на поверку мало что значащими и легко смазываются следующим пояснением:

          "Тенденция в экономике, общественно-экономический уклад становятся ведущими с момента разрушения старой надстройки, в рамках уже возникшего нового общественного строя" (50, с. 281).

          До того же определять по ним формационную принадлежность обществ, как видно, нельзя. Но тогда выходит, что данная принадлежность вообще определяется вовсе не по тенденции, а по самой сути "уже возникшего нового общественного строя". Последний априори объявляется господствующим каким-то иным образом, то есть не только не за счёт преобладания соответствующих ему форм эксплуатации в экономике, но даже и не благодаря тенденции к их развитию. Критерием строя тут на деле выступает сам факт доминирования определённых господ, и вся задача, по В.Н.Никифорову, состоит лишь в том, чтобы правильно определить их характер, который, с точки зрения данного учёного, естественно, обязан быть рабовладельческим.

          Так, соглашаясь на деле с государственным характером налоговой эксплуатации подданных в древних обществах Азии, В.Н.Никифоров, тем не менее, пытается представить здешние аппараты государства как сборища именно частных собственников рабов. Дескать, сначала появились эти собственники-рабовладельцы, а уж потом они объединились в аппарат, чтобы общими силами, во-первых, держать в узде своих рабов, а во-вторых, навязывать свою волю свободным общинникам-соплеменникам.

          Однако хоть и хороша Маша, да не наша. Теория — конфетка, но не соответствует фантикам, то бишь фактам. Вся проблема и заключается, увы, в том, чтобы доказать, что в древности господствовали именно рабовладельцы, что и порядки они насаждали соответствующие и шутки у них были рабовладельческие.

          К сожалению,

"Привилегированная знать в предклассовых государствах (имеются в виду древние общества без частной собственности и тем самым якобы без классов, но с государствами. — А.Х.) существовала вовсе не за счёт эксплуатации рабов, а за счёт эксплуатации рядовых общинников, за счёт отчуждения и присвоения их прибавочного труда (прибавочного продукта), который использовался ею также и для содержания рабов... Эта эксплуатация осуществлялась не на основе ещё отсутствовавшей в то время частной собственности на средства производства, а на основе присвоения представителями знати в силу обладания ими государственной властью той или иной доли прибавочного продукта, который отчуждался государством у общинников в виде обязательных регулярных приношений... т.е. в виде своего рода налогов" (12, с. 136).

          Как-то всё это не очень вяжется с представлениями о рабовладельческом характере отношений — даже независимо от того, как древние общества дошли до жизни такой и кто стоял у их истоков, поплёвывая в оные. Ведь, повторяю, генезис любых порядков не имеет отношения к их определению: последнее надо проводить по их содержанию.

          Культурные влияния     Как будто бы перекликается с рассмотренной и версия о том, что

          "Рабовладельческий уклад был ведущим не в смысле его численного преобладания, а в смысле активной роли в преобразовании общества" (50, с. 49).

          Сие можно понять в вышеописанном духе, что, мол, рабство дало силу рабовладельцам и поставило их во главе общества, что позволило им, засучив рукава, заняться указанными преобразованиями. При такой трактовке мы возвращаемся фактически к концепции "обеспечения господ".

          Однако в данной цитате речь, по-видимому, идёт лишь о культурных влияниях, о, если можно так выразиться, специфическом "инстинкте подражания", присущем людям.

          "Существование даже небольшого числа рабов может изменить лицо общества, потому что отношения и между свободными начинают окрашиваться отношениями между рабом и рабовладельцем" (мысль принадлежит Г.Ф.Ильину, цит. по 50, с. 18).

          Тут возникает вопрос, почему именно рабство окрашивает отношения свободных, а не наоборот? В чём такая уж особенная его исключительная привлекательность, что всех так и тянет перекраситься? В данной обстановке, скорее, следует ожидать взаимных влияний. При таком подходе весьма сомнительным выглядит предположение о том, что незначительное число рабов способно оказать настолько фатальное влияние на общество, что последнее даже оказывается возможным определять как рабовладельческое. (Я уж не буду распространяться о том, что, на мой взгляд, отнюдь не обезьянничанье, а бытие определяет сознание и культуру и тем более социальные отношения людей; точнее, само подражание имеет место у индивидов лишь в той мере, в какой оно содействует лучшему приспособлению их к условиям бытия).

* * *

          4. Варианты частичного и полного отказа от концепции рабовладения

          Сдача позиций     Выше я всё занимался рассмотрением такого истолкования концепции рабовладения и теории формаций вообще, которое представляет собою защиту, а не реформирование пятичленной формационной схемы. У адвокатов рабства древность чётко определяется как рабовладельческая, и споры ведутся лишь по поводу критериев этого определения, как в формационном смысле вообще, так и в отношении состояний отдельных обществ. Но в советской науке встречаются и такие попытки исправления указанных теорий, которые посягают уже на саму святыню "пятичленки", отхватывая от неё целые куски. Тут имеет место сдача официально утверждённых позиций, и различия взглядов отдельных исследователей сводятся лишь к тому, насколько она полная.

          Версия патриархального рабства     Самым мягким вариантом отката от классической теории рабовладения является концепция патриархального или раннего рабства. Непохожесть древневосточных порядков на античные оправдывается при этом тем, что рабство в древности находилось якобы ещё на этапе своего становления, было недоразвитым, неполноценным. Данная концепция выглядит как своего рода незаконнорождённое дитя или сводная сестра концепции критерия-тенденции, ибо исходит из тех же представлений о становлении-развитии рабовладения, только толкует их иначе: тенденция признаётся тут недостаточной для полного счастья, то бишь для определения обществ в качестве подлинно рабовладельческих. Предлагается считать их как бы готовящимися к взрослой самостоятельной жизни, набирающимися ума-разума, то есть на деле переходными формами между первобытно-общинными и рабскими отношениями, стадией этого перехода, наподобие ремесленной или мануфактурной стадий развития капитализма в отличие от фабричной, ассоциирующейся, стало быть, с античностью. Различия мануфактуры и фабрики хорошо известны. Но в чём суть раннего рабства? Чем оно отличается от классического? На этот вопрос советские учёные отвечают примерно так.

          Во-первых, раннерабовладельческим они называют такой период, в который рабство, независимо от его конкретных особенностей, находилось "ещё" на подхвате (якобы в преддверии своего будущего пышного расцвета), то есть не преобладало количественно и не играло значимой роли в экономике. Тут

"рядом с рабами трудились свободные" (16, с. 60),

которые и составляли большинство производителей. Как понятно, подобный подход представляет собой определение вовсе не самого патриархального рабства как особой формы эксплуатации, а лишь той эпохи, в которую эта форма имела место быть. Причём данное определение является спорным, проведённым вопреки всем правилам по незначимому признаку в расчёте на его гипотетическое последующее развитие и превращение в господствующий (чего, как известно, так и не случилось практически нигде, за исключением античности). С точки зрения марксизма, подобную эпоху правильнее было бы определить как первобытно-общинную (что и делает, в частности, В.П.Илюшечкин), ну а с моей, понятно, — как бюрократическую.

          Во-вторых, содержание уже не эпохи, а самого института патриархального рабства живописуется учёными как мягкое и пушистое на ощупь, щадящее нервы зрителей, незначительное по степени эксплуатации и носящее неглубокий, если можно так выразиться, овражный характер в плане только намечающейся социальной пропасти между рабами и остальным населением. Такой

"раб ещё не рассматривался в качестве вещи, за ним сохранялись некоторые (хотя и самые минимальные) права человеческой личности. Раба не включали в инвентарь имения, рабы отвечали за некоторые поступки перед судом (в более поздний период его наказывал хозяин), могли выступать поручителями и быть усыновлёнными. Рабы имели право участвовать в некоторых религиозных культах и празднествах... Грань между свободой и рабским состоянием не была резкой" (16, с. 60).

          В-третьих, к приведённому определению отдельные теоретики, смущаемые бесом античности, считают нужным добавлять ещё и рассуждения о том, что

"при патриархальном рабстве производство направлено на создание не товаров, а лишь средств существования рабовладельцев, господствует натуральное хозяйство, а товарное производство находится в зачаточном состоянии" (16, с. 60).

          Это, мол, отличает раннее рабство от классического, адекватного рыночному производству. Данное утверждение совершенно справедливо, однако вредно для концепции рабовладельческой формации, поскольку две указанные формы рабства различаются тут вовсе не как соответствующие ранней и поздней стадиям развития одной формации, то есть не как примитивное и зрелое в рамках одного и того же типа производства, а по такому признаку, который на деле является формационным и вообще отличает все докапиталистические общества от капиталистических. Из данного определения следует, что не "развитое" античное рабовладение, а как раз "отсталое" патриархальное рабство, опасно сближающееся с крепостничеством, выступает формой эксплуатации, адекватной характеру экономики древности и средневековья, которая была очевидно натуральной. Классическое же рабство, напротив, оказывается своего рода изгоем, исключением из правила, требующим особого подхода и определения. В связи с этим ещё раз напоминаю, что частная задача определения-отличения рабства и его форм не может решаться сама по себе, изолированно от рассмотрения общей проблемы соотнесения рабовладения и феодализма как двух формаций.

          Проблема формационной принадлежности переходного периода     Признание периода патриархального рабства своего рода переходным этапом от первобытности к развитому рабовладению ставит вопрос о его формационной принадлежности. Как следует оценивать этот этап: как последнюю стадию развития первобытно-общинного строя или как первую — рабовладельческого? Как отмечалось, с точки зрения общей теории формаций, предпочтительнее первый вариант ответа. Раз рабство ещё неразвито и не является значимым социально-экономическим институтом, то, значит, общественное бытие определяется какими-то другими отношениями людей (ибо совсем неопределённым оно быть не может), в роли которых у марксистов должны выступать, очевидно, первобытные порядки. Характерно, что в аналогичной ситуации перехода к капитализму никому и в голову не приходит объявлять капиталистическими находящиеся под контролем "феодалов" общества с ремесленным или даже мануфактурным укладами.

          Однако с точки зрения концепции рабовладения патриархальное рабство требуется отнести к собственно рабовладельческой эпохе: как из меркантильных, так и из теоретических соображений. Во-первых, без этого сомнительными окажутся претензии рабовладения на формационный статус. Ведь практически все древние и средневековые общества не знали развитого рабства и перешли, по мнению советских учёных, к "феодальным" отношениям либо от "патриархальщины", либо прямиком от первобытно-общинного строя. Если патриархальное рабство также прописать по последнему адресу, то на месте рабовладения в пятичленной схеме образуется зияющая дыра, что не эстетично. Вот для того, чтобы заткнуть оную дыру, и необходимо как-то уравнять раннее рабство с классическим в праве представительствовать от лица рабовладельческой формации.

          Во-вторых, странной выглядит сама указанная ситуация "вечной первобытности", в особенности с учётом того факта, что в определяемых как патриархально-рабовладельческие древневосточных обществах налицо были государство и эксплуатация. Советская наука просто вынуждена признавать их антагонистически-классовыми и, соответственно, рабовладельческими, а вовсе не первобытно-общинными.

          Поэтому, например, для В.Н.Никифорова совершенно очевидно, что

"переходный период" следует относить "к той формации, в направлении которой идёт развитие... Только так до сих пор обычно и понимали смену одной формации другой" (50, с. 281).

          Обоснованием же такого понимания у В.Н.Никифорова является не что иное, как теоретическое обобщение реалий советской эпохи:

"...если не считать переходные периоды частями соответствующих формаций, было бы неясно, куда отнести, например, переходный период в СССР (период строительства социалистического общества, конечно же, включается в эпоху социалистической общественно-экономической формации)" (50, с. 281).

          Убедительность подобной аргументации пусть каждый оценит в меру своей испорченности соответствующей идеологией. Нелишне отметить здесь лишь то, что подобная апелляция к реалиям советского "социализма" выступает в советском же марксизме вообще одним из важнейших источников ошибок при построении общей теории формаций.

          Что же касается сути проблемы, то, разумеется, переходный период нельзя относить "к той формации, в направлении которой идёт развитие" (не распространяясь уже о том, что в рассматриваемом случае вообще имеет место не переход от формации к формации, а становление общества). Важно не направление развития, а конкретное состояние социума, обусловленное господствующими в нём отношениями и, соответственно, властью определённого класса. Смена формаций происходит только со сменой классового господства, а до того сохраняется прежний строй. Переходным называется как раз период вызревания нового класса до завоевания им власти и установления своих порядков, после чего, согласно логике самого понятия перехода, данный период завершается. Следовательно, он целиком и полностью помещается в рамках старой формации.

          Прочие "ахиллесовы пятки" концепции патриархального рабства     Таким образом, на деле патриархальное рабство мыслится советскими учёными вовсе не как некая переходная форма между первобытностью и рабовладением, а как собственно рабовладельческий строй. Тем самым его различия с классическим рабством признаются носящими лишь формальный, а не содержательный характер. Раз на их базе складывается одна и та же формационная система общественных отношений, то, следовательно, какие-то их сущностные черты должны быть идентичными. Развитие от раннего рабства к античному выступает тут фактически развитием только формы, — видимо, в ходе достижения ею адекватного содержанию состояния. В итоге актуальным оказывается вопрос о том, что же это за сущностные черты, каково данное содержание? То бишь — вновь всплывает на поверхность больная тема определения рабства. Таким образом, обнаруживается, что концепция патриархального рабства бессмысленна по сути и вредна с точки зрения отводимой ей роли, ибо она не только не разрешает противоречий теории рабовладения, но и вносит в неё дополнительный сумбур.

          Во-первых, как отмечалось, тут возникает проблема переходного периода. Во-вторых, введение всякой новой сущности вообще усложняет ситуацию, ибо порождает вопросы о её месте в общей теории и взаимоотношениях со старыми сущностями. Например, такие: чем обусловлена примитивность патриархального рабства? Почему от него возможно (причём без посторонней помощи) шагнуть сразу к феодализму, минуя классическое рабство? В чём исторический смысл последнего, коли оно не обязательно? Ну и так далее.

          В-третьих, по вышеперечисленным признакам "патриархальный" раб ничем не отличается от крепостного крестьянина. С равным основанием данная форма зависимости и эксплуатации может быть названа патриархально-феодальной, а то и просто феодальной. Предрабовладельческой она считается вовсе не по своим качественным особенностям, а лишь потому, что у античных народов (и только у них) ей наследовало классическое рабовладение (в то время как у всех прочих — "феодализм"). Этого явно не достаточно для соответствующего её определения.

          В-четвёртых, странным выглядит разделение этапов развития рабства не по хронологическому принципу, а по отдельным обществам. Логика теории формаций требует, чтобы все социумы прошли через раннюю, зрелую и позднюю стадии рабовладельческого строя, но на практике одни из них (причём подавляющее большинство) так и не вышли из комы "патриархальщины" вплоть до самого наступления "феодализма", а другие в ней фактически и не побывали, сразу рванув к высотам развитого рабского состояния. Так что же это за формация такая, оставшаяся на деле в мировом масштабе лишь в потенции, да к тому же ещё в данном своём потенциальном бытии не отличимая от якобы наследовавших ей новых общественных форм?

          Отказ от концепции патриархального рабства     Все перечисленные странности и трудности побуждают, например, В.Н.Никифорова вообще отказаться от концепции патриархального рабства — под тем предлогом, что современная наука, дескать, не располагает точкой отсчёта, по которой можно было бы сориентироваться при оценке степени развития рабства.

          "Мы не знаем, какой уровень рабовладельческого развития необходим для того, чтобы признать социальные отношения не "ранними", а "зрелыми" или "поздними". По-видимому, достаточно, чтобы рабовладельческие отношения развились до такой степени, чтобы обеспечить самостоятельный переход к следующей, феодальной формации" (50, с. 263).

          Данным своим утверждением В.Н.Никифоров фактически расписывается не в чём ином, как в том, что феномен рабства в советском марксизме является не определённым. Ведь именно конкретная определённость объекта всегда выступает той системой координат, в рамках которой судят о его недоразвитости или перезрелости. Взять ту же степень развития рабства, которая в приведённой выше цитате объявляется достаточной для перехода к "феодализму", — какова она, в чём выражается? Конкретный ответ на этот вопрос и даст желаемую точку отсчёта для всех последующих оценок. Однако В.Н.Никифоров, как обычно, уклоняется от конкретизации, предпочитая ей ничего не значащие абстрактные формулировки.

          Впрочем, для него сие вполне естественно, ведь критерием формационной принадлежности обществ В.Н.Никифоров предлагает считать тенденцию их развития, которая всегда присутствует в развивающихся объектах в одном и том же виде, независимо от их конкретных состояний и характеристик. Отчего последние и могут при таком подходе к определению формаций оставаться совершенно неопределёнными.

          Ещё одна формация     Итак, гипотеза патриархального рабства представляет собой попытку деликатного "уточнения" теории рабовладения, преследующую цель согласования последней с реалиями древневосточных обществ. Однако ряд советских учёных (преимущественно, востоковедов) занимает в этом вопросе более радикальную позицию, считая, что особенности, отличавшие азиатские общества от античных, в том числе и в плане господствовавших в них форм эксплуатации, были куда значимее их сходств, отчего логичным является их формационное различение. В результате данными учёными предлагается концепция, согласно которой ареал распространения рабовладельческого строя суживается до границ Средиземноморья, а весь Восток объявляется основывающимся на особом азиатском способе производства, то есть официальная пятичленная схема пополняется ими, по примеру их ранних предшественников, ещё одним, шестым членом.

          Как понятно, указанная версия целиком исходит из цивилизационной специфики регионов, понимаемой в качестве формационной. Причём надо отметить, что при всей своей ошибочности она имеет не меньшее, а в практическом смысле даже большее право на существование, чем официальная концепция. Ведь последняя тоже опирается не на что иное, как на особенности античной цивилизации, которые, однако, натужно пытается изобразить всеобщими. Теория азиатского способа производства по крайней мере на это не претендует и тем самым легче согласуется с фактами.

          В то же время, как отмечалось, она плохо увязывается с общей теорией формаций. Главным недостатком данной гипотезы является, во-первых, её полная антиформационность. Ведь азиатский строй мыслится его адептами в чисто цивилизационном духе, то есть, с одной стороны, как сугубо региональный феномен, а с другой — как некое застывшее состояние обществ Востока, в котором они пребывают с древности и по новейшее время. Такое понимание, конечно, в корне противоречит самой логике формационного подхода.

          Во-вторых, представление об особом азиатском строе столь же поверхностно, как и о рабовладельческом, ибо также выработано лишь путём простых наблюдений за особенностями форм эксплуатации, отношений "собственности" и надстроечных институтов региональных обществ Востока, а вовсе не методом логического выведения их специфических черт из характера используемых ими производительных сил. Правда, одно время предпринимались попытки объяснения указанных особенностей ролью, которую якобы играла в восточной экономике ирригация; спецификой соответствующих производительных сил при этом объявлялся их "гидравлический" характер. Однако данная версия не получила широкого признания, поскольку искусственные системы орошения практиковались далеко не во всех обществах азиатского типа. Между ирригационным земледелием и так называемым восточным деспотизмом зачастую не обнаруживается никакой практической связи.

          Вообще одна формация     В то время как сторонники гипотезы азиатского способа производства, преувеличивая значение цивилизационных особенностей регионов вплоть до отождествления их с формационными, дополняют официальную "пятичленку" шестым членом, среди советских историков встречаются и такие, которые, напротив, считают необходимым "четвертовать" последнюю, объединив все постпервобытно-докапиталистические общества в рамках одной "вторичной" формации. Как правило, на таких позициях стоят учёные, наиболее строго придерживающиеся марксистской методологии и аргументирующие свои соображения прежде всего ссылками на идентичность материальной базы всех обществ отмеченного периода.

          "Переход от первообытно-общинного строя не к рабовладению, а, скажем, к феодализму не связан, по их мнению, с существованием более совершенных орудий труда. Все различные типы производственных отношений — рабовладельческие, феодальные, азиатские — порождаются близкими друг к другу по уровню производительными силами" (50, с. 35).

          Как видно, эта версия — фактически та же, которой придерживаюсь и я. Все различия между мной и сторонниками

"большой феодальной формации" (см. 7, 13, 23 и др.)

заключаются, с одной стороны, в разном внимании, уделяемом нами в рамках теории данной формации отношениям собственности на средства производства, формам эксплуатации и прочим марксистским аксессуарам (недаром я именую эту формацию бюрократической, а марксисты — феодальной), а с другой — в степени теоретической разработанности вопроса; все предложенные советскими учёными на сей счёт "теории" являются лишь простыми и никак не систематизированными по соотношениям используемых признаков (отчего выбор последних предстаёт совершенно произвольным) описаниями-классификациями.

* * *

          Стало быть, при анализе теории рабовладения мне прежде всего следовало бы уделить внимание именно означенной проблеме: тому, как представляют себе советские учёные отличия производительных сил рабства и феодализма, а также связь между конкретными специфическими орудиями и характером надстроечных рабовладельческих или феодальных институтов. То, что выше я занимался преимущественно совершенно посторонними сути дела вопросами, вынуждено лишь тем, что к ним-то и было привлечено основное внимание советской науки. Её представители по большей части уклоняются от высказываний на действительно актуальную для теории формаций тему. По-человечески, конечно, это понятно, — ведь различить производительные силы древности и средневековья ещё труднее, чем рабство и крепостничество. Но с методологической точки зрения отмеченное уклонение есть, тем не менее, не просто недостаток, а факт, отрицающий само наличие в современной науке формационной теории рабовладения.

          Для создания последней (или для опровержения соответствующей гипотезы) учёным необходимо прежде всего разрешить следующие главные вопросы, которые по их внутренней связи можно сгруппировать в три комплекса.

          1. Какие причины обусловили становление рабовладения? Играл ли в этом процессе определяющую роль особый "рабовладельческий" характер производительных сил? Если нет, то вправе ли мы именовать рабство особым общественным строем, формацией? (Вопрос этот, как понятно, из рода риторических). Если же да, то каков был данный характер в его отличиях от "первобытно-общинного" и "феодального"? Причём ответ на сей последний вопрос не должен сводиться лишь к указанию на некоторые формальные различия орудий различных эпох, а обязан быть сущностным. То есть в его рамках следует также выяснить: почему, каким образом указанный особый характер орудий обусловил становление именно рабовладения, а не того же феодализма? Какова практическая и, соответственно, логическая связь между этим характером производительных сил и институтами именно рабовладельческого типа?

          2. Какие причины обусловили падение рабовладения? Стало ли оно следствием развития производительных сил, требующих на определённом этапе этого своего развития замены рабства как формы эксплуатации крепостничеством? Если да, то какие такие новые свойства орудий подтолкнули людей к подобным преобразованиям? То бишь тут уже необходимо выявить прочную порочную связь между данными новыми особенностями производительных сил и институтами феодального типа. Если нет, если кризис рабовладения вызван иными причинами, то можно ли считать его формационным кризисом? (Риторика — мой любимый предмет).

          3. Наконец, в пику всем перечисленным вопросам, то есть в прямое отрицание заложенной в них формационной логики, необходимо также озадачиться и проблемой совершенно иного рода, вытекающей из известных исторических фактов. А именно: нужно объяснить, почему иные общества перешли от первобытно-общинного строя сразу к феодализму, минуя рабовладение. Причём сие объяснение должно каким-то образом согласовываться с общей теорией формаций, то есть тоже быть как-то связанным с выяснением роли в данном загадочном (с теоретически-формационной точки зрения) процессе орудий труда в их конкретном качественном состоянии.

          Как же на поставленные вопросы отвечает советская наука?

          1. Попытка формационного объяснения

          Ракурс рассмотрения проблемы     Методология исследования любого объекта определяется природой последнего. Например, состояния нельзя изучать и описывать так же, как качества, а действия — как вещи. В этом плане нужно прежде всего подчеркнуть, что советская наука определяет процесс становления рабовладения вовсе не как собственно становленческий (подобно мне), а как переход от одного строя (первобытно-общинного) к другому (рабовладельческому). Если я веду в данном случае речь о первой по счёту формации, то советские учёные — о второй. Соответственно, их методология также должна быть методологией не становления, а перехода, то есть развития; в рамках же такой методологии все объяснения происходящих общественных метаморфоз должны в конечном счёте опираться на изменения в характере производительных сил.

          При исследовании процесса становления общества сие не является обязательным, ибо становление определяется случайными обстоятельствами. Тем не менее, даже я в настоящей работе не преминул упомянуть о роли в указанном процессе орудий труда: во-первых, в качестве условия, способствовавшего возникновению оседлости и скоплений (хотя причинами сего были иные обстоятельства), а во-вторых, как фактора, особенности которого определённым образом отразились в устройстве общества; правда, на данном этапе преимущественно ещё только так, что имеющиеся примитивные орудия не были способны объединить людей экономически, отчего последние оказались тут вынужденными к объединению чисто политическими средствами. То есть орудия бюрократической эпохи я определил не столько положительно (в плане их влияния на общественные порядки), сколько отрицательно, — отталкиваясь от их будущей системообразующей роли и показывая, что в рассматриваемый период по своему качественному характеру они оной роли ещё выполнить не могли и не выполняли. Я имел полное право на то, чтобы вообще уклониться от анализа их особенностей и значения, но не сделал этого в расчёте на перспективу и ввиду того, что по сему поводу в научной среде имеются известные широко распространённые предубеждения.

          Однако, повторяю, — то, что не положено быку, положено Юпитеру. Исходные концептуальные установки советской науки таковы, что она просто обязана в их рамках, объясняя всё и вся, делать ставку прежде всего на характер производительных сил.

          Основная задача анализа     При этом анализ особенностей орудий труда рабовладельческого строя должен обеспечить решение следующей основной задачи: необходимо обнаружить отличия данных орудий от орудий первобытности и феодализма. Причём не формальные, а сущностные, то есть выражающиеся в таких особенностях, которые были бы не просто различны между собой, но и носили бы действительно формационный характер, порождая в качестве своих следствий соответствующие различные общественные устройства первобытного, рабовладельческого и феодального типа. Оные устройства должны практически и логически выводиться из специфических характеров конкретных производительных сил, а сами особые характеры последних как подлинно формационные должны определяться именно через процедуру указанного выведения, опираясь на реально обнаруживаемую при этом связь как на критерий. Требуется установить взаимное (с одной стороны, онтологическое, а с другой — гносеологическое) соответствие между разными общественными порядками и используемыми конкретными социумами типами орудий труда.

          Как решает проблему советская наука     Марксизм, как отмечалось, исповедует чисто социальный, то есть эксплуататорско-имущественный подход к исследованию процесса становления классов и формаций. При таком подходе характер производительных сил должен рассматриваться прежде всего с точки зрения их отношения к феномену эксплуатации. В этом направлении в основном и сориентирована теоретическая мысль советских учёных.

          По мнению последних, характер орудий, адекватных рабовладению, определяется некоторым особым уровнем производительности труда, достигаемым при их использовании. Данный уровень, с одной стороны, мыслится как достаточный для появления так называемого прибавочного продукта и возможности эксплуатации человека человеком; по этому признаку орудия рабовладения считаются отличающимися от орудий первобытности, якобы ещё не обеспечивавших существования таких излишков. С другой стороны, в отличие теперь уже от феодального уровня производительности рабовладельческий уровень представляется очень низким, при котором производится так мало прибавочного продукта, что для отчуждения его в масштабах, достаточных для содержания господ, требуется крайне жёсткая эксплуатация трудящихся. Эксплуататоры тут будто бы вынуждены отнимать продукты чужого труда, вырывая их из глоток производителей буквально чуть ли не в самый последний момент, когда уже пошёл процесс слюноотделения. Соответственно, данная эксплуатация и формируется-де в варварском варианте рабовладения, то есть полного присвоения хозяином личности раба и выжимания из него всех соков.

          В целом предложенная гипотеза выглядит довольно стройной и удовлетворяющей всем требованиям логики теории формаций. Как кажется, становление и бытие рабства тут, во-первых, объясняется так, как положено объяснять становление и бытие любого феномена, то есть и с точки зрения его возможности, и в плане необходимости. Во-вторых же, в рамках данной версии вроде бы выполнено условие принципиального отличения орудий и особенностей рабовладения от орудий и особенностей первобытности и феодализма. Однако первое благоприятное впечатление, увы, обманчиво. Приведённые соображения не выдерживают никакой критики: ни логической, ни практической.

