Философия       •       Политэкономия       •       Обществоведение
пробел
эмблема библиотека материалиста
Содержание Последние публикации Переписка Архив переписки

А.С.Хоцей

Ещё одно последнее китайское предупреждение о необходимости уважать законы логики
(на примере проблемы смысла истории)

          Проблематичность тех или иных трудных проблем философии имеет разные корни. Однако не будет новостью заметить, что в немалом числе случаев указанная проблематичность обусловлена чисто "техническими" обстоятельствами, и в первую очередь, — нечёткостью формулировок соответствующих проблем и произрастающими на этой почве логическими ошибками в размышлениях обсуждающих их мыслителей. Сие, в частности, обнаруживается в сочинениях большинства авторов, пишущих на тему смысла истории (а также и на родственную ей тему смысла жизни). Затруднения, испытываемые данными авторами при решении указанной проблемы, сплошь и рядом проистекают из простого небрежения ими логическим законом тождества1. Что я и намерен показать в настоящем тексте.

          При этом дабы решить эту задачу с должной степенью убедительности, мне придётся предварительно проделать некоторую черновую и могущую показаться кому-нибудь ненужной работу по освежению в памяти читателя отдельных давно известных положений логики, а также семантики, психологии и общей теории познания. Личный опыт, увы, подсказывает мне, что без этого не обойтись, поскольку даже весьма солидные и уважаемые учёные порой позволяют себе упускать из виду данные азы, выдвигая в полемике по вопросу о смысле истории заведомо неудачные аргументы. Соответственно, я и вынужден начать защиту провозглашённого мною тезиса издалека — с обоснования самой правомочности требований логики.

1. ПОЧЕМУ НЕОБХОДИМО ВЫПОЛНЯТЬ ТРЕБОВАНИЯ ЛОГИКИ?

а) Сфера юрисдикции законов логики

          Что такое логика? Это учение о том, КАК надо правильно мыслить, то есть о правилах мышления. Причём — любого, а не какого-то особого, узко специализированного. О ЧЁМ бы мы ни мыслили и ЧТО бы мы ни мыслили, но коли мы действительно мыслим, если налицо именно мышление как определённый процесс нашей умственной деятельности, то налицо и некая упорядоченность, структура, "технология" этого процесса.

          И эти его порядок (алгоритм), структура, "технология" (обеспечивающие бытие данного процесса в качестве собственно мышления) описываются (и нормативно задаются) не чем иным, как правилами (законами) логики.

          Отсюда следует ряд выводов и, частности, такой, что означенные правила нельзя отождествлять с правилами научного познания (а тем более — с правилами только естественнонаучного познания). Логичность — это не научность. Они соотносятся, как общее и частное, как род и вид, то есть по известной формуле: "Собака — животное, но животное — не собака". Наука, конечно, обязана быть логичной ("Логика есть неустранимое требование всех наук" — 10, с. 42), однако требования логики обязательны не только для учёных: их должен выполнять всякий, кто берётся что-либо доказывать (умозаключать от посылок к выводам) или хотя бы утверждать (формулировать осмысленные суждения). Сегодня, например, сложилась такая ситуация, что, с одной стороны, многие философы считают философию не наукой, а с другой — популярны философские школы, вообще скептически (и даже нигилистически) настроенные в отношении науки и её методов. Соответственно, и те, и другие отказываются придерживаться требований научной методологии: первые — на том основании, что к собственно философскому познанию оная-де неприменима, вторые — из общего концептуального презрения к научности как таковой. Я не разделяю данных взглядов, однако давайте представим, что они верны и философы действительно вправе игнорировать научные методы, — из этого ещё никак не следует, что философия тем самым освобождается и от обязанности быть логичной.

          Повторяю, логика — это наука о правилах мышления вообще, а не только о правилах такой его разновидности, как научное познание. Желаете мыслить? — будьте добры, соблюдайте законы тождества, непротиворечия, исключённого третьего и достаточного основания. Не хотите их соблюдать? — значит, получите в итоге не мышление, а пустое жонглирование словами. Нарушение "технологии" процесса ведёт не только к его неэффективности с точки зрения производства желаемого продукта, но и к исчезновению самого данного процесса как такового (ведь определённость процесса есть его организация). И здесь ни у кого из тех, кто претендует на звание мыслителей, не может быть послаблений. Игнорировать правила логики (мышления!) вправе лишь сочинители каламбуров, поэты да проповедники. Но не мыслители2. (При этом, разумеется, надо отличать намеренное пренебрежение логикой от невольных логических ошибок. От последних никто не застрахован).

          Равным образом, не стоит отождествлять требования логики и с программными установками каких-либо локальных философских школ — например, логического позитивизма или аналитической философии. Хотя императив последней: "не следует приступать к занятиям философией без определения значения терминов того языка, которым ты будешь пользоваться" (15, с. 8), по сути, есть не что иное, как парафраз закона тождества, отсюда ещё не следует, что руководствоваться данным правилом обязаны лишь те, кто открыто провозглашает свою приверженность его соблюдению. Логичность мышления обязательна не только для представителей указанных школ.

          С обратной стороны, выступать в защиту требований логики вовсе не значит — быть неопозитивистом. Само по себе соблюдение правил мышления не предполагает ни сосредоточения внимания исследователей исключительно на проблемах языка, ни отрицания метафизики, то бишь, в моём понимании, онтологии. Логика отрицает лишь метафизику в дурном её смысле — как алогичное предприятие, как разговоры о неопределённом, о том, не знаю о чём. Но она, конечно, никак не противоречит признанию факта наличия реального мира в некоей его тотальной определённости, исследование которой и является предметом метафизики (онтологии). Правила мышления — это именно лишь правила мышления, а не его предмет. КАК мы мыслим — не то, О ЧЁМ (ЧТО) мы мыслим. Онтология (метафизика) — это учение о Мире, Бытии, о том, что существует, рассматриваемом именно как существующее вообще, в ракурсе особенностей Всего и всякого сущего. И сие учение, естественно, вырабатывается отнюдь не анализом языка, а изучением самой действительности. Язык (и мышление) тут — лишь подспорье, орудие, способ фиксации знаний об этой действительности, а также средство коммуникации, передачи этих знаний (и работы с ними). И как раз в качестве такового средства он должен быть эффективным, выполнять свою функцию, что и обеспечивается соблюдением правил логики.

          Так что резюмирую: предписания логики суть требования не только науки и не только какой-то локальной философской школы. Это правила мышления вообще, которые обязан уважать (и, главное, соблюдать!) всякий мыслящий.

б) Закон тождества

          Одним из указанных правил и является закон тождества, гласящий, что в конкретном рассуждении "А" всегда должно выступать именно как "А", не превращаясь по ходу дела то в "В", то в "С" и далее по алфавиту.

          Иными словами, этот закон провозглашает необходимость (для правильного мышления) обеспечения строгой определённости предмета мысли, или, что то же самое, однозначного понимания обозначающего данный предмет термина (во всех случаях его употребления в рамках конкретного рассуждения). Если, например, некий объект, представляющий собой конструкцию на четырёх ножках, исходно назван нами словом "стул", то и впредь, произнося "стул", мы обязаны иметь в виду именно данный объект, а не что-то иное, тем или иным образом сходное с ним, — не стол (чьё наименование звучит и пишется почти одинаково), не лошадь (тоже имеющую четыре ноги), не шкаф (принадлежащий к тому же роду: мебели) и не табурет (предназначенный для выполнения той же функции). Не говоря уже о стуле в медицинском смысле. Иначе вместо вразумительного рассуждения получится сплошная невнятица. Стул у нас будет то ржать, то скрипеть дверцами, то использоваться на манер маршаковской свиньи ("вот это стол — на нём сидят, вот это стул — его едят") и т.п.

          Аналогично следует обращаться и со всеми другими словами, и в том числе с терминами "смысл" и "история", составляющими выражение "смысл истории". Тут также, прежде чем приступать к конкретным рассуждениям, необходимо точно установить, что за объекты мы именуем данными терминами, и далее использовать их только строго по назначению.

          Впрочем, эта тема требует более детального рассмотрения. Кажущаяся очевидность необходимости определённого и однозначного понимания терминов (в рамках конкретного рассуждения) может оказаться действительно только кажущейся. По крайней мере, в истории философии высказывались и такие мнения, что указанная необходимость обязательна далеко не всегда, что тут встречаются отдельные исключения. Так, в своё время отечественный философ П.С.Юшкевич, отмечая тот факт, что, в отличие от научных понятий3, которые "все определённы и однозначны", "философские понятия... какие-то мерцающие", похожи на поэтическое произведение с его метафорами и уподоблениями", истолковывал сие отнюдь не как следствие их недоопределения, отражающего нечёткость бытующих представлений о сущностях тех объектов, которые именуются данными терминами, а как имманентную особенность (и чуть ли не достоинство) философии. "Расплывчатость, "мерцание" философских понятий", по его мнению, "не есть случайный признак их, продукт недостаточного расчленения и обработки", а есть "их существенная (неотъемлемая — А.Х.) составная черта" (26, с. 153).

          Данная позиция как раз предполагает то, что не все слова подсудны логическому закону тождества, что существуют и такие термины (конкретно — философские), которые не могут быть строго определены. (Подчеркиваю: выражение "не могут быть" указывает тут на принципиальную невозможность, а не на простую трудность предприятия или его невыполнимость при имеющемся багаже знаний). Этот вызов нельзя оставить без ответа. Отсюда наш следующий вопрос:

в) Возможна ли строгая определённость философских терминов?

          Для прояснения данного вопроса нет нужды подвергать детальному разбору аргументы собственно П.С.Юшкевича — хотя бы ввиду практически полного их отсутствия. Лучше рассмотреть проблему в общем (ведь всегда предпочтительнее найти общее решение). Что вообще в состоянии принципиально воспрепятствовать строгому определению какого-либо термина (слова)? Ясно, что непринципиально этому препятствует многое — от плохого знания нами предмета до неспособности (врождённой глупости), неумения (отсутствия приобретаемого научением навыка) или даже, пуще того, нежелания (в силу, скажем, поэтических наклонностей личности) строго определять. Однако все эти обстоятельства, как понятно, случайны и преходящи. Гипотетические препоны, отрицающие строгую определимость терминов в принципе, должны обнаруживаться где-то "в других местах".

          Более того, их вообще следует искать не в природе субъекта. Ведь речь здесь идёт не о невозможности строгого определения всех слов вообще, а лишь о невозможности этого для отдельных терминов (некоего их особого класса). Но раз имеются термины, которые мы в состоянии строго определить, то, стало быть, МЫ СПОСОБНЫ СТРОГО ОПРЕДЕЛЯТЬ, и невозможность строгого определения некоторых терминов порождается не природой собственно человека. Тот же ход мысли понуждает отвергнуть в качестве причины указанной невозможности также и общую природу терминов. Поскольку часть их может быть строго определена, постольку невозможность строгого определения другой их части не может проистекать из природы терминов вообще. Сие может тут порождаться только некоей особенностью самого данного частного класса терминов.

          Но в чём оная может заключаться? Чем вообще определяются особенности терминов (слов вообще)? Чтобы понять это, прежде всего надо уяснить, что речь в данном случае идёт лишь об особенностях содержания, а не формы. Определённость термина (слова) — это определённость его содержания, то бишь значения. Возможность строгого определения слов (и в том числе научных терминов) — это возможность строгого определения их значений. Можно говорить по-английски, можно по-русски, можно при передаче значений оперировать либо суффиксами и окончаниями, либо артиклями и предлогами4 — всё это сугубо технические, формальные (морфологические, фонетические и пр.) особенности. Значения слов (терминов), а также такие особенности этих значений, как доступность или недоступность их строгому определению, обусловливаются не формой слов и не способами передачи нюансов их значений. Они зависят от определённости того, что стоит за словами, того, именами (обозначениями, знаками) чего последние являются.

          А что стоит за словами? Тут обнаруживаются, во-первых (во всех случаях), некие представления, обитающие в наших головах (в виду имеются, разумеется, не только конкретные образы, но и абстракции — вплоть до самых высоких) и, во-вторых (зачастую, но не всегда), реальные объекты как источники формирования большинства (но не всех) указанных представлений. В отношении слов и, соответственно, такой их разновидности, как термины (термины суть слова языка науки), реальные объекты выступают их денотатами, а представления — их (слов) значениями.

          При этом у всех слов есть значения (то бишь за каждым из них стоит соответствующее представление), но не у всех — денотаты. Слов (как значащих)5 не может быть без представлений. Но сами представления вырабатываются не только в ходе восприятий реальных объектов. Разумеется, данные восприятия лежат тут в основе, они, если можно так выразиться, первичны, но, отталкиваясь от них, наш мозг в состоянии комбинировать их результаты (то есть те же представления) уже вполне произвольно, формируя и такие представления, которые не соответствуют чему-либо в реальности. И эти представления также обозначаются какими-то словами, которые тем самым оказываются значащими, но не имеющими денотатов. Например, слово "кентавр" имеет значение (за ним стоит представление о человеко-лошади), но не имеет денотата (ибо в реальности человеко-лошадей нет).

          Итак, слова имеют значения лишь постольку, поскольку они для нас что-то значат — не в смысле ценности, важности, нужности, а содержательно, как обозначающие нечто знаки. А значат они для нас в этом смысле что-либо только тогда, когда их восприятия (слуховые, зрительные или тактильные) вызывают в нашем мозгу какие-либо определённые представления: каждое слово — своё. Вот эти представления и являются значениями этих слов6.

          Описание же конкретного представления выступает, по сути, определением значения того слова, которое его (сие представление) вызывает (обозначает). Отсюда строгость определений слов (терминов) есть точность описаний стоящих за ними (обозначаемых ими) представлений и её объективным основанием является определённость этих представлений. Сия определённость представлений и есть не что иное, как действительная определённость значений, придаваемых нами терминам. Если она налицо, то после поименования (обозначения) оного определённого представления неким словом-знаком (в результате какового поименования данное представление ставится в отношение к этому знаку и приобретает статус его значения 7) формальное определение этого слова является уже чисто технической задачей и сводится лишь к адекватному описанию указанного представления.

          Соответственно, возможность строгого определения терминов обусловливается возможностью формирования чётко определённых представлений. И вопрос у нас теперь стоит так: что может воспрепятствовать (напоминаю: принципиально!) определённости тех или иных наших представлений? Тут сразу обнаруживается, что представления, являющиеся вторичными продуктами деятельности нашего мозга, то есть фантазиями и научными идеализациями (как то: представления о кентавре, Змее Горыныче, математической точке, абсолютно упругом теле, нерастяжимой нити, идеальном газе и пр.), в данном отношении зависят лишь от нас самих. Нафантазировать (и наидеализировать) мы себе можем всё, что угодно (в отношении идеализаций — всё, что требуется по условиям решаемой научной задачи), и с любой степенью чёткости (точности). Значит, в поле нашего зрения остаются только представления, "навеянные" нам реальными объектами. Чем же может быть обусловлена принципиальная нечёткость таких представлений?

