А.С.Хоцей

          Запаздывание, его основная причина и роль ускоряющих влияний     Процесс кристаллизации обществ, начавшийся некогда в долинах Нила и Евфрата, к началу первого тысячелетия нашей эры вовлёк в сферу своего действия и регион Европы. Местные общества генетически примыкали к цивилизациям ближневосточной зоны и в компании данных цивилизаций являлись позднейшими.

          Запаздывание их социального развития, разумеется, имело свои причины. Главная из них заключалась в том, что народы Европы обитали в таких природных условиях, которые не благоприятствовали образованию каких-либо скоплений людей и, соответственно, становлению на их базе обществ. При изоляции и самостоятельном развитии этих народов процесс бюрократизации растянулся бы у них ещё на добрую тысячу лет, как это и произошло, в основном, у самых северных их представителей — скандинавов. Однако племена Европы (в особенности, юго-западной) накрыла вышеотмеченная волна влияний уже сложившихся цивилизаций, решительно ускорившая и одновременно исказившая естественный ход местной истории.

          В общем виде, возвращаясь к первоначальной метафоре, можно утверждать, что отставание и даже прямое отсутствие процесса кристаллизации в рассматриваемом случае было вызвано слабой насыщенностью соответствующего раствора вплоть до того момента, когда на него было оказано стимулирующее воздействие извне. Поскольку данный раствор по своему составу и степени насыщенности во всём европейском регионе был примерно одинаков, то решающее значение в этих условиях приобрёл характер стимулятора.

          Два основных подтипа европейских сообществ     С этой точки зрения разные народы Европы подверглись внешним воздействиям разного типа. В одном случае данные воздействия способствовали интенсификации процесса кристаллизации, отчего он запускался и протекал даже на базе слабо насыщенного раствора; в другом — стимулятор воздействовал не только на ход процесса, но и на сам раствор, способствуя флуктуациям его насыщенности, то есть концентрации в отдельных местах до уровня, достаточного для самозапуска вышеуказанного процесса. Тот или иной вариант определялся, повторяю, природой конкретных внешних влияний, характером контактов европейских этносов с соседними цивилизациями.

          Соответственно, европейские общества разделились, в основном, на два больших лагеря — так на называемых германцев (с примыкавшими к ним западными славянами) и на восточных славян. Именно эти две группы этносов при общем по многим параметрам исходном состоянии испытали каждая своё особое воздействие со стороны сложившихся соседних обществ, что и обусловило в конечном счёте главные различия в их социальном развитии и бытии со всеми его многочисленными побочными следствиями (в том числе и менталитетного характера: я имею в виду, конечно, прежде всего феномен так называемой "загадочной русской души").

          В настоящем разделе будет, однако, затронута лишь проблематика западноевропейских социумов, ибо этого достаточно для завершения данной части, посвящённой рассмотрению только типовых, "классических" вариантов. Дополнительное исследование подтипов не входит в мою задачу. Выбор же в качестве объекта внимания именно обществ Западной Европы обусловлен следующими причинами.

          Во-первых, подобно тому как локальный материал античности послужил основанием для создания ряда общетеоретических концепций — в частности, доктрины рабовладельческого способа производства, — так и региональные западноевропейские реалии обобщены ныне наукой в качестве общезначимых, то есть являются главной фактологической базой концепции так называемого "феодализма". Объехать сей столб по кривой никак нельзя: придётся выворачивать его в лобовой атаке. Материал же отечественной истории, её перипетии и частные особенности российского общества избежали этой участи, отчего мне и нет нужды исследовать их специально.

          Во-вторых, пример германцев представляет собой довольно чистый образец определённого типа обществ, развивавшихся по прямой линии. В то время как процесс социализации восточного славянства шёл весьма извилистым путём, и поэтому вызывает не столько общетеоретический, сколько конкретно-казусный интерес. В указанном плане история Руси-России близко напоминает античную и даже первобытную: неоднократные радикальные метаморфозы внешних условий бытия русского народа решающим образом сказывались на формах его социальной организации.

          Как уже отмечалось, восточные славяне по характеру исходных элементов своих социумов были схожи с германцами, но процессы становления этих социумов протекали у них иначе. Во-первых, в отличие от Западной Европы государственность Древней Руси складывалась преимущественно на базе скоплений, а не простых политических союзов. Во-вторых, сами эти скопления-социумы на протяжении последующей истории дважды претерпели существенные изменения целей и форм. Если у истоков русской государственности стояли политические полускопления-полусоюзы, то далее, в соответствующей внешней обстановке, они в значительной мере преобразовались во вторичные (рыночные) экономические скопления, а затем — с гибелью Киевской Руси (по причинам как политического, так и прежде всего экономического характера) — в обширное государство чисто политического (как и на Западе — см. ниже) толка.

          Все эти пируэты, разумеется, не прошли бесследно: особенности каждого варианта наложили свои отпечатки на итоговую социальность и ментальность российского народа. Последние приобрели своего рода гибридные, смешанные, неоднозначные формы. Их исходный индивидуализм был оплодотворён вторичным коллективизмом, да к тому же ещё и в разных его ипостасях. Отчего и по сей день идут споры, к какому типу цивилизаций следует относить Россию — западному или восточному? Правда, причиной этой двойственности обычно поверхностно считают собственно пограничное расположение Руси между Европой и Азией; "азиатскость" российской ментальности объясняют культурными влияниями наших восточных соседей. Но это заблуждение. Менталитет — социальный феномен и как таковой всегда определяется отнюдь не внешними воздействиями на конкретное общество, а самой внутренней организацией его жизни. Сложный индивидуально-коллективистский характер социальности России есть порождение и наследие её собственной многовариантной запутанной истории.

          Разобраться во всех этих хитросплетениях было бы, конечно, интересно и патриотично, но теоретически излишне. Как бы ни хотелось мне обратиться к вечно злободневному вопросу о том, откуда есть пошла Русская земля и почему в итоге долгих странствий она всё-таки опять оказалась там, где есть по-прежнему нечего, но — надо, надо иногда наступать на горло собственной песне: чай, не Карузо. Поэтому я и отвожу свой затуманенный невольной слезой взор от многострадальной России и протягиваю руку дружбы навстречу благополучному Западу. Авось, он в неё что-нибудь да положит.

          1. Характер внешней среды

          Два типа внешней среды     Как уже известно, в период первобытности, предшествовавший становлению обществ, социальная организация людей в решающей степени определялась внешней средой. Внутренних оснований для этой организации в виде развитого производства и пр. ещё не было (что и понятно, раз речь пока идёт лишь о становлении общества). Внешняя же среда, во-первых, повсеместно выступала как среда прежнего уровня — природная, но, во-вторых, в отношении запоздавших в своём развитии этносов — кроме того уже и в качестве новообразования — иносоциальной, политической среды.

          Природно-географические условия Западной Европы     Западная Европа — регион обширный и разнообразный в природно-географическом смысле. В частности, к нему принадлежат и Балканы с Апеннинами — колыбель античной цивилизации. В рассматриваемом случае, однако, интересны особенности тех северных и центральных европейских областей, в которых исходно обитали германцы, причём такие особенности, которые были существенны с точки зрения их влияния на древнейшую социальную организацию людей.

          В этом плане, как помнится, важнейшими можно признать два фактора: общую продуктивность региона и характер распределения зон указанной продуктивности. В обоих данных отношениях центрально-европейские области сильно отличны от центрально-азиатских. Почвы Европы не отличаются большим естественным плодородием и такой восстанавливаемостью, как иловые долины Нила и Месопотамии. Успешное земледелие в данном регионе требует немалых затрат труда и сравнительно развитой агротехники. Последней древние германцы, разумеется, ещё не владели. Если

          "Урожайность в большей части Италии к I в. н.э. достигала сам-10 (15 ц пшеницы с гектара)", то "Варвары принесли с собой экстенсивные формы хозяйства... Резко (до сам-1,5, сам-2) падают урожаи" (42, с. 117).

          В раннем средневековье европейское население постоянно находилось на грани голода, едва обеспечивая своё простое воспроизводство.

          "В среднем только один год из трёх (а иногда даже из пяти) приносил хороший урожай" (там же, с. 35).

          А голод, наоборот, был обычным делом и случался с завидной регулярностью каждые три-четыре года. Нет сомнения, что и в предшествующий собственно варварский период положение дел было, по крайней мере, не лучше.

          При такой низкой продуктивности земледелия (а также при соответствующем значении в жизнеобеспечении германцев скотоводства, технологический процесс которого требует немалых площадей) невозможным было скученное проживание сколько-нибудь значительных масс людей, то есть образование крупных скоплений. Данная невозможность сама по себе уже обусловливала неизбежное рассредоточение населения по обширным пространствам с невысокой его плотностью и, следовательно, пониженной мощностью социальных, а тем более, хозяйственных контактов. Однако для полноты картины можно указать ещё и на значительную однородность центрально-европейской равнины с точки зрения распределения продуктивных зон и вообще отсутствия каким-либо образом локализованных привлекательных территорий, на которые могли бы преимущественно стекаться люди. Такими территориями были разве что южные районы Европы (к которым варвары постоянно и стремились), но они были как раз обжиты и заняты более развитыми и, соответственно, сильнейшими в военном отношении античными народами.

          Таким образом, природные условия зоны обитания германских племён не благоприятствовали образованию первичных экономических скоплений и даже прямо препятствовали этому. Короче говоря, "благопрепятствовали".

          Невозможность вторичных экономических скоплений     Следует обратить внимание и на особенности среды нового (социального) уровня — в плане её влияния на образование экономических скоплений вторичного порядка. В тот момент, когда германские племена вышли на авансцену истории в качестве строителей государств и обществ, их непосредственная соседка, оказавшая на них решающие воздействия, — Западная Римская империя — переживала глубокий экономический кризис. По причинам, описанным выше, товарное производство в этом регионе пришло в упадок, основные рыночные центры сместились к Востоку. Взаимоотношения варваров и римлян и до того не были торговыми (германцы интересовали римлян сперва лишь в качестве рабов, потом — наёмников), а в поздние века империи и в эпоху её крушения приобрели и вовсе чисто политический характер. То есть, будучи не в состоянии образовать экономические скопления по природным показаниям, германцы не имели возможности к этому и по внешнеэкономическим обстоятельствам: в их регионе не было достаточного рынка для стимуляции развития у них ремёсел, торговли и, соответственно, экономических скоплений вторичного характера — торгово-ремесленных центров-городов (как у греков классического периода или как у восточных славян эпохи Киевской Руси).