          Два объекта     Если хорошенько вдуматься в изложенную гипотезу, то можно заметить, что на деле речь в ней идёт о двух объектах. Во-первых, об эксплуатации вообще, а во-вторых, о такой её особой форме, как рабовладельческая. Эти два объекта, увы, не всегда отчётливо различаются советскими учёными, полагающими, что аргументы в пользу общего одновременно обосновывают и частное. Сие, конечно, не так: общее содержание может выражаться в самых различных формах, отчего объяснение каждой конкретной формы должно производиться дополнительно. Соответственно, проблемы становления и бытия эксплуатации вообще и рабовладения как её частного варианта следует рассматривать по отдельности.

          Возможность эксплуатации вообще     Эксплуатация как таковая есть стабильное (в отличие от простого грабежа) безвозмездное и социально (а не биологически) обусловленное отчуждение труда (как в натуральной форме, так и в виде его продуктов) одних людей в пользу других людей. В силу этого возможность эксплуатации вообще, разумеется, напрямую связана с возможностью систематического ограбления человека, а последняя — со способностью индивида производить больше, чем требуется для его воспроизводства, то есть с соответствующей эффективностью его труда. Сие неизбежно по определению, и на это обстоятельство указывают все, кто хоть каким-то боком соприкасается с рассматриваемой темой.

          "Рост производительных сил общества, качественно новый этап в их развитии, обусловленный использованием металлических орудий, вызвал значительное повышение производительности труда... С ростом производительных сил человек стал создавать своим трудом большее количество продуктов, чем это было необходимо для непосредственного поддержания жизни, т.е. определённый излишек над необходимым продуктом... Вместе с тем создавалась возможность присвоения прибавочного продукта непосредственного производителя другими людьми, т.е. эксплуатации человека человеком" (58, с. 73). "В условиях, когда труд человека приобрёл способность создавать излишек продуктов сверх необходимых для его собственного существования, стало более выгодным не убивать людей, взятых в плен, как это делалось раньше, а заставлять их работать в качестве рабов" (58, сс. 78-79). "Поворотным моментом в истории, обусловленным прежде всего серьёзными изменениями в производстве, стала возможность использования пленника на работах, поскольку он мог давать прибавочный продукт" (30, с. 129). "Систематическое производство прибавочного продукта послужило... материальной основой и необходимейшей предпосылкой для возникновения первых, ещё очень примитивных государственных образований, сословий и общественных классов" (13, с. 111).

          Как видно, приведённые цитаты вполне определённо воспроизводят сформулированную выше мысль, и с этой стороны к ним трудно придраться. Однако они весьма уязвимы с других сторон: во-первых, в плане той расширительной трактовки, которая подобным суждениям обычно придаётся, а во-вторых, по некоторым нюансам их конкретного содержания.

          Ошибки трактовки     С точки зрения трактовки в качестве ошибки надо прежде всего отметить уже упоминавшееся спутывание многими учёными общего с частным. Из того, что появляется возможность эксплуатации человека человеком вообще, вовсе ещё не следует, что людей должны обязательно эксплуатировать "в качестве рабов". Тут, как говорится, возможны варианты. Неизбежность именно рабской формы эксплуатации требуется ещё доказать.

          Другим распространённым заблуждением является отождествление возможности с действительностью. В приведённых цитатах их авторы ведут речь по сути лишь о "предпосылках" эксплуатации, и этим почему-то ограничиваются, видимо, считая своё дело завершённым. Будто бы указание на возможность феномена уже само по себе достаточно для обоснования его становления и бытия. Увы, это не так. Для актуализации чего-либо одних только разрешительных и даже благоприятствующих условий маловато: нужны и некоторые причины. Причём в том случае, когда речь идёт о теоретических, то бишь об обязательных феноменах, каковыми выступают в развитии обществ формации, и в том числе рабовладельческая, указанные причины должны быть также закономерными. То есть возможность тут непременно должна оплодотворяться необходимостью.

          Возьмём, к примеру, прибавочный продукт, появление которого, с одной стороны, мыслится марксистами следствием роста эффективности труда, а с другой — предпосылкой становления эксплуатации. Откуда берётся убеждённость, что "С ростом производительных сил человек стал создавать своим трудом большее количество продуктов, чем это было необходимо для непосредственного поддержания жизни"? Зачем человеку нужно такое странное производство излишков? Силы и ресурсы некуда девать? Не резоннее ли предположить, что результатом повышения производительности орудий, скорее, должно было явиться простое сокращение рабочего времени? Ведь именно так и бывало обычно во всех первобытных социумах, в которых производство прибавочного продукта оказывалось только возможным, но не необходимым. Как таковой данный возможный избыточный продукт вовсе не приобретал тут актуального существования "как только — так сразу". Правильнее вести речь именно лишь о возможности его производства, что и делают авторы двух других вышеприведённых цитат.

          Аналогичным образом обстоит дело и с объяснением становления и бытия эксплуатации вообще. Учёные сводят эту проблему к наличию или хотя бы возможности производства прибавочного продукта, однако последние обстоятельства опять же создают лишь предпосылки указанного феномена, но вовсе не требуют сами по себе его актуализации. Чтобы эксплуатация стала реальностью, она должна быть не только возможной, но и необходимой.

          Ошибки содержания     С точки зрения содержания приведённые цитаты вызывают следующие возражения. Во-первых, представляется вообще сомнительным различение рабовладения и первобытности по параметрам возможности и невозможности эксплуатации, да ещё при том, что последняя в форме рабства представляется крайне жестокой в силу своей низкой эффективности. Не буду пока касаться фактов, — обращусь к логике.

          Тут полезно задаться вопросом: на каком уровне производительности труда появляется возможность эксплуатации человека человеком? Очевидно, что на том, на котором становится возможным систематическое отчуждение труда производителя без ущерба для его воспроизводства. Однако это последнее реализуется в двух формах: как индивидуальное и как видовое. На какую из данных форм не смеет посягать эксплуатация, чтобы вообще иметь место? Увы, только на первую. Стабильно отчуждать труд работника нельзя без его личного воспроизводства, иначе очень быстро отчуждать станет просто нечего за неимением самого работника. А вот видовое воспроизводство при этом отнюдь не обязательно. Основным источником пополнения контингента рабов, как известно, во все времена выступали войны, насильственные захваты людей, а вовсе не естественное размножение путём деторождения. Иные учёные как раз и определяют рабскую форму эксплуатации как такую, эффективность которой гнездится в узком диапазоне между возможностью для хозяина допустить личное воспроизводство работника, но невозможностью — видовое: иначе-де потомство производителя всё съест само и бедному эксплуататору ничего не достанется. Вспомним попытки отличить раба от крепостного по семейному положению.

          Но тем не менее для человека и человечества видовое воспроизводство, безусловно, обязательно. А это значит, что в любую эпоху, даже самую наипервобытнейшую, какой-то труд взрослых особей "хомо сапиенс", и в первую голову мужчин, с точки зрения их личного воспроизводства являлся избыточным, расходовался на содержание женщин, стариков и детей. Как же иначе род людской мог бы вообще существовать? Стало быть, на деле всегда имелась и возможность отчуждения оного труда, то есть возможность эксплуатации в указанной её экстремальной форме. Первобытный строй в данном плане ничем не уступает рабовладению.

          Из этого следует, во-вторых, что реально в анализируемой версии предлагается не что иное, как уже известный нам методологически ошибочный вариант количественного определения феноменов. Нелепость такого подхода лишь маскируется здесь выставлением в роли качественных критериев возможности и невозможности эксплуатации. На деле же, согласно только что приведённому рассуждению, эти критерии не работают и речь идёт не о чётком их противостоянии, а в лучшем случае — только о каком-то различении меньшей и большей возможности, что как раз прямиком уже заводит в тупик чисто количественного определения.

          Наконец, в-третьих, стоит отметить, что все три процитированных автора толкуют как о предпосылке эксплуатации о возможности (и даже ещё хуже — об актуальном бытии) прибавочного продукта, а не прибавочного труда. Между тем первый сам есть лишь результат второго, причём далеко не единственный, ибо труд можно потреблять и непосредственно. Желательно всё-таки обращаться к более общим явлением, к первоисточникам.

          Необходимость эксплуатации вообще     Таким образом, возможность эксплуатации вообще, если связывать её только с эффективностью труда, появляется на деле уже в седой древности, то есть ещё в рамках первобытного строя. То, что становление эксплуатации на этом этапе реально не произошло, связано, видимо, с какими-то побочными обстоятельствами, для преодоления которых потребовался несколько больший уровень производительности, чем просто превышающий потребности личного воспроизводства труженика (понятно, что все эти рассуждения я выстраиваю лишь в рамках предложенной версии). Можно предположить, что в роли тормозящих факторов тут выступили, например, низкая плотность населения и малое число людских контактов в первобытную эпоху, малость социумов и невозможность их разрастания как по принципам их формирования, так и по разрешающим потенциалам территорий проживания, неразвитость средств насилия и пр. Однако упражняться в высказывании догадок на сей счёт я не намерен: зачем отбивать хлеб у теоретиков рабовладения? Поэтому удовлетворюсь тем, что с точки зрения достижения вышеотмеченного уровня производительности труда возможность эксплуатации всё-таки всегда была налицо, и сразу обращусь к проблеме её необходимости.

          Эта проблема также весьма проста, решение её тривиально, и, может быть, именно поэтому данной задаче учёные не уделяют никакого специального внимания. Однако добросовестность понуждает меня к расстановке всех точек над "ё". Каковы же коренные причины феномена эксплуатации? Они — в природе самого человека. Что скрывать, каждый из нас не прочь выпить и закусить на халяву. Только дай волю. Была бы возможность проехаться на чужом горбу, а охотников воспользоваться ею долго скликать не придётся. Так что в этом плане всё обстоит вполне благополучно: разумеется, не для тех, кого эксплуатируют, а для теоретиков эксплуатации.

          Правда, несколько усложняют ситуацию те, кто в качестве предпосылки эксплуатации выдвигают не возможность систематического отчуждения труда, а наличное бытие прибавочного продукта. При таком противоестественном подходе к делу оказывается нужным объяснить ещё и актуализацию этого излишка, то бишь осветить вопрос о необходимости его появления. Но в рамках нормальной логики рассматриваемой версии сие без надобности, поэтому я и не буду заострять внимание читателя на данной проблеме.

          Возможность рабской формы эксплуатации     Итак, с эксплуатацией вообще всё как будто бы ясно, кроме разве что того, отчего её появление так задержалось. Однако для теории рабовладения важно обосновать становление и бытие не эксплуатации как таковой, а её конкретной рабовладельческой формы. Надо ответить на вопрос: почему первичным оказалось рабство, а не крепостничество или наёмный труд? В чём возможность и необходимость именно данной формы или, обратным образом, невозможность никакой другой?

          Советские учёные предлагают два дополняющих друг друга решения этой проблемы. Первое из них акцентирует внимание на том, что на заре истории эксплуатируемыми якобы становились главным образом лишь пленники-иноплеменники, то есть люди, этнически чуждые эксплуататорам и находящиеся тем самым вне правового поля последних, отчего тут и применялась-де самая зверская форма угнетения. Эту мысль выражает, в частности, В.И.Кузищин.

          "Мог ли такой пленник, оставленный в живых по сугубо меркантильным соображениям, получить иной социальный статус, например крепостного, прикреплённого и т.д., наделённого некоторыми правами, а не абсолютно бесправного? Нет, не мог. Рабское состояние оставленных в живых пленников было самым естественным для всей структуры мышления, образа жизни и производства того времени. Ведь с точки зрения первобытных людей, живущих в плотной сети кровно-родственных отношений, человек вне этих связей, вырванный из своего родового коллектива и оставленный в живых по меркантильным соображениям победителя, это "живой убитый", существо, потерявшее свою личность, стоящее вне коллектива, полностью лишённое, следовательно, в этом коллективе каких-либо прав" (30, сс. 129-130).

          Данное соображение справедливо только отчасти. Прежде всего, вызывает возражения рисуемая в нём картина происхождения эксплуатации, классов и государства, очевидно преувеличивающая в этом процессе роль завоеваний в ущерб внутренним процессам развития (впрочем, к сему тяготеет вообще вся рассматриваемая концепция целиком). Кроме того, В.И.Кузищин опять-таки выдал "желаемое" за действительное. Этническое противостояние завоевателей и завоёванных на деле логически обеспечивает лишь возможность варварской эксплуатации последних, но вовсе не её необходимость. Реальная форма эксплуатации в истории определялась другими факторами. Общеизвестно, например, что сплошь и рядом захваченные иноплеменники в ранних социумах превращались вовсе не в рабов, а ставились на положение младших членов семей хозяев.

          "Следует отметить, что появление у родо-племенной верхушки рабов очень часто приводило к противопоставлению этой верхушки не столько её рабам, сколько рядовым свободным членам рода и племени. Рабы нередко входили в большую патриархальную семью того или иного представителя родо-племенной знати в качестве младших членов и практически были ближе к нему, чем рядовые свободные" (68, с. 148).

          Хуже того, даже при изживании подобной патриархальной практики факт этнической чужести пленников вёл лишь к их поражению в правах, но вовсе не к особой форме их эксплуатации.

          Тут, как понятно, всплывает проблема определения рабства: достаточно ли при идентификации рабов опираться только на их юридический статус или нужно учитывать также и способ их соединения со средствами производства? Ведь "примученные" "люди холопского звания" в истории нередко угнетались по-разному, причём чаще всего путём простого обложения данью при сохранении крестьянского образа их жизни и деятельности.

          Тем не менее приведённое соображение указывает на одно из важных условий, способствовавших становлению в раннюю эпоху прежде всего рабского статуса эксплуатируемых, рабской формы их зависимости (но ещё не эксплуатации) в противовес более цивильным "феодальной" и, тем более, капиталистической. База для варварского отношения человека к человеку тут налицо; вопрос лишь в том, чтобы таковое отношение стало необходимостью, приобрело практический смысл.

          Необходимость рабской формы     В качестве фактора, обусловливавшего необходимость именно рабской формы эксплуатации, а не "более гуманной" крепостнической, как отмечалось, выдвигается низкая эффективность труда людей древности, якобы понуждавшая эксплуататоров выжимать из производителей все соки. Реальная неопределённость и сомнительность данного критерия в плане отличения по нему рабовладения от первобытности уже были показаны выше. Теперь следует сделать то же самое и в отношении различения рабства и крепостничества. Тут, однако, целесообразно, пожалуй, опираться уже не столько на логику, сколько на факты.

          Странным образом (с точки зрения данной гипотезы) производительность труда в древности была куда выше, чем в средневековье, причём даже в одних и тех же регионах, то бишь в одинаковых природных условиях. Не буду распространяться о Древнем Египте и Двуречье, формационный характер которых вызывает споры, но ведь и классически рабовладельческое античное производство намного превосходило по своей эффективности феодальное западноевропейское — вплоть до нового времени.

          "Урожайность в большей части Италии к I в. н.э. достигала сам-10" (59, с. 117), а в лучшие годы и сам-15; этот уровень при "феодализме" был достигнут лишь "в эпоху наивысшего подъёма средневекового сельского хозяйства (XIII-XIV вв.)" (59, с. 121). Правда, "Такой вывод сделан... применительно к сравнительно неразвитой территории Южной Италии. В некоторых местах, например в Центральной и Северной Италии, в XIV-XV столетиях сельское хозяйство не только практически переняло всё лучшее из античной практики, но и пошло дальше. Однако далеко не все достижения античной агротехники нашли место в хозяйстве средневековых народов" (59, с. 122).

          Так обстояли дела в условиях итальянского экономического и прочего Возрождения, спровоцированного всё тем же развитием в регионе рыночных отношений. Успехи собственно "феодального" земледелия были куда скромнее. Минимальная урожайность

"в рейнских землях XII-XIII вв. составляла сам-3 — сам-4, в Тоскане XIII-XIV вв. — сам-4 — сам-5" (59, с. 118).

          И это — на исходе развития формации. Если же обратиться к эпохе варварских королевств, непосредственно наследовавших Римской империи и только начавших строить на её развалинах "новое и лучшее" общество, то тут вообще наблюдалась полная деградация производства.

          ""Варвары" принесли с собой экстенсивные формы хозяйства (двуполье, а нередко ещё более примитивный перелог); достижения римского земледелия были забыты. Резко (до сам-1,5, сам-2) падают урожаи, сокращаются посевные площади, пшеницу сменяют рожь, овёс, полба и ячмень, приходит в упадок виноградарство, садоводство и другие отрасли хозяйства" (59, с. 117). Даже при Каролингах урожайность зерновых в Европе "в редких случаях достигает сам-2 для полбы и сам 1,6 для ржи... Можно без преувеличения сказать, что сельский житель всегда был на грани голодовок" (64, с. 38).

          Как же всё это согласуется с гипотезой о необходимости жёсткой эксплуатации и выжимания всех соков? Почему соковыжиманием занялись именно те народы, которые, по логике гипотезы, нуждались в нём меньше всего, а вот те, кому по уровню их производительности вроде бы сам бог велел идти по светлому пути рабовладения, вдруг взяли и свернули с него на кривую дорожку феодализма?

          Короче, на практике отнюдь не наблюдается прямого соответствия между уровнями производительности труда, достигнутыми конкретными обществами, и характерами практикуемых ими форм эксплуатации. Одного этого уже достаточно для того, чтобы отвергнуть использование данного показателя в качестве формационного критерия и отказаться от попыток посредством него объяснить происхождение и специфику рабства.

          2. Другие объяснения происхождения и бытия рабства

          Реальное положение дел     Вышеописанная версия является, по сути, единственной, пытающейся обосновать становление рабовладения в рамках логики теории формаций. Ничего лучшего больше никому выдвинуть пока не удалось. Однако то, что получилось, как видно, весьма уязвимо для критики. Сие понуждает советских учёных к пессимистическим выводам. Они заключают, что

"Попытки определить типы техники и ступени развития производительных сил, которым соответствовали бы рабовладельческий и феодальный "типы производственных отношений", наталкиваются на непреодолимые затруднения, поскольку между системами производительных сил, включая технику производства, древних и средневековых классовых обществ нет резко бросающихся в глаза различий, и поэтому они представляются в этом плане однотипными" (13, с. 60).

          Данная мысль конкретно принадлежит В.П.Илюшечкину, придерживающемуся концепции единой "вторичной формации", то есть делающему из неё соответствующие выводы.

          Но то же самое фактически признают и верные сторонники "пятичленки-расчлёненки". Например, В.Н.Никифоров замечает, что

"определить в начальный период... какой уклад (рабовладельческий или феодальный. — А.Х.) является ведущим, очень трудно: обычно это удаётся сделать только применительно к тому времени, когда производственные отношения и надстройка достигают определённой степени зрелости" (50, с. 26).

          То есть различать указанные формации В.Н.Никифоров предлагает лишь постфактум и по надстройке, а вовсе не априори и не по характеру исходно имеющихся орудий труда. Это свидетельствует о том, что представления об особых характерах последних В.Н.Никифоров не имеет и идентифицировать их по их собственным особенностям не в состоянии. Как бы он ни фантазировал насчёт того, что рабовладение основано на бронзе, а феодализм — на железе, сии фантазии не помогают ему в его конкретной научной деятельности, то есть никак не способствуют пониманию специфики соответствующих общественных систем.

          Таким образом, реально различение рабства и феодализма проводится в советской науке совсем не по типу производительных сил. На первые роли тут выходят иные критерии, уже не формационного характера, хотя их и выдают за формационные те исследователи, которые плохо понимают суть теории формаций или по конъюнктурным соображениям закрывают на неё глаза. Соответственно, причинами становления рабовладения или феодализма также объявляются вовсе не специфические уровни развития орудий, а другие факторы.

          Противоречивость подхода     При этом надо отметить, что советские учёные в данных своих теоретических поисках оказываются в довольно сложном положении. С одной стороны, они стараются адекватно понять реальную историю. А реально в рассматриваемом случае в ней имел место процесс не перехода от формации к формации, а становления первой формации. По самой природе этого процесса решающую роль в нём играли не особенности орудий труда, а влияния случайных внешних условий. Если добросовестно анализировать исторические факты, то непременно приходишь к такому выводу. Поэтому уклонение исследователей от формационной логики в данном вопросе представляется оправданным и закономерным (разумеется, не с точки зрения самой указанной логики).

          В то же время советские теоретики рабовладения вовсе не могут безоговорочно двигаться по подсказываемому практикой пути. Над ними так или иначе, указывая им дорогу, парит коршун их формационных установок. Это сильно мешает познанию истины и местами даже напрочь закрывает все подступы к ней. Например, анализируя процесс становления античного рабства, я пришёл к выводу, что его причинами явились, с одной стороны, вовлечение масс греческих и римских производителей в международные рыночные отношения, а с другой — использование ими примитивных, натуральных по своему характеру орудий труда. Именно противоречивое сочетание этих условий и породило классическое рабовладение.

          Но для советских авторов подобный ход мыслей начисто противопоказан. Они, как отмечалось, не рабство производят от рынка как следствие от причины, а, наоборот, рынок от рабства. То бишь последнее выступает у них первичным и приоритетным. И это отнюдь не случайное заблуждение, а принципиальная позиция. На деле в таком понимании связи рабства и рынка учёные исходят как раз из своих общих концептуальных установок. Ведь рабовладение мыслится ими как формация. Следовательно, и рабство вообще они априори представляют себе как нечто закономерное и фундаментальное, определяющее всё и вся, а вовсе не определяемое такими случайными внешними условиями, как наличие или отсутствие в регионе развитых товарно-денежных отношений. При подобном подходе рабство должно возникать и развиваться автономно от рынка и прежде него. Мировой рынок — явно не внутренний для конкретного общества фактор, в то время как смена его (общества) состояний по логике теории формаций должна быть обусловлена именно имманентным развитием. Да и вообще, — объяви античное рабство порождением рынка, и сразу же можно заказывать венок на могилку концепции рабовладельческой формации. Ведь рыночные отношения очевидно не доминировали в древности, — античность в этом плане составляет редчайшее исключение.

          Таким образом, само признание формационности рабовладения препятствует адекватному познанию его происхождения и сущности. Поэтому-то реально обнаруживаемая прочная связь между античным рабством и рынком толкуется марксистами-антиковедами обратным действительности образом. Отсюда же проистекает и ограниченность "неорудийного" подхода советской науки к исследованию причин становления рабства: все выдвигаемые на этом поприще версии неизбежно оказываются периферийными, несущностными и куцыми. Действительных причин классического рабства никто не указывает, а больше толкуют о другом.

          Во-первых, о другом рабстве (на деле неотличимом от крепостничества или даже подданства), а во-вторых, о других причинах.

          Обилие земли     В частности, В.Н.Никифоров пытается объяснить необходимость господства в древности рабовладельческой формы эксплуатации фактором обилия в эту эпоху свободной земли. Дескать, при нехватке и монополизации оной у её собственников есть возможность эксплуатировать трудящихся экономическими методами, отчего торжествует феодализм, а вот при обилии пустошей эксплуататорам приходится уже больше "давить на сознательность" и прибегать к голому принуждению.

          "Ясно, что на ранних этапах исторического развития не имеет места процесс накопления крупных частных капиталов, т.е. нет условий перехода к капитализму. Нет накопления немногими лицами и крупных земельных владений — этой обязательной предпосылки феодализма. Свободной земли в период разложения первобытно-общинного строя обычно много. Земля поэтому не представляет тогда большой ценности — в противоположность феодальному строю, при котором она является главной формой богатства. Поэтому в "нормальных" условиях классообразования на первый план выдвигаются методы прямого насилия, захвата и порабощения личности, с тем, чтобы силой принудить других людей работать на себя, отдавать плоды своего труда... Ведущей, таким образом, становится рабовладельческая тенденция" (50, сс. 26-27).

          Эта гипотеза кажется вполне логичной, однако не разъясняет казус, произошедший с греками и римлянами, у которых нехватка земли была как раз налицо, но вместо феодализма почему-то установилось, тем не менее, самое что ни на есть отборное и разнузданное рабовладение, в то время как франки, русы и прочие шведы даже в гораздо менее стеснённых земельных обстоятельствах не преминули миновать чашу сию и прямиком втрюхались обеими ступнями в натуральный феодальный строй.

          Запрет эксплуатации соплеменников     В качестве ещё одной причины становления и бытия рабства выдвигается запрет на эксплуатацию соплеменников. Когда соседа угнетать нельзя, а эксплуатировать очень хочется, благосклонное внимание страждущих, по мнению придерживающихся данной точки зрения учёных, естественно, обращается на чужаков. Ну а с последними, как уже известно, разговор короткий: в кандалы их да в каменоломни! То есть на деле сие есть парафраз версии, предлагаемой выше В.И.Кузищиным, но только рассматриваемой не в дополнение к формационной, а в качестве самостоятельного основания рабовладения. Такой подход, однако, ничего не объясняет ни в отношении классического рабства, ни в феномене рабства вообще (если не сводить последнее лишь к форме зависимости). Иноплеменное происхождение тружеников, повторяю, определяет в лучшем случае только их бесправное положение, но вовсе не форму эксплуатации.

          Ссылки на "историческое значение"     Наконец, широкой популярностью среди советских учёных почему-то пользуются такие "доказательства" необходимости рабства, которые основываются на его "историческом значении" (я беру эти слова в кавычки, поскольку реальное и вполне конкретное историческое значение имело только античное рабство, то бишь даже просто античность как цивилизация, но не рабство вообще) для судеб человечества.

          Например, В.И.Кузищин задаётся таким вопросом:

          "Являлись ли отношения рабства результатом естественного и закономерного развития из разложения родовых институтов или это была аномалия исторического процесса, его отклонение, зигзаг? Может быть, более естествен процесс перерастания первобытных родовых коллективов в территориально-соседские (включая домовые) общины, постепенного закабаления знатью своих соплеменников и установления различных форм феодальной зависимости (в том числе крепостного права) и многослойной или расщеплённой формы собственности?" (30, с. 128).

          Как кажется, версия отклонения является предпочтительной: большинство обществ шло именно по второму пути. Однако, по мнению В.И.Кузищина, античное рабство

"было естественным и закономерным результатом разложения родовых и общинных отношений" (30, с. 128), — не потому, что причинно вытекало из этого разложения, а поскольку без прохождения через этап классического рабовладения якобы не могли бы утвердиться "производственные отношения феодализма, свойственные им формы расщеплённой, сословной собственности и крепостное право" (30, с. 129). "Без опыта функционирования отношения свобода — рабство и развившейся на его основе формы частной собственности вряд ли было бы возможным существование крепостного права... и расщеплённой сословной собственности феодального типа" (30, с. 130).

          Кровнородственные традиции мешали, мол, частным отношениям людей, становлению эксплуатации соплеменников и монополизации земли. "Карфаген должен был быть разрушен". Роль Сципиона в данном случае и выполнило античное рабство.

          "Именно через систему классического рабства в истории создавались и утверждались новые принципы частной собственности как антипода собственности общественной (30, с. 123) (В.И.Кузищин имеет в виду, что нормы частного права складывались в античности прежде всего относительно рабов, а не земли. — А.Х.)" "Вот почему распространение рабства, раскрытие всех его потенций, превращение в господствующую социально-экономическую систему, в классическое рабство, его детализированное осмысление в сочинениях многочисленных римских юристов имеет, можно сказать, всемирно-историческое значение" (30, с. 123).

          Таким образом, только благодаря рабству развилась-де частная собственность (как юридический институт и общественное отношение), без которой дальнейший прогресс и конкретно — переход к феодализму был будто бы невозможен. Поэтому-то рабство и закономерно.

          Сомнительность данной аргументации бросается в глаза даже без её методологической критики. Во-первых, частная собственность в античности развилась благодаря вовсе не рабству, а рынку и индивидуальному образу жизни греков и римлян. В натурально-производящих и/или коллективистских регионах наличие рабов само по себе почему-то к торжеству частного права не приводило.