          Принципиально неопределённость представления об объекте (денотате слова и представления) может быть обусловлена только неопределённостью самого оного объекта. Во всех остальных случаях (то есть когда объект обладает определённостью), расплывчатость нашего представления о нём — результат лишь наших собственных недоработок, вызванных всё теми же уже упоминавшимися выше незнанием, неспособностью, неумением и/или нежеланием. Но что это такое — определённость объекта? Что мы называем данным словом? По сути, — некую отграниченность объекта от всего прочего (здесь не случаен корень "предел"), причём не только и не столько пространственного, сколько "качественного" плана (ведь далеко не все объекты обладают пространственными характеристиками), при котором отграниченность выступает не как отдельность, а как отличие. Определённость есть не что иное, как обладание отличительными чертами.

          Правда, тут имеется ещё тот нюанс, что для бытия определённости нужна не только отдельность-отличие (которые в "сумме" дают обособленность) объекта от всего прочего, но и его тождественность самому себе на протяжении какого-то времени. Без этой его длящейся самотождественности просто не будет и отличия объекта от чего-то другого, ибо тогда, собственно, нечему будет отличаться. Отличительные черты сами должны быть устойчивыми, сохраняющимися в качестве определяющих признаков объекта. К чему и сводится поддержание его самоидентичности. Таким образом, определённость есть устойчивое отличие от иного, одновременно являющееся тождеством с самим собой (это две стороны одной медали). Отсюда всякий объект, который хоть как-то устойчив, то есть сохраняется какое-то время как данный, как тождественный себе и вместе с тем отличный от всех прочих объектов, — всякий такой объект обладает определённостью.

          Сообщу больше: только о таком объекте и можно утверждать, что он есть вообще — как реальный объект, как нечто существующее. То, что не обладает устойчивыми отличительными признаками, что либо тотально изменчиво (в духе Гераклита), либо ничем не отличается (включая сюда и пространственную отдельность) от всего прочего (в духе "Одного" элеатов), то попросту не существует. А не только не может являться объектом нашего познания и денотатом какого-либо представления (и слова). Абсолютная неопределённость (в обеих её указанных ипостасях) есть характеристика Небытия, абсолютного Ничто.

          Таким образом, всё, что реально есть, обладает определённостью (ибо именно её наличием и определяется само существование чего-либо). Какой бы феномен мы ни взяли, он и онтологически существует, и гносеологически дан нам лишь в силу его обособленности (отличия и отдельности) от всех прочих феноменов. А следовательно, тут всегда имеется то, на что можно опереться при выработке чёткого (то бишь отличного от всёх прочих содержаний мозга) представления об объекте, а затем — и строгого определения значения обозначающего его термина.

          Причём это равным образом касается и самой неопределённости (а также изменчивости, неустойчивости и т.п.) как явления: представление ("идея"; ведь данное представление явно существует лишь в виде идеи, словесной конструкции: конкретно представить себе неопределённое нельзя) о ней имеется у нас лишь постольку, поскольку мы отличаем её от явления определённости (от представления об определённости). Скажем, слово "неопределённое" вполне возможно (и даже нетрудно) строго определить. Естественно, оно обозначает представление ("идею") о том, что ни чем не отличается от всего прочего и/или нетождественно самому себе. И столь же естественно, что денотата у данного слова (представления, "идеи") нет8.

          Но раз даже слово "неопределённое" поддаётся строгому определению, то что же можно сказать обо всех прочих словах (включая философские термины)? Все они, если они хоть что-нибудь значат, а не являются пустыми сотрясениями воздуха, могут быть конкретизированы в своих значениях, а затем и строго отличены в своих определениях от определений значений всех прочих слов. (Откуда законно следует, "что неясность стиля некоторых философов не является неизбежным следствием факторов, заключённых в предмете их выводов, но имеет своим источником туманность и неясность их способа мышления" (слова К.Твардовского, цит. по 7, с. 53).

г) Соотношение определённости и однозначности и возможность последней

          Итак, нами установлена возможность определённости значений философских (и вообще любых) терминов. Но строгость терминов не сводится только к ней. Требованием логики, как отмечалось, является также и однозначность слов, то бишь обозначение каждого особого представления (значения) специальным отдельным термином. В любом живом языке немало многозначных слов. "Язык не удовлетворяет уже первому требованию, которое к нему... должно быть предъявлено (с целью оградить его от ошибок — А.Х.), — требованию однозначности" (24, с. 154). "Многие слова имеют не одно, а несколько значений, обозначая совсем различные предметы" (14, с. 40), то бишь разные представления (и денотаты, если они есть).

          Например, русское слово "ключ" обозначает и "металлическое приспособление для запирания и отпирания замка", и гаечный ключ, и "бьющий из-под земли источник, родник" (21, с. 61; всего СРЯ насчитывает тут восемь значений: два омонимичных плюс семь полисемичных в рамках одного из омонимов). Другой пример: термин "необходимость". Оный тоже имеет как минимум два основных значения. Первое — нужность (так необходимы для наступления следствия условия и причина; это необходимость возможности), второе — неизбежность, непременность, обязательность (такова необходимость наступления следствия при наличии соответствующих условий и причины). Наконец, многозначен и сам термин "значение". Применительно к словам он обозначает определённость, содержание тех представлений, которые оными обозначены. При речи о значении какого-то события в рамках некоторого процесса в виду имеется роль, место первого во втором; когда же мы толкуем о значении события для другого события, то значение понимается уже как значимость, важность, нужность. Таково же и значение термина "значение" в тех случаях, когда говорится о значимости части для целого, свойства для вещи, блага для нас и т.п.9

          При этом обращаю внимание на то, что все перечисленные значения приведённых многозначных слов вполне определённы. Многозначность термина — это совсем не то, что его неопределённость. У слова может быть сколько угодно значений, — из их многочисленности никак не проистекает непременность их неопределённости. Скорее, напротив: чем больше у слова значений, тем оные должны быть определённее, — дабы мы оказались в состоянии распознать их как множество особых значений. Без этого просто нельзя и знать, что слово многозначно. Ведь неопределённые значения суть неразличённые значения, то есть, другими словами, сливающиеся друг с другом в нечто как бы монолитное, в некое "единое" представление. Неразграниченное на единицы множество — вовсе не множество. Слово, объективно обозначающее ряд неопределённых представлений, субъективно должно казаться нам обладающим лишь одним значением. Осознание самого того, что у слова несколько значений (данность нам его как именно многозначного), напрямую обусловливается не чем иным, как осознанием определённостей этих значений (представлений). Отсюда там, где имеется неопределённость, нет многозначности (не объективно, а как осознаваемого, данного нам феномена), а там, где налицо явная многозначность слова, не может быть неопределённости его значений.

          Таким образом, повторяю: нестрогость определения слова и его явная многозначность — это две разные и даже, более того, отрицающие одна другую нестрогости. В связи с чем перед нами встаёт дополнительный вопрос — о возможности искоренения многозначности терминов. На который ответить не в пример легче, чем на вопрос о возможности строгих определений слов. Ибо это вопрос попросту о том, можем ли мы каждое особенное представление-значение (напоминаю: представлением оно является само по себе, а значением — в отношении обозначающего его слова) обозначить отдельным знаком (термином). И ответ тут очевиден: разумеется, можем. Поскольку сие зависит не от каких-то внешних, не подчиняющихся нам обстоятельств, а исключительно от нас самих — от нашей воли, нашего желания.

д) Необходимость строгости терминов

          Таким образом, любой термин в принципе может быть сделан строгим (то бишь и определённым, и однозначным). Однако не всё, что можно, обязательно нужно. Поэтому есть смысл (резон) ещё раз подробнее остановиться на вопросе о необходимости строгости терминов, на том, откуда берётся само наше желание сделать их строгими. В связи с чем логика выдвигает требования определённости и однозначности терминов?

          Начну с однозначности — как более простого. Зачем она нужна, эта однозначность? Затем, что многозначность слов мешает успешной коммуникации. При использовании многозначных слов собеседникам, чтобы понять друг друга, приходится прилагать дополнительные (и подчас немалые) усилия. Тут лишь контекст подсказывает (в той или иной степени), что именно имеет в виду говорящий, произнося конкретное многозначное слово, какое его значение подразумевает в каждом особом случае. И никто при этом не застрахован от ошибок. Слова с одним значением не создают таких проблем. Их употребление гарантирует от возможных ошибок неверного понимания собеседника (или автора письменного текста). Так что логическое требование однозначности преследует цель, по меньшей мере, облегчённого, а по большей — гарантированного взаимопонимания10.

          При этом стоит отметить, что, затрудняя коммуникацию и, провоцируя ошибки понимания чужой речи, многозначность терминов, тем не менее, не препятствует собственному мышлению конкретного человека. Всякий говорящий или пишущий, разумеется, отдаёт себе отчёт в том, какие значения он придаёт тем или иным многозначным словам. Его могут неправильно понять только со стороны, но сам он всегда понимает, что говорит или пишет (понимает, конечно, не вообще, а лишь касательно значений употребляемых им многозначных слов). И то же самое характерно для "внутренней речи" личности, для мышления. Мысля и нередко по форме оперируя при этом словами, знаками, мы на деле всегда непосредственно оперируем именно их содержаниями, значениями, то есть стоящими за словами представлениями. "Внутренняя речь есть в значительной мере мышление чистыми значениями" (8, с. 503).

          И если последние определённы, то проблем для мышления нет. То, сколько представлений обозначается одним словом, значения (в смысле: важности) тут уже не имеет. В мышлении, являющемся личностным, внутренним, а не коммуникативным процессом, не может быть ошибки ВЗАИМОпонимания. Себя, свои собственные мысли мы всегда понимаем правильно, — даже тогда, когда для их выражения пользуемся многозначными словами. Самим нам не надо догадываться о том, какие именно значения мы придаём им в каждом конкретном случае. "Мы всегда знаем, о чём идёт речь в нашей внутренней речи" (8, с. 495).

          Куда сложнее обстоит дело при неопределённости значений слов. Если однозначность терминов желательна, но связанные с ней помехи суть помехи лишь для коммуникации, то неопределённость значений слов мешает непосредственно мышлению. Причём я, естественно, под неопределённостью понимаю здесь не отсутствие определений слов, а отсутствие именно определённостей их значений. То есть толкую о неопределённости тех представлений, которые за ними стоят. Отсутствие определений слов — это не отсутствие определённостей их значений. Ситуация, при которой слова не имеют строгих определений, чётко описывающих обозначаемые ими представления, достаточно распространена. Наличие указанных описаний (которые приводятся в толковых словарях) совсем не требуется для наличия определённости значений слов. Ведь тут первично наличие чёткого представления. Если имеется такое представление, то имеется и понимание значения слова, которое это представление обозначает, то бишь имеется определённость его (слова) значения. А коли последняя налицо, то строгое определение термина, то бишь точное описание стоящего за ним представления, как отмечалось выше, является уже делом техники. Если представление определённо, то и значение именующего его слова на деле определённо. Мы легко понимаем это слово, без проблем связывая его с данным определённым представлением. И вопрос о том, имеется у него (данного слова) формальное строгое определение или нет — это именно чисто формальный вопрос. Таковое определение даже не обязательно — когда все и так понимают слово правильно, когда его значение не нужно никому объяснять11.

          Так что надо отличать отсутствие формального определения термина от отсутствия реального понимания его значения, то есть от отсутствия определённости стоящего за всем сим представления. Проблемы для мышления создаёт лишь неопределённость этого представления (и сводящегося к нему значения слова), а не то, что мы не удосужились описать оное, дав тем самым определение слова. Повторяю, мы мыслим на деле вовсе не словами (и уж тем более не их определениями — описаниями значений), а непосредственно их значениями, то бишь имеющимися у нас в головах представлениями (как бы они ни были отвлеченны). Вот и получается, что если мы имеем чёткие представления, но не выработали строгих определений обозначающих их слов, то это может сказаться лишь на эффективности нашей коммуникации, но не мышления. Если же у нас отсутствует определённость самих представлений, то и наше мышление в таком случае тоже оказывается неопределённым, есть мышление неведомо о чём. Оперирующий такими представлениями (словами с неопределёнными значениями) человек, по сути, не знает толком, о чём он мыслит (рассуждает). Со всеми вытекающими отсюда последствиями по части результатов такого мышления (рассуждений).

          К сему полезно добавить ещё и то, что фантастические и идеализированные представления не могут быть неопределёнными сами по себе. Ибо здесь достижение определённости — дело нашей доброй воли. Объективная неопределённость — участь представлений, имеющих денотаты. Но что она означает? В чём конкретно выражается неопределённость представления о реальном объекте? В том, что мы не отличаем чётко этот объект от некоторых других объектов (именно только от некоторых, а не от всех вообще: иначе бы мы имели дело с абсолютной неопределённостью, то есть с полным отсутствием, невыделенностью данного представления, с растворением его в массе прочих "содержаний" нашего мозга), которые на деле отличны от него, суть именно ДРУГИЕ объекты. Это значит, что представление о данном объекте сливается у нас с представлениями об этих некоторых других объектах, их (оных представлений) содержания перемешиваются друг с другом, составляя некое "единое монолитное" (при всей своей туманности и расплывчатости) представление. И когда мы мыслим о чём-либо, пользуясь данным представлением или имея его своим предметом, то мы оперируем де-факто целой кучей различных представлений, просто не сознавая этого12. "Денотату" данного неопределённого представления приписываются свойства ряда разных реальных объектов (как в вышеописанном примере со стулом). То есть все они, по сути, выступают тут денотатами в той или иной степени. Данное представление (а следовательно, и связанное с ним слово) многоденотатно.

          Повторяю — де-факто. Неопределённость есть фактическая многоденотатность. Тогда как сами мы тут полагаем, что в наличии имеется лишь один денотат, что данное представление есть представление об одном объекте и данное слово обозначает один объект. Здесь просто не известно, где термин применим, а где нет, где начало и конец его приложения. Им де-факто обозначают некую неопределённую область, целый блок разнообразных, но каким-либо образом связанных или даже попросту ассоциируемых друг с другом объектов.