          Характер внешних влияний: ненужность политических скоплений     С другой стороны, центрально-европейский регион по своим природно-географическим характеристикам отличался ещё двумя важными особенностями. Во-первых, удалённостью от основных центров древних цивилизаций, окраинностью своего местоположения, а во-вторых, труднодоступностью.

          "От лесотундры до Средиземного и Чёрного морей Европа была тогда почти сплошь лесным регионом" (17, с. 27).

          Эта лесистость и связанная с нею труднопроходимость местности прежде всего, конечно, дополнительно способствовали распылению и изоляции отдельных поселений, то есть были существенны для самой организации жизни германских племён, усугубляя немощь их внутриплеменных социальных и хозяйственных связей. Однако не менее важное значение они имели и в качестве факторов, препятствовавших контактам со сложившимися соседними обществами.

          Если сравнить германцев с античными народами, то их различия сразу бросаются в глаза. Греки и римляне являлись непосредственными соседями Египта и ближневосточных обществ, а также обитали почти в одном с ними климатическом поясе, что было немаловажным не только в смысле продуктивности местного земледелия, но и с точки зрения главных направлений древнейшей культурной, колонизационной, торговой и политической экспансии (понятно, что цивилизации распространялись прежде всего в рамках однотипных зон). Наконец, античные народы заселяли побережья Средиземного моря — сосредоточения основных транспортных артерий той эпохи, — то есть были весьма доступны и уязвимы для указанной экспансии; в целях противодействия постоянному давлению враждебной иносоциальной среды они и образовывали политические скопления в форме полисов.

          Германцы же были нищим, обитавшим в глухих лесах и болотах на окраинах ойкумены народом, завоёвывать или периодически грабить который было и незачем, и невозможно из-за технических трудностей этого предприятия. Овчинка просто не стоила выделки. Аналогичные проблемы имелись и в области торговых, культурных и прочих контактов, но я здесь сосредоточиваю внимание именно на сложностях военной экспансии. Ибо отсутствие постоянной внешней угрозы (которую для греков представляли собой, например, пиратские набеги с моря) означало и отсутствие потребности у германцев в политических скоплениях.

          Потребность политических союзов     Дело тут обстояло как раз обратным образом: не столько германцы с их лесами и болотами были интересны их цивилизованным соседям (конкретно, римлянам), сколько, напротив, сами данные соседи и занимаемые ими территории привлекали германцев как объекты грабежа и колонизации.

          На почве грабительского подхода к делу в среде варваров формировались целые группы населения, жившие набегами и специализировавшиеся в военном деле, то есть складывались так называемые дружины с их предводителями. В рамках "великих переселений народов" образовывались и большие политические союзы германских племён, мигрировавших в пределы Римской империи. Закономерно, что военным костяком данных союзов зачастую становились всё те же сложившиеся в набегах дружины — с их знанием противника, авторитетом и просто боевой выучкой и опытом. Предводители данных дружин при этом вырастали до уровня военных вождей племенного и общесоюзного масштаба. Понятно, что данные направления развития характерны были прежде всего для этносов, находившихся в непосредственном и ближайшем контакте с Римской империей.

          Впрочем, в ослабленном виде аналогичные процессы происходили и на собственно германской почве. С естественным ростом населения плотность его на центрально-европейской равнине периодически повышалась настолько, что соседние этносы давили друг на друга, испытывали нехватку земли и конфликтовали из-за неё. Это вело к политическому сближению родственных и размежеванию чужих друг другу племён, то есть к соответствующему их самоопределению в качестве неких этнических по происхождению и военных по цели и характеру организации союзов. Такое нарастающее внутреннее напряжение неоднократно разряжалось в местной истории волнами великих переселений народов. В составе подобных волн, в частности, предки греков заселили Балканы, а италийцев — Апеннины. Позднее Римской республике пришлось с огромным напряжением сил отражать нашествия галлов, кимвров и тевтонов.

          Становление богатой и могущественной средиземноморской Римской державы лишь усугубило этот процесс, придвинув границы цивилизации к самому сердцу варварского мира и понудив германские племена к активизации их политической консолидации. Причём отныне эта консолидация приобретала и более постоянный характер — в силу стабильности данной внешней обстановки, — что вело, в частности, к упрочению позиций осуществлявших союзное руководство военных вождей с их дружинами. В какой-то момент указанное постоянство политического единства и связанного с его обслуживанием бытия аппарата управления становилось уже и результатом собственной деятельности последнего, разумеется, жизненно заинтересованного в этом.

          Роль культурных влияний     Итак, я перечислил те основные влияния внешней среды, которые были существенны для социальной организации варваров накануне и в момент становления у них обществ и государств. Разумеется, римляне воздействовали на своих лесных соседей и культурно, и технически, и идеологически, но значение всех этих влияний было куда меньше и, главное, своё значение эти влияния приобрели лишь в позднейший период — уже после того, как германцы расселились по завоёванным ими территориям Римской империи.

          Вообще, надо различать влияние собственно Рима как общества-государства и влияния его культурных (в широком смысле этого слова) традиций: пока было первое, вторые не имели значения; когда же они его приобрели, Рим как государство прекратил своё существование. Пока важно проследить как раз его первичное влияние, которое состояло в стимулировании образования у варваров политических союзов. Главную роль сыграло само исходное наличие (ура!) богатого, но (увы!) сильного соседа, разжигавшее аппетиты и понуждавшее германские племена к адекватной политической консолидации.

          2. Образ жизни и социальная организация

          Характер поселений     Итак, условия внешней среды не благоприятствовали образованию у германцев каких-либо скоплений. Это нашло своё практическое отражение и в характере их поселений.

          "Археология поселений, инвентаризация и картография находок вещей и погребений, данные палеоботаники, изучение почв показали, что поселения на территории древней Германии распределялись крайне неравномерно, обособленными анклавами, разделёнными более или менее обширными "пустотами". Эти незаселённые пространства в ту эпоху были сплошь лесными... Поля близ разобщённых между собой поселений были небольшими — места человеческого обитания окружал лес" (17, с. 97).

          При этом

          "Типичной "исходной" формой германских поселений, по единодушному утверждению современных специалистов, были хутора, состоявшие из нескольких домов, или отдельные усадьбы" (там же, с. 98). "...крупных деревень обнаружено немного" (там же, с. 100).

          При том что все поселения, независимо от их величины, были именно деревенского типа, то есть чисто сельскохозяйственными.

          "Заслуживают внимания слова Тацита о том, что германцы устраивают деревни "не по-нашему" (т.е. не так, как было принято у римлян) и "не выносят, чтобы их жилища соприкасались друг с другом; селятся они в отдалении друг от друга и вразброд, где [кому] приглянулся [какой-нибудь] ручей, или поляна, или лес" (Germ, 16). Римлянам, которые были привычны к проживанию в тесноте и видели в ней некую норму, должна была броситься в глаза тенденция варваров жить в индивидуальных, разбросанных усадьбах" (17, сс. 100-101).

          (О причинах, понуждавших античные народы жить скученно, а германцев — рассеянно, я уже писал выше).

          "В германских диалектах слово "dorf" (которому родственна наша "деревня" — А.Х.)... означало как групповое поселение, так и отдельную усадьбу; существенна была не эта оппозиция, а оппозиция "огороженный"-"неогороженный". Специалисты полагают, что понятие "групповое поселение" развилось из понятия "усадьба"... Археология подтверждает предположение, что характерным направлением развития поселений было разрастание первоначальной отдельной усадьбы или хутора в деревню" (17, сс. 101-102).

          Характер хозяйствования и ментальности     На основании вышеизложенного можно представить себе и основные черты хозяйствования и вообще образа жизни данных народов.

          Прежде всего очевидно, что эти хозяйствование и образ жизни не носили сколько-нибудь выраженного коллективного характера. По всей видимости, классический род и родовая община у предков германцев приказали долго жить с завершением эпохи охоты на крупных животных (стадные животные в значительных количествах в лесах, разумеется, не водились). В течение очень длительного периода здешнее население вынуждено было кормиться охотой на мелких и средних животных, требовавшей рассредоточения людей по большим пространствам и индивидуализации их образа жизни — в первую очередь, способа добычи пищи. С переходом к скотоводству и земледелию ситуация ничуть не изменилась.

          Как неоднократно отмечалось выше, примитивные орудия производства не требовали коллективного труда: производственный коллективизм древнейших цивилизаций в решающей степени был атавистическим, то есть не чем иным, как родовым коллективизмом. Который, во-первых, ввиду высоких темпов социального развития не успел разложиться до начала эпохи становления государств, а во-вторых, и не имел серьёзных стимулов к такому разложению, ибо природные условия соответствующих регионов-колыбелей древних цивилизаций были не в пример благоприятнее центрально-европейских и позволяли поддерживать сравнительно высокую скученность обитания и, соответственно, тесные социальные и хозяйственные контакты людей. Коллективистские родовые традиции тут могли успешно воспроизводиться, а ведь уже известно, как менталитет умеет использовать предоставляющиеся ему возможности, как цепко он держится за жизнь.

          В северных лесах в этом отношении почва была куда скуднее — и в прямом, и в переносном смыслах. Предки германцев и не могли поддерживать прочные социальные, а тем более, хозяйственные связи, и период этого неподдержания затянулся у них на долгие тысячелетия. Родовая коллективистская ментальность при этом естественным образом разрушилась до основанья, будучи вытесненной ментальностью хозяйственного и во многом даже социального индивидуализма. Закономерно, что сей индивидуализм в полном своём объёме перекочевал и в новую эпоху примитивного производства, поскольку данное производство с точки зрения своей организации ничем не отличалось от прежней охоты.

          Не только характер поселений, но и очертания древних полей, способы их размежевания свидетельствуют о том, что земля у варваров находилась в индивидуальном пользовании.

          "Расположение участков и обособленный характер их обработки дают исследователям основание полагать, что в изученных до сих пор аграрных поселениях железного века не существовало чересполосицы или каких-либо иных общинных распорядков, которые нашли бы своё отражение в системе полей" (17, с. 103).