          Во-вторых, В.И.Кузищин явно преувеличивает степень влияния Кодекса Юстиниана на Варварские Правды или капитулярии Каролингов, не распространяясь уже о его гипотетическом "всемирно-историческом значении". Индивидуализм отношений был присущ кельтам и германцам самим по себе: уж такими они уродились. Пословица "Дружба дружбой, а денежки врозь" имела хождение в здешних краях задолго до того, как её усиленно начали проповедовать античные миссионеры. И именно это сыграло решающую роль в развитии у указанных варваров соответствующих общественных порядков. В то время как подвергшиеся наибольшей культурной экспансии со стороны эллинов и римлян народы Малой Азии, Египта и других областей Востока, несмотря на это, так и остались по уши погрязшими в коллективистских "предрассудках".

          Наконец, в-третьих, стоит ли вообще связывать становление "феодализма" непременно с развитием института классической частной собственности? "Расщеплённая сословная собственность феодального типа" даже в Западной Европе отнюдь не выглядит прямой наследницей римского права, а уж в подавляющем большинстве неевропейских обществ и вовсе устанавливалась без какой-либо корреляции с ним. Вроде бы общепризнано, что на средневековом Востоке феодализм всё-таки восторжествовал и при отсутствии якобы необходимых для этого предпосылок в виде развитого частнособственнического права. Сие есть парадокс с точки зрения теории, считающей, что прогресс просто не мог состояться без использования разработок, сварганенных в античном конструкторском бюро. Так что данная версия "аргументации от прогресса" тоже не находится на дружеской ноге с фактами.

          Вместе с тем В.И.Кузищин вовсе не одинок в подобных теоретических изысканиях. Другие вариации на ту же тему, как будет видно ниже, исполняют многие советские учёные. В частности, сходные мысли высказывает Ю.М.Рачинский. "Рабовладельческий способ производства был закономерным этапом в развитии человеческого общества", — также утверждает он. Почему бы вдруг? А вот почему.

          "В ту эпоху техника... оставалась ещё довольно примитивной и несовершенной. Поэтому индивидуальный труд не был ещё настолько производительным, чтобы в полной мере и бесперебойно обеспечивать удовлетворение потребностей общественного развития, дальнейшее движение производства вперёд. В этих условиях общественный прогресс был возможен только при освобождении части общества от физического труда и при полном удовлетворении возрастающих потребностей этой части общества за счёт эксплуатации производителей, за счёт использования в больших количествах принудительного труда рабов" (58, с. 84).

          То бишь рабовладение опять же объявляется закономерным на том основании, что иначе якобы приказал бы долго жить общественный прогресс. Этот вольный пересказ Ф.Энгельса выглядит глубокомысленным, но на деле представляет собой лишь мираж в пустыне, иллюзию объяснения.

          Во-первых, как легко заметить, речь в приведённом рассуждении идёт о "закономерности" вовсе не рабовладельческого способа производства, а лишь эксплуатации вообще. "Освобождение части общества от физического труда" отнюдь не требует непременно "принудительного труда рабов": для этого нехитрого дела, надо думать, сгодились бы и крепостные.

          Во-вторых, на роль фактора, детерминирующего раскол общества на классы, Ю.М.Рачинский выдвигает некие "потребности общественного развития", то бишь прогресса. Кто такие, почему не знаю? Метафорический стиль подводит Ю.М.Рачинского. Развитие общества — это особый процесс его изменений. Процесс не может иметь потребностей. Последние присущи только живым организмам (в философском смысле — вещам вообще), то есть в обществе — людям. Когда ведут речь о "потребностях" какого-то процесса, то обычно так неточно называют либо обязательные условия его осуществления (в духе выражения: для протекания данного процесса "потребно" то-то и то-то), либо же реальные потребности участвующих в нём и созидающих его своими действиями лиц.

          В связи с этим, в-третьих, и Ю.М.Рачинский, изображая прогресс причиной эксплуатации, по сути, как кажется, имеет тут в виду не реальную онтологическую причинность (реальная причина обязана предшествовать следствию, и в данном плане прогресс как раз, напротив, выступает следствием эксплуатации; критику онтологического понимания "аргументации от прогресса" смотрите в начале данной части), а аристотелевскую, гносеологическую (объясняющую), то есть целевую (на необходимость различения онтологического и гносеологического содержания ряда философских терминов я уже указывал). Объяснение эксплуатации через прогресс фактически строится Ю.М.Рачинским телеологически. Рационально понять его рассуждение можно только так, что, дескать, общественное развитие является целью людей, или, другими словами, их потребностью, а эксплуатация — необходимым средством достижения этой цели-потребности. Оная необходимость средства, помноженная на необходимость самой цели, и выступает тут в роли некоей "причины", то есть объясняющего бытие феномена фактора (необходимость, напоминаю, при объяснении ассоциируется с причиной, а возможность — с условием).

          Однако к прогрессу ли на самом деле стремится в своей повседневной деятельности человечество? Я, конечно, тоже страсть как люблю красивые слова и возвышенные идеи (в смысле: ради красного словца не пожалею и отца), но тем не менее позволю себе усомниться в оном. На мой взгляд, все общественные процессы, в том числе и такой суммирующе-результирующий, как развитие, определяются действиями людей, озабоченных главным образом удовлетворением своих индивидуальных потребностей и тем самым преследующих сугубо эгоистические цели. Если звёзды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно в плане освещённости улиц. Если экономика и нравы совершенствуются, то не во имя абстрактных идеалов, а из соображений чьей-то конкретной выгоды. Прогресс выступает в данной ситуации вовсе не целью человечества, а результатом его борьбы за существование, оплодотворённой естественным отбором. Нет, разумеется, всякий умный эксплуататор не прочь представить свою корыстную эксплуататорскую деятельность какой-нибудь там борьбой за освобождение всех и вся или, на худой конец, заботой о развитии общества, но, право же, стоит ли этому верить?

          Короче, попытки обосновать необходимость эксплуатации (и тем более её рабской формы) апелляциями к "потребностям" исторического прогресса не выдерживают критики. Для объяснения этих феноменов всё-таки нужно обращаться к их реальным, а не мистическим корням.

* * *

          1. Попытка оттолкнуться от характера орудий

          Источник обобщений     В реальной истории расцвет и, соответственно, кризис рабовладения наблюдались только в античном мире. Во всех прочих древних и средневековых обществах оно фактически всегда прозябало на вторых ролях, особо не цвело, но и не увядало, колеблясь в своих значениях (то есть по численности рабов и по способам их использования) с точки зрения теории формаций совершенно бессистемно. Тут не обнаруживается какая-то чёткая разделяющая эпохи грань, которую можно было бы счесть концом рабовладельческой и началом феодальной формации. Поэтому в советской науке все теоретические соображения по поводу кризиса рабства основываются почти исключительно лишь на материале античности. К данному живительному источнику, соответственно, вынужден припасть и я.

          Общий подход к проблеме     Крушение рабовладельческого способа производства или, если выражаться точнее и без цыганского надрыва, — вытеснение его феодальным строем, по логике теории формаций, опять же должно было иметь своей причиной изменение качественного характера производительных сил, причём, естественно, в сторону их дальнейшего совершенствования и развития. Эти общие положения, в целом, признаЮт все советские учёные.

          "Переход рабовладельческой формации в феодальную был вызван ростом производительных сил в недрах рабовладельческого общества", — утверждает, например, С.И.Ковалёв (25, с. 33).

          По мере роста производительных сил, расширения производства и меновых отношений

"рабовладельческое хозяйство в чистом виде становилось нерентабельным и разлагалось", — пишет В.С.Сергеев (61, с. 570).

          (Правда, оба данных автора допускают ошибку, используя чисто количественные термины "рост" и "расширение", тогда как в роли причин смены формаций должны выступать качественные изменения орудий: любое множество серпов в плане организации процесса труда не адекватно даже одному комбайну; впрочем, для тех, кто основным признаком качественного изменения производительных сил считает рост их производительности, такое смешение качества с количеством является закономерным).

          И.С.Кон отмечает, что в Риме

"труд рабов становился экономически малопроизводительным и невыгодным и не допускал никаких технических усовершенствований (которые, видимо, уже были изобретены и внедрялись в других типах хозяйств, составлявших тем самым жёсткую конкуренцию рабовладельческим. — А.Х.). Поэтому рабовладельцы попытались перейти к более прогрессивной форме производства — колонату" (27, с. 118). На то, что орудия постепенно совершенствуются "и для более производительного их использования требуется уже иной, чем рабство, способ соединения этих орудий с рабочей силой", указывает Ю.М.Рачинский (58, с. 113).

          Кроме того, целый ряд авторов высказывается на сей счёт весьма своеобразно (хотя и традиционно для советской науки), акцентируя внимание не столько на том, что достигнутый в рамках античности уровень развития производительных сил требовал смены типа производственных отношений, сколько на помехах, якобы чинимых отсталыми рабовладельческими производственными отношениями "потребностям" дальнейшего развития техники. В таком духе выражается, например, А.Б.Ранович (см. 57, с. 10). Разница подходов тут, на первый взгляд, как будто бы незначительна, но на самом деле она носит принципиальный характер. Ведь при данном ходе мыслей предполагается, что стимулом смены формаций является вовсе не давление на производственные порядки со стороны имеющихся конкретных орудий труда: использовать их по-рабовладельчески как будто бы вполне возможно, однако романтические устремления эксплуататоров к чему-то большому и светлому понуждают их отказаться от этого во имя прогресса.

          Тем не менее, несмотря на нюансы трактовок, все советские учёные демонстрируют своё знакомство с основополагающей формулой марксизма о характере соотношения производительных сил и производственных отношений. И это не может не радовать. Однако знание алгоритма смены формаций не избавляет от обязанности пользования им в конкретных исследованиях. Как же на практике реализуются в советской науке его требования? Как конкретно связывают учёные кризис рабовладения с изменением характера орудий труда? Другими словами, как они отвечают на вопрос об особом качестве производительных сил феодализма, отличном как от рабовладельческих, так и, естественно, от первобытных? Ведь на самом деле проблема гибели рабовладения есть другим концом не что иное, как проблема становления феодального строя.

          Здесь, как всегда, предлагаются разные варианты ответов, начиная с простых и понятных и кончая сложными и запутанными. Последовательный переход от первых к последним, увы, представляет собою закономерность ошибочно сориентированного познания: при любом объяснении поначалу выдвигаются наиболее естественные и логичные гипотезы, но затем, когда они одна за другой рушатся под напором фактов и критики, образовавшиеся пустоты постепенно заполняют всё более надуманные и странные версии.

          "Хрупкость и ранимость"     В своё время попытку ответить на указанный вопрос предпринял ещё К.Маркс. Обобщая реалии североамериканского рабства, он отметил, что

"экономический принцип такого способа производства — применять только наиболее грубые, наиболее неуклюжие орудия труда, которые как раз вследствие своей грубости и неуклюжести труднее подвергаются порче" (41, с. 208).

          В советской науке эту мысль первым подхватил и конкретизировал А.В.Арциховский. Описав римский колёсный плуг и методы работы с ним, А.В.Арциховский сделал, в частности, вывод о том, что повышенная деликатность данного орудия увеличила риск его поломки рабами, что якобы и стало одним из важных мотивов отказа от их труда в пользу колонов (см. 2, с. 133). Впоследствии сие соображение неоднократно повторялось многими другими учёными.

          То есть в указанной версии предполагается, что различие между орудиями, адекватными рабовладению и феодализму, заключается в степени изощрённости и тонкости их конструкции. Последние в этом отношении почему-то (видимо, в связи со своим большим техническим совершенством) куда деликатнее и поэтому требуют более бережного обращения, которое не способны (не желают) обеспечить рабы. Логика тут проста и понятна. Надо лишь подкрепить её реальными фактами, то есть показать, во-первых, что техника, использовавшаяся хозяйствами, основанными на рабском труде, действительно была грубее и неуклюжее той, что применялась колонами или феодально зависимыми крестьянами, а во-вторых, что степень этой грубости на самом деле имела принципиально-формационное значение в плане степени подверженнности данной техники повреждениям.

          С этим, однако, возникают затруднения. С одной стороны, на практике обнаруживается, что более совершенными являются как раз орудия, входившие в инструментарий рабовладельческих вилл, а вовсе не парцелльных хозяйств (см. 35, с. 6).

          "Не случайно появление и распространение новых орудий совпало со временем наибольшего утверждения рабского труда в Италии и Галлии, с расцветом рабовладельческих отношений" (30, с. 213). "В настоящее время никто, кажется, не отрицает, что новые орудия труда применялись преимущественно в рабских имениях, а не на мелких парцеллах" (30, с. 212): последние просто не в состоянии были использовать все достижения первых, отчего гибель вилл и вообще крупного рабовладения сопровождалась деградацией техники и технологий.

          С другой стороны, сомнения вызывает и способность рабов к успешной вредительской деятельности.

          "В условиях хорошо налаженной системы надзора использование передовых методов ведения хозяйства, совершенствование орудий труда было выгодно рабовладельцу даже при опасности повреждения орудий. К тому же даже самые совершенные и сложные орудия труда древности были в достаточной степени громоздкими и неуклюжими, и их трудно было быстро повредить" (37, с. 90).

          Сложность применения     Гипотеза "вредительства", которую я постарался выделить в чистом виде, на самом деле обычно подаётся в советской науке в симбиозе с другой версией, которая рассматривает сложность орудий не с точки зрения их конструктивных особенностей и уязвимости для порчи, а в плане сложности процесса их использования. Акцент в данном случае делается уже на том, что, дескать, более совершенная техника для полной реализации заключённого в ней производительного потенциала нуждается и в лучшем работнике — старательном, тщательном, умеющем выжать из орудий всё, на что они способны, и пр. Иначе, мол, все их совершенства пропадут втуне, останутся неактуализированными.

          Утверждается, что появление в первые века империи колёсного плуга, жатвенной машины и т.д. требовали от работника

"высокой квалификации, новых навыков, а главное, нового подхода, нового отношения к труду" (65, с. 125). "Более сложные орудия требовали иного, более инициативного и ловкого работника, что и привело к тому, что землевладелец стремился заменить раба более заинтересованным в своём труде колоном" (53, с. 193). При этом "большая самостоятельность работника... могла сделать возможным использование более сложных сельскохозяйственных орудий, изобретённых и усовершенствованных в период империи, но малоприменимых в рабском хозяйстве" (76, с. 71) (самостоятельность работника, очевидно, мыслится тут преимуществом лишь в силу сообщаемой ею заинтересованности: других преимуществ у неё обнаружить нельзя).

          К "потребностям" орудий иные учёные прибавляют также и "требования" чистых технологий. Например, М.Е.Сергеенко считает, что рабский труд препятствовал использованию достижений передовой агротехники античности. Эти достижения-де для своей реализации требовали новых качеств от работника — инициативы, старательности, мастерства (см. 62, с. 73). В этом плане колоны, мол, давали рабам сто очков вперёд. В условиях рабского труда, по мнению М.Е.Сергеенко, были невозможны те усовершенствования сельского хозяйства, что изобрели римские агрономы. Все усилия последних разбивались о нежелание и лень рабов, которые были заинтересованы в лёгкой, небрежной работе, — в рале вместо тяжёлого плуга, в рыхлении вместо окучивания и т.д. То есть накопление опыта и методов работы, а также усовершенствование орудий труда шли вразрез с желанием рабов их использовать (см. 63, с. 62).

          Увы, все эти гипотетические построения опять-таки совершенно не соответствуют действительности.

          "Широко распространённый взгляд на несовместимость рабского труда с применением более совершенных орудий производства, в том числе и машин, возможно, и не соответствует в полной мере действительности. Ту же жатвенную машину в латифундиях рабы обслуживали" (73, с. 104), — осторожно замечает Е.М.Штаерман и добавляет: колоны, "кстати сказать, были слишком бедны, чтобы приобретать и использовать сложные орудия производства" (55, с. 643). "Наибольшие успехи в совершенствовании производительных сил, в экономике древнего мира проявились именно во время господства зрелых рабовладельческих отношений" (30, с. 37), а вовсе не в наследовавшую им эпоху засилья колоната, — рубит правду-матку В.И.Кузищин.

          Позволю себе привести обширную, но уж больно красноречивую цитату из сочинения данного исследователя.

          "Почему появилась необходимость перехода... к мелкому колонатному земледелию, а колон исторически сменил раба в качестве основного производителя? Если суммировать различные ответы на этот вопрос, существующие в советской историографии, то самый общий ответ будет примерно таким. Раб не заинтересован в результатах своего труда, работает из-под палки и вымещает недовольство своим положением на орудиях труда, подвергая их порче. Вот почему рабу вручают лишь грубые и неуклюжие орудия труда, которые трудно испортить. Всё это тормозит развитие техники, совершенствование орудий труда. Но поступательное развитие производительных сил требует (кстати, ужасно хочется хоть когда-нибудь всё-таки узнать, как это развитие чего-то там требует и, главное, как оно добивается своего; или же речь идёт не о развитии, а о потребностях рабовладельцев? — А.Х.) лучших орудий труда, новой категории работников, которые оказались бы заинтересованными в результатах своего труда. Колон как раз и оказался подобным работником, эксплуатация которого таким образом открывала развитию производительных сил большой простор. В качестве примеров технического прогресса, которому мешал рабский труд, приводятся колёсный плуг, галльская жнейка, водяная мельница. Данное объяснение было бы исчерпывающим, если было бы доказано, что техника производства при господстве колоната в земледелии была совершеннее, чем в эпоху классического рабства II в. до н.э. — II в. н.э.

          Однако таких доказательств нет. Напротив, техника производства, орудия труда при господстве рабского труда оказываются более разнообразными и совершенными, чем при колонате. Галльскую жнейку применяли лишь на обширных площадях рабовладельческих латифундий, а не на мелких участках колонов, где использовать её не было ни необходимости, ни возможности.

          Вопрос об использовании колёсного плуга до сих пор не решён... Неясно, где он употреблялся, кроме Реции и Сев. Италии. Существует мнение, что плуг с колёсным передком как более совершенное орудие нельзя доверить рабу, так как он или его сломает или в его руках он будет столь же малоэффективен, как и старый плуг. Но данное рассуждение абстрактное. Плуг с колёсным передком сломать так же трудно, как и без передка, и он в целом столь же громоздок, как и прочие орудия, обычно употребляемые рабом. В этом отношении между плугом с колёсным передком и плугом без передка нет качественной разницы.

          С другой стороны, такой плуг лучше употреблять на крупных площадях рабовладельческих имений, чем на мелких участках колонов, где его использование не столь эффективно. Пахать старым плугом, который всё время выскакивает из борозды, держа его вкось и налегая всей тяжестью на рукоятку, дело сложное и по самому существу такое, где рабу легче испортить землю и тем нанести вред ненавистному рабовладельцу, чем закреплённый на колёсном передке плуг, где не требуются значительные мышечные усилия и умение работника-пахаря...

          ...На небольшом участке колона... не было такого разнообразия культур... не выполнялось столь разнообразных работ по обработке, прививке и улучшению сортов, так как все они требовали особой выучки, высокой квалификации работников... Крестьянину или колону не требуется большого разнообразия орудий труда, да и приобретение их на рынке весьма затруднительно. Кризис рабовладельческого производства, отказ от централизованного рабского хозяйства означал не совершенствование техники производства, поступательное развитие сельского хозяйства, а его регресс, упадок по сравнению со временем расцвета рабовладельческих вилл" (32, сс. 243, 244, 245).

          Таким образом, как это ни странно, но совершенствование техники и технологий, во-первых, происходило главным образом лишь в рамках рабовладельческих вилл, а во-вторых, отнюдь не требовало замены рабства колонатом, то есть крупного хозяйства — парцелльным: напротив, кризис первого и распространение второго, произошедшие по некоторым побочным причинам, означали одновременно и деградацию производительных сил.

         Высшая производительность труда     Рассуждения об эффективности использования орудий в своём подтексте так или иначе имеют всё ту же вечную тему роста производительности труда. В конечном счёте, когда говорят, что колонат вытеснил рабство, а феодальный строй — рабовладельческий благодаря лучшему использованию потенциала орудий, то в виду имеют прежде всего не что иное, как то, что сие выразилось в достижении высшей производительности.

          Но это, как отмечалось, не подтверждается фактами: ни при сравнении достижений античного рабовладения и западноевропейского феодализма, ни на материале истории сельского хозяйства самой Римской империи. Расцвет земледелия тут всегда имел место только на унавоженной рабством почве средних товарных вилл, а переход к колонату и крестьянскому натуральному хозяйству неизменно сопровождался сдачей всех экономических позиций.

          "Рабские нормы выработки не были более низкими, чем нормы выработки свободного мелкого производителя. Скорее, они были выше, чем последние" (30, с. 220). "Исследование условий и факторов, определявших производительность труда в сельском хозяйстве II в. до н.э. — I в. н.э., не позволяет утверждать, что в рабских коллективах они были менее благоприятными, чем в мелких хозяйствах, что определяло бы более низкую производительность рабского труда в сравнении со свободным или зависимым. Напротив, общая совокупность этих условий была более благоприятной именно в рабовладельческих имениях (более высокий или, во всяком случае, не меньший технический уровень, лучшая организация и кооперация труда, товарное производство, применение достижений тогдашней науки, система надзора и контроля, нормирование труда), что сделало рабский труд эффективнее труда мелкого свободного производителя" (30, с. 221).

          Встаёт вопрос: как же такое оказалось возможно? Почему на базе более эффективных производительных сил процветал "менее прогрессивный" строй, а на базе менее эффективных — наоборот? Тут явно что-то неладно с теорией: или производительность труда не имеет формационного значения, или с оценками прогрессивности "строев и шеренг" произошла накладка.

          Не спасает и нюанс, согласно которому рабство погибло не вследствие падения производительности труда, а ввиду того, что эта производительность перестала удовлетворять возросшие потребности рабовладельцев (см. 71, с. 7). Что же, именно поэтому рабов и заменили колонами? Из огня сиганули в полымя? Извращённые какие-то потребности у этих рабовладельцев.

          Товаропроизводящий характер     Оригинальную версию выдвинул некогда В.С.Сергеев. Он указал на то, что новые орудия развитой античности (типа колёсного плуга и галльской жнейки) носили товаропроизводящий характер, то есть, буквально, не находили себе применения

"в условиях рабовладельческого строя", ибо "могли употребляться только в крупных хозяйствах с предпринимательским уклоном, работавших на большой рынок, хорошо организованных... Ни одного из этих условий в Римской империи не существовало" (61, с. 582).

          Сие замечание, конечно, спорно в той его части, которая разводит рынок и "рабовладельческий строй" по разные стороны ринга. Интересно, на чьём же труде тогда основывались "крупные хозяйства с предпринимательским уклоном"? Но главная беда данного рассуждения даже не в его неточности, а в том, что с точки зрения теории формаций оно сделано совершенно невпопад. Ведь из него следует, что на базе указанных орудий античный мир должен был двигаться прямиком к капитализму, а вовсе не к феодализму с его парцеллярным и натуральным хозяйством.

          Индивидуальный характер     С подветренной стороны в тыл к проблеме заходят М.Н.Мейман, С.Д.Сказкин и М.Я.Сюзюмов. В качестве важнейшей особенности производительных сил эпохи они считают нужным подчёркивать их индивидуальный характер.

          "Орудия производства рассчитаны были на индивидуальное производство, требовали определённого навыка, заинтересованности и инициативности работника" (69, с. 51), которыми не обладали-де рабы. "С развитием производительных сил в недрах самого рабовладельческого общества всё более укреплялась база для индивидуального производства" (49, с. 88).

          Рабство с его крупной собственностью на средства производства становилось оковами для развития производительных сил. Данные производительные силы требовали установления мелкой собственности на средства производства, ибо только в этих условиях они могли функционировать производительно (см. 49, с. 91).

          Все сии абстрактные рассуждения, конечно, крайне далеки от реальности и к тому же лишь на самый поверхностный взгляд кажутся содержательными. Если вести речь о "производительном функционировании", то практика показывает, что наиболее благоприятные условия для оного складывались как раз в рамках рабовладельческих вилл (перед глазами М.Н.Меймана и С.Д.Сказкина, разрабатывавших свою теорию в 50-60-е годы, увы, маячили лишь латифундии). Если проследить тенденцию развития орудий в античности, то надо признать, что она, скорее, была направлена в сторону их всё большей специализации и коллективизации. Если же обратиться наконец к собственно индивидуальному характеру производительных сил, требующему якобы "определённого навыка, заинтересованности и инициативности работника", то легко обнаружить, что эта черта — общая для них во всю докапиталистическую эпоху и по ней никак нельзя отличить рабовладельческий уровень развития орудий от феодального или первобытного. Для объяснения особенностей первобытности, рабовладения и феодализма, а также причин их становления и бытия, при таком подходе приходится привлекать какие-то другие дополнительные факторы, связанные уже не с типом орудий (раз он определён исключительно как индивидуальный), что в конечном счёте и делают М.Н.Мейман и С.Д.Сказкин.

* * *

          2. Обращение к другим элементам производительных сил

          Кто виноват?     Невозможность нащупать ту особенность орудий античности, которая строго в рамках теории формаций объясняла бы кризис классического рабства, заставляет учёных вообще усомниться в правомерности поиска в данном направлении. Например, Е.М.Штаерман подчёркивает тот факт, что

"Новые орудия производства с начала нашей эры не появляются" (55, с. 643), и заключает, что нельзя связывать развитие техники во времена Республики, то есть при торжестве рынка и рабства, "с последовавшим спустя четыре века крушением рабовладельческого строя или даже с массовым распространением труда колонов" (55, с. 643).

          Но если в падении рабства виновато не развитие орудий, то что же?

          Тут-то и пригождается широкий русский характер термина "производительные силы". Учёным ещё есть куда отступать, не выходя за рамки марксистского формационного подхода. Не орудиями едиными, слава труду, жива экономика. Есть в составе производительных сил помимо них и предмет труда, и наука, и наконец сам человек. Раз не получается представить кризис рабовладения следствием развития техники, то вполне резонно попробовать сделать это, обращаясь к изменениям других указанных элементов.

          Субъективный фактор     На данном пути внимание исследователей прежде всего привлекают люди. Сие закономерно, ведь по всем другим признакам различия производительных сил рабовладения и феодализма обнаружить трудно (в особенности в пользу последнего), а тут они бросаются в глаза. Свободный или даже частично зависимый работник и по этическим соображениям, и, на первый взгляд, по экономическим параметрам выглядит явно предпочтительнее раба. Отсюда и проистекают попытки истолковать развитие производительных сил античности, ставшее якобы причиной краха рабства, как совершенствование именно качества труженика.

          "Дойдя до определённого уровня развития, производительные силы, главной составной частью которых в Риме были люди, их умение, опыт, социальная психология, пришли в противоречие с производственными отношениями" (73, с. 107).

          Данная гипотеза сразу же вызывает даже чисто логические возражения. Во-первых, если ведущим элементом производительных сил эпохи нужно считать субъективный фактор, а именно характер труженика, то как же тогда следует понимать победу рабовладения над первобытностью? Ведь при переходе от первобытно-общинного строя к рабовладельческому в положении работника наблюдалась явная деградация. Следовательно, по крайней мере в какой-то период качество рабочей силы не играло решающей роли при определении характера производственных отношений. Чем это было обусловлено? Почему в древности парцелла уступила место рабовладельческой вилле как, видимо, более прогрессивной форме организации хозяйства, а затем передумала и вновь восторжествовала? Или что-то существенно изменилось в мире, отчего прежде прогрессивное вдруг стало реакционным, а прежде реакционное — прогрессивным? Но раз так, то дело, стало быть, вовсе не в форме хозяйствования и не в типе работника, а именно в этих загадочных изменившихся обстоятельствах. Они-то и являются причинами всех перемен.

          Во-вторых, при рассматриваемом подходе делается совершенно невнятной логика формационного развития. Обычно утверждают, что смена рабства колонатом (феодально-зависимым крестьянством) была обусловлена совершенствованием производительных сил. Но теперь получается, что само указанное совершенствование состояло лишь в том, что раба сменил колон. Так почему же всё-таки эта катавасия произошла? Ведь, наверное, она не Господь Бог и не спинозовская субстанция, чтобы быть "кляузой всуе", то бишь причиной самой себя?