          При том, конечно, и значения слов, обозначающих такие представления, столь же неопределённы, и определения этих слов не могут быть строгими, что создаёт дополнительные трудности не только для мышления, но и для коммуникации. Применение слов, имеющих неопределённые значения, затрудняет взаимопонимание ещё больше, чем осознаваемая их многозначность. Во втором случае, хотя термин и один, но разные его значения всё-таки чётко прописаны. В первом же — сливаются сами значения. Налицо та же многозначность, но уже осознаваемая как однозначность. Отчего не помогает и контекст. Поскольку по нему не о чем догадываться, а точнее, поскольку по нему никто и не пытается о чём-либо догадаться. Ибо все полагают, что слово имеет одно значение, что, употребляя его, говорят всегда об одном и том же. В то время как каждый понимает его по-своему, да ещё и в каждом отдельном случае — различно, акцентируя внимание то на одних, то на других отличительных признаках "денотата" (которые на самом деле являются признаками разных объектов). А такое понимание, по сути, есть непонимание. Неосознанная многозначность хуже осознанной полисемии в той же мере, в какой паралич мышления хуже трудностей коммуникации.

          Итак, неопределённость значения термина — это его неосознаваемые, во-первых, многоденотатность, а во-вторых, многозначность. Если мы знаем, что некое слово имеет несколько разных значений, то мы не затрудняемся с его пониманием в конкретных контекстах, а также в собственном мышлении. Однако когда мы не различаем разные значения (то есть денотаты) какого-либо реально многозначного термина, то неизбежна путаница как при его восприятии в чужой речи, так и при использовании в собственном размышлении13.

          Поэтому определённость значений слов (а не просто, повторяю, точность и полнота их определений) необходима: без неё невозможно правильное и результативное мышление. Определённость представлений и значений слов выступает важнейшим условием последнего.

          Подтверждением этого умозаключения является и нынешнее состояние проблемы смысла истории. Ещё раз подчеркну: её проблематичность вызвана прежде всего именно тем, что многие рассуждающие на данную тему философы фактически рассуждают о неопределённом, не дав себе труда предварительно прояснить значения употребляемых ими слов "смысл" и "история", а также значение выражения "смысл истории". Отсюда и проистекают все затруднения. Прав С.Н.Баранец: "Многозначительность темы смысла истории довольно часто преувеличивается, и это преувеличение является ...прямым следствием её многозначности (уточню: неосознаваемой многозначности, то есть неопределённости — А.Х.), но отнюдь не какой-то особенной, ни с чем не сравнимой глубины... Задача теоретического исследования проблемы смысла истории" для своего решения требует перевода этой проблемы "в понятийную конструкцию, внятную и логически верную" (2, с. 47).

          Давайте же попробуем пойти по указанному пути (несмотря на то, что сам С.Н.Баранец от этого уклонился), применив к частному случаю рассуждений о смысле истории вышеописанное общее правило.

2. ПРОБЛЕМА СМЫСЛА ИСТОРИИ

а) Алгоритм решения проблемы: иерархия вопросов

          Как установлено, решение проблемы смысла истории логически правильно начать с выявления (задания) значений терминов "смысл" и "история". При этом прежде всего обращаю внимание читателя на то, что выяснение данных значений представляет собой поиск ответов на вопросы "Что такое смысл?" и "Что есть история?" А не на вопрос: "Каков смысл истории, в чём он заключается?", которым сходу привыкли задаваться практически все авторы сочинений "на заданную тему". "Не говори "гоп!", пока не перепрыгнешь", — советует народная пословица. Что толку махать по воздуху руками, пытаясь взять быка за рога, если в наличии нет ни быка, ни рогов? Нелепо выяснять КАКОВО из себя некое нечто, не выяснив прежде, о чём конкретно идёт речь, ЧТО ЕСТЬ это нечто. Бессмысленно, например, задаваться вопросом о цвете розы, если вообще не знаешь, что такое цвет (или сама роза) и отождествляешь его то с запахом, то с формой. Так что вопрос "Что есть Х?" при решении любой проблемы является первичным. Лишь разобравшись с ним, то бишь, в нашем случае, лишь задав некие определённые значения терминов "смысл" и "история", возможно двигаться дальше.

          Однако опять-таки — ещё не прямиком к вопросу о том, каков смысл истории. Ведь придание конкретных значений словам "смысл" и "история" может привести и к тому, что они окажутся несочетаемыми, и тем самым выражение "смысл истории" не будет обладать никаким значением. (Это, как понятно, — проблема его логической истинности). Такое вполне может случиться, если, например, словом "история" мы обозначим объект одного типа (класса), а словом "смысл" — атрибут14 объектов других типов (классов). Так, дерево не может бегать, а округлость — быть свойством квадрата, отчего словосочетания "бегущая берёза" и "круглый квадрат", — первое — бессмысленно, а второе — вообще абсурдно. Но разве можно с уверенностью утверждать, что то же самое мы не имеем и в выражении "смысл истории"? В основе нашего понимания чего-либо, увы, лежит привычка (прошу не отождествлять этот тезис с заключением Д.Юма о природе причинности). Поэтому всё, к чему мы привыкли, обычно кажется нам понятным, имеющим некий смысл. Вот и выражение "смысл истории", будучи издавна ходячим, никак не режет наш слух. Но кто знает, как всё обернётся, если мы дадим себе труд вдуматься в составляющие его слова, поразмыслить над их значениями?

          Так что вторым этапом решения проблемы смысла истории должно выступать прояснение вопроса о том, есть ли у выражения "смысл истории" значение (в случае положительного ответа на который, впрочем, здесь сразу же окажется установленной и конкретика этого значения. Ведь нельзя узнать, есть ли у какого-либо словосочетания значение, не поняв вместе с тем и его содержания).

          Но и установив, что выражение "смысл истории" имеет некое значение, мы всё равно ещё не вправе будем (уж теперь то!) перейти к животрепещущему вопросу о сущности этого смысла. Ибо обладание значением (выражающееся в присутствии в наших головах соответствующего представления) ещё не гарантирует наличия у слова или словосочетания денотата. Тут в повестку дня встаёт уже проблема не логической, а практической истинности. Напомню, что слово "кентавр" и "расшифровывающее" его выражение "лошадь с торсом человека" имеют значение: такая "конструкция" может быть представлена. Однако кентавров, тем не менее, не существует. Отчего браться выяснять их цвет, запах и пр. (да ещё и спорить по сему поводу) — пустое занятие. Тут мы в состоянии нафантазировать себе всё, что пожелаем и сможем. Тогда как реальные объекты имеют (или не имеют) не менее реальные атрибуты, с которыми так не посвоевольничаешь. Отсюда следующим пунктом перед нами выдвигается вопрос: "Есть ли у истории смысл?" Или: "Имеет ли выражение "смысл истории" (при заданном исходными значениями слов "смысл" и "история" его значении) денотат, то бишь обозначает ли оно реальный объект?"

          И только тогда, когда мы и на этот вопрос ответим положительно (притом, что на нет и суда нет), на очередь у нас встанет, наконец, вопрос и о сущности означенного смысла. Бог в помощь!

б) Адекватное (на мой взгляд) понимание термина "смысл"

          Выполняя намеченную программу, начну с выяснения значения термина "смысл". В рамках решения этой задачи, подчеркну прежде всего, что русское слово "смысл" — однокоренное со словом "мысль". "Русское "смысл" означает "с мыслью" (13, с. 8). Обладать смыслом — значит, быть каким-то образом связанным с мыслью (денотатом слова "мысль"), быть оплодотворённым мыслью, или, более обще, быть каким-то образом осмысленным. Каким именно образом?

          Здесь для начала следует отличить выражение "быть осмыслеННым" от выражения "быть осмыслеНым": первое означает — "заключать мысль в себе", а второе — "подвергнуться внешнему осмыслению, то есть быть познанным, понятым". Какому из этих выражений (и пониманий) следует отдать предпочтение? Мне кажется очевидным, что первому.

          Смыслом явно обладает не то, что просто познано и/или понято нами, а лишь то, что осмысленно само по себе, так сказать, внутренне, содержательно, имея мысль в качестве некоего своего основания или стержня. О собственно смысле чего-либо имеет смысл (резон) говорить только в этом случае. Когда объект оплодотворён мыслью не внешним (познавательным), а внутренним (конструктивным) образом, когда он заключает некую мысль в самом себе как своё конституирующее (организующее) начало. Обладать смыслом — значит, быть организованным мыслью; смысл объекта и есть, по сути, содержание этой организующей его мысли. Таково адекватное значение данного термина ("смысл").

          В этом плане смыслом обладают (способны обладать) только три феномена: 1) непосредственно сами наши мысли, 2) наши суждения (не в узкологическом, а в широком значении этого слова) как непосредственные их (мыслей) выражения (если они их выражают, а не являются бессмысленными наборами слов, то есть псевдосуждениями) и 3) наши действия (конечно, тоже не все подряд, а лишь те, которые направляются мыслями, разумом, или, другими словами, преследующие некие осознанные цели15). Смысл имеют (конституированы, организованы мыслью, в том числе и непосредственно будучи ею) только те или иные человеческие размышления ("внутренняя речь"), суждения (фразы, "внешняя" речь) и поступки16. Относительно них также правомерно и использование понятия "бессмыслица": во всех прочих случаях нельзя говорить ни о наличии, ни об отсутствии смысла феноменов, как нелепо говорить об отсутствии цвета у запаха.

          Итак, понятие "смысл" возможно и необходимо (на мой взгляд) употреблять только в отношении трёх типов объектов, а именно: либо самих наших мыслей, либо фрагментов нашей устной и письменной речи (суждений, текстов) (и именно в этой области, в основном, укореняют понятие "смысл" логика и лингвистика), либо наших рационально организованных (целью) действий (поступков)17 (о смысле которых больше предпочитают говорить психологи).

в) Дефиниции словаря русского языка

          Указанные два значения (или, скорее, области применения) слова "смысл" отмечает и "Словарь русского языка" (правда, приводя ещё и третье, устаревшее его значение, в котором оно означает "разум": в выражении "здравый смысл" и т.п.см. 22, с. 160). Авторы СРЯ определяют смысл как: 1) "Внутреннее логическое содержание, значение чего-либо, постигаемое разумом" и 2) "Разумное основание, назначение, цель" (а также: "достаточное основание, разумная причина, резон") (там же). Однако эти дефиниции не совсем чётки (что естественно для "Словаря", обобщающего практику бытовой речи) и требуют комментариев и уточнений — в особенности, в связи с примерами, которыми они подкрепляются.

          Так, к первому значению СРЯ приводит примеры выражений: "Смысл статьи. Смысл событий. Смысл слова." (22, с. 160). Однако если смысл статьи — это, действительно, выражаемая ею мысль, то "внутреннее логическое содержание" событий напрямую связано с их целью. В отличие от смысла статьи, смысл её НАПИСАНИЯ (как действия, события) задаётся целью этого написания: скажем, — подзаработать немножко денег. Нецелевой внутренней логики у событий быть не может. (Если не смешивать логическое содержание с детерминистической причинностью). Так что данное выражение ("смысл событий") уместнее было бы привести в пояснение второго значения.

          Возражения вызывает и выражение "смысл слова", хотя авторы "Словаря" и следуют здесь языковой практике, учитывая выражения типа: "в буквальном смысле слова", "в широком смысле слова" и т.п. Однако, по сути, слово "смысл" выступает тут синонимом слова "значение". Увы, "отождествление значения и смысла и сегодня ещё отнюдь не стало достоянием истории" (13, с. 9). "В лингвистике "смысл" и "значение" обычно используются как синонимы" (12, с. 36). Отнюдь не случайно для СРЯ само приведённое выше определение: смысл — это "значение чего-либо, постигаемое разумом". Разумеется, коли "смысл" и есть "значение чего-либо", то значение такого "чего-либо", как слово, тоже есть смысл. Между тем, на мой взгляд, в строгом (а не бытовом и литературном) значении указанных терминов значениями обладают только слова, а смыслами — только предложения (фразы, суждения). Мысль передаётся не одиночным словом (или отдельно взятым конкретным представлением), а лишь их совокупностями, в их связи. Значение слова (стоящее за ним представление) — это не мысль (мышление есть оперирование представлениями, мысль есть совокупность представлений в их связи). При всём при том, что вербально выраженное определение значения слова (описание представления, словесная данность его нам) тоже есть предложение. Его смысл (содержание) — это мысль, поясняющая значение слова. Но само это значение — не мысль и не смысл слова. Значение есть представление, которое "вспыхивает" у нас в голове при восприятии слова. А мысль — совокупность определённым образом связанных между собой представлений, которая вовне, вербально, выражается в форме предложения (высказывания). И эта передаваемая предложением мысль, её конкретность, и есть его (предложения) смысл (в том числе и тогда, когда данным предложением описывается содержание какого-либо представления)18.

          Далее, смущает выражение "постигаемое разумом". Смущает не своей ошибочностью, а излишней широтой, возможностью неверного истолкования. Постигаемым разумом (как это будет показано ниже) является всё подряд, что может быть познано (определено) и понято (объяснено). Само собой, что и смысл, логическое содержание предложений, а также значения слов тоже постигаются разумом. Но им же постигаются и определённости (сущности) объектов, и причины событий совсем не целевого толка. То есть не только смысл. Поэтому удачнее было бы сказать не "постигаемое", а "сообщаемое", "организуемое разумом (мыслью)". Подчеркнув роль разума (мысли) не просто в обнаружении и постижении (познании и объяснении) "чего-либо", но в самом его конституировании (конструировании).

          Аналогично, неточны выражения "разумное основание", "достаточное основание" и "разумная причина", а также слова "назначение" и "резон" из второго определения "Словаря". Поскольку тут не уточняется даже о разумном (достаточном) основании, причине, резоне и назначении ЧЕГО идёт речь. Тогда как конкретика данного "ЧЕГО" (то есть задаваемый ею контекст) определяет значения указанных многозначных слов и выражений. Разумное (или достаточное) основание умозаключения, например, это вовсе не его смысл, а его посылки. Равным образом не является смыслом назначение, то есть роль, функция части в целом. Лишь разумное основание и назначение (под коими понимается цель) ПОСТУПКА определяют его смысл.

          Кроме того подчёркиваю, что указанные эквивалентные цели разумное основание, назначение и т.д., равно как и сама цель поступка, вовсе не являются, по-видимому (вопрос это сложный и спорный), собственно его смыслом. Они лишь определяют, задают, сообщают поступку осмысленность. Смысл поступка — не сама его цель или предназначение (как явствует из приведённого определения), а его отношение к цели, мыслимое соответствие ей, его осмысленность в качестве средства достижения цели. Цель сама по себе (как мысль о желаемом) не имеет смысла (если не понимать под смыслом попросту собственную её определённость в качестве мысли), и действие человека само по себе не имеет смысла. Смысл возникает у второго в его отношении к первой. При этом мысль, задающая определённость поступка, — это не мысль непосредственно о цели, а мысль о способе её достижения, о том, что требуется сделать в данных условиях для её достижения. Именно эта мысль конкретно организует действие, делая его целеустремлённым, направленным на достижение цели, и тем самым обладающим смыслом19.