          Коллективизм не оставил тут никаких следов, что позволяет заключить, что его в данный период просто и не было. Он (то есть формирующий его марковый, общинный строй) появился на данных территориях гораздо позднее как вторичное явление, связанное с обострившимся дефицитом земли в условиях возросшей плотности населения. Древние германцы такого дефицита ещё не испытывали (а если и испытывали, то решали проблему расселением).

          Исследователь

          "Хатт полагает, что поскольку землепользование явно имело индивидуальный характер, а новые межи внутри участков свидетельствуют, на его взгляд, о разделах владения между наследниками, то здесь существовала частная собственность (? — А.Х.) на землю... Между тем на той же территории в последующую эпоху — в средневековых датских сельских общинах — применялся принудительный севооборот, производились коллективные сельскохозяйственные работы и жители прибегали к перемерам и переделам участков... Хатт утверждает, что эти общинные аграрные распорядки невозможно, в свете новых открытий, считать "первоначальными" и возводить к глубокой древности, — они суть продукт собственно средневекового развития" (17, с. 104).

          "Картина мира, вырисовывающаяся при изучении данных германского языкознания и мифологии, несомненно, сложилась в весьма отдалённую эпоху, и община не нашла в ней отражения; "точкой отсчёта" в мифологической картине мира были отдельный двор и дом. Это не означало, что община на этом этапе вообще отсутствовала, но, видимо, значение общины у германских народов возросло уже после того, как их мифологическое сознание выработало определённую космологическую структуру" (17, с. 108).

          Характерно, что в этой картине мира двор выступает как огороженное место в противопоставлении всему тому, что находится за оградой, но данное ограждение, по сути, не укрепление, а граница, ибо имеет не оборонительное, а лишь отграничительное значение (реальные изгороди древних поселений в качестве укреплений были эффективны разве что против животных, но не людей). Двор был микрокосмом, в котором сосредоточивалось бытие индивидов, их естественной совокупности — семьи. Ограда отграничивала свой мир от чужого в хозяйственном смысле и вообще от чуждого — в социально-идеологическом.

          Надо заметить, что древнегерманский "двор" весьма напоминал древнегреческий "ойкос", только лишённый соответствующей соседской среды и, тем самым, ещё более обособившийся в своём индивидуализме. Это и не удивительно. Ведь исходные точки развития варваров были, по сути, родственны тем, что имелись у античных народов (также пришедших на свои юга с севера): различными оказались (в силу образовавшихся несходств условий обитания) лишь дальнейшие направления социализации этих этносов, выразившиеся в разной степени их социально-политической разобщённости. У греков социально-политические связи ойкосов сказывались и на их экономических взаимоотношениях. У германцев же, за неимением первых, и последние были совершенно индивидуальны. Для них изначально чуждым являлось понятие "общественная земля" ("агер публикус") и ему подобные.

          Роль родственных связей и "рода"     Отмирание институтов классической первобытности у предков древних германцев, разумеется, позднее всего происходило в сфере их надхозяйственных социальных связей, в особенности — в сфере идеологии и культуры. В виде пережиточных сакральных и т.п. общностей классические роды (но не родовые общины, как понятно) сохранялись у них вплоть до эпохи великих переселений, причём потребности данной эпохи вызвали даже некоторое оживление родовых связей, наполнив их новым политическим содержанием: военная организация варваров строилась преимущественно по родоплеменному принципу.

          В то же время становление и утверждение семьи в качестве основной социальной ячейки этнических сообществ германцев не могли не отразиться на характере данных "виртуальных" родов. Лежавшие в основании семейного организма родственные связи постепенно выдвигались тут в качестве важнейших, модифицируя под себя и представления о родовой общности. Она со временем стала пониматься именно как родственная общность — её исходные первичные основания были затеряны в глубинах веков, оставшись только в виде туманных следов материнской организации. Понятно, что осознание древних институтов было максимально приближено к реалиями текущей эпохи: их родовое содержание было переосмыслено как родственное.

          Тем не менее классический род, превратившись по форме в родственный, не утратил от этого своей виртуальности. Его сферой действия по-прежнему оставалось лишь исполнение каких-то сакральных, идеологических, культурных, то есть общесоциализирующих функций. При отсутствии скоплений и общей неразвитости социальной организации застопорилось и развитие самих родственных отношений. Ведь последние, как отмечалось, бурно шли в рост лишь в том случае, когда в их форму облекались социальное развитие и социальные связи людей. Мощность последних была у германцев крайне незначительной: их основной объём замыкался по сути в рамках семьи (в лучшем случае — большой). Соответственно, институт родства тоже не получил тут серьёзного развития, не стал подлинно социальным институтом. В формировании общества у германцев родственные связи не сыграли почти никакой роли.

          Два полюса социальной организации     Таким образом, в этнических сообществах германцев основными и единственными социальными ячейками являлись рассеянные по территориям их обитания обособленные семьи (большие или малые — это даже не суть важно). С другой стороны, эти сообщества объединялись в рамках временных политических союзов, возникавших как реальные образования преимущественно лишь в периоды больших миграций, связанных с необходимостью военных действий. Между этими двумя полюсами не было никаких промежуточных практических образований, которые носили бы характер скоплений и в рамках которых могли бы протекать процессы становления обществ. Одновременно, такими скоплениями не являлись и сами указанные полюса.

          "Человеческие союзы, в которые объединялись члены варварского общества, были, с одной стороны, уже деревни (большие и малые семьи, родственные группы), а с другой — шире ("сотни", "округа", племена, союзы племён). Подобно тому как сам германец был далёк от превращения в крестьянина, социальные группы, в которых он находился, ещё не строились на земледельческой, вообще на хозяйственной основе — они объединяли сородичей, членов семей, воинов, участников сходок, а не непосредственных производителей, в то время как в средневековом обществе крестьян станут объединять именно сельские общины, регулирующие производственные аграрные порядки" (17, с. 110).

          Я, конечно, не разделяю позиции автора данной цитаты в плане его сосредоточенности на проблеме марки, деревенской хозяйственной общины. Я подчёркиваю другое: германцы не знали потестарных общин. От непосредственно семейной узкой группы и вплоть до политического многоплеменного союза их социальная организация зияла пустотой, в которой, шурша крыльями, метались лишь аморфные тени поверхностных виртуальных образований.

          3. Политическая организация

          Характер управления и власти     Соответствующим образом строилось и управление жизнью варваров. В рамках семей ведущая роль принадлежала, конечно, их главам, домохозяевам, являвшимся представителями данных ячеек во всех высших социальных инстанциях, с одной стороны, и полноправными членами этих инстанций — с другой.

          То же самое имело место ранее у греков, но, в отличие от последних, у германцев, в силу их большего индивидуализма, видимо, было облегчено выделение сыновей на самостоятельное положение. Сама война как важнейшая сфера деятельности (в рамках постоянных переселений народов) выдвигала на первый план (с точки зрения социальной значимости и связанной с нею правовой самостоятельности личности) военные, а вовсе не хозяйственные единицы. А таковыми германцы становились уже по достижении определённого возраста, а вовсе не с обретением участка земли, как греки (тем более, что тут и не было греческих проблем с наличием этой земли).

          Во главе различных виртуальных образований стояли свои руководители — сакральные лидеры "родов" и племён, выполнявшие отчасти и роли судей (как друиды у кельтов). В связи с поверхностностью социальных контактов и общей незначительностью их объёма основными функциями данных глав были именно жреческие, а не административные: для серьёзного администрирования тут просто не было почвы. Ввиду этого не было и нужды в отдельном аппарате управления; спорадически выступая в роли судей, данные жрецы опирались преимущественно лишь на авторитет традиции и силу самого сообщества. Тем самым они были не в состоянии выступить против воли рядовых полноправных членов социума, собрание которых и играло ведущую роль в управлении его жизнью (эти собрания закономерно перекочевали и в рамки политических союзов, преобразовавшись из собраний сородственников в собрания воинов). Означенные сакрально-судебные руководители варваров представляли собой зачатки традиционной административной власти, являлись тем нобилитетом, который в естественных условиях должен был бы со временем развиться в подлинный класс управляющих.

          Однако в этом отношении дорогу традиционной родоплеменной знати (представители которой, кстати, как и у греков, именовались "лучшими" людьми) решительно заступили руководители совершенно иного толка — вышеуказанные военные предводители, авантюристы и невежи, далёкие от таинств магии, но зато сведущие в таинствах кулачного боя. Впрочем, вполне вероятным и даже преобладавшим было совпадение традиционных вождей-магов с вождями-военачальниками — ими являлись одни и те же лица. Важно то, что при любом происхождении данных конунгов, королей и пр. центр тяжести их функциональной деятельности резко смещался в сторону военного руководства. Именно в качестве военачальников они и сыграли решающую роль в последующей истории — в процессе становления варварских государств и обществ.

          Первоначально этих военных вождей с их дружинами породила практика набегов, и, благодаря этой практике, они реально стали богаты, сильны и влиятельны. Жизнь вторично востребовала данные военные организации и выдвинула их на решающее положение в социумах в период миграций, когда в очередной раз стронулась с насиженных мест обитания тяжёлая лавина разросшихся варварских племён. В этом железном потоке, обрушившемся на западные провинции Римской империи, вожди с их дружинами стали естественными центрами кристаллизации и костяками политических союзов. Когда же волна варваров, нахлынув, растеклась по захваченным пространствам, указанные военные организации сохранились уже как профессиональные силовые аппараты, как основные рычаги удержания завоёванных территорий под контролем завоевателей. Тем самым в их лице постепенно всё больше воплощалось и общеплеменное единство.

          Для целей данного исследования пока важно, однако, то, что организация политических союзов существенно отличалась от всех прежних социальных организаций германцев. Отмечу её важнейшие особенности.

          Аппаратность     Прежде всего, этой организации была присуща исходная аппаратность. В форме дружин вождей складывался изначально именно военный аппарат, силовая структура, которой не имели в своём распоряжении традиционные администраторы. Этим указанные вожди выгодно отличались от "аристократии" — и в перспективе, и даже в конкретной действительности. Их влияние опиралось не на силу обычаев и поддержку масс, а на вполне материальные и не зависевшие от народа инструменты, благодаря которым можно было в немалой степени диктовать свою волю сообществу. Реальный авторитет кулака всегда весомее идеального авторитета традиций и богов.