          Однако оставим формальные придирки налоговым инспекторам. Посмотрим, какое содержание предлагают нам авторы данной версии. Роль субъекта в составе производительных сил рисуется ими в самых разных ракурсах. При этом главными достоинствами колона в отличие от раба называются мастерство и заинтересованность в результатах труда. Данные качества, как известно, уже засветились по тексту выше, но там они рассматривались как необходимые для работника по характеру орудий труда. Теперь же речь пойдёт о них самих по себе как абсолютно самостоятельных ценностях: они мыслятся нужными не для обслуживания орудий, а просто как условия любого качественного труда вообще.

          Мастерство     Е.М.Штаерман утверждает, что развитие производительных сил в рабских хозяйствах шло главным образом не путём совершенствования техники, а через накопление опыта и повышение квалификации работников (см. 74, с. 34 или 76, с. 63), причём в этом отношении качественный рост рабов был ограничен. По поводу первой мысли можно спорить, вторая же не вызывает никаких возражений: всё в мире конечно. Вопрос лишь в том, каков был предел совершенствования мастерства раба: выше или ниже, чем у колона? Некогда считалось, что ниже, и что именно поэтому понадобился переход к колонату, который уже оказался в состоянии обеспечить нужное качественное развитие рабочей силы (см. 25, с. 40). Однако позднейшие исследования опровергли этот вывод.

          В.И.Кузищин подчёркивает, что нет оснований отрицать передачу производственного опыта и повышение среднего искусства работника в рабском хозяйстве, хотя у рабов оно происходило сложнее, чем у крестьян (см. 35, с. 8). По степени квалификации рабский труд не уступал свободному (см. 35, с. 9). При всей незаинтересованности раба в труде, его труд был более рентабелен, чем труд колона, благодаря умелому контролю и разработке методов поощрения за труд (см. 35, с. 14). Более того, рабский труд по производительности не уступал даже крестьянскому труду позднейшей эпохи средневековья (см. 35, с. 17).

          "В настоящее время утверждается точка зрения, согласно которой рабский труд по степени своей квалификации не уступал свободному... По имеющимся данным, в I в. н.э. не было ни одной сельскохозяйственной операции, которую не выполнял бы раб" (30, с. 215). "Степень специализации в рабовладельческом имении среди его работников была выше, чем в мелком хозяйстве, где один работник выполнял многие операции" (30, с. 215).

          Сама Е.М.Штаерман признаёт, что

"Колумелла считал, что колонам имеет смысл сдавать только поля, предназначенные под зерновые, тогда как виноградники и плодовые деревья они будут портить, видимо, из-за отсутствия специальных знаний, получаемых рабами". Однако при этом исследовательница добавляет: "Но и хорошо обученные рабы трудились не в соответствии с требованиями времени" (73, с. 105).

          Какими такими требованиями? От кого они исходили? И неужели эти "требования" требовали именно того, чтобы заменить плохого раба на ещё худшего колона? Ведь тот же

"Колумелла считал возможным говорить в целом о большей рентабельности рабского труда по сравнению с трудом арендаторов-колонов" (30, с. 218).

          Подчёркивая, что развитие науки наталкивалось в древнем Риме на нежелание рабов учиться, учиться и учиться, а тем более реализовывать полученные знания на практике, Е.М.Штаерман именно в этом видит причину кризиса рабства.

          "Его следствием была замена труда рабов трудом колонов разных категорий, что само по себе дальнейшего развития производительных сил не обеспечивало" (55, с. 645).

          Что же это за замена шила на мыло? Причём даже не на мыло, а тоже на шило, но только ещё более тупое.

          Короче, как это ни странно, но "ограниченный" рабский труд позволил древнему миру достичь таких рубежей экономического процветания, до которых очень долго не могли дотянуться якобы более "развитые" средневековые феодально-зависимые крестьяне. Последние оказались не в состоянии даже прийти на готовенькое, а не то что двинуть экономику дальше.

          "Казалось бы, что, войдя в соприкосновение с римлянами, германцы очень многое должны были заимствовать от высокоразвитой римской агрикультуры, но исследователи, специально занимавшиеся этим вопросом, обращают внимание на то, что потребовались века, прежде чем новые народы освоили чрезвычайно высокую во всех отношениях сельскохозяйственную технику античного Рима... римская сельскохозяйственная техника была чрезвычайно высока, и "варвары" могли позаимствовать только некоторые элементы её" (64, с. 14).

          Таким образом, по части знаний и умений античные рабы, как заботливые няньки, утирали сопливые носы всем самостоятельным индивидуальным земледельцам предшествующих и последующих эпох (разумеется, при одинаковом уровне техники и в равных природных условиях).

          Наконец, концепция, которая сводит всё развитие производительных сил (и, соответственно, смену рабовладения феодализмом) лишь к совершенствованию мастерства, то есть накоплению знаний и умений работника (при стабильном характере орудий), не может ответить на вопрос: почему, когда эти знания и умения были утеряны, то бишь производительные силы вернулись, стало быть, на исходный уровень, мир не вернулся вслед за ними к рабской форме эксплуатации?

          Заинтересованность     Поскольку с точки зрения мастерства колоны явно уступали рабам, то сторонники ведущей роли субъективного фактора, потыкавшись в эту стенку, начинают сигать в форточку напротив, то бишь выдвигают в качестве важнейшего фактора заинтересованность работника в результатах труда.

          "Главной особенностью раба как непосредственного производителя, отличающей его от всех других типов трудящихся: свободного земледельца, колона-арендатора, крепостного крестьянина или наёмного рабочего, является его незаинтересованность в результатах своего труда" (30, с. 191).

          Данное положение безусловно верно: на себя человеку трудиться всегда веселее, чем на дядю. Однако когда указанное отношение к труду (в обоих его полярных вариантах) признаётся тем качеством работника и производительных сил в целом, которое стало якобы основной причиной кризиса рабства и его вытеснения колонатом, то тут одолевают сомнения.

          Во-первых, надо полагать, заинтересованность работника в труде отнюдь не является самоцелью ни для него самого (хотя, конечно, встречаются и люди, испытывающие удовольствие от самого процесса), ни для его хозяина, буде таковой имеется. Целью выступает высшая эффективность производства. Заинтересованность важна своими следствиями, то есть старательностью, инициативностью и пр. труженика и выступает лишь средством достижения указанной цели. Замена рабов на колонов, если мыслить её как производимую во имя повышения заинтересованности работников, должна иметь определённый экономический смысл. С этим же, как уже отмечалось, дело обстояло из рук вон плохо.

          Во-вторых, если мастерство — дело наживное и совершенствуется со временем, отчего по его степени вполне можно попытаться отличить феодализм от рабовладения, а последнее — от первобытности как более и менее прогрессивные эпохи, то на заинтересованность труженика в этом плане опереться нельзя. Самого высокого уровня она должна достигать у свободного работника и, следовательно, по этому показателю (а раз он признаётся за главнейший, то, соответственно, и по уровню развития производительных сил в целом) первобытность должна обходить на вираже все прочие формации. Рабство тут следует признать изначально экономически невыгодным и возникшим лишь по какому-то недоразумению, то есть в силу иных, не связанных с заинтересованностью работника причин. Но это значит, что падение рабства, в свою очередь, тоже должно быть обусловлено простым прекращением действия этих причин. Тяготение же к заинтересованности предстаёт в качестве некоего постоянно присутствующего фактора, который не меняется по величине, но в зависимости от складывающихся обстоятельств имеет меньшее или большее значение. При таком раскладе понятно, что решающая роль на деле принадлежит именно характеру указанных обстоятельств, которые и пожинают все лавры, то бишь являются причинами всех метаморфоз.

          Наконец, в-третьих, вызывает возражения приписывание решающего значения заинтересованности именно работника. Разве он пасётся на экономическом поле в одиночку? А как же быть с его возможным хозяином и интересами оного? Ведь последний тоже может оказывать существенное влияние на ситуацию. Разумеется, если разбить всё поле на квадратики и насажать повсюду самостоятельных землепашцев, то какому-нибудь феодальному барону не останется ничего другого, кроме как полагаться на милость Божью, то бишь на то, что заинтересованные крестьяне сами сделают всё как надо и создадут достаточно благ для пропитания себя и сеньора. Однако это ли идеал господина? Если для заинтересованности работника требуется его свобода, то с точки зрения обеспечения интересов хозяина, напротив, куда эффективнее закабаление. Рабовладелец явно лучше способен организовать производство, чем латифундист или, тем более, феодал. Последним не дано использовать преимущества кооперации и специализации, а первый щёлкает эти задачки, как семечки.

          Те, кто выпячивает роль заинтересованности работника, как-то забывают о том, что её не было и у наёмного рабочего нового времени, что, однако, не помешало капиталистическим предприятиям вытеснить индивидуальное свободное ремесло. Так и заинтересованность римских крестьян не помогла им в конкуренции с рабовладельческими виллами. Труд рабов оказался более производительным, чем труд колонов и свободных мелких производителей, благодаря кооперации, разделению труда и экономии средств и ресурсов (см. 36, с. 226). То есть эффективность производства определяется отнюдь не одним лишь интересом работника. Имеются и более существенные факторы, для использования которых крупное хозяйство всегда предоставляет бОльшие возможности, чем мелкое, независимо от того, какой тип работника в нём используется.

          Подвариант изобретательности     Свой взгляд на недостатки рабов как работников, совмещающий их низкую квалификацию с безынициативностью, предложил М.Н.Мейман. По его мнению, рабство уступило дорогу колонату потому, что рабы являлись плохими изобретателями (см. 48, с. 321). Все изобретения в античном мире якобы имели место лишь в мелком свободном хозяйстве (в особенности это касается, видимо, галльской жнейки?). В силу этого

"мелкие свободные крестьянские хозяйства были зачастую технически более передовыми" (48, с. 323) и производительными, чем рабовладельческие латифундии.

          Как понятно, М.Н.Меймана в своё время просто неверно информировали. Отчего он и считает, с одной стороны, что рабство процветало именно в латифундиях, в то время как на самом деле

"Наиболее распространённой и аккумулирующей главные принципы развитого рабства производственной ячейкой было поместье средних размеров, обслуживаемое рабским трудом и тесно связанное с местным рынком (товарная рабовладельческая вилла)" (30, с. 144),

а с другой стороны, что колонат побивал рабство по всем статьям, в том числе и своим интеллектом. Увы, в реальности рабы по уровню образования зачастую превосходили неграмотных и затюканных бытом крестьян. А уж когда за дело брались собственно рабовладельцы, имевшие и знания, и время, и интерес к совершенствованию своих хозяйств, то мелкие свободные хозяйчики вообще не имели никаких шансов на победу ввиду явного преимущества противника.

          "В свете современных теоретических представлений и результатов конкретных исследований радикально пересматривается господствовавшая в советском антиковедении точка зрения о застое в развитии производительных сил, экономике в целом в эпоху классического рабства" (30, с. 37).

          Вопреки мнению М.Н.Меймана, всеми своими успехами античность была обязана прежде всего именно рабовладельческим виллам. (Любопытно, что освободительную роль рабства в отношении умственной и вообще творческой деятельности рабовладельцев подчёркивал в своё время ещё Ф.Энгельс; рассмотренная версия М.Н.Меймана находится в прямой оппозиции данному соображению классика).

          Истощение почв     Совершенно оригинальную версию изменения (о развитии тут речь вести не приходится) производительных сил античности, ставшего причиной гибели рабовладения, много лет подряд разрабатывает В.И.Кузищин. В центр своего внимания он помещает уже не орудия и не работника, а предмет труда.

          Справедливости ради надо отметить, что впервые на эту тему начал рассуждать когда-то ещё А.Г.Бокщанин, считавший, что рабы нуждаются в строгом контроле, отчего могут эффективно использоваться лишь на малых площадях, когда все они на глазах у надсмотрщика. Соответственно, для рабства лучше подходит возделывание таких культур,

"которые не требовали одновременной работы на всём поле. А это приводило к тому, что площади, отведённые под сельское хозяйство, использовались в течение многих лет под одни и те же культуры (в чём тут заключается необходимость? — А.Х.), что при отсутствии в древности химических удобрений неизбежно вызывало истощение почвы" (4, с. 30),

падение доходности рабовладельческого хозяйства и порождало стимул к сдаче земли в аренду (вот это мне тоже не понятно). Короче, причиной гибели рабства А.Г.Бокщанин считал истощение почв, само же это истощение пытался представить (насколько удачно? — вот вопрос) закономерным следствием использования рабского труда.

          В том же направлении идет и В.И.Кузищин, отталкиваясь, однако, не от особенностей рабского труда, а от интенсивного, то есть, по сути, рыночного характера античного производства. Основной причиной кризиса рабства он признаёт хищническое расходование рабскими хозяйствами почвенных и трудовых ресурсов. Рабовладельцы стремились-де вычерпать оба этих источника по максимуму. Но

"Интенсивное производство по сравнению с традиционным предполагает повышенные требования ко всем его компонентам, к орудиям и средствам труда, и прежде всего к плодородию почвы" (30, с. 251).

          В частности, всё это требуется столь же интенсивно восстанавливать. На данном поприще римские хозяева многого достигли,

"однако технические и агрономические возможности античных земледельцев были ещё невелики. Древние не знали химии и, следовательно, не могло существовать промышленности по производству минеральных удобрений... не имели многих видов растений (картофеля, кукурузы, многих видов свёклы, бобовых и др.), которые в новое время позволили построить рациональные севообороты" (30, с. 251). Хотя в древности и имелось "Ясное представление некоторых римских агрономов о неисчерпаемости плодородия почвы при правильной её обработке и удобрении" (33, с. 25), но рабы вносили свои поправки в теории агрономов, и де-факто шло снижение плодородия почв (см. 33, с. 23).

          Разработанные технологии унавоживания были в состоянии обеспечить восстановление плодородия почв, но навоза почему-то

"не хватало, а следовательно, полного восстановления растраченного почвенного плодородия не достигалось" (31, с. 208). Впрочем, средние рабовладельческие виллы "имели реальные возможности для тщательного унавоживания своих относительно небольших полей" (31, с. 207) (перебои с навозом испытывали, видимо, только латифундии).

          К данным трудностям со временем добавились также и проблемы с воспроизводством рабочей силы, ибо вследствие ослабления Рима и прекращения победоносных завоевательных войн приток рабов в народное рабовладельческое хозяйство заметно сократился. Беда, как говорится, не приходит одна, а всегда в весёлой и шумной компании.

          Вот на всей этой истощённой и жаждущей удобрений почве и пророс вперемешку с лопухами колонат. Почему это произошло и как конкретно происходило, неясно: похоже, что рабовладельцы, замученные постоянными недопоставками навоза, просто отчаялись и махнули на всё рукой. Вместо того, чтобы привести какие-то соображения на сей счёт, В.И.Кузищин просто отсылает читателя к известным уже нам "потребностям" прогресса. По его мнению, возврат к экстенсивному использованию земли и переход к новой системе воспроизводства рабочей силы представлял собою

"шаг вперёд в развитии экономики, производительных сил, производственных отношений" (32, с. 249), ибо движение вперёд было возможным лишь "через отказ от тех некоторых достижений науки и техники, использование которых было связано с интенсивной эксплуатацией рабского труда и почвенного плодородия" (32, с. 250).

          Я, конечно, не могу удовлетвориться такого рода "аргументацией", поскольку уверен, что на практике всегда реализуется не то, что хорошо с точки зрения прогресса, а то, что может и должно по имеющимся обстоятельствам. Хочется более ясного объяснения процесса: кто, зачем и по какому праву отменил рабство?

          По самой сути указанных причин, во-первых, получается, что кризис рабовладения являлся вовсе не обязательным в формационном смысле. Указанные проблемы обнаруживаются лишь как проблемы Римской империи, то есть конкретной истощённой территории и конкретного одряхлевшего государства. Но в мире, надо полагать, имелось немало и других неосвоенных земель и полных сил агрессоров, на почвах и стараниями которых рабство вполне могло бы возродиться, если бы захотело. Почему же этого не произошло? Что это ещё за капризы? Неужели же виной всему только то, что новые поколения эксплуататоров, изучив "печальный" опыт своих предшественников, решили: "Нет, мы пойдём другим путем"?

          Во-вторых, повторяю, в версии В.И.Кузищина причиной всех бед и неурядиц объявляется вовсе не рабовладельческий, а интенсивный, то есть на деле рыночный характер античного производства. Рынок с его погоней за прибылью всегда влечёт за собой интенсификацию труда и хищническое использование природных ресурсов. Сие происходило, например, и при капитализме (в его ранний и свободный от опеки государства период), основанном отнюдь не на рабстве, а на наёмном труде. Как отмечал Маркс,

"В современном земледелии, как и в современной городской промышленности, повышение производительной силы труда и большая подвижность его покупаются ценой разрушения и истощения самой рабочей силы. Кроме того, всякий прогресс капиталистического земледелия есть не только прогресс в искусстве грабить рабочего, но и в искусстве грабить почву, всякий прогресс в повышении её плодородия на данный срок есть в то же время прогресс в разрушении постоянных источников этого плодородия" (41, сс. 514-515).

          Наконец, в-третьих, причиной кризиса рабства у В.И.Кузищина оказывается даже не просто товаропроизводящий характер римских вилл, а неспособность их хозяев-рабовладельцев бороться с истощением почв. То бишь не что иное, как недоразвитость производительных сил эпохи и их неадекватность требованиям экономической ситуации. Всему виной выступает отсутствие химзаводов (как сегодня во всём виновато их наличие). Рынок с его конкуренцией вынуждает производителей интенсифицировать производство, но степень развития агрономии и химической промышленности ещё слишком низка, чтобы обеспечивать нормальную эксплуатацию земли, отчего рыночные порядки и не могут упрочиться, а имеют своим результатом всеобщее истощение источников богатств и кризис. Рынок на базе примитивных орудий уничтожает сам себя, а вместе с собой и свои порождения — демократию, передовую экономику, рабовладение. Не возросший уровень производительных сил ведёт к гибели рабства, как сие предполагается формационной теорией, а, напротив, их "сердечная недостаточность", неадекватность требованиям дня. Рабовладение при этом в отношении потенциала (уровня развития) орудий выглядит забеганием вперёд, а колонат — возвращением к истокам, как о том толкую и я.

          3. Некоторые дополнительные соображения

          Что такое соответствие?     При плохой игре, как известно, желательно сохранять хорошую мину. Поскольку попытки советской науки объяснить переход от рабства к феодализму результатом развития производительных сил проваливаются по всем статьям, то тем, кто не желает отказаться от формационной трактовки рабовладения, не остаётся ничего иного, кроме как делать вид, будто всё идёт по заранее намеченному плану, линия фронта успешно выравнивается и в набат бьют только отдельные паникёры и трусы.

          Выше уже разбиралось соображение В.Н.Никифорова о том, что между изменениями в орудиях и в общественных порядках в древности-де перерывчик вполне допустИм ну о-очень большой. Эту мысль он смело конкретизирует и дальше, утверждая, что

"уровень производительных сил раннего феодализма вовсе не должен во всех отношениях быть выше производительных сил гибнущего античного общества. Достаточно того, что производительные силы развитого феодализма безусловно выше, чем самая высокая точка развития античных производительных сил" (50, с. 47).

          Вообще, продолжает В.Н.Никифоров, почему это считается, что для смены формаций необходимо развитие производительных сил, повышение их уровня?

          "До сих пор большинство историков, изучающих древнюю историю, связывало с кризисом рабовладельческой формации в Риме длительный — занявший столетия — упадок производительных сил... Спрашивается, что внушило... мысль, будто по закону смены общественных формаций в Римской империи накануне краха рабовладельческого строя должен был наблюдаться непрерывный прогресс производительных сил?" (50, с. 39).

          Спрашивают — отвечаю. Таково требование теории формаций. Хочешь рассуждать о рабовладении как об особом социально-экономическом строе — будь добр придерживаться соответствующей логики. А вот откуда взялось представление о возможности упадка производительных сил как предпосылке смены общественных состояний? Увы, лишь из того априорного убеждения, что классическое рабство есть формационный феномен, а также из соответствующего обобщения его реалий в качестве теоретически значимых. Конечно, если счесть нормой хождение на голове, то придётся удивляться тому, что кто-то ведёт себя благонамеренно и использует для этой цели ноги.

          Тут всплывает как будто бы хитрый вопрос о соотношении теории и практики. Данное соотношение можно понимать философски, и при таком подходе практика, безусловно, должна доминировать над теорией. Однако нельзя абсолютизировать сие положение для всякого конкретного случая — якобы любая практика важнее любой теории. Между ними должно иметься соответствие ещё и в содержательном смысле. Если вдруг между конкретной практикой и конкретной теорией обнаруживается нестыковка, то это ещё не повод для поспешного пересмотра последней. Возможно, что тут не теория не соответствует практике, а практика — теории, будучи попросту совсем "не той" практикой: или более частной относительно уровня теории, или же вовсе посторонней ей арией из другой оперы. Вот и практика античности не имеет никакого отношения к теории формаций, ибо классическое рабовладение, как и любое другое вообще, вовсе не является формационным феноменом.

          Ну, а то, что уровень развития производительных сил (причём в качественном, а не в количественном смысле, о коем ведёт речь В.Н.Никифоров) в новое время (а отнюдь ещё не в период развитого феодализма) зашкалил за уровень античности — так это можно сказать буквально обо всех эпохах, отделённых друг от друга интервалом в добрые полторы тысячи лет. При подобном толковании "соответствия" производительных сил и производственных отношений абсолютно теряется объяснительный потенциал теории формаций, становятся непонятными действующие причины и конкретный механизм перехода от одного состояния общества к другому. В.Н.Никифоров в данном контексте писал вовсе не о закономерностях такого перехода, а просто о том, что феодальные отношения могли существовать и при более совершенных производительных силах, чем были у античности. Констатация сего факта вовсе не является ответом на вопрос: почему феодализм установился при использовании орудий труда, менее совершенных, чем те, на базе которых расцвёл рабовладельческий строй? Замечание В.Н.Никифорова свидетельствует лишь о том, что данные формы общественных отношений были индифферентны к данным различиям производительных сил, то есть равным образом могли существовать в означенном диапазоне развития последних. Но отсюда следует не что иное, как то, что причинами становления рабовладения или феодализма являлись не особые качества орудий, а какие-то другие обстоятельства, то бишь что в лице данных общественных форм мы имеем вовсе не формации.

          Когда имеет значение эффективность производства?     Во всех рассмотренных выше разнообразных гипотезах имеется, тем не менее, нечто общее: их лейтмотивом является мысль о том, что феодализм победил рабство благодаря своей высшей эффективности. У большинства учёных основным двигателем прогресса выступает тяга хозяев и хозяйчиков к техническим усовершенствованиям и повышению производительности труда, которым якобы мешало рабство. Сплошь и рядом приходится слышать речи о большей или меньшей доходности разных типов хозяйств, об их рентабельности и пр., благодаря которым одни из них, дескать, вытесняли другие. Важность значения всех этих показателей считается само собой разумеющейся и не подвергается сомнению. А зря.

          Преувеличенное значение, придаваемое эффективности хозяйствования при смене рабства колонатом, обусловлено в советской науке рядом причин. Во-первых и в главных, тем, что этот процесс понимается как формационный, для которого улучшение экономической обстановки действительно является обязательным.

          Во-вторых, сие навеяно реалиями самой античности и прежде всего атмосферой трудов древних экономистов. Для последних была крайне характерна озабоченность проблемами повышения рентабельности своих хозяйств. Понятиями "доход", "себестоимость", "процент" и т.д. они оперировали столь же лихо, как нынешние авторы словечками "парадигма", "аутопойесис" и "алиенация" (убей меня бог, если я знаю, что сие означает).

          "В рамках товарной рабовладельческой виллы... были открыты элементы производства будущего: крупное централизованное хозяйство с рациональной организацией, регулируемое внедрение интенсификации и планирования производства, технологическое применение науки. Именно в данной производственной ячейке появились такие категории хозяйствования, как необходимые затраты, производительность труда, нормы труда и прибыли, определение цен через учёт произведённых затрат и их колебание, разные виды разделения труда, специализации и кооперации работников, понятие "совокупный рабочий", рентабельность хозяйства в целом, степень его товарности" (30, сс. 247-248). При рыночной "ориентации хозяйства, естественно, возникала проблема его доходности, степени его рентабельности. Она стоит в центре внимания всех римских аграрных писателей" (30, с. 162).

          В данном направлении выгребают и советские антиковеды, пытаясь представить развитие античной экономики следствием действия закономерностей товарного производства и рыночной конкуренции. Однако реальная история античности почему-то развивалась совершенно по иному сценарию. Менее эффективные формы хозяйствования тут шли на смену более эффективным. Такое возможно только при условии господства законов вовсе не рыночного, а натурального производства.

          При анализе и объяснении судеб конкретных обществ далеко не всегда следует делать ставку на роль эффективности производства. Сама по себе она ничего не значит. В обществе всё определяется интересами и вытекающими из них действиями людей. Если последние тяготеют к более производительным формам хозяйствования, то у этого должны быть свои мотивы. На первый взгляд кажется, что они тут просты и очевидны: каждому хочется меньше работать и больше получать. Но сие — лишь общая задача, имеющая частные решения. Добиться указанной цели можно разными средствами, а вовсе не непременно только путём повышения производительности личного или отчуждаемого труда. Всё зависит от условий, от характера конкретной экономики и связанной с ним организации социальной жизни. В одном случае человеку приходится вкалывать в поте лица своего на производстве, а в другом — главным способом достижения благосостояния выступает борьба за повышение социального статуса и, соответственно, за лучшее место в системе общественного распределения. Например, бюрократию очень мало интересуют вопросы окупаемости производства. Она всегда берёт своё, просто увеличивая число зависимых от неё производителей. При этом общая масса поступающих в её распоряжение продуктов растёт, имея нулевую себестоимость для господ, не вкладывающих в производство никакого капитала.

          Кроме того, и у самих непосредственных производителей стремление к повышению производительности труда тоже должно чем-то мотивироваться. Если человек, допустим, в состоянии съесть только пуд соли, а кроме как съесть, он ничего больше к собственной пользе с этой солью сделать не может, то ему вовсе ни к чему производить два пуда. Ему интересно просто произвести этот пуд меньшими усилиями и всё. То есть тяготение к эффективности производства при его натуральности выражается лишь в сокращении затрат энергии и ресурсов, а не в увеличении объёма производимого. Уже отмечалось, что для натуральных производителей типично сибаритство, а не трудоголизм.

          Таким образом, критерий рентабельности имеет значение только при господстве товарного производства в экономике и рыночных отношений в организации социальной жизни вообще (то есть, другими словами, при политическом господстве их адептов). При преобладании же натурального хозяйствования и адекватных ему общественных порядков указанный фактор второстепенен. Тенденция развития римской экономики эпохи империи как раз и состояла в постепенной всё большей её натурализации (параллельно шла бюрократизация общественной жизни). Тем самым всё меньшее значение в качестве средства борьбы за место под социальным солнцем имела тут эффективность производства: ей на смену приходили совершенно иные способы достижения жизненного успеха. Варварские завоевания поставили в этом процессе последнюю точку.

          Советские же учёные значимость производительности труда, имеющую место лишь в рамках рыночной экономики, автоматически переносят в совершенно иную среду и пытаются использовать для объяснения механизма вытеснения рабства феодализмом. Это не оправданно ни потому, что адекватную якобы рабовладению экономику древности вообще считают нерыночной, ни в виду того, что переход от классического рабства к колонату и далее феодальному крестьянству был явным переходом от рыночного к натуральному хозяйству. В данной ситуации законы конкуренции просто не действительны и не могут ничего объяснить, ибо процессы развиваются диаметрально противоположно их предписаниям. Реально рабство погибло вовсе не в результате конкуренции на рынке, а в силу гибели самого рынка в результате усыхания подпитывавшей его от своих корней особой полисной социально-экономической среды.

          В свете всего изложенного прокомментирую напоследок любопытную реплику Ф.Я.Полянского, который написал по поводу направления развития античной экономики следующее:

          "Выходит, что в истории римской державы более прогрессивная форма производства уступила место менее прогрессивной и даже реакционной. С точки зрения экономической теории это явный абсурд" (54, с. 137).