          Таким образом, резюмирую: смысл есть там, где имеется имманентная осмысленность (в дальнейшем я буду для краткости именовать такое понимание слова "смысл" "имманентным"), то бишь конституированность, "сконструированность" объекта мыслью. Смыслом обладают наши мысли (и здесь смыслом именуется их содержание); смысл могут иметь суждения (фразы, тексты) (и здесь он есть мысль, передаваемая суждением). Наконец, смысл могут иметь также события, а точнее, наши поступки, выступающие средством достижения какой-то цели (здесь смысл задаётся этой целью, в этих поступках заключена некая рациональность, они организуются мыслью, алгоритмизирующей достижение цели). Всякий же раз, когда мы говорим о смысле (или бессмысленности) чего-либо иного, чем наши мысли, фразы и поступки, или когда мы понимаем смысл не как внутренний стержень объекта, не как содержание мысли, выраженной в нём, а лишь как внешнюю его осмысленность нами, мы просто-напросто подменяем указанное правильное значение термина "смысл" каким-то иным значением.

г) Значение термина "история"

          Теперь обратимся к значению термина "история". Этот термин также многозначен. Историей мы называем как упорядоченную хронологически совокупность реальных свершившихся событий, относящихся к бытию объекта, об истории которого идёт речь, так и дисциплину, изучающую этот поток минувших событий. Нам, как понятно, последнее значение термина "история" можно отбросить. Рассуждая о смысле истории, мы явно имеем в виду не смысл науки "история", не содержание составляющего эту дисциплину корпуса знаний и даже не цель занятий ею. Нас интересует реальная история. Реальная же история, повторяю, в самом общем виде есть совокупность прошедших к настоящему моменту событий (или, по крайней мере, совокупность всех событий вообще: ведь позволяем же мы себе говорить о будущей истории чего-либо; впрочем, сию "историю" вряд ли можно именовать реальной).

          Но и выражение "реальная история" имеет различные содержания. Правда, уже не полисемического (многозначного) свойства, а по объёму, области применения, широте охватываемых событий. Тут различия значений, придаваемых выражению "эта реальная история", сообщаются тем, об истории чего идёт речь, к какому объекту относятся события, составляющие данную конкретную историю. Ведь совокупностью событий является и история всего Мира, и история нашей Вселенной, и история Солнечной системы, и история планеты Земля, и история биоты, и, наконец, история человечества. Так историю чего мы имеем в виду, рассуждая о смысле истории?

          В принципе (исходя из предложенного толкования значения термина "смысл"), тут возможны только два варианта. Либо речь идёт об истории Всего, то бишь Мира в целом, либо об истории человечества. Это обусловлено тем, что история суть события (а не мысли и суждения), а из числа событий, как установлено, смыслом могут обладать только поступки. О смысле всех прочих событий, не являющихся чьими-либо поступками (осознанными действиями субъектов), говорить нельзя. Ибо тут нет целеполагания и целей, средствами достижения которых данные события бы являлись. Но поступки эмпирически обнаруживаются только в истории человечества. Лишь она является совокупностью таких поступков20. Отсюда смысл связывается только с историей человечества, в которой хоть как-то обнаруживается целеполагание.

          Что касается всех прочих конкретных историй, как то: история Земли, биоты, Вселенной и пр., то они не дают эмпирических оснований для идентификации составляющих их событий в качестве поступков, то есть для признания этих событий действиями каких-то существ (Существа), добивающихся посредством них достижения своих целей. Признать их таковыми можно лишь произвольно, "усилием" (а точнее, насилием) мысли. Но при этом необходимо быть логичным, соблюдая хоть какие-то интеллектуальные приличия. Нельзя, чтобы произвол зашкаливал за пределы вразумительности, полностью обнаруживая себя именно как произвол, как каприз, не желающий знать никаких правил и не придерживающийся никакой последовательности. О конкретно у меня чём идёт речь?

          О том, что в подобной ситуации срабатывает, так сказать, "принцип нейрона": "всё или ничего". Нельзя, признавая чьими-то поступками события, например, истории Солнечной системы, отказывать в этом событиям истории, допустим, системы Альфа Центавра или Галактики, Метагалактики и т.д. и т.п. Ведь как для указанного признания, так и для отказа в нём во всех этих случаях нет никаких оснований, а если они тут как-то (спекулятивно) и могут быть выдвинуты, то только как всеобщие, как основания смысла истории Мира вообще, а не как относящиеся только к истории какого-то его фрагмента, взятого отдельно. Отсюда те, кто выдвигает гипотезу осмысленности истории чего-либо ещё, помимо и сверх истории человечества, вынуждены, минуя все промежуточные станции-инстанции, сразу выходить на уровень истории Мира в целом, представляя все составляющие её события поступками некоего Сверхсущества, направленными на достижение какой-то Его Суперцели.

          Но последняя версия, как понятно, разделяется далеко не всеми. Ибо наличие такого Сверхсущества никем не доказано и, в принципе, доказано быть не может. Соответственно, реалистически мыслящие философы вынуждены ограничиваться в своих исканиях смысла истории лишь таким пониманием этой истории, при котором она сводится к истории человечества. Так буду понимать здесь значение данного термина и я.

д) Значение выражения "смысл истории"

          Выяснив значения слов "смысл" и "история", можно наконец попытаться понять и значение выражения "смысл истории". Понятно, что это значение должно образоваться где-то на пересечении значений указанных слов21. Где же они пересекаются?

          Тут, для начала, сразу отпадают первые два значения (области применения) слова "смысл", согласно которым оно обозначает содержание (определённость, сущность, суть) "внутренней речи" (мысли) и мысль, передаваемую фразой (содержание суждения). Ведь, как отмечалось, история человечества, о смысле которой мы толкуем, — это не история как научная дисциплина, не свод знаний о событиях реальной истории, изложенный в книгах в виде суждений и текстов. Мы игнорируем историю как науку: нам интересна история человечества как совокупность реальных событий. Относительно же неё применимо лишь третье значение термина "смысл". Смысл тут может быть только таким, какой бывает у событий-поступков. То есть задаваемый целью22.

          Смысл истории человечества (при принятом понимании слова "смысл") обнаруживается только в виде какой-то организованности её событий, причём организуемых не "снизу", а "сверху", то есть не естественной причинностью и прочими закономерностями, а некоей объединяющей и направляющей эти события (поступки людей) Суперцелью ("целевой причинностью" в духе Аристотеля). Обусловленности поведения (поступков) людей внешними причинами, естественными закономерностями функционирования и эволюции обществ (человечества) тут недостаточно.

          Для этого мало также целевой организованности (осмысленности) поведения (поступков) отдельных людей. Конечно же, поведение людей зачастую рационально и преследует некие цели. Более того, указанные цели у подавляющего большинства людей даже практически одинаковы — в той же мере, в какой одинаковы и сами люди с их потребностями в выживании, процветании и т.п. Мы, люди, хотим преимущественно одного и того же, то бишь имеем сходные цели, задающие смыслы наших поступков. Однако очевидно, что данные поступки, тем не менее, вовсе не представляют собою тем самым средств (промежуточных этапов) достижения какой-то Единой (не одинаковой, а именно единой для всех, достигаемой сообща) Цели. А именно таковой обязана быть Цель, задающая смысл истории человечества в целом. Наличие смыслов (целей) у множества конкретных действий людей никак не свидетельствует в пользу наличия у этой истории общего смысла (Цели).

          Хуже того, даже если бы человечество объединилось и совместно выработало себе некую общую Цель, подчинив её достижению действия всех составляющих его индивидов, это ещё вовсе не придало бы истории смысл. Во-первых, потому что история — это не только то, что будет происходить лишь после указанного гипотетического объединения "одной Целью", а и всё то, что происходило прежде, что уже произошло. Наличие эпохи разобщённого человечества, равноправно входящей в его историю, отрицает приписывание смысла (единой Цели) данной "истории в целом".

          Тут возникает даже логическое противоречие. Ведь если взять историю как всю совокупность поступков людей (о вхождении в неё событий иных типов мы "забываем"), то постановка единой Цели тоже окажется одним из таких поступков, то есть якобы средством достижения этой ещё не поставленной Цели, отчего сия постановка никак не может именоваться тут "средством достижения" и обладать заданным оной ещё только вырабатываемой Целью смыслом. Постановка цели — не средство её достижения и тем самым либо бессмысленна, либо преследует какую-то иную цель (в связи с чем приходится говорить уже не о Смысле, а о смыслах).

          Во-вторых же и в главных, для того, чтобы совокупность всех исторических событий имела смысл, она должна быть не просто организована общей Целью объединённого человечества, а выступать средством достижения некой предустановленной ему свыше Суперцели. Сие обусловливается самим соотношением цели и смысла. Ведь смысл имеют лишь средства достижения целей, но не сами цели, и, притом, цели — это не средства, а нечто внешнее им. Говорить о смысле истории человечества — значит, представлять эту историю средством достижения какой-то внешней ей Суперцели. Цели, которые мы ставим себе сами, наполняют смыслом только те действия, которые мы предпринимаем для их достижения, но не наше существование вообще. Последнее может иметь смысл, только целиком выступая СРЕДСТВОМ достижения какой-то внешней по отношению к себе Суперцели, а не имея эту Цель в самом себе и не находя (не порождая) её в ходе своего исторического развития.

          Не будем лукавить, — задаваясь вопросом о смысле истории человечества, мы (при "имманентном" понимании термина "смысл") де-факто озадачены вовсе не выяснением целей, которые ставит (если ставит) или может со временем поставить себе единое человечество. Эти цели всегда тривиальны (на первом плане тут обычно — выживание, выживание и ещё раз выживание) и заведомо очевидны: ведь раз цель ставится, то она тем самым уже осознана и сформулирована, отчего гадание по поводу её характера просто нелепо. Поиск смысла истории как поиск Цели, придающей осмысленность всей совокупности составляющих эту историю событий, есть поиск неведомой нам Суперцели, то бишь вовсе не Цели, которую ставят себе сами люди, человечество. Последняя по определению не может быть неведомой, загадочной, искомой23.

          Нам требуется именно чья-то потусторонняя Суперцель, выставленная человечеству извне, а не поставленная им самим — самому себе. На деле мы ищем смысл бытия (возникновения и существования) человечества вообще, его предназначение. Поиск смысла истории есть поиск осмысленности (и оправдания) существования человечества — во всех перипетиях этого существования, то есть как раз в его истории24. И тут появление у человечества в целом на каком-то этапе его эволюции единства и единой Цели абсолютно ничего не даёт. Смысл приобретают при этом лишь те или иные события истории, но не история человечества в целом. Когда человечество само устанавливает себе Цель и затем достигает её, то смысл обретают лишь действия по достижению этой Цели, но не существование человечества вообще. И Целью тут оказывается неизбежно лишь выживание, благополучие, удовлетворение потребностей людей (пусть даже самых благородных), то есть "смыслом" существования человечества становится само его существование. "Тогда ответ на вопрос о смысле истории превращается в банальность: смысл истории заключается в том, чтобы добиться от будущего того, чего мы от него хотим добиться" (2, с. 40).

          Таким образом, подлинный смысл истории человечества может быть задан только извне, — через выставленную ему кем-то (а не им самим) Суперцель. Дабы всё "поведение" человечества превратилось в средство достижения этой Суперцели и тем самым обрело Высший Смысл. Выражение "смысл истории" своим единственным значением может иметь лишь представление о наличии у человечества некоего предназначения, о его использовании кем-то в качестве средства достижения некоей преследуемой этим кем-то Суперцели25.

          При этом, разумеется, законно возникает вопрос: а есть ли у данного представления денотат? Ответ на который определяется уже тем, КТО признаётся постановщиком указанной Суперцели, то бишь руководящей и направляющей силой всех наших действий. Что это за Сверхсущество? Если Бог, то тогда денотата у выражения "смысл истории" нет, ибо Бога нет безусловно (понятие "Бог" по определению не может иметь денотата). Если какая-то внеземная цивилизация ("зелёные человечки из НЛО"), то, в принципе, такое возможно, но крайне маловероятно (и вряд ли кого из искателей смысла истории удовлетворит). В связи с чем я лично предпочитаю придерживаться того мнения, что мы сами вершим свои судьбы и свою историю, отчего "в истории общества, как и в истории природы, нет ни смысла, ни назначения, ни цели" (20, с. 8)26.

3. ИНЫЕ ПОНИМАНИЯ ТЕРМИНА "СМЫСЛ" И ВЫРАЖЕНИЯ "СМЫСЛ ИСТОРИИ"

          Как видно, из заданных выше значений терминов "смысл" и "история" следует, что смысла у истории нет, или, другими словами, что выражение "смысл истории", хотя и имеет некое значение, но не имеет денотата. Приведённое решение проблемы есть то, которое лично я считаю правильным — опирающимся на адекватное понимание термина "смысл" (с термином "история" в этом плане особых проблем нет). Однако данный термин понимают и иначе, получая в итоге иные результаты как в отношении значения выражения "смысл истории", так и в отношении наличия у него денотата. Какие же другие значения придаются термину "смысл"?

а) Смысл как определённость

          В рамках ответа на этот вопрос вернусь к проведённому мной выше различению внутренней осмысленности и внешнего осмысления, то бишь собственной оплодотворённости объекта мыслью и его познания и понимания нами. Я связал обладание объектом смыслом с первым случаем, однако встречаются и авторы, связывающие сие со вторым, а, точнее, попросту не различающие имманентной осмысленности и внешнего осмысления. Например, Н.И.Конрад в статье, носящей вроде бы недвусмысленное заглавие "О смысле истории", ставит перед собой на деле лишь задачу "как-то осмыслить происходящее" (11, с. 290), "осмыслить ход исторической жизни человечества" (11, с. 294).

          При этом само сие связывающее смысл объекта с простым его осмыслением понимание термина "смысл" тоже распадается на два варианта. Только если при "имманентном" понимании в основании "распада" коренятся различия областей применения данного термина (в отношении суждений и в отношении поступков), то сторонники подхода "от осмысления" дифференцируются, отталкиваясь от двойственности процесса осмысления. То есть от того, что оное представлено, с одной стороны, как познание объекта, а с другой — как его понимание (объяснение).