          Впрочем, стоит отметить, что последний авторитет сильно сдал свои позиции и просто ввиду той перемены обстоятельств, из-за которой на первые роли по общественной (а не только по силовой) значимости вышли военные функции. Уже поэтому их носители-военспецы встали во главе политических союзов в их военных акциях, отодвинув традиционных конунгов (или традиционные функции, если сами были из конунгов) куда-то на задворки социальной жизни. Наличие послушных воле вождей аппаратов насилия послужило лишь дополнительной мощной подпоркой фиксации и впредь (по окончании завоевательной кампании) этого их главенствующего положения.

          Иерархический характер     Кроме того, важно то, что политические союзы представляли собою военные организации, а всякая военная организация по своей природе жёстко иерархична. В армии нет места демократическим институтам: вся полнота власти тут должна быть сосредоточена в руках командующего — иначе невозможно обеспечить оперативность управления и, соответственно, эффективность военных действий.

          Конечно, для массы рядовых варваров необходимость такого подчинения военачальнику была существенной лишь в периоды миграций; они мирились с ней вынужденно и временно. Но для самого аппарата, дружины, такой порядок был постоянным, привычным, являлся имманентной формой организации. И в целом военный характер союза способствовал иерархизации социальных отношений его членов.

          Масштабность и разобщённость     Антидемократичности варварских политических образований помимо всего прочего способствовали ещё и их масштабы. Если греческие полисы исходно насчитывали 4-5 тысяч граждан, то,

"волна остготов охватывала примерно 200 тыс. человек, бургундов — 100 тыс., вандалов — 80 тыс." (17, с. 30).

          В рамках таких коллективов не было места примитивной непосредственной демократии. Представляя собой единое сообщество с общим управлением, они при этом не могли быть общностью в локальном смысле, то есть жить скученно.

          Скученность и хоть какая-то реализация демократических порядков у германцев наблюдались лишь в периоды военных сплочений, собственно миграций. Но даже и здесь организация их политических союзов была куда иерархичнее, чем организация полисов греков. При отсутствии развитого аппарата управления (способного противостоять силе всего сообщества) эта организация сперва держалась на единстве интересов: рядовые германцы и вожди нуждались друг в друге. У них были разные цели (одни алкали средств к существованию, а другие — богатств, власти и славы), но общими являлись пути их достижения — завоевания. На этой почве на место антагонизма вставал, напротив, временный союз, в котором одни охотно выполняли волю других, поскольку она в основном совпадала с их собственной. Обратным образом, и вожди вынужденно приноравливали свою волю к воле соплеменников, ибо не могли ещё опереться в реализации своих чаяний на сравнительно слабые дружины. То есть данная организация была демократична не по своей собственной природе, а, с одной стороны, в силу немощи выделившейся на особое положение, но ещё существенно не обособившейся аппаратно власти; с другой же — ввиду особых условий жизнедеятельности сообщества, при которых сохранялась его скученность и поголовная военизация его членов.

          С достижением указанных целей, то бишь с завоеваниями жизненных пространств германцы в своей массе перековали мечи на орала и расселились по этим пространствам в соответствии с требованиями природных условий и собственной ментальности. Но восстановление разобщённого образа жизни и прекращение вынужденных военной обстановкой контактов тут же сказались и на организации управления сообществом.

          С одной стороны, неразвитость коммуникаций и прочих средств связи технически препятствовала демократической организации этого процесса. Управление большими и рассеянными массами людей при отсутствии соответствующих средств сообщения и волеизъявления неизбежно бюрократизируется, причём не только по воле бюрократов, но и по объективной необходимости — во имя наличия самого управления вообще.

          С другой стороны, слабость традиционных социальных связей и структур, индивидуализм бытия, отсутствие у варваров какой-либо культуры самоуправления делали последнее невозможным даже при условии благоприятности первого фактора. Роль организатора общественной жизни в данной ситуации неминуемо должна была взять на себя какая-то специальная сила, то есть центральная военно-административная власть. Ну а в рамках иерархической бюрократической системы управления великие вожди отдалялись от простых воинов-общинников уже и по самому своему исключительному положению.

          Отсутствие феномена гражданства     На этой базе и в этих условиях становление варварских обществ шло, естественно, в направлении монархических государств. Основная масса членов племени рано или поздно оказывалась отлучённой от управления делами сообщества даже в формальном смысле; фактически массы теряли доступ к нему сразу с окончанием завоевательных действий и расселением — хотя бы по техническим причинам. Перестав быть воинами, свободные германцы на деле переставали быть и политическими субъектами, то есть гражданами своего государства. Зародышевое гражданство, так и не развившись, тут же перерождалось у них в подданство.

          Отчего, в частности, у варваров не получил существенного развития и имевшийся в зачатке аналогичный античному институт связи полноправия с отношением к земле. Данное отношение во многих регионах Западной Европы очень быстро стало чисто хозяйственным, имущественным, собственническо-владельческим, не дающим никаких политических прав и не связанным с личной свободой земледельца.

          4. Общие принципы организации западноевропейских обществ

          Принципы организации западноевропейских обществ     Итак, следуя принятой методологии, можно обобщить вышеизложенное и составить представление об основных принципах организации западноевропейских обществ. Нелишне напомнить, что организация любого общества, с одной стороны, задаётся целью (причинами) начального скопления (в данном случае — союза) и, соответственно, способами её достижения, обусловленными характером самой цели. С другой стороны, характер организации определяется свойствами исходных элементов скопления (союза).

          Цель политических союзов и долго сохранявших все их родовые черты варварских государств состояла в завоевании и удержании завоёванных территорий, а вовсе не в управлении внутренней жизнью этих союзов и государств. Администрирование тут было побочной, вторичной и слабо выраженной функцией. Сам аппарат управления вызревал в основном нетрадиционно и как чисто военный (в сходном контексте я обычно употребляю и в дальнейшем чаще буду употреблять термин "политический"; он не очень удачен в силу своей широты, но и термин "военный" плох в силу своей узости. Во всяком случае читатель должен понимать, что в данной главе "политичность" преимущественно означает "военность". Ведь сами политические союзы германцев были, по сути, просто военными союзами).

          Нетрадиционность власти наложила свой отпечаток на её взаимоотношения с управляемым населением. А политичность — отразилась на собственной организации управленческого аппарата, а также на его функциональном самоопределении во всех его аспектах — с точки зрения господствовавших интересов, идеологии, менталитета вообще, того же отношения к управляемым (нетрадиционность задавала тут лишь общие черты, а конкретная политичность — частные) и т.п. При этом данная политическая организация власти у германцев, как отмечалось, носила ярко выраженный силовой иерархический характер.

          В роли исходных элементов общества у варваров выступали обособленные отдельные семьи. Господствовал индивидуальный образ жизни, частный характер бытия. Отсутствовали даже мало-мальски развитые отношения коллективизма, какие-либо внутренние социальные связи, скреплявшие людей хоть в какое-то единство. Сообщество в целом состояло из разобщённых, независимых друг от друга, атомизированных ячеек. Этот исходный индивидуализм был тотальным, то есть охватывал все сферы жизни, но важнее всего то, что он был хозяйственным, а следовательно, и имущественным, то есть отражался в поземельных отношениях. Западноевропейские общества сложились на базе этих характерных для их элементов отношений, репродуцируя их в своём устройстве.

          Между целями сообществ и свойствами их ячеек наблюдалась закономерная корреляция. С одной стороны, сам политический характер власти был, например, обусловлен частным характером бытия управляемых. Последнее оттого и было частным, что в его рамках осуществлялись все основные воспроизводственные процессы жизни германцев. Не было нужды во внешних сношениях и, соответственно, в регулировании этих сношений. На долю надсемейной центральной власти оставалось осуществление лишь чисто политических функций. И она, урча, обгладывала со всех сторон эту голую, брошенную ей историей кость.

          С другой стороны, все становленческие общественные процессы протекали у германцев по руслу, прорытому совместными взаимодополняющими усилиями указанных факторов, и ставшие общества в своих особенных чертах и родимых пятнах отражали генетические влияния обоих родителей. Если вздёрнутый нос был унаследован тут от матери, то торчащие уши — от соседа, а в комплексе всё это гармонично сливалось в узнаваемую единую физиономию того или иного конкретного общества.

          Различие традиционной и естественной власти     Тут надо уточнить те нюансы, которые задала соотношениям традиционной и политической власти западноевропейская реальность. До сих пор под традиционной властью я преимущественно понимал власть, выросшую на базе обычаев, прежних авторитетов. Хотя одновременно и подчёркивал её особое функциональное — административное наполнение. Теперь это подчёркивание содержания власти следует провести с особым нажимом. Глубинная суть традиционности управления заключалась в его естественности не в смысле происхождения, а с точки зрения объёма и характера исполняемых общественных функций.

          Традиционная (или естественная) власть — это власть, формировавшаяся и выделявшаяся в скоплениях как внутренняя необходимая функция. Именно в скоплениях с их теснотой контактов и разнообразием взаимоотношений и связей элементов неизбежно возникала острая потребность специального регулирования этих контактов и связей. Аппарат управления вызревал тут как важный собственный элемент сообщества, как часть целого. При этом целостность задавалась вовсе не этим аппаратом самим по себе, а уже имевшейся развитой специализацией частей, благодаря которой они и являлись частями, по необходимости (в силу своей частичности, специализированности) активно взаимодействовавшими. Управленческий аппарат лишь обеспечивал правильность и регулярность этого взаимодействия. В этом смысле даже у древних греков с их полисами власть была вполне традиционной, хотя и развилась не на базе каких-то древних обычаев, а в рамках нового коллективизма. Эта власть неизбежно исполняла не только и не столько военные функции, сколько была административной, то есть политической в широком смысле слова.

          Между тем политичность управления германцев была именно узкой, силовой, военной политичностью. Мало того что власть здесь становилась в основном не на базе традиционных обычаев, но она возникала и без острой внутренней потребности в ней, при отсутствии какого-либо старого или нового коллективизма — за неимением почвы для произрастания и обитания этих потребностей и коллективизмов, то бишь скопления. Мало того что власть в обществах Западной Европы сплошь и рядом утверждалась насильственно — по произволу сильных мира сего, а не по нужде алкающих управления масс; но, будучи военной (политической) по происхождению, она к тому же надолго оставалась таковой и впредь, ибо индивидуализированное во всех отношениях и разобщённое население данного региона создавало настолько разреженную социальную атмосферу, что чахлым росткам администрирования нечем было дышать.