          Сие есть нонсенс лишь с точки зрения ортодоксальной формационной схемы, — то бишь если рассматривать рабовладение и феодализм как две особые формации. Подобное невозможно также при господстве товарно-денежных отношений. Однако истории известна не только рыночная, но и натуральная экономика. Не стоит сводить экономическую теорию вообще к теории только первой из этих двух форм, а коли уж такая оплошность допущена, то нельзя требовать, чтобы соответствующие "экономические" (то бишь рыночные) закономерности обнаруживались повсеместно, в том числе и там, где рынок вовсе не доминирует.

          Ещё одна причина непонимания соотношения рабства и рынка     Как отмечалось, советская наука, признавая наличие тесной связи между классическим рабством и рынком, приоритет в данном тандеме отдаёт рабству, что объясняется прежде всего формационным пониманием последнего. Однако не только этим. Теперь нам, по сути, известна ещё и одна дополнительная причина указанного заблуждения. Она заключается в том, что учёные отождествляют закономерности рыночной экономики с экономическими закономерностями вообще и, соответственно, полагают, что всякому хозяйству свойственно стремление к рентабельности, что это всеобщий, а отнюдь не исключительно рыночный феномен. Но ведь классическое рабство как раз на деле и является следствием указанного стремления. Если последнее (стремление к эффективности) мыслить тотальным, то, стало быть, и первое (классическое рабство) надо признать таковым, то есть не связанным исключительно с рынком. Его и не связывают.

          Именно так размышляет, например, В.И.Кузищин. Античное рабство выступает у него важным условием и средством достижения наивысшей эффективности хозяйствования в свою эпоху. Значение "абсолютной зависимости рабов", по мнению В.И.Кузищина, заключалось в том, что эта форма

"открывала рабовладельцу полный простор без каких-либо юридических, моральных, традиционных ограничений в использовании рабской рабочей силы, в маневрировании массами рабов, в наиболее рациональной, с точки зрения господина, организации труда и в определении степени эксплуатации" (30, с. 244).

          Соответственно, хозяева и стремились-де к достижению указанной "абсолютной зависимости" работников.

          "Стремление к рентабельности и рациональной организации хозяйства определило необходимость наиболее полного распоряжения рабочей силой рабов. Владелец поместья не мог позволить, чтобы его рабы отвлекались на воспитание детей, ведение своего хозяйства, отправление каких-то личных нужд; раб должен был только работать и спать. Отсюда — экономическое обоснование взгляда на рабов как на рабочий скот, говорящее орудие, установление их полного экономического и юридического бесправия" (30, с. 244).

          Таким образом, античная форма рабства вполне определённо объявляется следствием стремления к рентабельности. Но откуда взялось само последнее? Увы, В.И.Кузищин вовсе не связывает его с рыночным характером экономики, а считает просто присущим любому хозяйствованию, само собой разумеющимся и экономически первичным. Поэтому и классическое рабство у него обладает правом первородства относительно рынка, возникает раньше него и даже выступает самой его причиной.

          "Абстрактная концепция полного бесправия рабов и полноправия их владельцев", по мнению В.И.Кузищина, приобрела "законченный характер" ещё до становления товарных вилл, а в них она якобы лишь "получила воплощение в повседневной жизненной практике" (30, сс. 244-245).

          У этого взгляда имеется, однако, ахиллесова пята. Он не объясняет, почему при гипотетической всеобщности тяготения хозяев к эффективности своих производств классическое рабовладение имело место только в античном мире, а во всех других местах как-то по-простецки обходились "патриархальными" чертами. Откуда вдруг появилась упомянутая "абстрактная концепция полного бесправия"? Сам В.И.Кузищин причиной её формирования видит уже знакомое нам иноплеменное происхождение рабов. Дескать (прошу прощение за повторное цитирование),

"с точки зрения первобытных людей, живущих в плотной сети кровно-родственных отношений, человек вне этих связей, вырванный из своего родового коллектива и оставленный в живых по меркантильным соображениям победителя, это "живой убитый", существо, потерявшее свою личность, стоящее вне коллектива, полностью лишённое, следовательно, в этом коллективе каких-либо прав" (30, сс. 129-130).

          Но это псевдообъяснение: оно бьёт мимо цели. Подобная "генетика" имела место повсюду не в меньшей степени, чем предполагаемое "стремление к эффективности", но породила совсем не классические формы рабства. Даже у самих римлян классическое рабство, то есть развитое право частной собственности на людей, возникло вовсе не издревле, хотя агрессивностью они отличались с пелёнок. Отсюда следует, что "классика" связана вовсе не с данными причинами.

          Кроме того, вызывает нарекания само представление В.И.Кузищина о том, что какие-либо правовые институты могут развиваться в обществе абстрактно, да к тому же ещё и приобретать в итоге такого развития совершенные "законченные формы". Исходные теоретические ошибки закономерно подталкивают В.И.Кузищина к идеализму. Но, увы, не идеи правят нашим грешным миром, а практические обстоятельства и связанные с ними интересы людей. Вот и классическое рабство как особый институт сложилось прежде всего в качестве средства удовлетворения практических потребностей товарного производства — одновременно со становлением оного. Ну а развитие соответствующего права лишь следовало по пятам за этим жизненным процессом.

          Пора переходить на личности     В завершение параграфа считаю своим долгом ещё раз подчеркнуть, что все общественные процессы нужно рассматривать только через призму конкретных человеческих потребностей, интересов и действий. Нет безличной истории, не может быть какого-то самостоятельного развития и взаимодействий производительных сил и производственных отношений, потребностей прогресса и прочих подобных мистических феноменов.

          В этом плане стиль мышления немалого числа учёных оставляет желать много лучшего. Зачастую за абстрактными формулами они не видят их реального смысла (если оный в данных формулах вообще имеется), то есть реальной жизни, полагая, что описывают её и что-то объясняют в ней уже одним ритуальным повторением некритически воспринятых и раз и навсегда заученных фраз. Через частокол таких "теоретических" построений нормальным людям с их житейским здравым смыслом бывает очень трудно продраться, тем паче, если данные сооружения вдобавок ещё и усеяны шипами заумной терминологии. (Мой скромный опыт убеждает меня, что обильным терминотворчеством обычно заменяют и имитируют научную деятельность те, кому нечего сообщить по существу. Сие есть способ кастового самоутверждения, самоотграничения и самозащиты новоявленных жрецов от науки, посредством которого они дурят "непосвящённых", внушая им уважение к своей "интеллектуальной" избранности, элитарности; на самом же деле за мудрёными словами сплошь и рядом скрывается весьма плоское содержание. Так что, на мой взгляд, чем заковыристее выражается "учёный", тем больше резону при общении с ним прятать свой кошелёк поглубже).

          Реальная жизнь общества устроена достаточно просто и вполне осмысленно. Несоответствие общественных порядков характеру орудий труда тут обязательно выражается через борьбу социальных сил и никак иначе. Новые орудия должен кто-то представлять, новые порядки — кто-то отстаивать. Если желающих сделать это не обнаруживается, то значит нет и нужды в реорганизации производства, нет и самого качественного изменения орудий. Кризис формации не существует в какой-либо иной форме, кроме как в социальной.

          4. Другие причины гибели рабства

          Неформационность объяснений     Поскольку не удаётся доказать, что причиной кризиса классического рабства явилось развитие производительных сил, то для объяснения этого процесса в конце концов привлекаются и такие факторы, которые уже совсем чужеродны формационному подходу и тем самым не заслуживают рассмотрения в рамках критики концепции рабовладельческого строя. То бишь даже при признании данных факторов существенными, подлинно причинными, из этого мы не сможем сделать вывод, что в истории имелся кризис рабовладения как особой формации.

          В то же время предлагаемые неформационные гипотезы сами по себе представляют некоторый интерес, с одной стороны, теми проблесками истины, которые в них встречаются, а с другой — теми иллюзиями, которые питают иные их авторы, полагающие, что им удалось хитрыми ходами обойти все ловушки формационного толкования рабовладения, сохранив при этом его чистоту в девственно непорочном виде.

          Кризис античной формы собственности     Е.М.Штаерман, одна из звёзд советского антиковедения, прозорливо связывает классическое рабство с античной формой собственности. Она, конечно, не различает так, как следовало бы (на мой взгляд), античные и полисные порядки, в немалой степени сближая их друг с другом, тогда как античность есть полисность, оплодотворённая рынком; тем самым в первой получили куда большее развитие имевшиеся во второй зачатки частнособственнических и гражданских институтов. Впрочем, практического значения сие не имеет, ибо реально Е.М.Штаерман ассоциирует античность главным образом как раз с муниципальным, а не с ранним полисным строем.

          Излишнее значение Е.М.Штаерман (принося дань установкам традиционного советского марксизма) придаёт также собственническому аспекту античных общественных отношений, что выражается уже в том, что она именует их формой собственности. Однако в данном случае и это не является большим грехом, ведь протобуржуазные наклонности античности и в самом деле способствовали повышению в указанный период роли имущественного права.

          Наконец, саму указанную связь между интересующими нас феноменами Е.М.Штаерман мыслит прежде всего так, что изображает классическое рабство следствием запрета в полисе эксплуатации сограждан (см. 75, с. 45 и 78, с. 44), хотя на самом деле первую скрипку тут сыграл прорыночный характер полисной социальной системы.

          Тем не менее в целом, с учётом всех отмеченных оговорок, догадка Е.М.Штаерман глубоко верна. Сперва полисные, а затем античные порядки, действительно, выступают одной из важнейших предпосылок становления и бытия классического рабства. На этой почве последнее произросло и её соками питалось. Но тем самым и гибель данного рабства должна быть как-то связана с разрушением оных порядков, с истощением соответствующей почвы. Такой вывод вполне логично и делает Е.М.Штаерман.

          Сия концепция, разумеется, находится в известной оппозиции формационному взгляду на классическое рабовладение. Ведь античная форма собственности — уникальный феномен в древней и вообще мировой истории. Связывать бытие чего-либо с ним — значит также признавать его уникальность и локально-историческое значение. Правда, тут имеется одна лазейка. Следует задаться вопросом о причинах происхождения и гибели самой античности как системы отношений людей. Может быть, здесь удастся обнаружить фатальную роль изменения характера производительных сил, и тогда теория рабовладельческого строя будет спасена: форма собственности просто выступит передаточным звеном между орудиями и рабством. Итак, почему же погиб античный мир?

          Отвечая на данный вопрос, надо чётко представлять себе, что речь идёт именно об особой системе отношений людей, а не о чём-либо ином. В этом качестве античные общественные порядки, как отмечалось, являлись своеобразным гибридом полисного (граждански-коллективистского) и частного (индивидуалистски-буржуазного) начал, то есть были чем-то промежуточным между двумя указанными полюсами. Кризис античности как собственно системы отношений состоял в постепенном нарушении сего промежуточного баланса в пользу индивидуализма. В рамках законодательства это выражалось во всё большем упрочении права частной собственности в ущерб муниципальной, в сфере материальных отношений — в закономерной концентрации имуществ и землевладений в руках отдельных лиц, а в области экономики — в вытеснении и поглощении латифундиями связанных с муниципиями мелких и средних хозяйств, то есть в превращении первых со всеми их особенностями в основных игроков на экономическом поле. При том понятно, что все перечисленные процессы были связаны друг с другом, представляя собою грани одного кристалла. Например, разрастание латифундий одновременно означало и не что иное, как расширение сферы действия частных отношений и частного права в ущерб муниципальному. Новые порядки утверждались тут не только юридически, но и вполне практическим образом. Полисные отношения натурально вытеснялись на обочину жизни римского общества, ибо в них вступало всё меньшее число людей и их полномочия распространялись на всё меньшие территории.

          Таков был комплексный характер кризиса античных общественных порядков. Е.М.Штаерман обращает своё внимание преимущественно на его экономические составляющие как имеющие непосредственное отношение к проблеме кризиса классического рабства.

          Трудности контроля     Античную форму собственности, как отмечалось, Е.М.Штаерман связывает с муниципальным строем и, тем самым, с характерным для последнего типом хозяйства — устойчивыми мелкими и средними товарными виллами, в рамках которых, по её мнению, только и мог эффективно использоваться рабский труд (см. 77, с. 95). Таким образом, кризис рабовладения закономерно отождествляется Е.М.Штаерман с кризисом данных вилл. До этого момента с указанной точкой зрения можно, слегка покочевряжась для порядку, согласиться. Однако дальше начинаются существенные наши разночтения.

          Е.М.Штаерман видит главную беду рабства в том, что средние хозяйства, со временем разрастаясь в латифундии, становились не способны эффективно контролировать труд рабов, оказывались вынуждены слишком много средств тратить на этот контроль и, соответственно, теряли в рентабельности, проигрывая по данному показателю всем подряд. Подобной трактовки придерживаются также А.Р.Корсунский (см. 29, с. 97) и В.И.Кузищин, по мнению которого именно

"Распространение латифундий... знаменовало начинающийся кризис рабского способа производства. Оно приводило к сокращению или отказу от рабской обработки крупных площадей, к децентрализованному мелкому земледелию зависимых колонов" (36, с. 269).

          В данной версии, во-первых, совершенно игнорируется роль характера производительных сил. Основной причиной кризиса рабовладения объявляется рост масштабов хозяйств, представляющий собою вполне естественный процесс.

          Во-вторых, тут предполагается сохраняющейся обстановка, в которой эффективность производства имеет важное значение, гибель рабства (причём только латифундиального) выглядит результатом конкуренции со стороны других форм труда, а исчезновение товарных рабовладельческих вилл ассоциируется лишь с их перерождением в столь же, видимо, товарные, но использующие уже труд колонов латифундии (куда при этом деваются и как себя чувствуют те виллы, которые ещё не успели разрастись и в рамках которых рабство должно было бы оставаться эффективным, не известно).

          Я же утверждаю, что решающее значение во всей данной заварушке имел процесс свёртывания рынка, то есть внутренней натурализации латифундий, и вслед за этим — всей экономики империи, отчего товарное производство повсеместно теряло всякий смысл и почву под ногами. Средние рабовладельческие товарные виллы в массе своей вовсе не перерождались в латифундии, а пачками гибли (по крайней мере, как товарные и, соответственно, рабовладельческие) просто потому, что уничтожались сами условия их существования и процветания. Классическое рабство было вытеснено колонатом не по законам рыночной конкуренции, а как раз в силу всё большего сужения поля действия этих законов: оно погибло вместе с рынком как адекватная ему (на данном уровне развития орудий труда) форма эксплуатации. (Кстати, Ф.Энгельс в работе "Происхождение семьи, частной собственности и государства" написал:

          "Античное рабство пережило себя. Ни в крупном сельском хозяйстве, ни в городской мануфактуре оно уже не приносило дохода, оправдывающего затраченный труд, — рынок для его продуктов исчез" (83, с. 148.)

          Здесь привлекает внимание последняя фраза. Как её следует понимать? Как то, что рынок заполонили продукты других производителей? Или же как исчезновение самого рынка вообще? Энгельс, скорее всего, имел в виду первое, хотя в реальности произошло второе).

          В общем виде процесс развивался таким образом и соотношение факторов было таково, что сначала полисные порядки способствовали становлению обширного рынка, товарного производства и классического рабства, а затем действие самих рыночных закономерностей (вкупе с социально-политическими) привело к замене полисных отношений античными, к расползанию раковой опухоли латифундий, к неизбежному в данных условиях (при отсутствии адекватной материально-технической базы) схлопыванию самого рынка, к кризису муниципального строя ("античный строй... приходит в упадок по мере развития торговли, роскоши, денег, меновой стоимости" — 44, с. 475).

          При этом одно тут подстёгивало другое и наоборот. Ну а частным результатом всего данного многогранного процесса стало также и обессмысливание и отмирание классического рабства.

          В нашем контексте, однако, важно подчеркнуть лишь то, что вся описанная катавасия вовсе не являлась следствием развития производительных сил, а обусловливалась прежде всего как раз недоразвитостью последних. Именно эта недоразвитость закрыла античной буржуазности все выходы и перспективы, загнала её в тупик и оставила наедине с её внутренними противоречиями, разрастание которых постепенно выело и обрушило античный мир изнутри.

          Кризис рынка     В своё время К.Маркс писал, что

"В античном мире влияние торговли... постоянно имеет своим результатом рабовладельческое хозяйство" (42, сс. 364-365).

          Эту тесную связь между классическим рабством и рынком отмечают и советские учёные.

          "Рабство в его классической форме было, в основном, связано с более или менее развитым товарным производством, так же как и денежная аренда; колонат, основанный на натуральной и отработочной ренте, — с недостаточным развитием или упадком товарного производства" (75, с. 48). "Вкладывать деньги в покупку рабов имело смысл не столько тогда, когда их труд обеспечивал только потребности владельца, сколько тогда, когда хотя бы часть созданной ими стоимости поступала на рынок, давая процент на "капитал"... Поэтому развитие рабства столь органически связано с развитием товарного производства... В ремесле... свободный труд... преобладал тоже в традиционных отраслях производства — плотничном, кузнечном... Быстрее всего рабство развивалось в отраслях, производивших предметы роскоши или требовавших высокой квалификации и мастерства работника... а также рассчитанных на массовый и приносивший большую прибыль сбыт" (76, с. 42). "Если уровень товарных отношений в регионе или в государстве в целом был достаточно высок, а спрос на товарную продукцию стабилен, то виллы (напоминаю, рабовладельческие. — А.Х.) процветали, положение товарных отраслей отличалось устойчивостью, принципы рационализма активно внедрялись в их структуру и даже частично распространялись на нетоварные отрасли (в рамках самих вилл. — А.Х.). Если же рыночные отношения по каким-либо причинам (экономическим, политическим, военным и др.) начинали свёртываться, то товарные отрасли переживали трудности, а рационализм их организации терял свою экономическую обоснованность и поле его приложения начинало сокращаться" (30, с. 250). "Интенсивное хозяйство Колумеллы — это наиболее развитое рабовладельческое хозяйство, направленное на производство прибавочной стоимости... его появление и распространение было тесно связано с развитием и известной зрелостью товарного производства в древности" (36, с. 223).

          Сие должно было бы наталкивать на мысль, что гибель рабства равным образом следует связывать с гибелью рынка. Однако подобные умозаключения как-то не практикуются советскими учёными: как отмечалось, последние склонны не рынок считать причиной рабства, а, наоборот, рабство — причиной рынка, то есть характер производства у них определяется формой эксплуатации. Конечно, при таком путаном подходе невозможно понять также и действительного соотношения кризисов рабства и рынка. Тут советская наука, в основном, всё ходит вокруг да около.

          По моей версии, ведущим партнёром в указанном тандеме выступает именно рынок. Его расцвет, обусловленный рассмотренными во втором томе обстоятельствами, породил, а кризис — погубил классическое рабство. Сам же упомянутый кризис был вызван не чем иным, как действием рыночных закономерностей, функционированием товарно-денежных отношений на неадекватной им материальной базе, что отражало именно различие целей производства и его орудийной базы.

"...исследование структуры товарной рабовладельческой виллы обнаруживает глубокий дуализм... сосуществование интенсивной технологии и традиционных методов, товарной направленности и натурально-хозяйственной основы" (30, с. 248). "Сама основа этого типа была глубоко противоречивой, ведь с принципами рационализма, интенсификации, товарности в нём сосуществовали противоположные принципы традиционализма, экстенсификации, натуральности" (30, с. 250).

          Рынок сам уничтожил своё единственное в данных условиях шаткое основание — античные социально-экономические порядки и связанные с ними социальные слои.

          Советские же учёные приоритет отдают рабству и поэтому никак не могут переключиться на рассмотрение логики событий под описанным углом зрения и толком разобраться в соотношениях четырёх перечисленных факторов (рынка, рабства, кризиса рынка и кризиса рабства): что за чем и почему следует?

          Единственное близкое к моей версии замечание на сей счёт принадлежит разве что Л.Л.Ракову. По его мнению, рабство погибло потому, что разорило свободное римское крестьянство и подорвало тем самым рынок и товарность сориентированных на него рабовладельческих латифундий. Соответственно,

"терялся импульс к дальнейшему развитию крупного рабовладельческого хозяйства" (56, с. 15).

          Эту гипотезу можно при желании истолковать в моём духе. Однако сама по себе она имеет слишком общий характер и не отвечает на очень многие возникающие в ходе её осмысления вопросы. Например: почему, собственно, рабство и рынок мыслятся как близнецы-братья? С чего вдруг потеря рыночного импульса к развитию должна вести к стагнации крупных хозяйств? Каким образом эта стагнация связана с потерей данными хозяйствами рабовладельческого характера? И так далее.

          Сложности производства     Кстати, на последний вопрос Л.Л.Раков отвечает буквально так, что, мол, упомянутое разорение крестьянства в качестве другого своего следствия привело к военному ослаблению Рима, прекращению завоевательных походов и, тем самым, к затруднениям с воспроизводством рабов. В связи с этим на рабов выросли цены и использование их труда стало менее прибыльным в сравнении с трудом колонов и иже с ними. Это-то и заставило-де рабовладельцев отказаться от любимой формы эксплуатации в пользу менее обаятельных и привлекательных, но более эффективных форм (см. 56, с. 15). Здесь остаётся не совсем понятным, почему при таком благоприятном изменении экономической конъюнктуры римское крестьянство не возродилось, как Феникс из пепла, и вся каша с возобновлением завоеваний и пр. не заварилась с новой силой, но, надо полагать, у сего имелись свои причины, отчего я и не буду заострять на этом внимание публики. Куда важнее то, что гибель рабства в данной концепции связывается фактически уже вовсе не с кризисом рынка, а с кризисом воспроизводства рабочей силы, причём носящим чисто социально-политический характер.

          Эта версия очень популярна в советской науке. её придерживался, например, С.И.Ковалёв (см. 24, с. 312). В таком же духе высказывались М.Н.Мейман и С.Д.Сказкин. В их представлении само по себе рабство было-де менее производительно, чем колонат (см. 49, сс. 79-80), но рабовладельческие латифундии спасала от краха дешевизна рабского труда, обусловленная, с одной стороны, ценами на рабов, с другой — мизерными тратами на их прокорм и набедренные повязки, а с третьей — вообще отсутствием расходов на внутреннее воспроизводство рабочей силы из-за бессемейного содержания рабов, которого не могли позволить себе крестьяне (см. 48, с. 348). Стоило, мол, зашататься лишь одному из этих столпов рабовладения, и оно обрушилось-де на головы мирно почивавших на лаврах рабовладельцев.

          "Без систематического притока дешёвых рабов извне не могло быть и речи о развитом рабовладельческом способе производства" (49, с. 83).

          В настоящей работе я подвергаю критике преимущественно советских учёных, и кое у кого может возникнуть вопрос: а чего это я к ним, вообще, привязался? Ведь советская наука уже в прошлом. Но это не так. Дело её живёт и побеждает. Соответствующие концепции (равно как и марксизм в целом), во-первых, никем толком не опровергнуты, а просто объявлены ошибочными — решениями очередной власти и мнением чутко реагирующей на импульсы времени научной общественности. Во-вторых, эти концепции в слегка деформированном виде лежат в основании многих современных взглядов: отвергая их на словах, целый ряд учёных тем не менее принимает их на деле. Вот пример из новейшего учебника.

          "Рабовладельческое хозяйство было рентабельным до тех пор, пока дешевизна и стабильность притока новых рабов позволяла эксплуатировать их нещадно, не заботясь об их физическом износе. Однако со II в. н.э. приток новых рабов с варварской периферии (основного их источника) стал уменьшаться, а цена их расти. Тем самым рабовладельцы были поставлены перед необходимостью наладить естественное воспроизводство рабов в своих поместьях и вообще перейти к долговременному их использованию. И то, и другое предполагало определённое снижение интенсивности эксплуатации" (18, с. 49), то бишь переход к пекулию и колонату.

          Как можно видеть, данная гипотеза в целом неформационна, ибо связывает гибель рабовладения не с развитием производительных сил, а с посторонними этому развитию процессами и причинами. Рабство тут вообще представляется как результат политической мощи конкретного государства: если оно сильно, то может, если захочет, стать рабовладельческим, а коли слабо — так и ему "слабо". Всё упирается в возможность черпать рабсилу извне. Когда такая возможность отсутствует, нет и соответствующей формации, а есть, видимо, какая-то другая — независимо от характера орудий труда, используемых обществом.

          Критиковать такой подход к проблеме рабовладения мне без надобности. Отмечу лишь, во-первых, что в своих экономических нюансах он концептуально пасётся на поле рыночной теории, то есть опять-таки рассматривает кризис рабства через призму категорий себестоимости, рентабельности и т.д. Во-вторых, позволю себе усомниться и в фактической достоверности указанной гипотезы, приведя соответствующее замечание Е.М.Штаерман.

          "Кризис рабовладельческого строя объясняли прекращением при империи наступательных войн, что привело к нехватке и подорожанию рабов. Однако эта концепция не подтверждается фактами. При империи цены на рабов не отличались заметно от цен при республике" (55, с. 641).

          К этому стоит добавить, что и сами античные авторы отнюдь не связывали кризис своей экономики с нехваткой и, соответственно, удорожанием рабов.

          Колебания стоимости     Прекращение войн как причина спекулятивного взвинчивания цен на рабском рынке есть частный случай в общей серии версий на тему негативного для рабовладения изменения стоимости рабочей силы. Ведь такое изменение можно представить себе результатом не только повышения покупной цены рабов, но и удешевления содержания их ближайших конкурентов — свободных арендаторов и колонов. По этому пути идёт, например, в своих размышлениях А.И.Павловская. По её мнению, разорение римского крестьянства и приближение его жизненного уровня к уровню жизни рабов сводит на нет преимущество дешевизны рабского труда (см. 51).

          Т.Т.Вольштейн объясняет переход к колонату нерентабельностью рабского труда в латифундиях при том, что этот переход в связи с нищетой колонов и неспособностью их к ведению интенсивного хозяйства привёл

"к резкому снижению урожаев" (8, с. 73).

          Такое совмещение якобы высшей рентабельности с низшей продуктивностью возможно лишь в том случае, когда ухудшение по второй позиции компенсируется улучшением по первой, то есть при таком снижении расходов на производство единицы продукции, которое опережает падение производительности. Колон в концепции Т.Т.Вольштейна должен потреблять на порядок меньше раба и перед сном мечтать о том, чтобы наутро проснуться в кандалах.

          Кстати, тот же экономический подход пытаются применять и при анализе рабства на Востоке. О.Г.Большаков утверждает, что в средние века здесь

"Повсюду применение рабского труда в производстве оказывалось нерациональным из-за высоких цен на рабов" (5, с. 498). Каковы же были эти цены? "Всюду цена неквалифицированного раба была не меньше стоимости продукции, которую он мог произвести примерно за два года. Если учитывать расходы на содержание раба, то окажется, что труд свободного крестьянина или ремесленника обходился несколько дороже, но не требовал от нанимателя первоначального вложения капитала (? — А.Х.), которого требовала покупка раба" (5, с. 498).

          Хорош же этот "капитал", уклоняющийся от своей святой профессиональной обязанности — вкладывания — и не заглядывающий в будущее дальше, чем на два года.

          Впрочем, повторяю, что даже если бы он был и более дальнозорким, а колоны приучились питаться одним святым духом, то всё это не помогло бы рабовладению превратиться в особую формацию. Рентабельность, зависящая от переменчивой конъюнктуры рынка — это вовсе не тот показатель, по которому можно различать между собой отсталый и передовой способы производства.

          Классовая борьба     Для советской науки было бы противоестественно, если бы она, рассуждая на тему смены формаций, совершенно обошла своим вниманием феномен классовой борьбы. Она и не обошла. Я уж не буду тут перетряхивать бренные останки концепции "революции рабов", постепенно переродившейся в "революцию лангобардов", — мир праху её! Однако из чистого озорства помяну добрым тихим словом куда более цивилизованную версию Е.М.Штаерман.