          Так, мы называем осмыслением чего-либо, для начала, простое осознание наличия этого "чего-либо" в качестве обособленного от всего прочего объекта. По сути, при этом мы осмысливаем имеющуюся в поле нашего восприятия реальность вообще — на предмет выделения в ней отдельных её "фрагментов", первичного их обнаружения как отдельных и/или особенных. Далее, термином "осмысление" именуется последующее продвижение сознания от указанного первичного туманного впечатления о наличии какой-то обособленности к выяснению (установлению и осознанию) определённости оной, то есть к составлению чёткого представления об объекте. Быть осмыслеНым в данном втором значении для "фрагмента" реальности, значит — быть познаным в качестве определенного объекта со всеми его отличительными чертами и самотождественностью.

          Естественно, эти два типа осмысления близкородственны и представляют собою просто последовательные этапы познания, отвечающие на вопросы: "Есть ли что-либо вообще?" и "Что конкретно представляет собой обнаруженное нечто (какова его определённость)"? Такое осмысление-познание есть не что иное, как приобретение знаний об объектах (начиная со знания о самом их бытии, наличии), есть выработка конкретных представлений о них, выявление их определённостей27.

          Связываемое с таким осмыслением слово "смысл" на деле используется как синоним, а точнее, взамен понятий "сущность", "содержание", "определённость" и т.п. Увы, многие предпочитают говорить в данном случае не об определённости, а именно о смысле объекта, отождествляя значение слова "смысл" со значением слова "определённость" (во всех его многочисленных модификациях). Это характерно и для обыденной речи: "уловить смысл происходящего" для нас обычно значит вовсе не: "осознать его осмысленность", а попросту понять, что конкретно происходит, каково содержание ситуации. Это присуще и языку философов.

          Например, М.Хайдеггер в работе "Бытие и время" исходно задаётся вопросом: "что мы собственно имеем в виду под словом "сущее"?", тут же трактует его как "вопрос о смысле бытия" (25, с. 16) и далее выясняет именно не что иное, как ЧТО есть бытие, какова его определённость (сущность). То же значение придаёт слову "смысл" и Жан-Поль Сартр, когда пишет о "смысле бытия сущего" (19, с. 36) или о попытках "проникнуть в глубокий смысл отношений "человек-мир"" (19, с. 43). В обоих этих случаях смысл понимается им как определённость, сущность (для бытия), глубинный характер, содержание (для отношений).

          Впрочем, дело у упомянутых мыслителей не сводится лишь к рецидиву бытового понимания слова. Для Хайдеггера и Сартра, представляющих лагерь феноменологии и экзистенциализма, отождествление смысла с определённостью, пожалуй, далеко не случайно. Ведь установкой данных школ является постижение Мира путём анализа содержаний (интенций) сознания Эго. А в этом сознании никаких денотатов с их собственными определённостями, разумеется, нет. Тут налицо только некие представления и мысли, анализ которых даёт постижение их содержаний, то бишь смыслов. Что есть значение слова "бытие" (или "сущее")? Буквально — это представление о бытии (или сущем), имеющееся в нашем сознании. И определённость этого значения есть не что иное, как определённость, то бишь содержание, смысл данного представления. Для представления (а также для мысли и суждения) его определённость тождественна его содержанию, или смыслу.

          Это всё тут — одно и то же. Когда мы говорим о представлениях, мыслях и суждениях, то слова "содержание", "определённость" и "смысл" оказываются синонимами. Смысл фразы есть её содержание. Определённость мысли есть её смысл28. И т.д.

          Однако данные слова перестают быть синонимами, когда они прилагаются не к суждениям, мыслям и представлениям, а к их денотатам. Определённость представления об объекте — это его (представления) содержание или смысл. Но определённость самого объекта — это не смысл, не содержание. Слова "смысл" и "содержание" здесь просто неуместны. Смысл (содержание) имеет лишь представление об объекте, но не сам последний. Данный объект есть сам по себе и его определённость есть сама по себе (как совокупность присущих ему отличительных признаков). Она никоим образом не является мыслью и не связана с мыслью. Называть эту определённость смыслом объекта неправильно.

          Но Хайдеггер и Сартр делают это, причём, по-видимому, именно потому, что феноменологическая установка на познание внешнего Мира путём анализа внутреннего содержания сознания Субъекта вынуждает их отождествлять представления об объектах с самими объектами. Ведь тут эти представления — альфа и омега. С них всё начинается и к ним всё сводится. Помимо них ничего и нет. Определённость объекта есть не его собственная определённость, а не что иное, как определённость представления о нём и, тем самым, содержание этого представления, его смысл. Отчего определённость объекта и именуется непосредственно смыслом.

          Кстати, от этой ошибки предостерегал ещё Л.Витгенштейн, когда писал, что "слово "значение" употребляется в противоречии с нормами языка, если им обозначают вещь, "соответствующую" данному слову. То есть значение имени смешивают с носителем имени" (6, с. 249). Примерно то же самое мы имеем и тогда, когда смысл (содержание) мысли (знания) о чём-то объявляется смыслом самого этого "чего-то", приписывается этому чему-то как якобы присущий именно самому ему. Конечно, определённость реального объекта при её осмыслении (познании) преобразуется в наших головах в определённость представления о нём, которое так же, как и смысл, некоторым образом связано с мыслью (хотя бы общностью "места жительства"). Но связанность представления о кошке с мыслью и даже явленость этого представления нам в виде мысли — не есть связанность с этой мыслью или явленость в виде мысли самой кошки. Кошка, как известно, гуляет сама по себе и прекрасно обходится без наших представлений и мыслей о ней.

          Связь представления об объекте с мыслью и даже бытие этого представления в качестве мысли, имеющей содержание и смысл, — не есть связь с мыслью и смысл самого объекта.

          Итак, определённость объектов — это не их смысл. Сведение познания смысла лишь к познанию определённости познаваемого представляет собой крайнюю вульгаризацию. Одновременно, если использовать термин "смысл" взамен слова "определённость", то придётся признать, что таким "смыслом" обладает всё подряд. То бишь не только интересующая нас здесь конкретно история или хотя бы соседствующая с ней в философских исканиях Высшего Смысла жизнь, но и, скажем, кошка, ветер, тетрадь, берёза, — то бишь всё, что обладает определённостью и представляет собой обособленный объект, способный породить в наших головах определённое представление. Так понимаемый "смысл" присущ абсолютно всему, что познаётся нами (причём, не только Всему как Миру в целом, но и всему с маленькой буквы, то бишь всякому, любому объекту). Что касается истории, например, человечества, то познать её смысл в данном случае означает попросту — познать её содержание.

б) Подвариант: смысл как "логика развития"

          А что является содержанием истории человечества? При попытках ответить на этот вопрос обнаруживается двойственный характер её определённости. С одной стороны, указанная история есть совокупность составляющих её событий, и её определённость есть конкретика этих событий. С другой же стороны, сии события не просто "свалены" в этой истории "в кучу"; их совокупность представляет собой не "сумму" случайных элементов, а некоторым образом упорядоченную систему, выстраивающуюся в особый процесс.

          Невооружённым взглядом видно, что ход истории человечества представляет собой связную цепь, а не калейдоскоп беспорядочно сменяющих друг друга событий. И притом это процесс, характеризующийся определённой направленностью, выражающийся не просто в причинно-следственной и/или формально-хронологической связи исторических событий, а в последовательной смене состояний человечества. За тысячелетия своего существования оно прошло огромный путь от примитивных стадных коллективов до современного глобального Общества, то бишь — развиваясь от простого к сложному, прогрессируя. Определенность этой тенденции и есть не что иное, как определённость исторического процесса, его характерная особенность и важный составной момент содержания истории человечества — помимо и в дополнение к конкретике составляющих её событий.

          Эту сторону определённости истории и берут обычно на прицел философы, размышляющие о её смысле (и отождествляющие этот смысл с определённостью). Ведь выявление другой её содержательной стороны — конкретики составляющих её событий, — во-первых, забота не философов, а историков, а во-вторых, никак не может быть принята за поиск смысла истории. Тогда как выявление направления исторического процесса ("логики развития общества" — 9, с. 7), с одной стороны, "бесхозно" (ибо сами историки, в основном, не любят заниматься общей теорией исторического процесса) и более сложно, а с другой и главной — очень похоже на поиск не чего иного, как Цели истории. Ведь цель задаёт не только смысл направленных на её достижение действий, но и именно их направленность на неё. Откуда велик соблазн отождествить направленность (тенденцию) естественного развития с этой ЦЕЛЕустремлённой направленностью, понять первую как вторую — пусть не буквально, но хотя бы в их производных, то бишь сочтя, что везде, где есть направление, тем самым имеется и смысл.

          Сторонником такого понимания проблемы выступает, например, уже цитировавшийся выше академик Конрад, ищущий смысл истории посредством осмысления исторического пути человечества и при этом интересующийся как раз не просто "содержанием этого пути", а "его направленностью" (11, с. 293). По мнению данного учёного, "при всякой попытке осмыслить исторический процесс неизбежно встаёт вопрос: имеет ли этот процесс вообще какой-либо смысл, имеет ли он хотя бы какую-нибудь направленность?" (11, с. 297). Из чего ясно видно, что Н.И.Конрад не только отождествляет поиск смысла с простым осмыслением истории, но и сам смысл — с направленностью исторического процесса, с его "непрерывным поступательным движением" (11, с. 297). "Смысл истории" и "направление (вектор) истории" у данного автора суть одно и то же.

          Сходным образом понимает термин "смысл" (применительно к его использованию в выражении "смысл истории") и И.А.Гобозов, для которого "вопросы смысла истории" также суть "одновременно вопросы социального прогресса" (9, с. 132), а "постоянное совершенствование общественных отношений, всестороннее раскрытие творческих сил и способностей человека и есть подлинный смысл истории человечества" (9, с. 198; см. также с. 162 и 176). Однако, на мой взгляд, тенденциозность исторического процесса и его устремлённость к некоему более совершенному состоянию человечества вовсе не равнозначна осмысленности этого процесса, то бишь обладанию им смыслом. Хотя бы потому, что сия тенденциозность обусловлена отнюдь не Целью, а вполне естественными обстоятельствами. Что подчёркивает и сам И.А.Гобозов, справедливо утверждая, что история "не имеет ни самоцели, ни цели, ибо представляет собой естественный закономерный и объективный процесс" (9, с. 17). Впрочем, тут мы уже вступаем на территорию следующей версии понимания термина "смысл".

в) Смысл как закономерность

          Помимо познания определённости, осмысление объекта, как отмечалось, включает в себя ещё и его объяснение (понимание), то есть выяснение того, чем обусловлено его возникновение (появление) и существование в данном конкретном виде. При этом важно оговориться, что термин "обусловленность" носит общий (родовой) характер и охватывает собой два основных вида реальной обусловленности (есть ведь ещё и логическая обусловленность выводов посылками) — целевую и детерминистическую (связываемую нами главным образом с явлением объективной причинности). Объясняя поступки людей их целями, мы выявляем рациональность этих поступков, то есть их смыслы, тогда как объясняя что-либо детерминистически, мы устанавливаем лишь неизбежность его происхождения или необходимость его бытия, но не смысл данного "что-либо". Если объяснения целью отвечают на вопрос "Зачем (для чего)?" и представляют собою объяснения "сверху", в рамках которых обусловливающее находится в будущем, то детерминистические объяснения отвечают на вопрос "Почему?" и являются объяснениями "снизу", в рамках которых обусловливающее находится в прошлом (пусть даже и иной раз непосредственно граничащем с настоящим). В последнем случае понимание событий, явлений, фактов и проч. достигается путём обнаружения обусловливающих их возникновение и бытие объективных факторов и закономерностей. Например, мы объясняем себе движение Земли по орбите вокруг Солнца как результат "действия" закономерности тяготения.

          Однако, поскольку в обоих указанных случаях мы имеем обусловленность и объяснение, то неудивительно, что находятся авторы, не различающие разные их виды и отождествляющие смысл с опирающейся на закономерность неизбежностью (необходимостью), а то и прямиком принимающие смысл за саму закономерность29. В связи с чем слово "смысл" используется данными авторами как синоним слова "закономерность", а, точнее — взамен этого слова (ибо тут, конечно, нет полной синонимии: никто обратным образом не употребляет слово "закономерность" взамен слова "смысл"). В этой версии поиск смысла истории связывается уже не с выявлением её определённости. "Здесь важнее выявить законосообразность и закономерность в истории, поскольку для сторонника такого способа изысканий в области философского осмысления истории смысл фактически отождествляется с закономерностью. Выявлена закономерность — значит, выявлен смысл" (2, с. 38).

          Однако, повторяю, если целевые объяснения реально связаны с выяснением смыслов объясняемых поступков, то детерминистические объяснения не имеют к сему никакого касательства: в них обнаруживаются лишь обусловливающие события естественные причины и закономерности, а не смыслы. Объяснить что-либо "снизу", то бишь указать на "порождающую" сие "что-либо" закономерность, "действующую" в конкретной ситуации, не значит — обнаружить его смысл. "Научному пониманию мира в категории причинности открывается в мире только закономерность и необходимость, но не открывается в мире разум, смысл. В закономерном ходе природы по видимости нет разума и смысла" (4, с. 80).

          Помимо неразличения двух типов реальной обусловленности (и объяснения), отождествление смысла и закономерности отчасти поощряется ещё и тем, что иные детерминистические концепции истории носят финалистский характер и этим внешне похожи на целевые. Ведь любая цель по определению финальна: достижение её есть завершение вдохновленной ею деятельности. Цель истории человечества обязана быть её Конечной Целью. И вот эти две "конечности" — целевая и финалистских детерминистических концепций — принимаются за одно и то же. Финал осознаётся как Цель. А следом через эту трещину просачивается и идея смысла. Отчего социологические учения, толкующие о закономерности хода истории человечества и о неизбежности достижения последним какого-то конечного состояния (положим, стадии коммунизма), неправомерно истолковываются как якобы ищущие и находящие в истории некий смысл. Однако это — именно лишь детерминистические учения и не более того. Их финализм — совсем иного характера, чем финализм Конечной Цели. В связи с чем тут не может быть и речи о каком-то смысле истории.

          Впрочем, спутывание обнаружения смысла с детерминистическим объяснением, то есть целесообразности с законосообразностью, присуще не только философам, решающим проблему смысла истории. Ту же ошибку совершают и некоторые психологи. В частности, З.Фрейд, на деле объясняя поведение людей каузально, также полагал, что тем самым он вскрывает не что иное, как смысл этого поведения. "Психоанализ относится к классу теорий, — писал он, — пытающихся утверждать, что поведение имеет определённый смысл, который можно вывести из истории этого смысла в жизни личности" (цит. по 13, с. 28). То есть, иначе говоря, — обнаруживая его причины в прошлом, а не цель в будущем; речь явно идёт не о целевом, а о детерминистическом объяснении.