          Исходя из данных уточнений, наверное, целесообразно провести и терминологическое различение описанных феноменов. Отныне традиционной я буду называть власть, вызревшую на базе обычая (рассматриваемую с чисто генетической точки зрения), а естественной — возникшую по внутренней потребности (рассматриваемую не генетически, а по причинам происхождения, содержательно). Например, в Египте и Китае власть была и той, и другой, в античных обществах — нетрадиционной, но естественной. В западноевропейском же ареале управление не только становилось, в основном, нетрадиционно (народными обычаями и образом жизни варваров функция развитого управления как раз не предусматривалась), но и было неестественным по обусловившим его возникновение причинам и содержанию. Власть носила здесь во всех смыслах чисто политический характер. Военная власть сама по себе (не в составе общеадминистративной) всегда была нетрадиционной (как порождение новой эпохи) и неестественной (ибо направлялась на решение внешних, а не внутренних задач).

          Период становления     Окончание эпохи великих переселений народов вовсе не было окончанием процесса становления обществ в Западной Европе. Завоевание провинций Западной Римской империи и оседание варваров на их территориях являлись лишь звеньями в этом процессе, начавшемся для большинства завоевателей много раньше и завершившемся много позже. Как известно, переходный период от первобытности к бюрократической формации везде затягивался не на одно столетие.

          "Многие политические образования этого переходного периода становились феодальными государствами лишь в процессе длительного развития" (17, с. 428).

          В Западной Европе, в наиболее развитых и благоприятных её областях общества окончательно сложились, обретя адекватные формы, только к концу I — началу II тысячелетия нашей эры, а в отсталых регионах — вообще лишь в XII-XIV веках.

          Основное содержание процесса     Завоевания привели к образованию так называемых варварских королевств, прямо наследовавших по своему характеру исходным политическим союзам. Данные королевства отличались, однако, от прежних союзов тем, что были уже постоянными, оседлыми, территориально-определёнными образованиями, то есть приобрели некоторые признаки скоплений. Благодаря чему тут и пошли наконец подлинные процессы кристаллизации целых — обществ.

          Поскольку же в данных условиях (при индивидуализме и разобщённости исходных элементов сообществ) единство целого обеспечивалось главным образом внешними политическими усилиями аппарата управления, то становление общества в решающей степени сводилось тут и формально, и фактически именно к становлению такого аппарата. Поэтому внимание исследователя должно быть сосредоточено именно на данном процессе. Иного, внутреннего, подлинно скопленческого единства (с богатыми взаимными связями частей, для управления которыми, собственно, и формируется естественная власть) у западноевропейских обществ не было. Отчего им и был присущ, как отмечалось, политический характер. То есть основной, исходной функцией власти здесь была военная, силовая, изначально направленная вне, но затем — по необходимости и по желанию самих управленцев — и внутрь социумов. Политическая воля и мощь бюрократии являлась тут той единственной связью, которая скрепляла в одно целое данные общественные организмы, сами по себе мгновенно и естественным образом разваливавшиеся в россыпь мелких разрозненных клеток. (Можно утверждать, что власть здесь играла роль фактора, внешним образом поддерживавшего сильно разреженную, но всё-таки скученность элементов скопления, которым ещё только предстояло в рамках оного скопления — с ростом его плотности или развитием средств коммуникации — установить собственные связи, взаимно самоопределиться, приспособиться, специализироваться, — то есть превратиться в подлинные части целого; собственно, такова была роль всех древнейших государств, вышедших за рамки своих исходных скоплений-обществ: все империи носили политический характер, ибо производство в ту эпоху ещё не было обществообразующим фактором).

          Соответственно, повторяю, в центре моего внимания при рассмотрении процесса становления данных обществ будет находиться прежде всего процесс становления их аппаратов управления.

          В обоснование важности такого подхода можно добавить ещё и ссылку на тот общеформационный закон, что лицо конкретного общества определяется характером его господствующего класса, то есть в данном случае — бюрократии, аппарата власти. В силу чего предлагаемый подход не представляет собой чего-то исключительного, а пребывает в рамках рассмотренного выше общего метода: я специально заостряю на нём внимание читателя лишь в пику советским учёным, которые считают самым важным объектом исследования — производителей, то есть в данном случае — занимаются преимущественно изучением становления и характера западноевропейского крестьянства. Но

"крестьянство и его жизнь почти вовсе не отражаются в социальной картине мира, как она мыслилась в ту эпоху, и этот факт сам по себе весьма симптоматичен... Крестьянин словно "вынесен за скобки"... о нём нет нужды и привычки думать или упоминать... Раннесредневековая литература — по преимуществу либо жития святых, либо героический эпос" (17, с. 521),

то есть сосредоточивает своё внимание исключительно на социально значимых слоях общества.

          1. Общие соображения

          Факторы, определившие различия регионов     Я рассматриваю регион Западной Европы как некую общность, для которой в качестве социоустроительных в целом были характерны два вышеуказанных принципа — индивидуализм народной жизни и военный характер происхождения и функций власти. Но в рамках данного региона, разумеется, имелись области, весьма различавшиеся между собой конкретикой реализации этих принципов.

          Прежде всего их различия были обусловлены степенью романизации тех территорий, которые завоевали и заселили (или исконно заселяли) разные племена германцев. Понятно, что области Галлии, Иберии и собственно Италии в этом отношении значительно отличались от Британии или Саксонии, а тем более — от Скандинавии.

          Что я разумею под романизацией? Совсем не те культурные или технические влияния, о которых любят рассуждать многие учёные. Эти влияния, если исключить христианизацию варваров, сами по себе не были особенно значительными (техника римлян, например, практически не была перенята германцами, ибо не соответствовала их потребностям.

          "Нередко новое население охотнее следовало традициям более близкого ему по развитию доримского, т.е. доклассового, общества. Так, бургунды, отвергнув многие достижения римлян, заимствовали ряд технических и хозяйственных изобретений, бытовавших у местных галлов ещё до завоевания их Юлием Цезарем" — 17, с. 47).

          Но куда важнее то, что решающее значение вообще имели влияния иного толка — связанные с реконструкцией варварского менталитета. Именно изменения народных традиций, образа жизни, стандартов восприятия и оценки фактов действительности, содержания социальных отношений и т.п. — стали главными следствиями романизации. Причём понятно, что чем больше была её степень, тем большим разрушениям подвергался традиционный германский менталитет и тем значительнее он смешивался с позднеантичным менталитетом, отчего в итоге у насельников тех или иных конкретных территорий складывался свой вариант синтезной ментальности.

          Помимо романизации, в том же направлении разрушения и вытеснения традиционного менталитета работали и иные факторы: переселения и завоевания. И те и другие были сопряжены с практическим изменением образа жизни народов и имели сходные последствия, отличавшиеся лишь своей степенью. При мирных переселениях в первую очередь стоит отметить дестабилизирующее влияние этих миграций на традиционные порядки, основанные на авторитете древности. Переселенцам многое приходилось начинать с нуля — например, делить землю на участки, устанавливать какие-то отношения с соседями и пр. Всё это, разумеется, делалось согласно обычаям, но изначально и на определённый временной период новые установления не имели авторитета древности и, тем самым, их действенность была ослаблена. И, напротив, долгая автохтонность бытия (в догосударственный период: ибо становление государства, конечно, искажало все процессы) способствовала упрочению исходного менталитета, раскрытию всего его потенциального содержания, если можно так выразиться, полному дозреванию традиционных порядков до состояния "спелости".

          Существенным было и то, что на новых территориях переселенцы обычно находились в окружении коренных жителей, относительно которых вынуждены были как-то самоопределяться, "ставить себя", демонстрировать силу — даже в тех случаях, когда реальной почвы для конфликтов не было, ибо заселялись пустующие земли. Это, разумеется, повышало роль военной организации варваров и, соответственно, её аппарата.

          Ещё резче последнее обстоятельство проявлялось при собственно завоеваниях. Здесь германцы уже изначально вступали в вооружённый конфликт с местным населением и должны были поддерживать свой военный аппарат в боеготовности в течение длительного времени, то есть содержать его в качестве постоянного института принуждения в деле обеспечения нужного им порядка. В соответствии с этими требованиями изменялись и обычные нормы общежития; всё это способствовало укреплению позиций вождей с их дружинами и в конечном счёте вело к превращению последних в стоящую над массами соплеменников бюрократию.

          Регионы Европы кардинальным образом различались именно конкретными комбинациями перечисленных факторов, то есть в конечном счёте — особенностями характерной для их насельников ментальности и связанной с нею организации народной и вообще социальной жизни.

          Что нужно исследовать?     Менталитет есть комплекс традиций, убеждений и стереотипов поведения масс. Общественный порядок есть, с одной стороны, порождение менталитета (характера исходных элементов), а с другой — практической необходимости приспособления к бытию в определённых условиях (речь идёт всё о той же цели-причине соединения-скопления). По обоим параметрам западноевропейские варварские королевства отличались друг от друга. Для чего я это пишу?

          Тут самое время вспомнить ближайшую цель данного исследования. Первым делом мне предстоит рассмотреть процесс становления аппарата управления указанных различных образований. Следовательно, особенности менталитета, а также и условий бытия важно установить затем, чтобы проследить их влияния на данный процесс, дабы объяснить те или иные зигзаги последнего в разных регионах Европы.

          Ввиду этого полезно ещё раз уточнить суть связи традиционного менталитета германцев с характером пути вызревания у них власти (и с характером самой созревшей уже власти). Как отмечалось, господство традиционных отношений тут вовсе не означало ещё обязательной традиционности управления: образ жизни варваров как раз отрицал развитое управление вообще — и какие-либо его обычаи, и наличие самой потребности в нём. Отчего власть почти во всех областях Западной Европы, в том числе и самых традиционных по ментальности их населения, возникала как нетрадиционная и неестественная. Генетически, причинно и содержательно.

          Различия регионов состояли в основном не в этом, а в иных нюансах. Управление везде было политическим — но со своими оттенками, которые здесь и интересны. Причём всего удобнее эти оттенки уловить, наблюдая как раз пути становления конкретных управленческих аппаратов, региональных отрядов великой армии мировой бюрократии. Потому как в развитом виде все целые одного уровня приближаются к какому-то идеалу и нивелируются, а вот в их зародышевых состояниях отчётливо видны особенности исходных скоплений.