          По её предположению, одним из факторов, приведших к кризису классического рабства, стало злостное вредительство (иначе не назовёшь!), учинявшееся рабами в отношении своих господ, причём не столько в экономической, сколько в социально-политической области. В период империи, дескать, рабовладельцы начинают бояться собственных рабов, которые всё чаще отваживаются на бунты и убийства, а также, потеряв остатки совести и буквально восприняв своё определение "говорящие орудия", доносят на хозяев в простую и даже в налоговую полицию (а ты не воруй!), — короче, распоясываются так, что с ними просто нет никакого сладу. Это, мол, заставляет эксплуататоров всячески улещивать эксплуатируемых и, в частности — снижать норму эксплуатации, что ведёт к падению доходности рабского труда. Свою лепту в этот процесс (нет чтобы постоять в сторонке!) вносит и имперская бюрократия, также пасующая перед разбушевавшейся чернью, позорно уклоняющаяся от честной классовой борьбы один на один, и вместо того, чтобы поддержать рабовладельцев в их трудный судный час, законодательно ограничивающая их права и власть над рабами.

          Но это ещё что! Боязнь классовой борьбы вообще подталкивает господ к избавлению от смутьянов, от умных и инициативных рабов. А именно в таких работниках нуждаются новые и более совершенные орудия труда и технологии для своего эффективного использования. Рабовладельцы оказываются между молотом и наковальней, ибо, с одной, экономической, стороны, вынуждены развивать рабов, давая им образование, поощряя их смётку и т.п., но с другой, социально-политической, — это, как и всякое доброе дело, выходит им боком, обостряя классовое противостояние. При таком печальном раскладе приходится выбирать из двух зол — третье, совсем отказываясь от применения рабского труда, переводя рабов на пекулий и переходя к колонату.

          Желающие могут сами прокомментировать эти рассуждения, а мне достаточно уже и того эстетического удовольствия, которое я получаю от их тонкой и грациозной логики.

          Редкость населения     Поскольку концепцию рабовладельческой формации породили К.Маркс и Ф.Энгельс, пусть они её и убивают. Энгельс, помимо всех прочих версий, популярные пересказы которых советскими марксистами уже рассмотрены выше, ещё и так характеризует причины падения рабства: основание германцами

"на завоёванных землях таких государств, в которых господствовала деревня, а не город (как в древнем мире), сопровождалось — именно поэтому — превращением рабства в менее тягостное крепостное состояние и в другие формы зависимости крестьян" (81, сс. 644-645).

          То есть рабство, судя по сему, соответствовало городскому образу жизни, а крепостничество — деревенскому (фактически, как понятно, в данной версии отражается связь рабства с рынком, для которого отсутствие городов гибельно).

          Но откуда взялась эта перемена города на деревню? Не из развития ли производительных сил?

          "Эта перемена исходного пункта была обусловлена редкостью и рассеянностью по обширной площади первоначального населения, которое приток завоевателей не увеличивал сколько-нибудь значительно" (46, с. 22).

          Стало быть, всему виной неблагоприятная демографическая ситуация.

          Потребности прогресса     Толкаясь в пёстрой случайной компании, приятно бывает иногда встретить старого доброго знакомого, некогда стрельнувшего у вас пять рублей "до получки" и после этого надолго и надёжно выпавшего из поля вашего зрения. Вот так и я, желая доставить читателю нечаянную радость, приберёг напоследок уже известную ему версию объяснения всего и вся в развитии общества потребностями прогресса. Эта версия, как отмечалось, используется некоторыми учёными для доказательства необходимости становления рабства и его значимой роли в истории, но аналогичным образом порой рассматривается и падение оного. Здесь также реальные причины процессов подменяются рассуждениями об их "целесообразности" с точки зрения прогресса. Утверждается, что рабство-де очень мешало последнему — не конкретно, а в перспективе, что труд зависимых парцелльных крестьян, мол, хотя и был менее рентабельным, чем рабский, но зато открывал такие возможности для развития, что аж дух захватывало.

          Невольно представляется идиллическая картинка. Сидит эдак вечерком на завалинке после тяжёлого эксплуататорского дня парочка рабовладельцев и рассуждает промеж собой:

          — Слышь-ка, Грипп (уменьшительно-ласкательное от Агриппы — А.Х.). Чавой-то, кажись, нынче труд рабов какой-то не такой... Ну, не прогрессивный, что ли?

          — Да уж, Плин (увеличительно-ругательное от Плиния — А.Х.). Пора, видать, приспела нам, душегубам, переходить к сплуатации колонов и энтих, как их? — феодально-зависимых крестьян.

          — Дык они ж работают хужее! Температурку-то смерь. Разоримся ж!

          — А и Христос с ним (какой Христос?! Чё такое он несёт, в самом деле? Христианство ж ещё не сложилось — А.Х.). Зато, представляешь, какой прогресс будет у варваров на базе крепостного труда спустя всего каких-нибудь полторы тыщи лет?

          И, вдохновлённые этой перспективой, собеседники дружно бросаются переводить рабов на пекулий, пренебрегая во имя ослепительно-светлого будущего человечества своими вялотекущими экономическими интересами.

* * *

          С тем её можно было бы и оставить.

          Однако практика всегда щедра на выдумки. Не очень-то доверяя умственным способностям человека и справедливо опасаясь, что при любых обстоятельствах тот изыщет способ уклониться от истины и отстоять своё право на ошибку, она подкидывает ему факты с запасом. С прицелом: не допетрит головой, так споткнётся ногами. В частности, в рамках рассматриваемой темы в роли такого рода булыжника на дороге выступает парадокс очевидного даже для ортодоксов перехода ряда первобытных обществ прямиком к феодализму, минуя рабовладение. Сей парадокс вообще загоняет пятичленную интерпретацию теории формаций в угол и там измывается над ней, как хочет. Тем не менее и в этом отчаянном положении "гвардия умирает, но не сдаётся" и даже находит в себе мужество сквозь зубы насвистывать популярные некогда мотивчики от: "Все хорошо, прекрасная маркиза!" до: "Так и должно было случи-и-ться".

          В чём проблема?     Более-менее значительное распространение и развитие рабовладение получило в древности только в античном мире. Однако поскольку его сочли особой формацией, то закономерным стало объявление рабовладельческими и всех прочих древнейших государств. Это, конечно, выглядело сомнительным актом, но, с одной стороны, необходимым с точки зрения пятичленной трактовки формационной теории: теоретикам рабовладения тут просто некуда было отступать; а с другой — возможным: историческая отдалённость эпохи, скудость имеющихся источников и сложность их истолкования позволяли спорить до хрипоты на любые темы.

          Совсем другая ситуация сложилась в отношении тех государств (в особенности западноевропейских), которые возникли позже античности. Во-первых, они очевидно были основаны не на рабстве; во-вторых, на их материале, собственно, и сформировалась и прочно укоренилась в умах в качестве тесно связанной с ними концепция феодализма; наконец, в-третьих, отсутствовала и острая теоретическая необходимость объявлять их рабовладельческими: античность-то уже всё-таки миновала и проблема хронологической соотнесённости рабовладельческого и феодального строев как менее и более прогрессивных эпох сама собой снялась с повестки дня. Поэтому средневековые западноевропейские (а вместе с ними под сурдинку и все прочие средневековые) общества советская наука признала носящими исходно феодальный характер.

          Но тем самым возникла проблема акробатического перескакивания этих обществ через формацию, то есть проблема их непосредственного перехода от первобытного к феодальному состоянию, минуя рабовладельческое. Почему такое произошло? Отчего не сработали железные законы становления рабства, описанные выше?

          "Если рабовладение является важным, прогрессивным этапом в развитии человечества, то как можно перейти к феодальной формации, минуя рабовладельческую и, следовательно, не имея тех успехов в развитии производительных сил и общественных отношений, которые достигаются в течение длительного периода господства и развития рабовладельческого строя? Как можно перейти к феодализму, не имея предпосылок к нему, создаваемых развитием рабовладельческого способа производства?" (64, сс. 270-271).

          Проблема перескока, будучи сама по себе странной, усугубляется ещё и тем, что уровень производительных сил германцев в канун становления их государственности явно уступал римскому уровню производительных сил периода поздней республики и империи, то есть эпохи расцвета рабства. По логике формационной теории, с этой ступеньки варвары не только не должны были перескочить к новому высшему строю, но даже не могли шагнуть и в развитое рабовладение, то есть освоить античные социальные достижения. Им следовало ещё тянуться и тянуться до уровня общественных отношений Рима. Однако если согласиться с данной логикой, то рабство следует признать более высокой формой, чем феодализм, что не лезет ни в какие ворота. Встаёт вопрос: почему более прогрессивные производительные силы могут соответствовать более отсталым (с точки зрения официальной концепции) отношениям рабовладения, а более отсталые производительные силы — порождать становление более прогрессивных отношений феодализма?

          С другой стороны, уровень развития производительных сил варваров был близок к уровню древнейших греков и римлян: и там, и там использовались практически идентичные железные плуги. При одинаковых же орудиях, опять же по логике теории, должны устанавливаться и одинаковые общественные системы. Так что или варвары обязаны были двигаться к рабству, или римляне — к феодальному строю. Если рабовладение и феодализм суть две формации, соответствующие каждая своему типу орудий, то они не могут произрастать из одного корня. Одинаковые причины должны порождать одинаковые следствия, и если последние различны, то логичнее предположить, что они являются следствиями вовсе не данных причин, а каких-то иных обстоятельств.

          Почему же варвары и античные народы из одной исходной точки пошли разными путями? Каким образом производительные силы одинакового качества могут порождать то одну, то другую форму эксплуатации? С какой стати в античном мире восторжествовало рабовладение при том, что характер имевшихся орудий позволял уже становление феодализма, то есть более прогрессивной формации?

          Понятно, что все эти вопросы — чисто риторические. Сама возможность их постановки отрицает применимость теории формаций к данной ситуации. Из факта описанного перехода неизбежно следует, что между рабовладением и феодализмом нет принципиальной разницы, что они представляют собой лишь две ветви одного ствола и одного корня. Раз в их основаниях не обнаруживается различных производительных сил, то, значит, их расхождение обусловлено какими-то иными менее значимыми обстоятельствами и носит неформационный характер.

          Однако подобные выводы, разумеется, не приемлемы для тех учёных, которые придерживается пятичленной схемы периодизации истории. Поэтому они не ищут "лёгких путей" в науке, а упорно продолжают настаивать на своём, предпринимая настойчивые попытки объяснения отмеченного парадокса в рамках официальной теории (впредь я буду называть оный парадокс парадоксом "пинг-понга" или, в русской транскрипции, "прыг-скока". Ведь надо же и мне внести хоть какой-нибудь вклад в святое дело пополнения терминологического арсенала науки).

          1. Отрицание парадокса

          Дозрели и перезрели     Первой рефлекторной реакцией всякого нормального человека на любой парадокс является отрицание его реальности: "Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда". Соответственно, и акробатический этюд, исполненный в отношении рабовладения западноевропейскими обществами, поначалу вовсе не признавался многими акробатикой. Как-то считалось: "Ну, прыгают себе и прыгают, — когда-нибудь допрыгаются; а в целом ничего удивительного, раз ноги есть". То есть тут предполагалось, что перескакивание через рабовладельческую формацию не представляет собою ничего предосудительного и объясняется просто тем, что уровень развития производительных сил варваров вполне позволял сие. Этот "достаточно высокий" уровень незатейливо связывался с освоением германцами железа, с которым и ассоциировался феодализм, тогда как рабовладению отводились медь и бронза. Данная версия долгое время пользовалась популярностью; её отголоски, как было видно, прозвучали даже в довольно поздних теоретических построениях В.Н.Никифорова.

          Последний, кстати, как раз довольно чётко сформулировал именно такое понимание рассматриваемой проблемы, при котором она как будто бы не выглядит парадоксальной:

          "Переход германцев и славян от первобытности к классовому обществу начался при гораздо более высоком уровне производительных сил, чем в своё время это происходило у народов Средиземноморья. Такая разница не могла не вести к образованию у них различных экономических систем" (50, с. 48).

          Этим утверждением, конечно, не снимается вопрос о соотношении уровней развития производительных сил варваров и римлян периода расцвета рабовладения и проблема становления феодализма на базе более низкой, чем та, что соответствовала указанному расцвету, но тут хотя бы отрицается тождество их исходных точек развития. И на том спасибо. Каковы, однако, обоснования данного тезиса?

          Синтез     Итак, варвары якобы начали свой исторический путь с более высокой ступеньки экономического развития, чем некогда античные народы. Почему же так получилось? Во-первых, откуда что взялось? Во-вторых, кто разрешил германцам пренебречь очевидно имевшейся у них в своё время возможностью пойти по пути рабовладения? Ведь, надо думать, тот более низкий уровень, с которого пошла-поехала развиваться античность, был когда-то пройден и варварами? Как это они профукали выпавший им замечательный шанс и, более того, продолжали упускать его из виду в течение всего длительного периода своего последующего развития, спохватившись лишь тогда, когда для рабовладения всё уже было потеряно и в воздухе резко запахло феодализмом?

          На эти вопросы предлагаются два основных варианта ответов. Первый вариант выдвигается в рамках так называемой "синтезной теории", согласно которой варвары просто позаимствовали достижения, присвоили и освоили производительные силы античных народов, то бишь начали с того, чем кончили последние, отчего и оказались вынуждены "брать на себя больше и кидать дальше".

          "Налицо заимствование отсталыми обществами передовых производственно-технических достижений, заимствование надстроечных институтов" (50, с. 48), — утверждает, например, В.Н.Никифоров (правда, он напрасно рассматривает эти два "заимствования" через запятую: заимствование надстройки, по логике формационной теории, должно выступать не самостоятельным актом, а следствием заимствования производительных сил; впрочем, для В.Н.Никифорова, как это будет видно ниже, логичнее предполагать именно раздельное их существование).

          Данная версия вполне логична и всё объясняла бы как нельзя лучше, если бы подтверждалась фактами. Однако факты... Ах, эти несносные факты — сколько они загубили прекрасных теорий! Короче, на практике шибко серьёзных заимствований, увы, не наблюдается, причём особенно "отчётливо" — как раз в экономической сфере. Даже в Галлии, Иберии и самой Италии, то есть в исконно романских областях, франки, вестготы и лангобарды не спешили осваивать технические и технологические достижения римлян, не распространяясь уже о ещё более диких англах, свевах, саксах и баксах, то бишь, извиняюсь, — басках. Отнять синхрофазотрон и понаделать из него грузил многим и по сей день куда сподручнее, чем использовать его по назначению — для синхрофазотронения (последнее пояснение я адресую, конечно, лишь несведущему читателю, который не знает, что такое синхрофазотрон и никогда не применял его на своём приусадебном участке). В результате, несмотря на и без того плачевное состояние экономики поздней Римской империи, германцы даже на бывших римских территориях умудрились-таки способствовать ещё и

"дальнейшему падению уровня агрикультуры" (59, с. 117).

          С учётом этого обстоятельства В.Н.Никифоров, во-первых, начинает вместо заимствований рассуждать просто о влияниях, а во-вторых, переносит центр тяжести гипотезы заимствований с производительных сил на надстроечные институты.

          "На разложение первобытного строя германцев и славян оказывало влияние хозяйственное, идеологическое и политическое развитие народов, ушедших далеко вперёд, поэтому у первых в период, переходный от доклассового общества к классовому, рабовладельческая тенденция на каком-то достаточно раннем этапе сменилась феодальной, которая стала господствующей" (50, с. 27).

          С влияний, как понятно, взятки гладки. Их результаты могут быть совершенно неопределёнными: это не отменяет наличия самих влияний. Всякий может сказать: "Я старался, — влиял, но не получилось". Тут корень вопроса не в том: были или не были влияния со стороны их субъекта, а в том: как они выразились в изменении образа жизни объекта? А здесь-то у варваров как раз и не усматривается практически никаких серьёзных перемен. Наиболее бросаются в глаза разве что сдвиги в политической, идеологической и культурной сферах, связанные, в первую очередь, с принятием христианства. За них В.Н.Никифоров и ухватывается, как утопающий за соломинку. В результате у него выходит, что характер общественного строя определяется не материально-техническим базисом, а типом верований — совсем как у А.Тойнби.

          В подтверждение своих взглядов В.Н.Никифоров приводит пример современных влияний буржуазных (и даже "социалистических") стран на народы африканского континента, благодаря коим (влияниям) эти народы якобы скачкообразно сигают прямо из первобытности в капитализм и дальше по курсу (50, с. 27). Данный аргумент, озвученный двадцать лет назад, сегодня, конечно, несколько устарел и вряд ли может быть принят во внимание. С одной стороны, факты показывают, что никто никуда в Африке больно-то скакать не торопится и лошадей не седлает, а, напротив, местный трибализм лишь лениво почёсывается в ответ на наскоки Запада и весьма успешно сопротивляется всем и всяческим влияниям. С другой стороны, для материалиста марксистского толка должно быть и само по себе очевидно, что переделать африканские и любые другие социумы невозможно, не изменив прежде их экономической базы и социального состава (да и то ещё придётся поколение-два подождать отмирания традиционного менталитета).

          "Лишь погода виновата"     Помимо синтезной концепции, терпящей фиаско на почве практических свидетельств, для объяснения парадокса "Кинг-Конга", — прошу прощения: "пинг-понга", — выдвигается также вариант, напирающий на роль природного фактора. В данном контексте его значение понимается так, что, мол, именно неважные природные условия помешали варварам при достижении ими определённого уровня развития производительных сил податься в управдомы, то бишь в рабовладельцы. Просто этого уровня тут якобы не хватало вообще для становления классового строя ввиду малости объёма производимого прибавочного продукта. Вот и пришлось германцам развивать свои орудия дальше — до тех пор, пока эксплуатация не стала возможной. Но тут уже — по характеру получившихся производительных сил — невозможной, увы, оказалась её рабовладельческая форма. Как говорится, не понос — так золотуха.

          Подобную мысль выдвигает, например, Ю.М.Рачинский. По его мнению, в неблагоприятных природных условиях,

"Чтобы достигнуть такого уровня производства, при котором появился прибавочный продукт, необходимы более совершенные орудия труда, формы организации производственной деятельности людей и способы их привлечения к труду" (58, с. 124).

          Эта версия также хороша на ощупь и на вид, но слегка горчит при её практическом употреблении внутрь. Никому ещё не удалось доказать, что орудия древних германцев чем-либо превосходили орудия аналогичных (не распространяясь уже об античных, классически-рабовладельческих) греков и римлян; причём доказать не так, чтобы ткнуть пальцем в мелкие различия в деталях и тем ограничиться (хотя и это сделать не просто: плуг с железным лемехом, используемый на протяжении всего средневековья, был изобретён ещё греками, а римлянами использовался на тяжёлых почвах Эртрурии, где необходимо было в процессе вспашки переворачивать пласты земли, ещё за два-три века до нашей эры, то есть до расцвета рабства), а так, чтобы вывести из соответствующих различий основные особенности феодального и рабовладельческого обществ.

          Все преимущества, которые обычно приписываются производительным силам феодализма в сравнении с производительными силами рабовладения, связываются лишь с характером используемого типа работника. На эту тему я уже подробно написал выше; здесь же дополнительно отмечу только то, что по данному параметру никак нельзя отличить производительные силы варваров от производительных сил древних греков и римлян: именно по нему-то как раз никакого такого особого сравнительного развития у германцев и не произошло и произойти не могло, — так, чтобы в итоге их исходный пункт отправления по пути классообразования оказался выше античного.

          Наконец, порой встречаются и суждения такого рода, что, мол, различия материально-технических баз рабовладельческой и феодальной эпох носили количественный характер. Дескать, в средневековье имелось больше плугов хороших и разных, куда шире был охват, точнее глазомер, острее укус и вообще эта зараза — феодализм — распространилась чёрт-те знает на какие территории и поналезла во все щели, так что справиться с ней просто не было уже никакой возможности.

          Как понятно, подобные подходы, путающие развитие с ростом, суть близкие родственники печально известного закона о переходе количества в качество. Однако сколько ни повторяй "халва-халва", во рту слаще не станет, и это научно установленный факт: иначе отовсюду только бы и слышалось "водка-водка-водка". Сколько ни осваивай пространств и не плоди землепашцев с их плугами и боронами, а всё одно — форму организации производства и общества этим не изменишь. При отсутствии качественных изменений простой количественный рост — он и есть простой количественный, хоть ты ему кол на голове теши, — то бишь повторение всё того же самого лишь в ином масштабе и только.

          2. Подмена объекта теории

          Связь теории и её объекта     Невозможность совместить парадокс "пинг-понга" с нормальной теорией формаций понуждает некоторых учёных к спасению последней путём её частичного исправления. Возможности советской исправительной системы хорошо известны: она способна исправить всё, что угодно, но так, что и родная мать после не узнает. Вот и в данном случае за основное принято такое направление совершенствования, которое бьёт теорию формаций в самое больное место — по объекту её стратегического назначения. Конкретно — по обществу.

          Наука без объекта — всё равно что дым без огня: туману много, а нагреть никого нельзя. Всякая теория, вестимо, не гуляет, как кошка, сама по себе, а есть теория чего-либо, и от характера этого "чего-либо" зависит её методология, форма и содержание. В частности, теория формаций представляет собой не что иное, как учение о развитии общества и об обусловленной этим развитием смене его состояний. Уберите отсюда общество, и я не знаю, о чём тогда вообще пойдёт речь дальше.

          Вместо общества — человечество?     Но то, чего не знает один, наверняка знают другие. И эти "другие" уверяют, что речь у нас не то что дальше, но и с самого начала должна была идти вовсе не об обществе, а обо всей совокупности имевшихся в истории и имеющихся ныне социумов, то есть о человечестве. Особь, отдельный организм как объект изучения предлагается заменить популяцией, вещь — колонией вещей и даже не столько колонией, сколько просто аморфной и разрозненной группой соседей по планете, подчас даже не догадывающихся о существовании друг друга. Такой ход мыслей особенно популярен среди ряда современных социологов, поднимающих на щит факт очевидной ныне глобализации мировой экономики, культуры и социальной жизни.

          Что на это можно возразить? Изучать человечество — дело хорошее. Всё лучше, чем "козла" забивать да пить без просыпу. И объектом своего познания каждый тоже волен избрать, что душа пожелает. Не глянется тебе общество: темка мелковата, — берись за человечество. Однако вслед за этим надо бы не забыть сменить и теоретическую ориентацию. Ведь колонии нельзя изучать так же, как вещи, то есть отождествлять данные объекты между собой и приписывать первым свойства вторых, а вторым — первых. Боюсь, что ничего путного из этого не получится, а путное нынче в моде.

          К сожалению, указанная "забывчивость" характерна для многих учёных. Я имею в виду не социологов, у части которых в головах такой теоретический ветер, что дай им бог вообще хоть что-нибудь вспомнить. Я имею в виду историков, спасающих теорию формаций от нападок всевозможных парадоксов путём превращения её из раздела обществоведения в сектор "человечествоведения". На мой взгляд, чем так спасать, уж лучше б сразу пристрелить, чтоб не мучилась. Впрочем, понятно, что в данном случае учёные не могут позволить себе этот акт гуманизма. Ведь вся их хирургическая операция по удалению одного и вживлению другого объекта как раз и задумана с целью сохранения жизни пациента, пребывающего в глубокой коме. Тут уж не до обсуждения проблем иммунной несовместимости тканей: приходится действовать наспех и пользоваться тем, что есть под руками. Однако в результате указанная несовместимость всё-таки даёт о себе знать, и теория формаций закономерно теряет дееспособность, то есть приобретает алогичные формы, что для любой теории смерти подобно.

          Концепция симбиоза     Чтобы не быть голословным, перейду к конкретным примерам. Среди советских учёных одним из первых на вышеописанную скользкую стезю ступил Б.Ф.Поршнев. Он предложил рассматривать проблему смены формаций в глобальном общемировом масштабе. Дескать, человечество в древности представляло собой единую экономическую систему с единой общей жизнью. И система эта чутко реагировала на все происходившие в её рамках локальные процессы. А если конкретно, то рабовладельческая формация, по мнению Б.Ф.Поршнева, не могла существовать в одном отдельно взятом государстве (почти как социализм у Л.Д.Троцкого) хотя бы уже в силу того, что рабов в приличных домах завсегда было принято завозить из-за границы. Таким образом, рабовладение находилось-де в тесном симбиозе с первобытностью, черпая из её среды свой основной трудовой ресурс, отчего крах рабовладельческого строя одновременно означал якобы и крах данного симбиотического социально-экономического организма вообще и постановку осиротевших варваров перед необходимостью перехода к какому-то иному способу существования.

          Здесь, как видно, явление симбиоза спутывается с явлением паразитизма. Для своих глистов я, конечно, дом родной и отец-кормилец, но они для меня — отнюдь не партнёры, а халявщики. То, что мы единый организм, — это точка зрения глистов. Я же придерживаюсь на сей счёт иного мнения, и даже если указанные "постояльцы" все до единого перемрут по причине моего нездорового образа жизни, я отнюдь не буду сильно расстраиваться по данному поводу и уж, тем более, отказываться в связи с этим от привычных мне удовольствий.

          Вот так и варварская периферия рабовладельческих обществ, надо думать, не столько ощущала себя их необходимым придатком и не столько опечаливалась тем, как же она будет жить в случае гибели своих эксплуататоров, сколько помышляла о том, как бы поскорее избавиться от последних, а то и поменяться с ними амплуа.

          Концепция целого     Более радикальное толкование рассматриваемый подход получил у Ю.И.Семёнова. Он вообще выступает против взгляда

"на историю человеческого общества (обратите внимание: человечество именуется Ю.И.Семёновым "человеческим обществом", то есть в его сознании понятия "человечество" и "общество" априори сливаются воедино. — А.Х.) как на совокупность историй определённого числа социальных организмов, каждый из которых должен был "пройти" все общественно-экономические формации". Ю.И.Семёнова не устраивает такая интерпретация, при которой "смена формаций представлялась как процесс, происходящий исключительно внутри социальных организмов, а сами формации мыслились прежде всего как стадии эволюции отдельных конкретных обществ" (21, с. 83), и он предлагает прилагать теорию формаций к человечеству в целом. То есть рассматривать "историю человеческого общества" не "как простую сумму историй отдельных социальных организмов, каждый из которых развивается самостоятельно. Единство мирового исторического процесса при этом" ошибочно, по мнению Ю.И.Семёнова, "сводится почти исключительно к общности законов, действующих в каждом социальном организме, и тем самым к одинаковости их развития" (21, с. 85). В то время как "история человеческого общества, складываясь из историй отдельных обществ," якобы "представляет собой единое целое, не сводимое к сумме эволюций социальных организмов (ещё раз обращаю внимание читателя на то, как симптоматично и органично эволюция человечества на деле отождествляется Ю.И.Семёновым с развитием, а развитие отдельного общества именуется эволюцией. — А.Х.). Теория общественно-экономических формаций как раз и выражает единство, целостность мирового исторического процесса" (21, с. 85).

          В данных цитатах, как видно, речь поначалу ведётся лишь о единстве и "целостности" мировой истории. Однако сама по себе история — объект не материальный, являющийся в реальности не более чем описанием перипетий бытия какого-либо материального объекта. Когда говорят "история", закономерно возникает вопрос: история чего, какого объекта? Этот "объект" тут обязательно должен рано или поздно появиться на горизонте. Вот и Ю.И.Семёнов в конце концов от единства истории плавно переходит к единству её объекта. В формационной теории, — утверждает он, —

"воспроизведена внутренняя объективная необходимость развития не каждого социального организма, взятого в отдельности, а лишь всех социальных организмов, взятых вместе, т.е. эволюции всего человеческого общества как единого целого" (21, с. 85).

          Таким образом, суть ясна: единство человечества — вовсе не гносеологический, и даже не базовый для гносеологии онтологический, а чисто практический феномен, то есть это не единство объекта познания (последнее, как понятно, может в таком качестве представить всё, что угодно), не единство тождества, основывающееся на реальном сходстве феноменов Бытия, а вполне натуральное единство целого. Соль теории формаций, по Ю.И.Семёнову, не в том, что она схватывает общее в развитии каждого общества, то есть общества вообще, а в том, что она есть описание развития одного-единственного целостного организма — человечества. Это своеобразный, хотя, увы, и не оригинальный взгляд на сущность познания, согласно которому, например, теория электромагнетизма описывает не те свойства, которые присущи всем электронам самим по себе, не общую, то есть сходную их природу, а свойства, присущие лишь всей их совокупности, не только взятой в целом, но и понимаемой как целое. На этом, как уже неоднократно указывалось, "стояла, стоит и стоять будет" насмерть (то бишь до полного своего издыхания) вся классическая и новейшая философия.