          Кроме того, психоанализ распространяет "сферы смыслового объяснения на такие формы поведения, как фобии, аффективные реакции, сновидения, феномены забывания и т.п., которые раньше рассматривались как лишённые смысла" (13, с. 28). Но ведь фобии, аффективные (равно как и рефлекторные) реакции и т.п. и в самом деле лишены смысла, ибо это не поступки, осознанно преследующие какие-то цели. Их, конечно, можно объяснить, но именно не целевым, а детерминистическим образом (какими-то событиями прошлой жизни субъекта, оставившими на его личности свой отпечаток и т.п.), и это объяснение вовсе не будет обнаружением их смысла. Если "смысл симптомов содержится именно в бессознательных (! — А.Х.) процессах, осознание которых приводит к исчезновению симптома" (13, с. 29), то ясно, что словом "смысл" тут обозначается обычная причина (а точнее, основание, базис, разрушение которого — путём его осознания — и ведёт к исчезновению его, так сказать, надстройки, то есть внешних проявлений).

          Вообще, во всех тех случаях, когда речь идёт о "смысле" бессознательных действий человека (а не поступков) или даже о тех или иных особенностях, содержательных моментах его психики (которые поступками уж тем более не являются), данным термином называется вовсе не смысл, а либо причина, либо определённость именуемого, имеет место либо детерминистическое объяснение, либо познание его. То бишь не осмысленность, а осмысление.

          Совершенно не случайно позднее "в философской системе Фрейда, стремившегося к формулированию закономерностей поведения на языке строгой науки, не нашлось места для понятия смысла и даже сама задача раскрытия смыслов была отброшена" (13, с. 28). И также симптоматично, что А.Адлер в дальнейшем зашёл тут с другого конца, противопоставив психоаналитической каузальной системе детерминации финалистскую. "Если Фрейд и его прямые последователи искали истоки смысла в прошлой истории жизни личности, в её аффективных переживаниях и желаниях, то Адлер связывает поведенческие смыслы со смыслом всей жизни личности, с её жизненным стилем, жизненным планом, с вопросом "Зачем?", поставленным по отношению к анализируемым поступкам, в противоположность фрейдовскому вопросу "Почему?" (13, с. 31).

          К этому остаётся только добавить, что при описанном спутывании целевой и детерминистической обусловленности и, далее, смысла и закономерности, подобный "смысл" так же, как и в случае с определённостью, обнаруживается практически повсеместно. Ведь бытие закономерностей, причинно-следственных и прочих связей всего тоже тотально. Соответственно, присущи они и истории человечества.

г) Смысл как функциональная приспособленность

          За отождествлением обнаружения смысла с объяснением стоит не только отождествление осмысленности с осмыслением и целевой обусловленности с детерминистической, но и, как отмечалось, спутывание ЦЕЛЕсообразности с ЗАКОНОсообразностью, то есть двух особых СООБРАЗНОСТЕЙ. Однако этими двумя видами число встречающихся в мире разных СООБРАЗНОСТЕЙ, конечно, не ограничивается. Откуда соответствие поступка цели спутывается иными авторами не только с соответствием происходящего законам, но и с таким типом сообразности, который уместно определить как ЦЕЛОсообразность. То есть с приспособленностью, "подогнанностью" частей к их функционированию в целом, с их функциональностью.

          Приспособленность частей к существованию в целом (например, селезёнки — к её функции в организме) есть результат естественного процесса специализации частей (органов), однако сие порою истолковывается как результат исполнения некоего заранее разработанного кем-то плана. Откуда в устройстве и специфическом функционировании ("поведении") части (селезёнки) усматривается некий смысл. Так, согласно Э.Шпрангеру, части организма находятся "в имманентных смысловых связях", "организм является полным смысла, поскольку все его собственные функции направлены на сохранение своего состояния в данных жизненных условиях, и поскольку само это сохранение может рассматриваться как ценное (запомним эту дополнительную апелляцию к ценности: она нам ещё пригодится — А.Х.) для него" (цит. по 13, с. 23). "Понятие органической целесообразности" (23, с. 125) вообще общепринято в биологии. Хотя обозначается им феномен вовсе не целЕ-, а целОсообразности, то есть именно естественно развившейся приспособленности органов к их совместному бытию в организме (объяснение каковой приспособленности представляет собой ответ на вопрос "Почему?").

          В обобщённом же виде такое понимание распространяется и на другие случаи отношений систем и их элементов (не только материально-вещественного типа, то есть "организмов"-целых и их "органов"-частей), благодаря чему "смысл чего-либо" определяется уже как его "место и роль (назначение) в более общей структуре" (13, с. 105). Так, фактически, понимает смысл, например, А.Ю.Агафонов, когда пишет об "эволюционном смысле человеческих форм отражения, о смысле возникновения сознания" (1, с. 45). Речь тут явно идёт именно о роли, значении сознания для эволюции живой материи и о месте такого "события", как его возникновение в истории этой эволюции.

          Намёк на такое истолкование обнаруживается в утверждении К.Ясперса о том, что "смысл нашей собственной жизни определяется тем, как мы определяем своё место в рамках целого, как мы обретаем в нём основы истории и её цель" (27, с. 271)30.

          О том же написал и Н.И.Конрад, подчёркивающий, что "смысл исторических событий, составляющих, казалось бы, принадлежность только истории одного народа, в полной мере открывается лишь через общую историю человечества" (11, с. 296), то есть как раз через их место в этой общей истории и значение (значимость) для неё.

          По тому же руслу движется и мысль Н.С.Розова, предлагающего "в качестве начальной эвристической идеи" понять смысл "исторического события (череды событий, поступков и деятельностей, процессов) как его место и роль в переходе охватывающей исторической ситуации из "начального" состояния в "конечное"" (18, с. 100). "Смысл (части) истории определяется" Н.С.Розовым "как её роль в логике развития охватывающих систем" (там же), а "абстрактный смысл всемирной истории", соответственно, "как её роль в развитии охватывающей системы" (18, с. 101).

          История человечества как определённая совокупность событий, конечно же, является элементом (может быть включена и реально входит в системы) целого ряда более обширных ("охватывающих") совокупностей событий, как то: истории биоты, истории Земли, истории Солнечной системы и т.д. И само собой разумеется, что события истории человечества занимают своё место (сыграли свою роль) в этих более обширных историях, как-то отразились на них, явились значимыми для них. Но правильно ли эту значимость, эти место и роль нашей истории в "охватывающей её исторической ситуации" считать её (нашей истории) смыслом? Вопросы "Какую роль играет?", "Какое место занимает?" и "Какое значение имеет?" — это не вопросы собственно о смысле, а вопросы именно о роли, месте, значении. То есть мы опять обнаруживаем тут применение термина "смысл" взамен совершенно иных слов.

д) Смысл как всё, что хоть как-то связано с целью

          Следующее использование данного термина не по его буквальному "назначению" проистекает из непонимания того, как конкретно смысл связан с целью. При этом само наличие какой-то связи между смыслом и целью улавливается, но вот как именно они связаны, остаётся неясным. Отчего за порождающую смысл признаётся любая связь с целью. Напомню уже цитировавшееся выше высказывание Ж.Нюттена: "Выявить связь чего-либо с преследуемой субъектом целью... — значит раскрыть его смысл" (цит. по 13, с. 27). Здесь не уточняется ни характер самого "чего-либо", ни характер той его связи с целью, которую требуется выявить для того, чтобы раскрыть его смысл. Речь фактически идёт о ЛЮБОЙ связи с целью ЛЮБОГО объекта.

          Однако подлинно смыслообразующей является одна только связь с целью поступка, направленного на её достижение. Во всех прочих случаях связи цели с "чем-либо" правильнее вести речь уже не о смысле, а о каком-то значении для цели этого "чего-либо": его роли и месте в достижении цели, функциональном назначении и т.п.

          Так, предметы, изготовленные нами с определённой целью, для определённого вида работ, приобретают тем самым лишь определённое функциональное назначение, но не смысл. Неточен Ж.Нюттен, считающий, что "когда мы (в данном конкретном случае — А.Х.) спрашиваем "Что это?", мы спрашиваем о цели, которой служит данный объект, о его роли в поведении, иными словами, о его смысле. "Процесс, в результате которого объект воспринимается как имеющий смысл, включает актуализацию РОЛИ (выделено мной — А.Х.) этого объекта в общем поведенческом гештальте"" (цит. по 13, с. 58). Заблуждается и вторящий Нюттену А.Н.Леонтьев: "предмет, имеющий для меня смысл, есть предмет, выступающий как предмет возможного целенаправленного действия" (цит по 13, с. 85). Здесь налицо осознание не смысла предмета, а его полезности, пригодности для определённого использования, то есть его роли, функционального назначения. А роль — это не смысл. У лопаты, скажем, есть назначение: она — орудие копания. И это её назначение — не цель, а функция. Цель и смысл имеются лишь у действий (поступков): например, изготовления лопаты или её применения, — когда мы роем яму ближнему своему. Но у самой лопаты (как предмета) нет (и не может быть) ни цели, ни смысла. Если, конечно, не разуметь тут под смыслом простое осмысление (осознание) нами её функции, назначения или даже определённости.

          Равным образом, для достижения цели значимы условия, в которых находится целеполагатель. Эти условия задают как вообще саму возможность достижения конкретной цели, так и спектр возможных действий по её достижению. То есть некая "связь" между данными условиями и целью явно просматривается. Но разве эта связь делает данные условия осмысленными, наполняет их смыслом?

          Или взять ещё более существенный момент — проблему постановки самой цели. Ведь то, что мы ставим перед собой те или иные цели, тоже чем-то обусловлено. Например, мы явно учитываем при этом возможность достижения конкретных целей (то есть вышеотмеченный характер условий) и, будучи в здравом уме и твёрдой памяти, задаёмся только теми из них, что реально достижимы (как бы ни расходились мнения индивидов по поводу того, что реально, а что нет). В самой же области возможного цели личности определяются: с побудительной стороны — различными её потребностями, мотивами и мотивациями, а с регулятивной — внушёнными ей обществом поведенческими установками, нормами. Отчего данные мотивации и установки, безусловно, тоже оказываются связанными с целью. Однако от этой связи не рождается никакой смысл — ни у определяющих выбор цели факторов, ни у самой выбранной цели (если опять же не разуметь под смыслом её определённость). Смысл обнаруживается только у действий по достижению этой цели. И не более того. В отношении мотивов и норм цель находится в, если можно так выразиться, страдательном, подчинённом положении: это они задают её, а не она их (а ведь смысл в данной версии мыслится как задаваемый целью тому, что хоть как-то связано с ней). В обратном же отношении задание цели мотивами и нормами есть простое её детерминистическое обусловливание31.

          Впрочем, если исключить практикуемое психологами выражение "смыслообразующие мотивы"32, то мало кто напрямую утверждает, что мотивы и нормы задают смысл того, что они обусловливают. Большинство предпочитает тут окольный путь — через идею ценностей. Ведь и мотивация, и нормы поведения людей связаны с их ценностными установками, а то и могут быть рассмотрены как таковые. Одновременно всё, что способно удовлетворить какую-то нашу потребность (всё, к чему мы стремимся в наших побуждениях) уже тем самым есть ценность. И даже сама конкретная цель для того, чтобы быть принятой нами, выбранной из числа прочих конкурирующих с ней, должна пройти процедуру оценки своей значимости, важности для нас в настоящий момент, то бишь быть осознана как ценность. Отсюда в данной области открываются благодатнейшие возможности для разнообразных словесных игр, для упоительных прогулок в тумане многочисленных смысловых оттенков. Чем, естественно, не упускают случая воспользоваться многие авторы.

          Так, Э.Шпрангер под понятием смысловой связи понимает "связь с ценностью, выступающей объяснительной инстанцией по отношению к смыслу (? — с целью как ценностью? — ибо в роли такой инстанции выступает только цель — А.Х.)" (13, с. 23). У Д.А.Леонтьева "смысловые образования... отражают не объективные свойства вещей, а отношение их к удовлетворению потребностей субъекта" (13, с. 91). С.Н.Баранец полагает, что "вопрос о смысле" — это вопрос "о значении, ценности и предназначении" истории (2, с. 36)33. На необходимость ценностных предпосылок у наблюдателя для того, чтобы наблюдаемая им история получила смысл, указывает и Н.С.Розов (18, с. 97). Хотя наличие таких установок (если обойти стороной их роль в выработке наших целей) само по себе ведёт лишь к тому, что история может быть оценена, осмыслена как ценность, и не более того. А значимость, ценность чего-либо для нас точно так же не являются смыслом этого чего-либо, как им не являлись выше сущность, закономерность или роль.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

          Исходя из всего вышеизложенного, нельзя не присоединиться к выводу С.Н.Баранца о том, что "всё, что отыскивается людьми под именем "смысла", имеет к смыслу чаще всего лишь очень косвенное отношение. Идея, закон, порядок, суть и сущность — всё это ещё (или, быть может, уже) не есть смысл, и даже некая summa и этого, и многого другого тоже не есть искомый смысл. Чаще всего ищется то, что ищется, но при этом нередко думается, что нахождаемое и находимое и есть тот самый смысл" (3, с. 147). Неизвестно, почему, но многих философов почему-то так и тянет вместо уместных в тех или иных конкретных контекстах, давно освоенных в языке и вполне понятных терминов "определённость", "тенденция", "роль", "ценность" и др. непременно использовать туманное и плохо понимаемое большинством слово "смысл". К тому же, при упорном игнорировании его действительного значения.

          Впрочем, я не хочу, чтобы у читателя создалось впечатление, будто я навязываю ему своё толкование термина "смысл" (и даже "история"). Я, конечно, считаю, что именно "имманентное" его понимание адекватно, однако признаю за каждым право задавать используемым им словам те значения, которые ему приглянулись (со всеми вытекающими отсюда последствиями для значений комбинируемых из них выражений и для наличия у оных денотатов). Единственное, на чём я решительно настаиваю в данных заметках, так это на том, что указанные "приглянувшиеся" значения должны быть определёнными (и однозначными).

          Нельзя говорить (и вообще мыслить) о неопределённом (я имею в виду, разумеется, разговор не о термине "неопределённое", значение которого вполне определённо, а о его денотате, о собственно неопределённом). Ибо это — разговор ни о чём, псевдоразговор, отсутствие разговора. Говорить (и мыслить) можно только об определённом. Во всяком случае, если мы намерены не просто сотрясать воздух звуками, а понимать друг друга (и самих себя).