          2. Особенности скандинавских стран

          Наличие влияющих факторов     К традиционным областям Западной Европы относится прежде всего европейский Север, то есть Скандинавия, Дания и иже с ними. Данные области, во-первых, находились вне зоны романского влияния, а во-вторых, местное население было исключительно автохтонным на протяжении многих столетий. Конечно, отсюда неоднократно разбегались по островам и побережьям Европы волны завоевателей и переселенцев, но их судьбы не имели отношения к жизни остававшихся на месте коренных жителей: последние продолжали жить в устойчивых рамках откристаллизовавшихся за века стабильности традиционных отношений, придерживаясь заведённого некогда порядка.

          Каков же был этот порядок? Я, конечно, не буду рассматривать его подробно, а остановлюсь лишь на наиболее важных для моих целей моментах.

          Характер общежития     Для скандинавов характерным был, естественно, индивидуальный образ жизни. Согласно требованиям весьма суровых природных условий Севера и характеру производства (большую роль в жизнеобеспечении людей здесь играло животноводство:

"природные условия древней и средневековой Швеции благоприятствовали прежде всего охоте, рыболовству, животноводству и мореходству" — 23, с. 31),

они селились хуторами. В роли обитателей этих хуторов выступали большие семьи из трёх поколений родственников, связи которых были весьма прочными. По-видимому, длительная автохтонная жизнь, а также и опасности окружающей действительности способствовали вызреванию столь значительных родственных коллективов, чем-то напоминавших римскую фамилию.

          "Семейная община совместно проживала в одном дворе, вела единое хозяйство; власть над семьей принадлежала её главе; единство семьи скреплялось культом предков и генеалогическими легендами и сагами, которым придавалось большое значение" (17, с. 297).

          Наряду с такими родственно-хозяйственными организмами существовали и более обширные родственные образования — "роды". Данные "роды", по-видимому, представляли собой разросшиеся и распавшиеся в хозяйственном отношении, но сохранившие между собой некоторую имущественную связь прежние семьи-домохозяйства.

          "Гутский род был патриархальным агнатическим родом, т.е. в его состав входили только родственники по мужской линии в пределах четырёх поколений (то есть лишь на одно поколение больше собственно хозяйствующей большой семьи — А.Х.)" (23, сс. 115-116).

          Отношения, связывавшие членов данных "родов", преимущественно вращались вокруг прав взаимного наследования и владения общей землёй.

          "Основной социальный слой в варварском обществе Скандинавии составляли свободные, самостоятельные хозяева — бонды. Bondi (buandi) — домохозяин, глава семьи" (17, с. 297).

          В их лице имелось нечто типа римского "патер фамилиас". Данные бонды были и основными элементами зачаточной социальной организации: именно они участвовали в местном самоуправлении, окружных собраниях-тингах, совместно решая свои хозяйственные и прочие проблемы.

          ""Двор" — ("усадьба", "ограда") был основной единицей измерения социальной общности. Она включала семью (в норме — большую, разрастающуюся в патронимию иерархию малых), состоящую из кровных родственников (бонда, мужа, его жены, сыновей и дочерей), а также домочадцев и рабов" (31, с. 49).

          В то же время, поскольку любимым народным промыслом скандинавов (которым они с упоением занимались на досуге в долгие зимние месяцы; причём я имею в виду даже не походы викингов, связанные больше с потребностями выведения избыточного населения) был грабёж, — в их среде большое развитие получили специалисты этого дела — различные ярлы, конунги, херсиры и пр. Этот слой был весьма влиятельным, представляя собой местную знать, которая в основном вела своё происхождение от древней знати: конунги были не только вождями, но и магами. Из их числа к концу I тысячелетия выделились главные вояки и жрецы — короли (я опять же оставляю в стороне эпическую "Державу Инглингов" племени свеев V-VI веков).

          Скандинавский одаль     Жилищный вопрос, то бишь хуторской образ жизни, разумеется, не мог не испортить бондов; в этой области у них процветал самый разнузданный индивидуализм. Частная жизнь скандинавской семьи рассматривалась как нечто неотъемлемое, а её жилище вообще считалось неприкосновенным.

          "Вторжение в усадьбу или в дом сурово каралось даже в тех случаях, когда виновником был король" (17, с. 297). Все домочадцы "в пределах ограды имели право на неприкосновенность, священный домашний мир. Дом, находившийся под покровительством богов и под защитой родичей, гарантировал безопасность:" как гласил закон-обычай, "все свободные люди должны быть неприкосновенны в жилищах своих" (31, с. 49). (Вспомните, кстати, и соответствующую английскую поговорку: "Мой дом — моя крепость").

          Конечно, такое трепетное отношение к частно-семейному имуществу основывалось вовсе не на праве буржуазной частной собственности. В нём отражалась самоценность, равенство и обособленность бытия конкретных семей и их глав — бондов. Будучи основными элементами социальной и политической структуры, они, разумеется, всячески оберегали и упрочали это своё полноправное и взаимонезависимое положение, обращая внимание прежде всего на самую его суть — отношения по поводу источников средств к существованию.

          Главнейшим из таких источников была, конечно, земля. Каждый бонд (большая семья) имел в своём распоряжении участок пашни, а также обладал правами на пользование пастбищами, лесами и прочими угодьями своего округа (см. 31, с. 30). Его частный участок назывался одалем, важнейшей особенностью которого являлась его неотчуждаемость. Я обращаю внимание на смысл этого последнего понятия: он заключался не только в том, что у семьи нельзя было отнять одаль, поскольку право на него защищалось обычаем, законом, но и в том, что бонд сам не мог продать, подарить или ещё каким-либо образом избавиться от данного участка.

          "Даже в случае временного раздела пашен в целях их посемейной обработки одаль оставался одалем, и находился в коллективном владении" (31, с. 49).

          Проблема тут порождалась во многом характером самого обычного права. Оно опиралось прежде всего на авторитет, а авторитет проистекал из привычности, а следовательно — из древности, давности обычая. Права на конкретный участок определялись давностью владения им, то есть числом поколений предков бонда, в чьём распоряжении эта земля находилась прежде.

          "Для доказательства права одаля нужно было представить свидетельство того, что оспариваемая земля находилась в непрерывном обладании четырёх или шести (в зависимости от области) поколений представителей данной семьи" (17, с. 298).

          В этих правовых условиях отчуждение данного участка было нонсенсом, невозможным актом. Никакое право покупки и т.п. не было авторитетным против права давности владения. Даже в относительно позднюю эпоху, когда появилась категория "приобретённых земель", то есть установилась сама практика купли-продажи земли,

"в тяжбах из-за земельных владений права владельца приобретённой земли принимались во внимание при условии, что среди его свидетелей был человек, обладавший правом одаля на оспариваемое владение. Предполагалось, что даже на "купленную землю" кто-то имел право одаля" (17, с. 302). "Свободно отчуждаемая земельная собственность в средние века не возникла ни в одной из скандинавских стран" (там же, с. 303).

          Помимо правовых тонкостей, отчуждаемости одаля препятствовали и другие факторы. Как семейное, если так можно выразиться, "родовое" владение, одаль принадлежал не одному бонду, но также и его детям и всему кругу родственников. Глава семьи не мог свободно распорядиться им без разрешения своих наследников. Такое положение сохранялось в силу нерасчленённости родственного коллектива, совместности его хозяйствования и бытия. В связи с этим любопытно то фиаско, которое потерпела в данном регионе христианская церковь: повсеместно богатея за счёт земельных дарений прихожан, в Скандинавии она оступилась на ровном месте традиционного права. Всё, чего ей удалось добиться здесь в напряжённой борьбе за народное имущество — это права на дарения вновь приобретённых благ.

          "В Норвегии без согласия наследников владелец имел право передать духовенству четвёртую часть благоприобретённого имущества, но не наследственный одаль" (17, с. 310).

          Надо думать, что на прочности традиций неотчуждаемости сказывались и идейные соображения.

          "Отношение членов большой семьи к земельному участку не исчерпывалось обладанием и возделыванием. Термин "одаль" значил также "отчина", "родина"" (17, с. 298).

          То есть это была не просто земля, а земля предков: в ней покоился их священный прах и т.п., что сильно мешало ценообразованию.

          Одаль и полноправие     Наконец,

"термином "одаль" обозначались и прирождённые качества лица, его происхождение, права свободного и полноправного члена общества" (17, с. 298).

          Обладанием данным участком обусловливался комплекс социально-политических прав. Потерять одаль значило больше, чем потерять средства к существованию: это было потерей места в обществе, социального статуса.

          "Центральным субъектом скандинавского обычного права... был одальсбонд, глава самостоятельной семьи, хозяин усадьбы, полноправный владелец одаля" (31, с. 51).

          Как сложилось такое отождествление землевладения и социального статуса? Вполне естественным порядком. Любое право есть метод регулирования взаимоотношений людей. Понятно, что таковому регулированию подвергаются лишь те взаимоотношения, которые имеются реально. Реально же областью, нуждавшейся в правовом регулировании и подлежавшей ему в ранней Скандинавии была лишь область хозяйствования. Ни в какие иные более насущные и сложные контакты отдельные семьи не вступали. Отношения по поводу владения землей и прочих вопросов хозяйственной жизни и составляли самый важный и основной блок обычного права скандинавов.

          "Коллективные связи бондов выражались прежде всего в использовании альменнинга (внехуторской земли — А.Х.), они объединяли жителей округа, границы которого обычно определялись природными условиями (то есть вовсе не политически — А.Х.). Владельцы усадеб сходились на судебное собрание-тинг округа, обсуждая и решая интересовавшие их вопросы — не только дела о преступлениях, но и имущественные тяжбы, споры о владениях и т.п." Лишь "по мере укрепления королевской власти на бондов округов стали возлагаться некоторые административные обязанности — ответственность за охрану порядка, за участие местных жителей в ополчении, в постройке и снаряжении кораблей, а в более позднее время — и за сбор податей в пользу государства и церкви" (17, с. 302).

          То есть король со временем просто оседлал и использовал для своих нужд имевшуюся в наличии структуру местного самоуправления, но само оно по объёму и характеру регулируемых взаимоотношений было исходно весьма примитивным, межхозяйственно-соседским.