          Откуда что взялось     Данную концепцию Ю.И.Семёнов, разумеется, берёт не с потолка, а опирает на конкретные факты — читатель уже догадывается, на какие. Естественно, главным образом, всё на тот же парадокс "пинг-понга". Нельзя не видеть, указывает Ю.И.Семёнов,

"что имеются реальные факты, не укладывающиеся" в традиционные "представления" (21, с. 83).

          В истории встречаются "пропуски" и "прогулы" отдельными обществами отдельных формаций — по преимуществу, всё той же многострадальной рабовладельческой. Оные "разгильдяйство и нарушения трудовой дисциплины" сторонники обязательности прохождения каждого общества через все формации

"истолковывали как возможное и даже неизбежное отклонение от нормы, вызванное стечением тех или иных чрезвычайных обстоятельств" (21, с. 83), с чем Ю.И.Семёнов категорически не согласен.

          И, замечу, совершенно справедливо. В данном вопросе я полностью разделяю его позицию. Указанное истолкование нелепо и попахивает притуплением классовой бдительности. Что же это за норма такая, которая уступает гнусным домогательствам случайных обстоятельств? Что это за обязательность, которая вовсе не обязательна? Фундаментальные для бытия объекта закономерности может отменить только его гибель и ни что иное. Закономерности же развития целого и, соответственно, строго последовательной смены его состояний — из числа фундаментальных. Исходя из всего этого, я и делаю вывод, что раз какие-то общества вдруг оказываются способны, посильнее разбежавшись, перепрыгнуть через рабовладение, то последнее и не является формацией.

          Иные авторы козыряют данным фактом и в более азартной игре.

          "Историками и социологами, стоящими на немарксистских позициях," он используется "для опровержения теории общественно-экономических формаций" в целом (21, с. 84) (в связи с чем советскими учёными и производятся описываемые здесь спасательные операции).

          Отрицание обязательности     Однако Ю.И.Семёнов не считает правильным ни то, ни другое решения проблемы и поэтому предлагает своё, связанное не с переоценкой реалий в угоду теории и не с пляской на костях последней, а с её изменением в угоду ложно понятым реалиям. По его мнению,

"В действительности в противоречии с историей находится вовсе не теория общественно-исторических формаций, а лишь рассмотренное выше понимание её как отображения внутренней закономерности развития каждого социального организма, взятого в отдельности" (21, сс. 84-85).

          А коли так, то для начала следует отказаться от "иллюзии", будто прохождение каждым обществом через все формации является нормой: сие, мол, совсем не обязательно. Это то, что называется, — избавляясь от насморка, отсечь голову.

          В качестве дополнительного (к парадоксу "прыг-скока") фактического обоснования необходимости такого отказа Ю.И.Семёнов обращает внимание публики на то обстоятельство, что многие общества в истории существовали, то бишь формировались, цвели и пахли и наконец гибли под ударами среды в рамках только одной формации (рабовладельческой или феодальной), не успевая дожить до светлых дней её ликвидации и смены более прогрессивным строем. Отсюда делается вывод, что

"по отношению к этим социальным организмам формации не выступают как стадии их внутреннего развития" (21, с. 84).

          Ю.И.Семёнову, видимо, кажется, что сие как-то дискредитирует теорию, демонстрируя её недисциплинированность и необязательность.

          Однако данный факт ни о чём не свидетельствует. Естественно, погибшие по дороге не могут добраться до финиша, но это не отменяет маршрута. Теория формаций отнюдь не утверждает, что свой путь на Голгофу должны пройти абсолютно все, даже мёртвые: претензии предъявляются только к живым и здравствующим. Или, может быть, в истории встречались общества, которые вообще шли иным путём, не фиксируясь ни на одной из предписанных теорией остановок (забудем на время о гипотетической рабовладельческой формации)? Таковых вроде бы не замечено. Тогда всё в порядке, — продолжаем движение.

          "Не только не существует социальных организмов, которые "прошли" бы все формации, но нет ни одной общественно-экономической формации, которую "прошли" бы все социальные организмы. В этом смысле не является "универсальной" ни одна докапиталистическая формация" (21, с. 84).

          По поводу первой части данного утверждения можно возразить: а Китай? А Индия? Если же отбросить путающуюся под ногами гипотезу рабовладения, то, пожалуй, придётся заключить даже противоположное: нет таких обществ из благополучно доживших до наших дней, которые не "прошли" бы через все формации или не двигались бы по соответствующему маршруту (последнее, понятно, касается тех, кто всё ещё барахтается в паутине бюрократизма или же находится даже на этапе первобытности). Вторая же часть цитаты, похоже, опять-таки толкует лишь о том, что кое-кто "хотел, да не успел". Было бы любопытно узнать, что это за формация (за исключением, разумеется, рабовладельческой), мимо которой проскочило, не задерживаясь и не снимая шляпу, хотя бы одно из ныне здравствующих или давно погибших обществ? Некоторые ещё плетутся в хвосте, — что есть, то есть, но это дело временное и поправимое: какие наши годы? Все там будем!

          Таким образом, выражаясь языком современных газет, весь компромат, который автор цитаты собрал и слил на теорию формаций, а точнее, на её законный нормативный характер, не отвечает действительности. Тезис о необязательности для отдельных обществ движения через все формационные станции опирается на практику лишь в одном-единственном пункте — парадоксе "пинг-понга", паразитируя на питаемых ещё отдельными учёными заблуждениях по поводу наличия в истории человечества рабовладельческого строя.

          Но, может быть, сия концепция лучше выглядит с её теоретической стороны?

          Абстракционизм — последнее прибежище импрессионизма     Итак, Ю.И.Семёнов призывает к тому, чтобы заменить общество как объект формационной теории человечеством и спустить на последнее всю свору имеющихся в распоряжении официального марксизма формаций. Позволю себе ещё раз процитировать утверждение насчёт того, что в упомянутой теории

"воспроизведена внутренняя объективная необходимость развития не каждого социального организма, взятого в отдельности, а лишь всех социальных организмов, взятых вместе, т.е. эволюции всего человеческого общества как единого целого" (21, с. 85).

          Это рассуждение само по себе как будто бы не лишено смысла. Слова в нём все знакомые и построено оно лингвистически грамотно. Однако многие абстрактные фразы звучат убедительно лишь до тех пор, пока не начнёшь задаваться вопросами по поводу их конкретного содержания и выяснять детали их связей с действительностью, то есть то, как посредством них объясняется последняя. Увы, зачастую при этом оказывается, что вполне приличные на вид построения на деле представляют собою лишь картонные декорации, жить в которых при всём желании невозможно.

          Взять приведённую цитату. О какой "необходимости развития" (или эволюции?) идёт в ней речь? В чём эта необходимость состоит, каковы её механизмы? В отношении отдельных обществ, например, тут все ясно. Но каким образом процесс развития и смена формаций реализуется в рамках всего человечества как единого целого? Вот если бы некий Мировой Дух воплощался по очереди сначала в одних, а затем в других народах, выступая по отношению к ним неким связующим, объединительным началом, если бы развитие человечества и представлялось развитием данного Духа, как это происходит у Гегеля, тогда всё было бы более-менее понятным. Дух — он на то и Дух, что ему никто не указ, — через кого хочет, через того и развивается. Но как объяснить поступательное движение истории материалистически? Как разрешить хотя бы ту же пресловутую проблему становления и падения рабовладельческого строя?

          Обычная теория формаций даёт тут вполне разумные и определённые ответы (и не её беда, что их ошибочно прилагают не к той реальности). Ю.И.Семёнов же ограничивается лишь провозглашением абстрактных формул. Вся его забота состоит только в том, чтобы вывести формационный подход к истории (при одновременном сохранении пятичленной периодизации последней) из-под удара парадокса "пинг-понга". Он просто легализует данный парадокс, объявляя "пропуски" формаций отдельными обществами нормальным явлением и, соответственно, перенося обязательность прохождения через эти формации (без чего от формационной теории вообще остаются лишь рожки да ножки) в другую инстанцию. Дескать,

"Все общественно-экономические формации может (должно! — А.Х.) "пройти" только человеческое общество в целом, но не отдельные социальные организмы, из которых оно состояло и состоит. Одни общественно-экономические формации могут быть представлены историей одних социальных организмов, другие — совершенно иных" (21, с. 85).

          Неоправданное усложнение ситуации     Ю.И.Семёнову, конечно, кажется, что предпринятая им переадресовка спасает марксизм от опасной головной боли.

          Отнюдь нет. В результате его лечения эта боль просто отходит на второй план ввиду появления массы новых: жжения в груди, колотья в боку и прострелов в спине. Обратите внимание на заключительное предложение последней цитаты. В нём идёт речь о социальных организмах, то бишь об обществах. Ю.И.Семёнов вовсе не устраняет последних из числа действующих лиц своей пьесы. Его человечество не отменяет обществ, а лишь добавляется к ним в качестве ещё одного персонажа. Но всякое введение новой сущности, как известно, усложняет ситуацию. После этого всю пьесу надо переписывать заново, разбираясь в отношениях её прежних героев с новыми и, соответственно — в рамках изменившихся обстоятельств, — между собой.

          И это бы ещё ладно! Раз надо — так надо: был бы толк. Однако в том-то всё и дело, что толку — пшик. Главная беда предложенного исправления заключается в том, что добавочный персонаж — совсем из другой пьесы. Всё, что он ни делает, — невпопад, что ни говорит, — не к месту. Отчего более-менее разумное прежде действо превращается в театр абсурда. Старые персонажи постепенно теряют нить повествования и отказываются играть свои роли, предоставляя напористому новичку в одиночку вытягивать представление и даже со всё возрастающим интересом наблюдая, что же ещё новенького отколет этот невесть как затесавшийся в их тёплую компанию бестолковый дуралей.

          Человечество и формационные состояния     Нормальная теория формаций повествует о том, что в результате развития материальных баз конкретных обществ происходит последовательная смена их состояний в сторону усложнения. Как же всё это можно отнести к такому объекту, как человечество? Прежде всего, можно ли приписывать ему само наличие формационного состояния?

          Состояния присущи только системам. Если заводится речь о формационных состояниях человечества, то необходимо доказать, что последнее представляет собою систему и притом не любую, не систему вообще, а строго определённую. Какую именно?

          Всякая система есть, для начала, совокупность неких элементов. Термином "человечество" называется как раз совокупность всех обществ, существующих или существовавших на Земле в определённый исторический момент, и даже вся их общность вне каких-либо временных рамок. Но это лишь самое общее и поверхностное определение, ограничиться которым никак нельзя. Ведь системы как совокупности (и, соответственно, их состояния) бывают разные. Во-первых, реальные (материальные) и понятийные (идеальные). Например, понятие "человечество", разумеется, есть система, состоящая из понятий "древнеегипетское общество", "индийское общество", "российское общество" и т.д. Имеет ли это отношение к теории формаций? Понятно, что в нашем случае речь должна идти только о реальной системности. Но и реальные системы, во-вторых, могут быть различены как искусственные, созданные внешними обстоятельствами (например, ограниченностью территории "обитания" элементов стенками какого-нибудь котла или рамками планеты), и естественные, поддерживаемые внутренними взаимодействиями. Так различаются колонии и целостности.

          В связи с этим встают два вопроса. С одной стороны, к какому типу реальных систем должно принадлежать человечество, чтобы обладать формационными состояниями, а с другой — к какому типу оно в действительности принадлежит? То бишь требуется как раз доказать, что человечество системно именно в таком смысле, который предполагает формационность. Но последняя, как известно, связана исключительно с развитием целых. Стало быть, необходимо обосновать именно целостность нашего объекта. Вовсе не случайно основополагающим пунктом гипотезы Ю.И.Семёнова оказывается утверждение о том, что человечество представляет собою единый организм. Сие требуется по самой логике теории формаций. Однако насколько это утверждение соответствует истине? Оно, конечно, красиво звучит, но, к сожалению, как принято было выражаться в старинных романах, с красотой данного тезиса может сравниться только его ошибочность.

          Человечество — целое?     Если взглянуть на дело практически, то представляется очевидным, что Ю.И.Семёнов слишком поспешно выдаёт желаемое за действительное. Даже к началу третьего тысячелетия слухи о единстве человечества являются сильно преувеличенными. Утверждать же нечто подобное о временах не столь приближённых и вообще нельзя, причём чем дальше в прошлое, тем больше. Что уж говорить об эпохе, отождествляемой с рабовладением?

          "Ведь тогда даже крупнейшие события в том или ином регионе ещё не оказывали и не могли оказать определяющего влияния на историю других регионов, поскольку каждая из региональных цивилизаций жила своей замкнутой жизнью" (13, с. 41).

          С методологической точки зрения также понятно, что Ю.И.Семёнов просто плохо различает разные виды единства объектов и имеет смутное представление о сущности такого из них, как единство целого. Поэтому он непринужденно оперирует последним термином и применяет его, где ни попадя, то бишь везде, где углядывает наличие хоть какого-либо единства. Такая метода, как известно, хороша тем, что открывает широкий оперативный простор для любого экстравагантного теоретизирования.

          Собственно же теоретический подход к вопросу заключается в выяснении того, насколько критериальные признаки целого приложимы к такому объекту, как человечество. Первым из указанных признаков выступает наличие некоторого взаимодействия между элементами системы. Взаимодействие тут является обязательным моментом: без него целого просто нет. Стало быть, задача тех, кто объявляет человечество целостностью, состоит прежде всего в том, чтобы показать, что в любой исторический период существования оного как суммы всех наличных социумов все данные социумы находились между собой в каком-то взаимодействии. Надо полагать, сделать сие довольно затруднительно.

          Однако этого мало, ибо целое создаёт далеко не всякое взаимодействие элементов, а только такое, благодаря которому оно как совокупность обособляется от среды и выступает в отношении неё как нечто единое. Ведь каким-то образом в мире взаимодействует всё и вся. Нет системы, которая не находилась бы в определённой среде и тем самым не вступала бы с нею в контакт. Для целого характерно не простое наличие взаимодействия, а отдельность бытия; взаимодействие элементов в этом случае выполняет роль обеспечивающего отграниченность фактора. Если взглянуть на человечество с данной колокольни, то видно, что оно, разумеется, отлично от природной среды как качественно иная форма существования материи, но вовсе не отграничено от неё как нечто материально единое, ибо его внутренние взаимодействия даже там, где они имеются, не носят объединяющего характера. Реальная отграниченность реализуется тут только в форме обособленного существования отдельных обществ, а не человечества в целом.

          Далее, единство целого выражается в его функциональном бытии, в том, что его элементы являются специализированными частями. Утверждать такое нельзя даже по адресу современных обществ, составляющих так называемое мировое сообщество, не распространяясь уже о древнейших.

          Наконец, в связи с функциональностью можно упомянуть ещё и о таком важном признаке целого, как единство его результирующего внешнего действия, представляющего собой кооперацию индивидуальных действий его специализированных элементов, то есть его способность выступать в отношении среды как особый субъект. Конкретное общество в состоянии скооперироваться и выдать на-гора указанный результат. Собственно этим оно всю дорогу только и занимается в рамках современного производства. Человечество пока себя в таком качестве не проявило.

          Таким образом, по совокупности всех отмеченных обстоятельств я считаю преждевременным определение человечества как целого, в особенности на ранних стадиях его существования. Но тем самым неправомерны и разговоры о его формационных состояниях и приложимости к нему формационного подхода.

          Проблема определения "формационного состояния" человечества     Однако предположим, что человечество всё-таки представляет собой единый организм. Тогда актуальной становится проблема определения его формационного состояния в каждый конкретный исторический период. Для общества эта проблема решается просто: достаточно посмотреть на его устройство, то есть на общественный порядок. Но человечество отнюдь не имеет единого порядка общежития. Каждый из его элементов живёт по-своему. Во все эпохи (за исключением разве что первобытной — если встать на позицию сторонников "пятичленки") в его состав входили и входят общества различного формационного типа.

          "Принадлежность отдельного социального организма к той или иной формации определяется системой производственных отношений, которые лежат в его основе. Но как быть с человеческим обществом в целом, если социальные организмы, его составляющие, относятся к разным типам?" (21, сс. 85-86).

          В том-то и состоит парадокс концепции Ю.И.Семёнова, что формационное состояние человечества неизбежно представляется им не непосредственно (ведь собственного состояния последнее и не имеет), а в связи с состояниями отдельных обществ: без этого просто никак не обойтись, не теряя последних остатков наглядности и здравого смысла. Как же в такой обстановке выйти на общий знаменатель?

          Единственный путь тут, как понятно, указывает математика с её вечным: сложить всё, да и поделить. По этому пути практически и движется Ю.И.Семёнов. Естественно, для начала он разбирается с тем, что с чем можно и нужно складывать (нельзя же соединять божий дар с яичницей), то есть классифицирует наличный материал, разбивая единое вроде бы человечество на группы обществ по признаку формационной принадлежности последних. Эти группы и оказываются у него основными структурными элементами теории. Если в конкретном функционировании — указывает Ю.И.Семёнов, —

"формации как типы общества существуют в социальных организмах и различного рода их системах, то как стадии развития, на которых находится человеческое общество в целом, они имеют бытие только в мировых системах социальных организмов соответствующего типа" (21, с. 87).

          Анализ подобного рода абстрактных рассуждений (которые обычно не понимают и не дают себе труда понять сами их авторы) очень утомителен: в них сам чёрт ногу сломит. Но попробуем разобраться.

          В целом ход мыслей Ю.И.Семёнова понятен. С одной стороны, ему надо определить формационное состояние человечества, в связи с чем он вынужден как-то группировать отдельные общества. С другой стороны, в рамках выдвинутой Ю.И.Семёновым концепции требуется пожертвовать нормативностью стадиального развития отдельных обществ в пользу всего человечества. На стыке этих нужд и рождается идея о воплощении формационных состояний человечества в лице указанных групп-"мировых систем". Куда ж ещё тут остаётся податься, коли человечество в целом состояниями не обладает, а для обществ прохождение через все формации не обязательно? Однако понимание мотивов автора не оправдывает результатов его творчества, а они, увы, очень нуждаются в благосклонности присяжных.

          Во-первых, как можно видеть, процесс существования (функционирования) формаций Ю.И.Семёнов каким-то образом отделяет (подчёркиваю: не отличает, а именно отделяет) от процесса развития (смены) формационных состояний. Дескать, первый происходит в одном объекте, а второй — в другом. Но ни что не может развиваться вне своего существования: развитие, вообще-то, и есть не что иное, как функция существования определённого типа феноменов (вещей). Это тенденция в изменениях, которые происходят в рамках данного конкретного существования. Если формации прописаны по адресу общества, то как же можно их развитие представить себе живущим отдельно, по иному адресу?

          Во-вторых, стадии развития объявлены Ю.И.Семёновым реализующимися только через некие "мировые системы" обществ. Но что это за системы? Откуда они взялись, — с одной стороны, практически, а с другой — в концепции автора цитаты? Если не обращать внимания на отвлекающие манёвры и шумовой фон в виде "громких" слов: "мировая", "система" и т.п., то можно понять, что данные "системы" суть не что иное, как вышеуказанные группы, что в жизни они формируются путём индивидуального появления и постепенного накопления на планете обществ определённого формационного типа. Из них и складываются в результате простого суммирования некие совокупности, вовсе не представляющие собою целостных образований и даже колоний, а являющиеся лишь множествами однотипных объектов, существующих порознь. Вот эти-то множества и обнаруживает Ю.И.Семёнов, рассортировывая общества на группы по признакам их формационной принадлежности и создавая тем самым классификационные понятия "феодальная мировая система", "капиталистическая мировая система" и т.п.

          Однако, повторяю, реальным целостным бытиём данные группы-классы не обладают, а следовательно, вовсе не имеют никаких особых свойств, принадлежащих им как таковым, в отличие от свойств их элементов. Подобным сверхбытиём относительно своих частей обладают только целые. Группы же Ю.И.Семёнова — всего лишь классы, то есть множества, определяемые как единства по сходствам их элементов. Всё, что у них есть, привносится в них этими элементами. Конкретно: формационный характер оных групп не является их специфическим собственным свойством именно как групп, но априори присущ каждому из причисляемых к ним обществ. Определённая формационность выступает тут характеристикой самих этих обществ, а вовсе не их классификационных и практических множеств. Попытка оторвать формации как стадии развития от "социальных организмов" и приписать их исключительно к "мировым системам" не имеет под собой никаких реальных оснований.

          Но забудем и об этом. Оставим в покое свойства указанных групп и обратимся к их использованию на ниве определения формационного состояния человечества. Итак, все отдельные общества Ю.И.Семёнов разбил по блокам. Что дальше? Как теперь их складывать и делить? Проще всего, конечно, взять да и посчитать, обществ какого типа в данный момент имеется больше. Но понятно, что такой подход не будет удовлетворителен ни с теоретической, ни с практической точек зрения.

          Во-первых, так просто решить дело можно только при наличии всего двух соперничающих группировок. А как быть, если в реальности одновременно сожительствуют общества трёх и более формационных типов, — например, первобытные, феодальные, капиталистические и социалистические? Что делать, если ни одна группа однотипных обществ ни по своей численности, ни даже по каким-то другим параметрам в одиночку не перевешивает всех прочих? Отрицать необходимость абсолютного большинства? Группировать общества дополнительно между собой? Выдвигать тезис о социалистическо-капиталистическом или же о капиталистическо-феодальном состоянии человечества? Я понимаю, что у многих уже вертится на языке спасительное слово "переходное" состояние, — так от чего к чему?

          Во-вторых, вызывает сомнения сама процедура решения сложных вопросов простым большинством голосов. Общество обществу рознь — по числу членов, занимаемой территории, политическому и экономическому потенциалу, наконец, просто по прогрессивности, столь любезной сердцу отечественной науки. Не учитывать всего этого никак нельзя. О том же толкует и сам Ю.И.Семёнов. Определяющей лицо человечества объявляется им та группа, которая задаёт тон в конкретный исторический период, то есть выступает в нём в роли гегемона.

          Но что при этом имеется в виду? Реальное доминирование? Степень прогрессивности? Ю.И.Семёнов как-то не уточняет, чему следует отдавать тут предпочтение. Для советской науки закономерной была ориентация, конечно, на последнее: соответствующее время объявлялось эпохой социализма. Но состояние человечества должно быть актуально сущим; при его определении логичнее исходить не из прогрессивности, а из влиятельности той или иной группы обществ. Однако и в данном случае не обходится без затруднений. Возникает вопрос: как понимать гегемонию — как силовое или экономическое преобладание? Ведь первое вовсе не обязательно всегда совпадает со вторым. Не распространяясь уже о том, что при наличии трёх и более групп соотношение сил становится весьма запутанным.

          Так что проблема определения формационного состояния человечества в силу своей надуманности ни теоретически, ни, тем более, практически не разрешима. Нельзя, страдая насморком, установить, чем пахнет фотон.

          Проблема развития человечества     Произведённая Ю.И.Семёновым разбивка человечества на "мировые системы" и связывание стадий его развития именно с ними, в дополнение ко всему прочему делает совершенно не понятным процесс этого развития. Тут оказывается, что оно имеет своим объектом вовсе не целостный организм, а какие-то его фракции и даже, хуже того, фактически — отдельные элементы данных фракций. С точки зрения теории формаций, её объект должен целостно реагировать на изменение своей материальной базы, то есть производительных сил. Однако человечество и не является целым, и не имеет такой единой базы; совершенствование орудий труда и соответствующие преобразования формационных состояний происходят в нём локально, в рамках конкретных обществ. Всё, что остаётся тут на долю собственно человечества — это лишь суммирование оных местных достижений, промежуточным этапом которого выступает вышеописанная разбивка обществ по группам. Но коли так, если каждый выплывает в одиночку и человечество развивается не как единый организм и даже не "оптом", а в "розницу", то при чём же здесь человечество?

          Проблема объяснения формационного бытия конкретных обществ     Поскольку определение формационного состояния человечества производится Ю.И.Семёновым по приоритетности голосов конкретных обществ особого формационного типа, то определение характера этих обществ должно у него предшествовать определению состояния человечества. Не состояние элементов вытекает тут из состояния системы, а, напротив, характер системы — из характера элементов. Но тем самым объяснение формационного бытия отдельных обществ сохраняет всю свою прежнюю актуальность, то есть отнюдь не снимается предложенной концепцией. Эта последняя, как отмечалось, не упрощает ситуацию, а усложняет её, заставляя вдобавок к старым проблемам заниматься ещё и новыми.

          Между тем голова пухнет и от старых проблем. Как быть с решением множества конкретных задач? Что делать, например, с современной Россией? Этого нельзя понять, не рассмотрев российское общество само по себе, то есть не определив, что оно из себя представляет и на что способно в формационном смысле. Абстрактные формулы и ссылки на состояние человечества тут не помогут.

          Бесполезны они и для понимания реальной истории. Групповой подход, например, никак не срабатывает (если он вообще, конечно, способен хоть как-то работать) в случае первичного становления формации. Прорыв в новое состояние поначалу всегда осуществляется одиночками, а не "мировыми системами", и это требует своего объяснения как конкретный акт. Впрочем, и при наличии достаточного множества представителей определённого строя всякое очередное перерождение отдельного общества представляет собою сугубо индивидуальный процесс. Группа товарищей в состоянии в лучшем случае лишь облегчить муки родов — путём оказания своевременной акушерской помощи, — но рожать каждый вынужден, во-первых, самостоятельно, а во-вторых, предварительно забеременев.

          Ю.И.Семёнов, конечно, считает иначе. У него ведь формация — дочь полка и в роли роженицы выступает не Марья Иванна лично, а её партийная ячейка.

          "Когда человечество в целом миновало те или иные стадии своего развития, "прошло" те или иные общественно-экономические формации, для народов, отставших в своём развитии, исчезает не только необходимость, но в конце концов и возможность их пройти. Рано или поздно для них становится не только возможным, но и неизбежным переход к самой высшей стадии, достигнутой человечеством в целом, минуя остальные" (21, с. 90).

          Как понимать данную фразу? Реально тут возможны лишь два варианта. Либо отставшие общества теряют свою самостоятельность, то есть перестают быть обществами и включаются в состав более мощных социальных организмов, которые силой навязывают им свои порядки. Либо они модернизируют свою экономику и, соответственно, социальную структуру и общественные порядки. Иного не дано. Никакой внешний пример сам по себе не может стать основанием для такой общественной реорганизации, для которой просто нет материала. В конечном счёте в любом случае придётся признать, что

"Народы, отставшие в своём развитии, оказавшись в зоне влияния мировой системы передовых социальных организмов, получают возможность усвоить их достижения в области материальной и духовной культуры и продвинуться вперёд, минуя те стадии развития, которые человечество в целом уже прошло" (21, с. 88).

          То есть: забудем о мистическом человечестве в целом, обратимся напрямую к конкретным заимствованиям отдельными обществами материальной базы соседей (что, повторяю, невозможно без соответствующей структурно-социальной перестройки) в качестве обязательной предпосылки перескакивания этих обществ через формации.

          Разрыв теории и практики     Наконец, то, что концепция Ю.И.Семёнова не освобождает нас от решения конкретных вопросов, а только создаёт дополнительные проблемы, — это ещё полбеды. Куда хуже то, что она вообще отрывает теорию формаций от практики, — не в том смысле, что они начинают противоречить друг другу, а в чисто натуральном плане. Ведь тут "исправление" теории достигается подменой её объекта. Данная теория объявляется относящейся вовсе не к конкретике бытия отдельных обществ, а только к человечеству в целом; стало быть, при анализе процессов, происходящих в отдельных обществах, её применять нельзя.

          Тут обнаруживается принципиальная ошибочность пути, по которому идёт Ю.И.Семёнов. Вспомним: исходным пунктом, подтолкнувшим его к активным действиям по исправлению теории формаций, стал парадокс "пинг-понга". Однако какова оказалась цель предпринятых исправлений? Увы, это вовсе не решение данного парадокса, а спасение теории от него. А этого легче всего было достичь простой изоляцией враждующих сторон друг от друга, что Ю.И.Семёнов, фактически, и сделал. Вместо того чтобы как-то приспособить теорию к практике, то есть заняться их согласованием, он взял и объявил их автономными, независимыми друг от друга, то бишь вывел теорию формаций из-под обстрела, из сферы жизнедеятельности конкретных обществ, при исследовании которой в её услугах как раз и ощущается острая нужда. Стоило ли спасать данную теорию такой ценой?