          Бог с ней, с логикой! — я апеллирую хотя бы к простейшему здравому смыслу. Хочешь говорить о чём-то — сперва определись с тем, что представляет собой предмет разговора. Интуиция и смутные догадки о том, что "тут что-то есть", хороши лишь как мотивы к сосредоточению внимания (павловский рефлекс "Что такое? Почему мне не доложили?") и инициации поиска. Но сам поиск должно вести рационально, а для этого, в первую очередь, он обязан быть определённым. Глупо искать чёрную кошку в тёмной комнате, когда её там нет. Но ещё нелепее искать то, не знаю что. (Тут не поможет и полноценная освещённость комнаты). В таком случае, конечно, можно найти очень многое и даже всё, что угодно, однако что бы мы ни нашли, раз нам не известно, ЧТО, собственно, мы искали, то у нас никогда не будет ни уверенности, ни доказательств того, что мы обнаружили именно то, что нужно. Останется только гадать, соответствует ли попавшееся нам под руку "найденное" (я ставлю тут кавычки, ибо, строго говоря, беспредметный поиск — не поиск, и то, что попадается под руку при таком неосмысленном обшаривании пространства — не найденное) тому, что подвигло нас на поиски.

          Впрочем, даже и гадание тут невозможно. Потому как и оно требует каких-то ориентиров, какой-то определённости своего предмета. Как можно гадать о соответствии чего-то чему-то, когда и то, и другое неопределённо? Так что по-любому необходимо прежде выработать хоть какое-то представление об искомом.

          А выработка оного наверняка покажет, что то, что прежде, кутаясь в загадочной дымке неопределённости, представлялось неразрешимой проблемой, на самом деле ничуть не проблематично. Как это, в частности, и обнаруживается применительно к проблеме смысла истории. Ведь, в сущности, говоря словами Н.Винера, "весь спор" о том, есть ли у истории смысл, нет ли у истории смысла, а также о том, каков конкретно этот смысл (если он есть), "можно отложить в архив плохо сформулированных вопросов" (5, с. 122). Достаточно хорошо сформулировать эти вопросы — и спорить станет практически не о чем. А хорошо сформулировать их — значит вместо "тёмного" термина "смысл" (который разные авторы, полагая, что они говорят об одном и том же, понимают тем не менее совершенно различно и которому, более того, даже одни и те же авторы, нарушая закон тождества, придают по ходу своих рассуждений разные значения) непосредственно подставить более внятные термины. Чтобы эти вопросы звучали не: "Есть ли у истории смысл?" и не: "Каков смысл истории?", а конкретно и ясно:

          — "Есть ли у истории человечества (впрочем, тут можно вопрошать об истории чего угодно) определённость (то есть содержание)?" и "Какова эта определённость (содержание)?";

          — "Обусловлен ли ход истории какими-то закономерностями?" и "Каковы эти закономерности?";

          — "Имеется ли у исторического процесса определённое направление, тенденция?" и "Какова эта тенденция?";

          — "Движется ли человечество в ходе своего исторического развития к какому-то конечному (или более совершенному) состоянию?" и "Каково это состояние?";

          — "Входит ли история человечества в состав истории Солнечной системы (Галактики, Вселенной, Мира)"?", "Играет ли она в этой последней истории какую-либо роль, имеет ли для неё какое-нибудь значение?" И: "Какую именно роль она в ней играет, какое значение имеет?";

          — "Имеются ли у людей какие-то ценностные установки?", "Влияют ли они на выработку их целей и характер совершаемых ими поступков?" и "Каковы эти установки (ценности)?";

          — "Выступает ли история человечества средством достижения некоей Суперцели, заданной ему Сверхсуществом?" и "Какова эта Суперцель?";

          — "Является ли история человечества средством достижения некоей Цели, которую ставит себе само человечество?" и "Какова эта Цель?";

          — "Является ли история человечества средством достижения целей, которые ставят себе люди, взятые порознь?" и "Каковы эти цели?"

          Ну и так далее. (Подозреваю, что предлагаемый список вопросов далеко не полон и в данной статье мной перечислены отнюдь не все имеющие хождение "словозлоупотребления" термином "смысл").

          При таком подходе к делу сразу снимается главная трудность проблемы смысла истории — неопределённость предмета разговора. Каждый из указанных конкретно поставленных вопросов требует столь же конкретного ответа и вполне может им увенчаться. Так, у истории человечества, безусловно, имеется и определённость (содержание), и направленность, обусловленная закономерностями, и вписанность в историю Солнечной системы и множества других систем (а стало быть, место, занимаемое в ней, роль в истории этих систем, значимость для неё). Отчего возможно установить и то, каковы указанные определённость, тенденция, закономерности и место.

          С другой стороны, история человечества очевидно не выступает средством достижения ни Суперцели некоего Сверхсущества (за неимением оного), ни гипотетической Цели, поставленной себе самим человечеством (за неимением его единства — хотя бы на протяжении всей его предшествующей истории), ни целей отдельных индивидов (поскольку средствами достижения таких целей выступают лишь поступки данных индивидов, но не история человечества в целом). А соответственно, выяснять вопрос о том, каковы указанные Цели и цели, или невозможно (в отношении Целей, коих нет), или бессмысленно (в отношении целей отдельных людей — ибо познание этих целей не есть познание смысла истории человечества).

          Понятность, ясность, вразумительность вопроса обеспечивает и ясность ответа. Когда же смысл вопроса туманен, когда каждый понимает под смыслом истории что-то своё, да ещё и в одной фразе — одно, в другой — другое, а в третьей — третье, то недостижимо ни взаимопонимание (что ведёт к несогласию и вечным спорам), ни даже понимание каждой из спорящих сторон сути своих собственных размышлений. Вот и остаётся лишь сетовать на то, что "рассуждать на тему о смысле истории можно адекватно лишь в жанре теоретической фантазии" (2, с. 32).

Цитируемая литература:

1. Агафонов Ю.А. Основы смысловой теории сознания. — СПб.: Изд-во "Речь", 2003. — 296 с.
2. Баранец С.Н. Проблема смысла истории: современные перспективы социально-философского анализа (статья первая). — Труды членов РФО, вып.4.: Московский философский фонд, 2003. — 284 с. — с. 30-48.
3. Баранец С.Н. Проблема смысла истории: современные перспективы социально-философского анализа (статья вторая). — Труды членов РФО, вып.6.: Московский философский фонд, 2003. — 424 с. — с. 137-156.
4. Бердяев Н. Судьба России: Сочинения. — М.: ЗАО Изд-во ЭКСМО-Пресс; Харьков: Изд-во Фолио, 1998. — 736 с.
5. Винер Н. Кибернетика, или управление и связь в животном и машине. — В кн. Информационное общество: Сб. — М.: Изд-во АСТ, 2004. — 507 с.
6. Витгенштейн Л. Философские исследования: В кн. Языки как образ мира. — М.: ООО "Изд-во АСТ"; СПб.: Terra Fantastica, 2003. — 568 [8] с.
7. Воленьский Я. Львовско-Варшавская философская школа. — М.: "Российская политическая энциклопедия" (РОССПЭН), 2004. — 472 с.
8. Выготский Л.С. Психология. — М.: Изд-во ЭКСМО-Пресс, 2000. — 1008 с.
9. Гобозов И.А. Смысл и направленность исторического процесса. — М.: Изд-во МГУ, 1987. — 222 с.
10. Гуссерль Э. Логические исследования. Картезианские размышления. Кризис европейских наук и трансцендентальная феноменология. Кризис европейского человечества и философия. Философия как строгая наука. — Мн.: Харвест, М.: АСТ, 2000. — 752 с.
11. Конрад Н.И. Избранные труды. История. — М.: Наука, 1974. — 472 с.
12. Кронгауз М.А. Семантика: Учебник для вузов. — М.: Рос. гос. гуманит. ун-т, 2001. — 399 с.
13. Леонтьев Д.А. Психология смысла: природа, строение и динамика смысловой реальности. — М.: Смысл, 2003. — 487 с.
14. Лурия А.Р. Язык и сознание. — М.: Изд-во МГУ, 1998. — 336 с.
15. Никоненко С.В. Английская философия XX века. — СПб.: Наука, 2003. — 776 с.
16. Новиков Л.А. Избранные труды. Том 1. Проблемы языкового значения. — М.: Изд-во РУДН, 2001. — 672 с.
17. Пеньковский А.Б. Очерки по русской семантике. — М.: Языки славянской культуры, 2004. — 464 с.
18. Розов Н.С. Философия и теория истории. Кн.1. Пролегомены. — М.: Логос, 2002. — 656 с.
19. Сартр Ж.-П. Бытие и ничто: Опыт феноменологической онтологии. — М.: ТЕРРА-Книжный клуб; Республика, 2002. — 640 с.
20. Семёнов Ю.И. Философия истории. (Общая теория, основные проблемы, идеи и концепции от древности до наших дней). — М.: "Современные тетради", 2003. — 776 с.
21. Словарь русского языка: В 4-х т. — М.: Русский язык, 1985-1988. Т.2. К-О. 1986. — 736 с.
22. Словарь русского языка: В 4-х т. — М.: Русский язык, 1985-1988. т.4. С-Я. 1988. — 800 с.
23. Солопов Е.Ф. Концепции современного естествознания. Учеб. пособие для вузов. — М.: Гуманит. изд. центр ВЛАДОС, 1999. — 232 с.
24. Фреге Г. Логика и логическая семантика: Сборник трудов. — М.: Аспект Пресс, 2000. — 512 с.
25. Хайдеггер М. Бытие и время. — Харьков: "Фолио", 2003. — 503 [9] с.
26. Юшкевич П.С. О сущности философии. — В кн. На переломе. Философские дискуссии 20-х годов. — М.: Политиздат, 1990. — 528 с. — с.151-167.
27. Ясперс К. Смысл и назначение истории. — М.: Политиздат, 1991. — 527 с.


  1 В строгом смысле так называемые "законы" логики суть правила (нормы), а не законы, но в контексте решаемых здесь задач этот нюанс не важен). стрелка вверх

  2 Такого рода не мыслителем является, к примеру, Н.А.Бердяев. И не только потому, что без обиняков предаёт анафеме разум, логику и рациональность, предпочитая им религиозные прозрения-откровения (см. 4, с. 45-47, 51, 76-77 и др.), но и чисто практически: многочисленные сочинения данного автора в основном носят характер проповедей. Много чего провозглашая, Бердяев крайне редко даёт себе труд доказывать провозглашаемое, по-видимому, искренне полагая, что боговдохновенность его мыслей настолько очевидна, что читатели просто обязаны принимать их на веру — вопреки жёсткой конкуренции со стороны толпы иных проповедников, жгущих сердца людей совсем другими глаголами и столь же клятвенно заверяющих публику в том, что их устами глаголет непосредственно сам Вседержитель. (Впрочем, Бердяеву, конечно же, не удаётся в полной мере удержаться в рамках формального антилогицизма: во-первых, уже сам его отказ что-либо доказывать вполне логичен, есть не что иное, как логическое следствие его кредо; во-вторых, манкируя умозаключениями, он, тем не менее, соблюдает правила логики хотя бы в части структур суждений, — иначе эти последние потеряли бы осмысленность и превратились в пустые наборы слов).стрелка вверх

  3 Слово "понятие" в современном русском языке многозначно. Оно используется и в значении "термин" (в выражении: "понятие обозначает"), и как синоним слова "представление" (в выражении "иметь понятие о чём-то"). В свою очередь, лингвисты обозначают им развёрнутое значение: "В значение слова включаются не все, а только те признаки, которые позволяют нам более экономным образом "опознать" обозначаемый предмет", тогда как понятие есть "отражение всех существенных признаков объекта и итог нашего знания о предмете" (16, с. 65). В цитируемом тексте П.С.Юшкевича слово "понятие" синонимично слову "термин".стрелка вверх

  4 Иной раз тут значимо даже размещение слова в предложении — см. 17, с. 280-283.стрелка вверх

  5 А не значащих слов просто не бывает. "Слово, лишённое значения, не есть слово; оно есть звук пустой" (8, с. 464), как бы ни утверждал обратное Л.Витгенштейн с его ссылками на "словотворчество" Л.Кэрролла (см. 6, с. 230): сущность чего-либо, принадлежность его к некоторому классу объектов определяется не формой, а содержанием. (Сие не опровергается и тем, что отличительным, сущностным признаком иных объектов, например, фигур, выступает сама их форма — тем более, в связи с тем, что слово "форма" в данном последнем случае употребляется в другом значении, чем в первом: пространственная форма, то есть конфигурация, — это совсем не то, что форма, передающая содержание). стрелка вверх

  6 "Смысл (у меня: значение — А.Х.) слова, как показал Полан, представляет собой совокупность всех психологических фактов, возникающих в нашем сознании благодаря слову" (8, с. 498). стрелка вверх

  7 Точно так же, как (пользуясь примером Б.Рассела) мужчина, оставаясь сам по себе мужчиной, приобретает статус отца при рождении у него ребёнка. стрелка вверх

  8 Прошу не путать слова (то бишь значения слов) "неопределённое", "неопределённость", "неопределённый (объект)" и т.п., а также онтологические и гносеологические их значения (ясно, что неопределённое для нас — это не неопределённое вообще: само по себе неопределённое для нас может быть вполне определённым; наша неспособность выделить, отличить, опознать какой-то объект как определённый характеризует лишь нас, уровень наших знаний, навыков и пр., а не сам этот объект). стрелка вверх

  9 Строго выражаясь, термин "значение" следует употреблять только тогда, когда речь идёт о значениях знаков, символов (к коим принадлежат и слова); во всех же других случаях правильно употреблять слово "значимость". стрелка вверх

  10 Впрочем, сами логики (и математики) выдвигают его по другим соображениям, — исходя из самой сущности своих предметов, из профессиональных задач. Если реальное общение может позволить себе роскошь метафор и излишества гаданий о том, что говорит собеседник, то логическое (и математическое) исчисление в таких условиях, то есть без задания однозначных значений знаков (символов), попросту невозможно. Однозначность тут не только желательна, но и абсолютно необходима. стрелка вверх

  11 Кстати, это различие определения термина и определённости его значения (то есть стоящего за ним представления) выражается ещё и в том, что даже в тех случаях, когда дать чёткое определение слова крайне трудно (ввиду, например, исключительной сложности требующего описания представления), сие ещё не значит, что значение его нам не ясно. Трудность выработки определений слов зависит не только и не столько от степени определённости представлений, знаками которых эти слова являются (напрямую от степени определённости зависит не трудность, а возможность указанной выработки), сколько от характера, "качества" самих представлений: иные из них описать проще, а иные сложнее. Например, представления, выраженные образами, хотя бы и вполне отчётливыми, труднее передаются словами, чем абстракции, идеи, — при том, что все определения вербальные. стрелка вверх

  12 Не распространяясь уже о том, что ситуацию дополнительно запутывают ещё и стоящие за конкретными словами (представлениями) их "семантические поля", то есть "комплексы ассоциативных значений, непроизвольно всплывающие (в сознании — А.Х.) при восприятии данного слова" (14, с. 42). стрелка вверх

  13 Любопытный, своеобразный и поучительный пример сего обнаруживается, в частности, у Г.Фреге и вообще в мыслительных стереотипах многих логиков. Язык (лексикон) большинства (если не всех) народов мира включает в себя слово "быть", которое (в различных его временных и прочих формах) обладает целым спектром значений, как то (для русского языка):

1) "существовать вообще" ("Ленин был, Ленин есть, Ленин будет быть"),

2) "быть, являться кем-то, чем-то, каким-то, представлять собой что-то" ("Аз есмь раб Божий Александр", "Стул есть предмет мебели", "Небо есть синее"),

3) "находиться, пребывать где-то" ("Все там будем"),

4) "иметь что-то" ("У меня есть два рубля. А у вас?").