          Такие взаимоотношения, разумеется, могли быть присущи только тем, кто в них участвовал, то есть являлись действительными соседями и хозяевами. Безземельные бродяги тут были явно ни при чём и, конечно, не имели права регулировать распри землевладельцев. Наконец, только данные землевладельцы с их оседлостью и обеспеченностью средствами существования и могли составлять коренное и постоянное население полуострова, его конкретных областей. Лишь между ними складывались действительные и действующие первичные социальные связи — на другой почве им просто не было места. Таким образом, землевладельцы изначально выступали реальными субъектами местной и окружной политики, поскольку только их взаимоотношения и составляли плоть этой политики. Неудивительно, что данная практическая связь полноправия в рамках данных первичных политических образований с отношением к земле их участников выразилась и в формализации этой связи. Исходная и реальная зависимость стала осознаваться как правовая, традиционная.

          Поэтому термин "одаль" закономерно стал обозначать не только земельный участок бонда, но одновременно и свободу, полноту прав его владельца в отношениях с другими аналогичными владельцами земли, чья совокупность и составляла раннескандинавское сообщество с его правовым полем, в данном случае представленном в виде обычного права, определённого менталитета.

          Понимание "свободы"     Следует сделать краткое пояснение по поводу употребленного выше термина "свобода". Он очень популярен в советской медиевистике, рассматривающей проблемы варварских обществ (с лёгкой руки А.И.Неусыхина), но в общем-то неудачен. Ибо под "свободой" традиционно понимается некий социальный статус, противоположный "несвободе", то есть зависимости от других лиц, ограниченности прав распоряжения собою (я, конечно, касаюсь только социального, а не философского содержания указанного термина). В античности "свобода" противостояла "рабству", в средневековой Европе — крепостничеству и пр.

          В варварских сообществах статус их членов имел иное наполнение; определяя его как "свободу", советские учёные невольно модернизируют и искажают это реальное содержание. Бытие древних германцев было родоплеменным бытиём. Современное представление о "свободе" (и, соответственно, понятие "свобода") было чуждо их первобытному правосознанию. Оно в нём просто отсутствовало. Для варваров актуальна была иная реальность, в которой не "свобода" противостояла "несвободе", а "человечность" — "нечеловечности" (не в смысле позднейших "гуманности — не гуманности", а — буквально, так сказать, в стиле первобытного "расизма"; вспомним, что члены примитивных социумов только самих себя именовали людьми, а всех прочих причисляли к "нелюдям". Следы такого отношения обнаруживаются ещё в высказываниях

"западноевропейских писателей IX-XI вв., содержащих выражения презрения и ненависти представителей отдельных племён и местностей к своим соседям или к иноплеменникам: нейстрийцы, считая себя "самыми благородными людьми в мире", клеймят аквитанцев как "неверных" и бургундцев как "трусов"; аквитанцы, в свой черед, поносят "извращённость" франков; саксы говорят о "подлости" тюрингов, "алчности" баваров и "грабежах" алеманнов" (17, с. 552).

          Поэтому скандинавский бонд в рамках варварского правосознания являлся вовсе не "свободным", а "человеком", членом социума — со всеми вытекавшими отсюда последствиями в отношении его полноправия. Раб же альтернативно представлялся здесь не как "несвободный", а как "нечеловек"; освобождение раба вовсе не переводило его в разряд "людей".

          "Это отношение оставалось живучим и в более позднее время. Автор "Жизнеописания Людовика" Теган, обращаясь к архиепископу Эбо Реймсскому, происходившему из королевских рабов, писал: "Государь сделал тебя свободным, но не благородным, ибо сие невозможно"" (17, с. 530).

          Таким образом, статус бондов понимался не как простая свобода, а комплексно: в него входили и права на одаль, на политическую деятельность и пр. Данную множественность статуса членов варварских обществ отмечал и А.И.Неусыхин, указывая на связь у них состояния "свободы" с положением "собственника" участка земли. Только надо иметь в виду, что данная связь была порождена не взаимозависимостью данных правовых состояний, а являлась просто следствием "человеческой" комплексности статуса. Не "свобода" вытекала из "собственности" или наоборот, а и то, и другое — из самого правового положения варвара как члена первобытного социума.

          Для варваров, конечно, было нелегко выразить это содержание своего статуса в терминах

"римского права, знавшего деление общества лишь на свободных и рабов" (17, с. 531).

          Это было проблемой в тех регионах, где германцы заселили романские территории и влились со своими обычаями в правовое поле поздней античности. Тут в их речь и вторгся специфический термин "свобода", который они вынуждены были как-то примерять к своему собственному традиционному статусу. Естественно, почитая себя "свободными" и более того — "сверхсвободными", "знатными".

          "Самое племенное имя Franci было синонимом их свободы, и в источниках, с одной стороны, сопоставляются понятия "Franci" и "liberi, nobiles" ("свободные", "знатные"), а с другой — противопоставляются "Francus" и "debilior persona" ("более слабый", "незначительный человек")" (17, с. 552) (в данном контексте я перевёл бы определение "дебильная личность" как раз более близким к его современному бытовому звучанию образом: "недочеловек").

          Становление бюрократии     Итак, неотчуждаемость одаля и связь обладания им с полноправием явились двумя существенными моментами менталитета и жизнеустройства скандинавов, отразившимися на путях становления аппарата управления в данном регионе.

          Во-первых, они способствовали высокой прочности здешней первобытной социальной организации с её самоуправлением, чем обусловили преимущественно военный характер функций королевской власти в скандинавских государствах (помимо, конечно, традиционных — сакральных). Ни в каком серьёзном дополнительном администрировании данные сообщества не нуждались ("По-видимому, в эпоху викингов король ещё не имел судебной и законодательной власти" — 23, с. 111).

          Зато они испытывали потребность в защите от внешних угроз, на чем конкретно и специализировались короли с их дружинами. Ещё в древнейшей

""Саге об Инглингах" рассказывается, что во всей Швеции "люди платили Одину дань (skatt), пеннинг с каждого носа, а он должен был защищать их страну во время войны и приносить за них жертвоприношения ради урожая"" (там же, с. 110).

          Во-вторых, закономерно, что военный аппарат сложился в Скандинавии чисто политическим путём, а не на базе имущественного расслоения (как в некоторых других регионах Западной Европы, о специфике которых будет рассказано ниже). Последнее, конечно, тут тоже имело место и даже послужило отчасти предпосылкой отделения власти от народа, но вовсе не стало его действительным основанием.

          Как развивались события?

          Они протекали по двум основным взаимно переплетавшимся руслам, — в глубинах народной жизни и в рамках развития самого аппарата. Короли изначально, как отмечалось, выступали в роли региональных военачальников. В годы войны они возглавляли народное ополчение, а в обычное время вместе со своими дружинами по графику объезжали подведомственные округа, где и кормились.

          "Считалось, что бонды должны кормить своего предводителя, защищавшего страну от врагов" (17, с. 306).

          Долгое время короли довольствовались своим сакрально-военным положением, но постепенно окрепнув, стали замахиваться и на большее.

          "В сагах, отражающих недовольство бондов усилением такого верховного правителя, его власть нередко определяется термином "насилие", "тирания"" (там же).

          Укрепление королевской власти и присвоение ею значительной части социально-политических прав населения привело к падению роли родственных связей. Чем дальше заходил политический процесс, тем сильнее разлагалась большая семья (за её ненадобностью в новых условиях бытия, ибо выполняемые ею социальные функции всё больше брал на себя король), распадаясь на малые. Существенные последствия тут имело то, что бондами в данной ситуации становились мелкие домохозяева, которым оказалось не по плечу исполнение многих традиционных обязанностей. При том, что и короли прилагали все усилия, чтобы загрузить население этими обязанностями под завязку. В итоге сложилось такое положение, при котором

          "Бонд не мог одновременно вести хозяйство и исполнять воинскую службу или посещать областные судебные собрания (при территориальной распылённости хуторов путь на тинг и обратно отнимал несколько дней, а то и недель). Для многих бондов военная служба и участие в тингах превращались в обременительные повинности, от которых стремились избавиться" (17, с. 305).

          Постепенно благородное дело защиты отечества превратилось в функцию лишь наиболее имущих землевладельцев — хольдов.

          "Первоначально хольдом мог быть назван любой свободный, таково было обычное в поэзии обозначение воина" (там же).

          Однако в результате описанного процесса они превратились в особое сословие.

          Впрочем, и эти хольды были только промежуточным звеном, уступив место военным-профессионалам или превратившись в них сами. Этого требовало уже само по себе развитие военного дела: к началу второго тысячелетия нашей эры время народных ополчений прошло.

          В этих условиях массы земледельцев оказались вообще отстранены от несения военной службы.

          "Короли предпочитали собирать с бондов побор, заменивший в XIII в. службу в ополчении" (17, с. 307). "В результате этих перемен бонды превратились в податное сословие. Особенно чётко это деление на податных и привилегированных выразилось в Швеции. Шведские привилегированные именовались "фрельсе". Буквально это значило "свободные", "освобождённые". Фрельсе получали налоговые изъятия на условии выполнения профессиональной военной службы, все же остальные считались податными" (там же, с. 308).

          Знаменательно, что новая подать преподносилась населению именно как замена воинской повинности. В качестве оправдания бытия власти и обложения народа в её пользу выдвигалось исполнение данной властью военных функций.

          Но этими процессами, как понятно, становление аппарата управления далеко ещё не завершилось. На деле в ходе их ситуация в Скандинавии во многом лишь приблизилась к тому уровню, на котором находились другие варварские королевства Западной Европы уже к моменту их образования. Наиболее важные процессы развернулись позднее — когда короли вплотную занялись кадровой работой, формируя лично зависимый от себя аппарат. Эта задача решалась путём найма отдельных лиц на королевскую службу за плату в виде пожалования податей с определённых территорий. При этом данный

          "Владелец вейцлы-лена ("вейцла" — название подати — А.Х.) эксплуатировал бондов не в качестве их личного господина, но лишь опираясь на королевское пожалование" (17, с. 307).

          Личный статус бондов не претерпел глубокой трансформации. Их одали продолжали рассматриваться как их неотъемлемые владения, а вовсе не стали в имущественном смысле землёй короля или его конкретного аппаратчика. При господстве в данных социумах традиционного права суверенитетные королевские права на подати чётко отделялись от его же и всех прочих субъектов "собственнических" прав на землю (я употребляю здесь кавычки, чтобы подчеркнуть, что указанная примитивная "частная собственность" носила ещё вовсе не буржуазный характер).