          Нет, — ей там, в разреженном пространстве абстрактных понятий, теперь, конечно, хорошо: никто не стреляет и не пристаёт с докучливыми вопросами. А что делать тем, кто остался на грешной Земле? Как прикажете толковать перипетии бытия и развития конкретных обществ? Как решать тот же объявленный вне закона, то бишь вне теории парадокс "прыг-скока"? Ведь практически-то он никуда не делся из реальной истории и по-прежнему требует своего объяснения. А тут создана такая ситуация, при которой обществоведение лишилось своей путеводной нити. Теория "спасена", но не путём её приспособления к практике, к решению задач объяснения истории, а лишь во имя её самой, путём превращения её в "искусство для искусства". Использовать логику формационной теории оказывается "возможным" (потенциал такого использования уже рассмотрен выше) только в отношении всего человечества, но вовсе не на уровне "социальных организмов". Какова же тогда эвристическая ценность этой теории? И на кой чёрт она, спрашивается, нужна?

          3. Неформационные версии

          Неблагоприятные природные условия     Помимо попыток решения парадокса "пинг-понга" в рамках формационного подхода и исправления теории формаций путём подмены её объекта, в советской науке, разумеется, выдвигаются и такие объяснения феномена непосредственного перехода варваров от первобытности к феодализму, минуя рабовладение, которые не лезут ни в те, ни в другие, а порой и вообще ни в какие ворота.

          В их числе, например, гипотеза о том, что причиной указанного минования явились неблагоприятные природные условия Западной Европы, то есть низкое плодородие здешних почв, их малая продуктивность и, соответственно, невыгодность использования при таком раскладе рабского труда.

          Эта версия, как понятно, прямо противоречит той, что связывает рабство как раз с низким уровнем производительности и необходимостью жёстких форм отчуждения прибавочного продукта. Теперь, напротив, утверждается, что рабство возможно лишь там, где почвы плодородны, а вот самым отвратительным условиям соответствует уже не что иное, как более прогрессивная феодальная форма эксплуатации. Логику данной версии мне понять трудно, да это и без надобности.

          Малость хозяйств     Другой причиной перескакивания через рабовладение называется отсутствие у германцев крупных хозяйств, в которых только, мол, и возможно было использование преимуществ рабского труда, связанных с кооперацией, специализацией и т.п. В преобладавших же у варваров мелких хозяйствах труд рабов был-де нерентабельным, отчего и не прижился.

          На это можно заметить, что античность тоже начинала отнюдь не с латифундий. Почему же крестьянский Рим пошёл в сторону рабовладельческого строя, а столь же крестьянская Западная Европа — к феодализму? Отчего, когда в последней со временем возникли крупные хозяйства в виде тех же доменов сеньоров, в них не возродился более выгодный рабский труд?

          Натуральность производства     Более близким к истине выглядит указание на то, что виной всему явился натуральный характер хозяйствования варваров. Это мысль сама по себе правильна, но она требует того логического продолжения, что рабству соответствует товарное производство и что в древности, когда якобы повсеместно господствовал рабовладельческий строй, доминировали рыночные отношения. Утверждать это вряд ли кто-либо решится.

          Характер общины     В своё время Ф.Энгельс писал, что германцы ещё до Рима, благодаря своему "варварству", развили у себя форму зависимости, превосходящую рабство. Не будем спорить насчёт того, кто кого и в чём превосходил: важно, что причиной возникновения и упрочения феодализма объявляется варварство. При этом имеется в виду, надо полагать, не то, что греки родились в тунике, а римляне в тоге и никогда голышом не бегали, сиречь дикими не были, а то, что исходные варварские состояния перечисленных народов сильно различались. Эту версию подхватывают и некоторые советские учёные, выдвигающие в качестве причин парадокса "пинг-понга" особенности социальной организации позднейших племён.

          "Соседская община — вот что позволило восточным славянам, миновав рабовладельческий способ производства, перейти к развитым феодальным производственным отношениям" (70, с. 77).

          Но чем же так уж хороша была данная община и чем она отличалась от той, что имелась у античных и прочих народов на заре их истории? Ведь

"В древневосточных государствах основу общества тоже составляла сельская община (? — А.Х.). Однако это не привело к развитию там феодального способа производства, так как производительные силы в том виде, в каком они были в условиях Египта, Месопотамии, Средней Азии, Индии и др., своё дальнейшее развитие могли получить только в рамках рабовладельческого способа производства" (67, с. 106).

          И никакая община этому не помешала. Чем же взяла общинность поздней эпохи? А вот чем.

          "В странах, переходящих к феодализму непосредственно от первобытного строя, на смену родовой общины, как и везде, приходит соседская, или сельская, община. Но вследствие большой устойчивости общины оказываются весьма прочными перед лицом насильственных попыток нарождающихся феодалов закрепостить свободных крестьян-общинников, заставить их работать на себя" (58, с. 124).

          Таким образом, всё дело, оказывается, заключается в большей ершистости, то бишь прочности общины у славян и германцев, что и помешало-де распространению в их среде жёстких форм эксплуатации. Удар, что называется, не в бровь, а прямо в переносицу.

          Во-первых, как известно, рабство повсеместно было связано с закабалением вовсе не соплеменников, а главным образом инородцев. Прочная общинность тут выступает не столько помехой, сколько благоприятствующим фактором.

          Во-вторых, прочность общины варваров в сравнении с полисом или общинами Востока сильно преувеличена.

          В особенности, в отношении германцев, у которых в период становления их государственности общин практически не было.

          В-третьих, в приведённой цитате речь ведётся не о сопротивлении общин рабству, а об их борьбе с закрепощением, то есть против феодальной формы эксплуатации. Здесь же было бы интересно узнать, как прочная общинность отрицала именно рабовладение.

          Впрочем, данной сомнительной версией описания различий общинных организаций не исчерпываются. Например, Л.С.Васильев и И.А.Стучевский также связывают формы эксплуатации с формами общин, но понимают особенности последних иначе (см. 7). Конкретно — как цивилизационные варианты общинности. Данный путь, как понятно, заводит далеко. Ибо цивилизации — не формации: их хотя бы попросту больше. Тут приходится вводить дополнительно особый азиатский способ производства и вообще отрицать приоритет формационных особенностей (то есть характера производительных сил) перед цивилизационными, в том числе перед теми же особенностями местных общин. Это и делают в конце концов указанные авторы, ставя формы эксплуатации и общественного строя в зависимость от форм общин, а сами последние — от природных условий регионов.

          Всё сие, разумеется, противоречит как официальной пятичленной схеме периодизации истории, так и теории формаций вообще, что, конечно, отнюдь не является ещё чем-то, дискредитирующим указанную концепцию. Основным её недостатком выступает совсем иное, а именно то, что её авторы лишь постулируют, но никак не доказывают реальность связей конкретных форм эксплуатации и форм общины, то есть не выводят первые из вторых.

          "Конкретные условия"     Полное непонимание сущности теории формаций демонстрируют в своей концепции М.Н.Мейман и С.Д.Сказкин.

          Они откровенно отождествляют рабовладение и феодализм, видя основной общей их чертой "индивидуальный характер производства". Здесь ни к чему выяснять, какой характер действительно носило классическое рабовладельческое хозяйство. Важно, что М.Н.Мейман и С.Д.Сказкин, по сути, не различают указанные формации по характеру их материальных баз. Отсюда логически следует вывод, что переход как от рабовладения к феодализму, так и наоборот (а это в данных обстоятельствах тоже возможно!), и уж, конечно, от первобытно-общинного строя к той или иной из данных формаций обусловливается лишь случайными обстоятельствами. Раз производительные силы тут сходны, то

"Поэтому в тех странах, где нет условий для развития рабовладельческого способа производства, возможен переход к феодализму непосредственно вслед за разложением и гибелью первобытного строя" (49, с. 98). "Конкретные условия каждой данной страны определяют, пройдёт ли она через все стадии развития рабовладельческого способа производства, или через раннюю, неразвитую форму рабовладельческого производства, или же, полностью минуя рабовладельческий строй, непосредственно перейдёт к феодализму" (49, с. 99).

          Что же это за условия, по мнению авторов цитаты?

          Во-первых, определённый уровень развития производства и общественного разделения труда. Сие несколько неожиданно, ибо сам разговор о важности конкретных условий М.Н.Мейман и С.Д.Сказкин завели как раз ввиду отождествления ими материальных баз рабовладения и феодализма. И тут вдруг выдвигается фактор, который является не условием, а собственно причиной становления конкретного строя: раз предполагаются соответствующие различия в материальных базах, то все прочие "конкретные условия" сами по себе уже не имеют никакого значения. Понятно, что указанный тезис представляет собой дань марксистским приличиям, но надо же как-то придерживаться заявленной логики.

          Во-вторых, указывают М.Н.Мейман и С.Д.Сказкин, для рабовладения необходимо наличие товарного хозяйства и торговли, феодализм же обходится натуральным хозяйством. По поводу данного взгляда я уже писал выше.

          Сложности воспроизводства рабочей силы     Наконец, в-третьих, большое значение при "выборе" формационных путей имеет мощь государства. Для рабовладения требуется

"большое и сильное государство, добывающее благодаря войне рабочую силу в виде пленных, превращаемых в рабов" (64, с. 50)

(данное условие С.Д.Сказкин вообще выделяет как основное и даже единственное). Феодальному же строю, стало быть, соответствует слабое государство. Тем самым предполагается, что государства древности были заведомо сильнее, чем средневековые, или во всяком случае находились в более благоприятной обстановке ввиду наличия обширной первобытной периферии, откуда можно было легко и полной пригоршней черпать рабов. Последнее соображение особенно подчёркивает Ю.М.Рачинский. По его мнению, для варваров переход к рабовладению был затруднён,

"поскольку возможности получения рабов из соседних стран всё более исключались" (58, с. 124).

          Оба данные предположения весьма сомнительны. Сравнивать силу ранних и поздних государств нелепо: во все эпохи встречались и сильные, и слабые державы. Немало мощных и воинственных империй имелось и в средние века, в то время как греческие полисы в период классического рабовладения вовсе не были сильными государствами и рабов покупали преимущественно на рынках.

          Резервуарная роль первобытной периферии тоже представляется преувеличенной. Вплоть до начала первого тысячелетия римляне воевали преимущественно не с варварами, а именно с мощными государствами Средиземноморья и Азии. Древние империи выясняли отношения главным образом между собой. Вообще, все войны всегда направлялись целями захвата не рабов, а территорий, причём прежде всего обжитых и богатых. Появление масс военнопленных было лишь побочным результатом этого процесса.

          Потенциал первобытности и его реализации     Главный смысл концепции М.Н.Меймана и С.Д.Сказкина на самом деле заключается в том, чтобы предоставить варварам равноценную возможность шагнуть как на рабовладельческую, так и на феодальную дорожку, особо сильно при этом не раскорячиваясь. Для того данные учёные и сближают две указанные формации.

          Но той же самой цели можно достичь и иным способом, заходя с противоположной стороны. Такую попытку предпринимает, например, И.В.Созин, вместо сближения рабовладения и феодализма просто увеличивающий потенциал самого первобытного строя, чтобы он мог шагать пошире. По мнению И.В.Созина,

"в недрах первобытно-общинного строя имелась потенциальная возможность развития как отношений рабства, так и отношений феодальной зависимости" (67, с. 104).

          В чём заключалась эта единая возможность становления двух разных формаций толком, к сожалению, не разъясняется (боюсь, что речь тут может идти только о возможности эксплуатации вообще и о тому подобных общих вещах; сам же И.В.Созин рассуждает не о возможностях, а о наличных тенденциях развития первобытности, путая эти два феномена друг с другом). Но даже если бы возможность была указана, сие ещё ровным счётом ничего не значило бы. Ведь важно не обладание определённым потенциалом, а объяснение того, с чем связана его различная реализация. Возможность, как известно, ещё не есть необходимость. Почему в одном случае развилось рабовладение, а в другом — феодализм? Вот в чём проблема, а не в том, чтобы указать или даже доказать, что на данной почве могло произрасти и то, и другое. Как же эту проблему решает И.В.Созин?

          Прежде всего он заводит речь о необходимости эксплуатации вообще.

"В условиях ограниченного по своему характеру развития технической базы общественного производства и низкой производительности труда дальнейший прогресс мог быть достигнут только путём подчинения большинства... меньшинству, в руках которого находятся средства производства" (67, с. 105).

          Как видно, тут опять прогресс всему голова, а притом он ещё и абсолютно безразличен к той конкретной форме, в которой большинство по его указке должно подчиниться меньшинству. Выбор путей определяет нечто иное. Что именно?

          "Неравномерность исторического развития отдельных народов в период возникновения у них классов и государства, связана... с тем, какая из возможных тенденций, вытекающих с экономической необходимостью из разложения первобытно-общинного строя, в данных конкретных исторических условиях победит и разовьётся в дальнейшем в формацию. Среди этих необходимых исторических условий основным определяющим является уровень развития производительных сил" (67, с. 105).

          Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Мы вернулись к тому, с чего начали. Стоило ли огород городить?

          Вариации на тему прогресса     Раз уж выше появилось сакраментальное слово "прогресс", то нельзя обойти вниманием очередные вариации на данную тему. В золотой серии прогрессистских аргументов встречается и такой: переход варваров к феодализму был-де неизбежен в связи с тем, что сам феодализм является необходимым этапом на пути к капитализму. То бишь всё определили потребности будущего развития.

          Тут, с одной стороны, становится обидно за рабство. Чем же оно так уж провинилось, что его с позором выставляют отовсюду? Вот уже и капитализм, вишь ли, на его почве невозможен. С другой стороны, сердце заходится, как представишь себе этих бедных варваров. Как сидят они, горемыки, по своим лесам и думу думают: какой им строй учредить? И ударяет вдруг в голову их старшому страшная мысль: "Ёлки-палки, клёны-дубы, да если мы не выберем феодализм, то как же потом к капитализму будем переходить? Нет уж, батенька, феодализм и только феодализм. И никаких чтоб рабовладельческих формаций!" И некому, некому подсказать сердешным, что лучше уж сидели бы они тихонько в своей первобытности и никуда из неё не рыпались. Ведь всё равно все там будем.

          Другую беду на головы варваров накликает Ю.М.Рачинский, утверждая, что

"В условиях, когда многие из соседних народов завершали переход к более высокому по своему уровню феодальному способу производства, у славянских, германских и других племён... само установление рабовладельческих отношений было бы в новой исторической обстановке регрессивным явлением, не соответствующим общему поступательному ходу истории" (58, с. 124).

          Да что это такое, в самом-то деле? Мало было славянам да германцам забот о капитализме, так теперь ещё и поступательному ходу соответствуй? Уже и регрессивных явлений нельзя себе позволить? А если рискнуть, тогда что? Засмеют? Тухлыми яйцами закидают? Или просто придушат в углу? Политические конкуренты, чтоб их...

          Однако закидают ли, придушат ли? Это ещё вопрос, у кого яиц больше, раз экономически рабство эффективнее крепостничества. Да и силёнками вроде бы господь рабовладельцев не обидел: феодальные-то государства, по версии советской науки, чай, послабее да пожиже будут, ведь им не надо добывать себе рабочую силу на стороне и вынужденно культивировать тем самым свои агрессорские, милитаристские наклонности.

* * *

          По итогам же всего раздела приходится констатировать, что советская наука вообще не смогла создать полноценную теорию рабовладельческой формации — по крайней мере в таком виде, который отвечал бы основным требованиям марксизма. К решению этой задачи было приложено немало усилий, но все они пошли прахом. Причём, подчеркиваю, вовсе не вследствие какой-то особой умственной ущербности отечественных исследователей (на мой предубеждённый взгляд, советская научная школа по своему интеллектуальному, теоретическому и методологическому потенциалу, напротив, намного превосходила западные, в особенности те, что ударились в агностицизм и иррационализм).

          Недееспособность теоретиков рабовладения объясняется объективными причинами. Бесполезно ловить чёрную кошку в тёмной комнате, когда её там нет. Невозможно создать реальную теорию того, что не существует в действительности. Вышеописанные затруднения апологетов пятичленной формационной схемы проистекают именно из этого — из того, что на деле все общества планеты древности и средневековья, несмотря на их частные цивилизационные различия, пребывали на одной и той же стадии развития, принадлежали к одному формационному типу — бюрократическому, напрямую повсеместно наследовавшему первобытности (то есть периоду становления обществ) и сменённому в новое время в ряде наиболее развитых обществ Западной Европы капитализмом. К исследованию коего я теперь наконец со спёртым в зобу дыханием и приступаю.

Список цитируемой литературы:

1. Алексеев В.П., Монгайт А.Л., Перщиц А.И. История первобытного общества. — М.: Высшая школа, 1982.
2. Арциховский А.В. Социологическое значение эволюции земледельческих орудий. — В сб. Труды социологической секции РАНИОН, вып. 1. — М.: 1927, сс. 123-135.
3. Белова Н.Н., Сюзюмов М.Я. К вопросу о кризисе в Римской империи в III в. — В сб. Античная древность и средние века: Сб. 15. — Свердловск, 1978, сс. 5-22.
4. Бокщанин А.Г. К вопросу о проблеме падения античной рабовладельческой формации. — Преподавание истории в школе, 1952, N 5.
5. Большаков О.Г. Заключение. — В сб. Рабство в странах Востока в средние века. — М.: Наука, 1986, сс. 497-500.
6. Васильев Л.С. Социальная структура и социальная мобильность на традиционном Востоке. — В сб. Классы и сословия в докапиталистических обществах Азии: проблема социальной мобильности. — М.: Наука, 1986, сс. 28-44.
7. Васильев Л.С., Стучевский И. А. Три модели возникновения и эволюции докапиталистических обществ (к проблеме азиатского способа производства). — ВИ, 1966, N 6.
8. Вольштейн Т.Т. Эволюция сельского хозяйства Италии во II в. н.э. — В сб. Античная древность и средние века: Сб. 11. — Свердловск, 1975.
9. Всемирная история: В десяти томах: Том III. — М.: Гос. изд-во полит. лит., 1957.
10. Епископосов Г.Л. Научно-техническая революция и структура общественного производства (к вопросу о соотношении научно-технической и социальной революций). — В сб. Проблемы теории социальной революции. — М.: Изд-во МГУ, 1976, сс. 147-162.
11. Илюшечкин В.П. Сословная и классовая стратификация в добуржуазных обществах. — В сб. Классы и сословия в докапиталистических обществах Азии: проблемы социальной мобильности. — М.: Наука, 1986, сс. 45-67.
12. Илюшечкин В.П. Сословная и классовая структура общества в древнем и средневековом Китае. — В сб. Социальные организации в Китае. — М.: Наука, 1981, сс. 125-159.
13. Илюшечкин В.П. Сословно-классовое общество в истории Китая (опыт системно-структурного анализа). — М.: Наука, 1986.
14. История крестьянства в Европе. Эпоха феодализма: В трёх томах: Том первый (Формирование феодально-зависимого крестьянства). — М.: Наука, 1985.
15. История крестьянства в Европе. Эпоха феодализма: В трёх томах: Том второй (Крестьянство Европы в период развитого феодализма). — М.: Наука, 1986.
16. История Древнего Рима. — М.: Высшая школа, 1971.
17. История России. XX век. — М.: ООО "Издательство АСТ-ЛТД", 1998.
18. История средних веков: В 2 т.: Учебник/Под ред. С.П.Карпова. — М.: Изд-во МГУ: ИНФРА-М, 1998. — Т. 1.
19. История стран Азии и Африки в средние века. Часть 1. — М.: Изд-во МГУ, 1987.
20. История стран зарубежной Азии в средние века. — М.: Наука, 1970.
21. Категории исторического материализма. — М.: Мысль, 1980.
22. Книга правителя области Шан (Шан цзинь шу). Изд. 2-е, доп. — М.: Ладомир, 1993.
23. Кобищанов Ю.М. Теория большой феодальной формации. — ВИ, 1992, NN 4-5, сс. 57-72.
24. Ковалёв С.И. История античного общества. Эллинизм. Рим. — Л.: 1936.
25. Ковалёв С.И. К вопросу о характере социального переворота III-IV вв. в Западной Римской империи. — ВДИ, 1954, N 3.
26. Козина Е.М. Казённые и частные рабы и другие категории зависимого населения в Китае при династиях Цзинь и Северная Вэй (III-VI вв.). — В сб. Рабство в странах Востока в средние века. — М.: Наука, 1986, сс. 19-35.
27. Кон И.С. О действии экономических законов в антагонистических формациях — ВИ, 1954, N 5.
28. Корсунский А.Р. О социальных революциях в докапиталистических формациях. — В сб. Проблемы теории социальной революции. — М.: Изд-во МГУ, 1976, сс. 30-49.
29. Корсунский А.Р. Проблема революционного перехода от рабовладельческого строя к феодальному в Западной Европе. — ВИ, 1964, N 5.
30. Кузищин В.И. Античное классическое рабство как экономическая система. — М.: Изд-во МГУ, 1990.
31. Кузищин В.И. Восстановление почвенного плодородия у римлян. — В сб. Древний Восток и античный мир. — М.: 1972.
32. Кузищин В.И. Генезис рабовладельческих латифундий в Италии (II в. до н.э. — I в. н.э.). — М.: Изд-во МГУ, 1976.
33. Кузищин В.И. Из истории сельского хозяйства Италии II в. до н.э. — I в. н.э. — ВДИ, 1964, N 3.
34. Кузищин В.И. Крестьянское хозяйство древнего Рима как экономический тип. — ВДИ, 1973, N 1.
35. Кузищин В.И. Проблемы производительности рабского труда в римском сельском хозяйстве II в. до н.э. — I в. н.э.: V Международный конгресс экономической истории. Ленинград, 10-14 августа 1970 г. — М.: Наука, 1970.
36. Кузищин В.И. Очерки по истории земледелия в Италии II в. до н.э. — I в. н.э. — М.: Изд-во МГУ, 1966.
37. Кузищин В.И. Эволюция италийского земледелия и возрастание эксплуатации рабского труда. — Вестник МГУ: История. 1966, N 5, сс. 77-95.
38. Кычанов Е.И. Введение. — В сб. Рабство в странах Востока в средние века. — М.: Наука, 1986, сс. 4-18.
39. Марксистско-ленинская философия. — М.: Изд. полит. лит., 1965.
40. Маркс К. Нищета философии. — Маркс К., Энгельс Ф. — Соч. 2-е изд., т. 4, сс. 65-185.
41. Маркс К. Капитал: Том первый. — Маркс К., Энгельс Ф. — Соч. 2-е изд., т. 23.
42. Маркс К. Капитал: Том третий: Часть первая. — Маркс К., Энгельс Ф. — Соч. 2-е изд., т. 25, ч. 1.
43. Маркс К. К критике политической экономии. — Маркс К., Энгельс Ф. — Соч. 2-ое изд., т. 13, сс. 1-167.
44. Маркс К. Экономические рукописи 1857-1859 годов — Маркс К., Энгельс Ф. — Соч. 2-е изд., т. 46, ч. 1.
45. Маркс К. [Капитал]: Вторая книга: Процесс обращения капитала. — Маркс К., Энгельс Ф. — Соч. 2-е изд., т. 49, сс. 231-498.
46. Маркс К., Энгельс Ф. Немецкая идеология. — Маркс К., Энгельс Ф. — Соч. 2-е изд., т. 3.
47. Медведев Е.М. К вопросу о социально-экономическом строе древней Индии. — Народы Азии и Африки, 1966, N 6.
48. Мейман М.Н. Экономический закон движения рабовладельческого способа производства. — Исторические записки, вып. 22, 1947.
49. Мейман М.Н., Сказкин С.Д. К вопросу о непосредственном переходе к феодализму на основе разложения первобытнообщинного способа производства. — ВИ, 1960, N 1, сс. 75-99.
50. Никифоров В.Н. Восток и всемирная история. — М.: Наука, 1975.
51. Павловская А.И. К вопросу о рентабельности труда рабов и колонов. — ВДИ, 1977, N 1, с. 161-171.
52. Паркинсон С.Т. Законы Паркинсона. — Минск: Попурри, 1998.
53. Пигулевская Н.В., Струве В.В. Проблема кризиса рабовладельческого строя и генезиса феодализма. — ВИ, 1956, N 9, сс. 186-195.
54. Полянский Ф.Я. Экономическая мысль Древнего Рима: Курс лекций. — М.: Изд-во МГУ, 1978.
55. Проблемы истории докапиталистических обществ: Кн. I. — М.: Наука, 1968.
56. Раков Л.Л. К проблеме разложения рабовладельческой формации. — ИГАИМК, вып. 66. — Л.: 1933.
57. Ранович А.Б. Восточные провинции Римской империи в I-III вв. — М.-Л.: Изд-во АН СССР, 1948.
58. Рачинский Ю.М. Докапиталистические способы производства и их современные формы. — М.: Изд-во МГУ, 1986.
59. Самаркин В.В. Историческая география Западной Европы в средние века. — М.: Высшая школа, 1976.
60. Семенникова Л.И. Россия в мировом сообществе цивилизаций. — Брянск: "Курсив", 1999.
61. Сергеев В.С. Очерки по истории древнего Рима: Ч. I-II. — М.: Соцэкгиз, 1938.
62. Сергеенко М.Е. Из истории сельского хозяйства древней Италии — ВДИ, 1953, N 3, сс. 65-76.
63. Сергеенко М.Е. Очерки по сельскому хозяйству Древней Италии. — М.-Л.: Изд-во АН СССР, 1953.
64. Сказкин С.Д. Избранные труды по истории. — М.: Наука, 1973.
65. Слонимский М.М. К проблеме античного рабства. — ВДИ, 1961, N 4, сс. 120-125.
66. Советская историческая энциклопедия, т. 11, ст. Рабовладельческий строй. — М.: Советская энциклопедия, 1968.
67. Созин И.В. К вопросу о причинах перехода восточных славян от первобытнообщинного строя к феодальному. — ВИ, 1957, N 6.
68. Стучевский И.А. Зависимое население древнего Египта. — М.: Наука, 1966.
69. Сюзюмов М.Я. К вопросу о процессах феодализации в Римской империи. — ВДИ, 1955, N 1, сс. 51-67.
70. Тарновский К.Н. Предпосылки возникновения феодализма у восточных славян. — ВИ, 1954, N 4.
71. Трофимова М.К., Штаерман Е.М. Рабовладельческие отношения в ранней Римской империи (Италия). — М.: Наука, 1971.
72. Философский энциклопедический словарь. — М.: Советская энциклопедия, 1983.
73. Штаерман Е.М. Древний Рим: проблемы экономического развития. — М.: Наука, 1978.
74. Штаерман Е.М. Кризис рабовладельческого строя в западных провинциях Римской империи. — М.: Изд-во АН СССР, 1957.
75. Штаерман Е.М. О классовой структуре римского общества. — ВДИ, 1969, N 4, сс. 37-59.
76. Штаерман Е.М. Проблема падения рабовладельческого строя. — ВДИ, 1953, N 2, сс. 51-79.
77. Штаерман Е.М. Рабство в III-IV вв. н.э. в западных провинциях Римской империи. — ВДИ, 1951, N 2, сс. 84-105.
78. Штаерман Е.М. Римская собственность на землю. — ВДИ, 1974, N 3, сс. 34-68.
79. Щедровицкий П. Русский мир. Возможные цели самоопределения. — "Независимая газета", 11.02.2000.
80. Энгельс Ф. Анти-Дюринг. — Маркс К., Энгельс Ф. — Соч. 2-е изд., т. 20, сс. 1-338.
81. Энгельс Ф. Из подготовительных работ к "Анти-Дюрингу". — Маркс К., Энгельс Ф. — Соч. 2-е изд., т. 20, сс. 629-654.
82. Энгельс Ф. Письмо К.Марксу от 22 декабря 1882 г. — Маркс К., Энгельс Ф. — Соч. 2-е изд., т. 35, сс. 111-113.
83. Энгельс Ф. Происхождение семьи, частной собственности и государства. — Маркс К., Энгельс Ф. — Соч. 2-е изд., т. 21, сс. 23-178.