          (Я не распространяюсь уже о выходе в совершенно иную область — омонимии, — в которой слово "есть" понимается как "принимать пищу").

          Но логики, с одной стороны, жёстко нацеленные на однозначность символов, а с другой, привыкшие в своих формулах использовать слово "быть" только в качестве связки субъекта (S) (имеется в виду опять же логический, а не реальный субъект) и предиката (P), то бишь в значении (2) "быть кем-то, чем-то, каким-то", сплошь и рядом оказываются не в состоянии осознать то простое обстоятельство, что можно не только быть кем-то или каким-то, но и просто быть — в значении (1) "существовать". Откуда следует ошибочный вывод о пустоте "любого высказывания, не высказанного о конкретном предмете (то бишь не содержащего предикат — А.Х.). "В предложении "Небо (есть) синее" выражается, что "есть синее", но подлинное содержание высказывания заключается в слове "синее", — написал Фреге. — Если его отбросить, получится высказывание без содержания: "Небо есть". Таким путём образуется квазипонятие "сущее", не имеющее содержания, поскольку оно обладает бесконечным объёмом (ведь место предиката тут свободно и может-де быть занято любым определением — А.Х.). И когда философы говорят об "абсолютном бытии", то по сути они обожествляют простую связку"" (цит. по 15, с. 136). Это всё равно, что утверждать, будто, поскольку словом "коса" обозначается песчаная отмель, то нет и не может быть таких кос, которыми косят траву или которые расчёсывают гребёнкой. "Нельзя ставить знак равенства между "бытием" и "есть" суждения" (4, с. 101).

          В связи с этим, кстати, нелишне вспомнить и о борьбе логического позитивизма против метафизики: не в указанной ли логицистской зашоренности неопозитивистов коренятся её истоки? При том, впрочем, что масла в данный огонь всегда усердно подливали и сами философы с их странной убеждённостью в том, что слово "бытие" имеет то же значение, что и слово "Ничто", то бишь что его значение есть: "неопределённое" (или в агностицистской интерпретации: "неопределимое"). стрелка вверх

  14 Легко заметить, что слово "смысл" обозначает нечто такое, что не имеет самостоятельного существования, а является лишь принадлежностью (если угодно — свойством) самостоятельно сущего. Сами по себе существуют вещи, происходят события и т.п., но смысла самого по себе не бывает. Он всегда обнаруживается в чём-то, приписывается чему-то. "Смысл в нашем понимании есть всегда смысл ЧЕГО-ТО (хотя бы той же истории, например — А.Х.) и для КОГО-ТО" (А.Н.Леонтьев, цит. по 13, с. 83). стрелка вверх

  15 "Без представления о цели индивидуальная деятельность потеряла бы всякий смысл" (А.Адлер, цит. по 13, с. 31). Симптоматично также, что "Немецкое "Sinn"... ведёт своё происхождение от древненемецкого литературного глагола "sinnan", означавшего "быть на пути к цели"" (13, с. 8). стрелка вверх

  16 Термином "поступок" психологи именуют особое человеческое действие, имеющее двоякую (и даже конфликтную) мотивацию ("поступок есть действие сложно-мотивированное" — А.Н.Леонтьев, цит. по 13, с. 86). Поступок тут — это действие, некоторым образом связанное с преодолением себя, — то, что называется мужественным поступком. Однако я использую здесь данный термин как простую замену выражения "осознанное (рациональное) действие" или "человеческое действие" (ведь подлинно человеческими действия делает лишь их разумность: не оплодотворенные сознанием действия человека суть действия животные по своему характеру). стрелка вверх

  17 Отмечу, что вопрос о смысле таких действий есть вопрос "Зачем (для чего)?", ответ на который представляет собой целевое объяснение этих действий. Тогда как вопрос о смысле мысли или суждения есть вопрос об их содержании — каково оно? о чём эта мысль (суждение)? что она (оно) есть такое? Тут вместо объяснения имеет место выяснение определённостей данных особых объектов. Ибо определённости мыслей и суждений как раз и сводятся к их содержаниям, суть их смыслы. стрелка вверх

  18 Впрочем, вопрос об определении значений терминов "значение" и "смысл" — в той части, в которой они касаются артефактов языка, речи и мышления, — это вопрос, требующий особого обсуждения. (Впервые разделивший смысл и значение Г.Фреге вообще именует смыслом то, что ныне именуется значением, а значением — то, что теперь называется денотатом). Здесь я затрагиваю этот вопрос лишь вскользь и грубо, опираясь на одну лишь русскую этимологию слов, то бишь на то, что слово "значение" имеет один корень со словом "знак" (коим в речи, тексте и мышлении и является прежде всего слово: знаки препинания, интонация и паузы выполняют тут больше не семантические, а синтаксические функции), а слово "смысл" производно от слова "мысль" (которая, будучи выраженной вовне, по форме всегда есть совокупность знаков-слов, а по содержанию — совокупность их значений). стрелка вверх

  19 Отождествление смысла поступка непосредственно с его целью допускают не только авторы СРЯ. Оно вообще весьма популярно. ""Смыслом" мы называем цель", — пишет, например, также З.Фрейд (цит. по 13, с. 29). Куда правильнее (ибо осторожнее) выражается Ж.Нюттен: "Выявить связь чего-либо (только поступка! — А.Х.) с преследуемой субъектом целью, с содержанием мысли или с намерением — значит раскрыть его смысл" (цит. по 13, с. 27). Выявить связь с целью — не значит выявить саму цель. Смысл поступка — это его подчинённость цели, нацеленность на неё, а не сама цель. Одновременно, согласно тому же Нюттену, "поведение — "...это не "движение плюс когнитивный смысловой элемент", а смысл, инкорпорированный в двигательные реакции"" (цит. по 13, с. 59). Относительно поведения вообще сие, конечно, спорно, ибо не всякое поведение целенаправленно (обладает смыслом), но в отношении целевого поведения подмечено точно. Смысл есть именно нечто инкорпорированное, присутствующее "внутри" поступков, направляемых целью. стрелка вверх

  20 Правда, в ней равным образом присутствуют (и существенно определяют её ход) не только поступки людей, но и их нецеленаправленные (нерациональные, инстинктивные, спонтанные и пр.) действия, а также чисто природные события — различные катаклизмы, эпидемии и пр. Но это обстоятельство те, кто ищет смысл человеческой истории, обычно игнорируют; во внимание принимается только то, что значительная масса составляющих оную событий суть поступки. стрелка вверх

  21 Подчёркиваю, что, выясняя значения слов "смысл" и "история", я не просто анализировал язык (подобно лингвисту), а обращался к реальным феноменам, встречающимся в Мире. В частности, целеполагание и обусловливаемая им рациональная организованность действий людей — это всё вполне реальные процессы и явления. Приложение к ним термина "смысл", то бишь определение его значения, — вовсе не момент анализа языка. Отправной точкой тут является не сам язык, а реальность. Это в ней я выбрал тот "фрагмент", по поводу которого заявил: "Вот это вот я именую словом "смысл"". С выражением "смысл истории" дело обстоит сложнее. Здесь мы исходно отталкиваемся уже не от объекта, который непосредственно наблюдаем и который нам надо как-то назвать. Мы формируем данное выражение, "механически" (именно — по правилам языка) соединяя два слова: "смысл" и "история", отчего на пересечении их значений (повторяю, заданных практически) получаем некое сложное (комплексное) значение. Операция такого стыкования значений данных двух слов — уже не реальная, а чисто языковая операция. Отчего здесь и нет гарантии, что получившееся выражение непременно будет иметь, во-первых, осмысленное значение, а во-вторых (в случае наличия последнего), денотат (окажется обозначением некоего реального "фрагмента" действительности). стрелка вверх

  22 "Смысл вопрошания о смысле истории... заключается в постоянной, но непериодической актуализации вопроса, который по-русски пишется и звучит "Зачем?"", который предполагает "некую целеустремлённость, а значит, по общему разумению, целеполагание" (2, с. 39). "Принято считать, что именно целеполагающий компонент вопроса "зачем" и есть наиболее глубокий пласт проблемы смысла истории. Иными словами, именно ссылка на будущее, апелляция к будущему, обращение к нему как к мыслимому будущему, к образу возможного (желаемого, постулируемого в качестве цели, которую надо достичь — А.Х.) состояния вещей и дел, по общему убеждению, и есть то, что, так сказать, дозволяет само вопрошание о смысле истории как поиске разумного или иного, но всегда оправдания того, что происходило и происходит в историческом движении и развитии" (2, с. 39-40). стрелка вверх

  23 "Если есть смысл (как данный нам, знаемый нами; а таков всегда наш, человеческий смысл — А.Х.)... то проблемы смысла нет и быть не может, а если есть проблема со смыслом (мы его не знаем — А.Х.), то ясно, что смысла ещё или уже нет" (3, с. 152). стрелка вверх

  24 Так, согласно Н.А.Бердяеву, "Понять смысл истории мира значит понять провиденциальный план творения" (4, с. 142). А этот "Смысл творения в том, чтобы человек и за ним весь мир полюбили Бога" (4, с. 172). Как будто бы Богу без этой любви было как-то неуютно. Вот он и создал Мир и человека, чтобы восполнить эту свою недостаточность, удовлетворить мучающую его эмоциональную потребность. Бог — переживающее, сиречь, страдающее (ограниченное!) Существо? стрелка вверх

  25 Отмечу попутно, что только такое понимание снимает и проблему отнесённости к истории человечества природных событий и нерациональных (не преследующих никаких целей) человеческих действий. Все они тут тоже оказываются "поступками" достигающего своей Суперцели Суперсущества. стрелка вверх

  26 Ко всему написанному стоит добавить, что предустановленная человечеству Суперцель отрицает свободу воли человека и даже — как это ни парадоксально — саму осмысленность его бытия. Ведь при таком понимании сути дела мы выглядим марионетками, которыми кто-то манипулирует, направляя все наши действия; и сам смысл этих действий (истории человечества в целом) тоже оказывается вовсе не НАШИМ смыслом, смыслом не для нас, а для того, кто использует нас в качестве средств достижения своей цели. Подталкивание в спину осмысленно лишь для тех, кто подталкивает, но не для самих подталкиваемых. Смысл нашей истории, чтобы стать НАШИМ смыслом, не может быть задан ЧУЖОЙ целью (при том, повторяю, что Суперцель, способная задать смысл истории человечества в целом, обязана быть таковой). стрелка вверх

  27 Сие происходит как при первичном восприятии объекта, когда только вырабатывается представление о нём, так и при его последующем узнавании. "Доказано, что при встрече с объектом прежде всего актуализируется его недифференцированный смысл, согласно которому настраиваются сенсорные системы, осуществляющие на следующем этапе собственно перцептивную обработку стимула" (13, с. 98). стрелка вверх

  28 "Смысл — это и содержание (определённость — А.Х.) сенсорно-перцептивного образа (восприятия — А.Х.), и содержание вторичного образа представления, и, конечно, содержание мысли как конечного продукта мышления" (1, с. 88). стрелка вверх

  29 Таких взглядов придерживались, например, В.А.Дьяков, Н.Ирибаджаков (частично) и Э.Калло (см. 9, с. 16, 17 и 164). стрелка вверх

  30 Я рассматриваю здесь разные понимания термина "смысл" и смысла истории порознь, раскладывая их по отдельным полочкам, однако в рассуждениях конкретных авторов перечисляемые мною версии, разумеется, нередко присутствуют не поодиночке, а группами, в тех или иных сочетаниях. Вот и Ясперс, рассуждая вроде бы (позиция данного философа крайне плохо выражена и неопределённа, отчего высказываться о ней приходится в "гадательном наклонении") о связи смысла с единством истории (и человечества), понимаемым как её (или его) целостность, то есть некоторым образом интерпретируя смысл как роль, место, функциональное назначение, в то же время объявляет само это единство целью ("Единство — не фактическая данность, а цель" — 27, с. 262) и вообще толкует о необходимости какой-то наивысшей цели, единство которой-де "открыло бы нашему взору весь смысл истории" (27, с. 264). стрелка вверх

  31 В этом же амплуа, кстати, мотивы и поведенческие нормы выступают и в отношении не "облагороженных" целеполаганием действий людей. Имеется множество примитивных действий, при совершении которых мы руководствуемся не отдалёнными и осознаваемыми целями, а непосредственно испытываемыми нами потребностями (которые в данном случае именуются мотивами-стимулами). Аналогично, и нормы, вошедшие в нашу плоть и кровь, регулируют наше повседневное поведение на подсознательном уровне, рефлекторно (хотя когда-то они вбивались нам в головы воспитанием и выполнение их преследовало цель избежания наказания или порицания). стрелка вверх

  32 Ясно, что речь на самом деле идёт тут о ЦЕЛЕобразующих мотивах, но сами по себе цели, похоже, никому не интересны, отчего это непременное промежуточное звено между мотивами и смыслами поступков предпочитают не замечать. стрелка вверх

  33 Причём даже "уразумение истинного предназначения" человечества, по мнению данного автора, должно происходить не как уразумение цели нашего существования, а "в связи со значением и ценностью настоящего и прошлого в собственно человеческом бытии" (3, с. 139). То есть и само предназначение понимается С.Н.Баранцем вовсе не как предназначение, а как значимость. стрелка вверх

каталог
Адрес электронной почты: library-of-materialist@yandex.ru