          Таким образом, путь формирования аппарата управления в традиционных скандинавских обществах был в конечном счёте чисто политическим. Бюрократами становились не богатеи, а королевские наймиты ("Основная часть господствующего класса составляла hird — дружину, свиту короля; в неё включались и служилые люди, которые сидели в своих владениях и вейцлах" (31, с. 69)). Непорочность этой политичности не запятнали никакие имущественные взаимоотношения, ибо они здесь по своему традиционному характеру не могли повлиять на формирование господствующего класса. Поле их деятельности было ограниченным и заросшим цепкими побегами неотчуждаемости одаля. Впрочем, адекватно понять значимость этого факта можно, лишь познакомившись с тем, как протекали аналогичные процессы на противоположном конце Западной Европы.

          3. Особенности обществ юго-западного региона

          Характер факторов влияния     На противоположном скандинавскому полюсе находились общества юго-западной Европы — противоположном как географически, так и в интересующем нас отношении. Данный регион сплошь представлял собой территории бывших провинций Западной Римской империи — причём из числа самых обжитых и окультуренных в античном духе. Варварские племена бургундов, лангобардов, франков, остготов и вестготов, расселившиеся здесь, претерпели наибольшую романизацию. Эти племена мало того что попали в зону прямого влияния античного менталитета, но к тому же ещё оказались в ней и в заведомо проигрышном положении. Не в смысле политического доминирования, а по численности. Коренное галло-иберо-римское население тут в десятки, а то и в сотни раз численно превосходило пришельцев. В силу этого формирование местной власти происходило не просто в условиях проантичной деформации варварского менталитета, но и вообще как процесс, имевший своим преимущественным материалом само данное коренное население. Именно оно стало основным субстратом здешней государственности. Варварские короли не могли не считаться с преобладавшим характером доставшихся им в управление масс людей, а кроме того и независимо от того, указанные массы и сами жили и развивались так, как привыкли и умели.

          Что же касалось собственно варваров, растворившихся в данной среде, то их традиционный менталитет сильно пострадал и по другим причинам. Во-первых, — из-за смены места обитания (бывшей для них, кстати, как для пограничных племён, вполне обычным делом и тем самым издревле сильно мешавшей упрочению в их быту каких-то устойчивых отношений поземельно-имущественного и тому подобного толка).

          Во-вторых, их переселение было сопряжено с завоеванием или по крайней мере с насилием (бургунды заселили берега Рейна по договору раздела земли и богатств с местными галло-римлянами). Отчего большую роль у них изначально играли вожди и их аппараты. Все эти обстоятельства не способствовали сохранению и прочности традиционных отношений.

          Внутренние различия зон     Надо заметить, что все означенные факторы в разных районах юго-западной Европы были представлены по-разному. На данной почве можно выделить две основные зоны, на вторичных особенностях которых я кратко остановлюсь. Это зоны собственно юга (Италия, Иберия, Южная Галлия) и Северной Галлии.

          Южная зона являлась исконно романской. Здесь и при варварах практически полностью сохранились прежние формы хозяйствования и образ жизни.

          "В Италии, Южной Франции и Испании... с самого начала существовало крупное землевладение, унаследованное от Римской империи. Поместье магната сразу после возникновения варварских королевств не претерпело каких-либо преобразований в своём характере" (17, с. 188).

          Германские же обычаи на этом фоне как-то быстро поблёкли, стушевались, заскучали и приказали долго жить. В Италии,

          "В конечном счёте, несмотря на некоторые ограничения, связанные как с позднеримскими, так и с германскими традициями, в упомянутых варварских королевствах утверждается собственность на землю, близкая к римской частной земельной собственности в её постклассической форме. Это относится и к южной Франции... и к готской Испании... Юридические и хозяйственные источники показывают, что купля-продажа земли осуществлялась в широких размерах" (17, с. 187).

          При этом в данных королевствах не сложилась и сильная королевская власть. Во-первых, из-за большей подверженности лангобардов, бургундов, остготов и вестготов воздействиям романской культуры. Во-вторых, по практическим показаниям ситуации: в политическом отношении южные провинции Римской империи были слабее северных, поскольку раньше колонизовались и, соответственно, раньше вступили в полосу кризиса муниципиев. Больших усилий для их завоевания не потребовалось. Бургунды, например, и вообще, как отмечалось, расселились в своих областях не как завоеватели, а по договору раздела земли и имущества с местным населением. Понятно, что в этих условиях в существовании сильной племенной политической власти не было особой необходимости.

          "В ходе завоевания лангобардские племена объединились под властью общего короля-военачальника, однако, после того как они осели в Италии, единое управление у них исчезло. Власть оказалась в руках многих вождей — герцогов" (17, сс. 181-182).

          Эта политическая слабость южных королевств в конце концов привела к завоеванию их северными соседями.

          В Северной Галлии положение было иным. Как с точки зрения относительно меньшей романизации, так и в политическом смысле. Франки с большим трудом отвоевали себе жизненное пространство, дольше сохраняли своё единство и традиции (как более "дикая" племенная группа); у них поддерживалась достаточно сильная централизация, королевская власть; кроме того, на их территории не было такого откровенного засилья латифундистов, как на юге.

          При таком раскладе неудивительно, что в конечном счёте Франкское королевство подчинило себе южные территории (за исключением Испании, завоёванной арабами) и основное развитие всего рассматриваемого региона происходило уже в рамках Каролингской империи. Поэтому целесообразно сосредоточить основное внимание на собственно франкских институтах организации общества и власти.

          Франкский аллод     Традиционные отношения у франков претерпели оба вида метаморфоз, о которых написано выше. Во-первых, весьма значительным здесь было влияние сложившейся мощной королевской власти, связанной с завоеванием. Во-вторых, немалое значение имела у данных варваров и общая романизация их обычных порядков, к тому же предварительно расшатанных в процессе их переселения на новые земли. Надо добавить, что исходную ситуацию в обоих указанных направлениях тут дополнительно подвинуло и упомянутое уже завоевание франками южных территорий. Сие ещё больше усилило королевскую власть, а также и позиции романского менталитета в королевстве.

          Всё это вкупе привело к быстрому размыванию и исчезновению у франков традиционного "одалевидного" отношения к земле. В чистом виде, как отмечалось, последнее не могло тут существовать вообще, ибо обычай давности владения требовал наличия длительной оседлости, чего изначально не было. Свободные франки на территории Галлии обзаводились участками с нуля, в первом поколении. Причём — в такой ситуации, в которой вопрос о правах второго, третьего и далее поколений становился всё более сомнительным и проблематичным. С одной стороны, ввиду разъедавших плоть обычного права влияний римской традиции, а с другой — под давлением утверждавшейся королевской власти.

          В силу этого на территории Галлии сформировалось иное, чем в Скандинавии, отношение к земле. Место одаля на этом полюсе занял аллод (даже в своём наименовании выступавший почти зеркальным отражением своего скандинавского родственника). Это было частное землевладение отдельной семьи (причём зачастую уже малой), вполне отчуждаемое, доступное процедуре дарения и пр. То есть существовавшее почти что в законодательном поле римского частнособственнического права.

          Оформлению аллода в данном виде способствовало, во-первых, повторяю, отсутствие давности владения им как препятствия отчуждению.

          Во-вторых, само право давности тут значительно уступало праву собственности, покупки и других способов приобретения — в рамках окружающих социальных условий (я имею ввиду заинтересованность в такой расстановке правовых приоритетов всех значительных социальных сил эпохи — церкви, магнатов, вообще сильных мира сего) и сформировавшегося менталитета.

          В-третьих, аллод вовсе не являлся землёй предков и тем самым не был отягощён веригами "родовой" идеологии.

          В-четвёртых, у франков практически отсутствовала большая семья — она давно уже рассыпалась в боях и походах за варварскую власть и не могла сложиться и упрочиться на новых территориях обитания в условиях уже наметившейся монополизации основных социальных функций королевским аппаратом. Оттого отношение к аллоду было сугубо индивидуальным. Родственники не могли препятствовать земледельцу-одиночке распоряжаться им по своему усмотрению.

          Распределение прав и обязанностей     В-пятых, обладание аллодом стало связываться в новых условиях с весьма специфически понимаемым статусом свободного франка. В качестве основных игроков на сложившейся в Северной Галлии политической сцене о себе заявили короли с их маркграфами, дружинниками и прочими аппаратчиками. Эти короли естественным образом взяли на себя центральное управление делами всего сообщества, а также и те аспекты местного управления, которые имели отношение к власти. В результате на указанной сцене для свободного франка-аллодиста просто не осталось места. Ему негде было реализовать своё теоретическое полноправие, ибо его на деле отовсюду с шиканьем изгоняли сильные мира сего. У этого были, как понятно, вполне объективные основания: реальный политический организм приобрёл совсем иные формы, чем древняя племенная структура. Рассеявшись по территории Северной Галлии, рядовые франки-земледельцы уже не могли в действительности активно участвовать в тонком деле управления королевством. Практическая политическая деятельность никак не давалась в руки аллодистов, а соответствующая область права, следовательно, — объективно не могла связываться с обладанием аллодом.

          В то же время с аллодом продолжали связываться "права" совсем другого рода. Которые в действительности являлись лишь обязанностями. Короли с прежним и даже возросшим рвением требовали от аллодистов военной службы, а также участия в местном самоуправлении, в судах — в той мере, в какой это разгружало центральный аппарат, оставляя ему все сливки с данного процесса (судебные штрафы, разумеется, всегда собирались в пользу власть имущих). Но то, что было по плечу воинам-переселенцам, быстро стало непосильным для уже оседлых земледельцев. У каждого из них появилось своё хозяйство, которое нуждалось в постоянном приложении труда. С учётом низкой продуктивности земледелия в данную эпоху в данном регионе, понятно, что на военные походы и судебные тяжбы у рядовых франков не оставалось ни времени, ни сил.

          Но уклониться от исполнения этих повинностей возможно было, только перестав быть владельцем аллода. На этой почве отчуждаемость аллода стала нужна не только окружавшим аллодистов хищникам-магнатам, но и самим аллодистам. В итоге на территории Франкского королевства

          "В течение VII-VIII вв. аллод превратился в собственность малой семьи и её отдельных членов" (17, с. 145), то есть в гораздо более свободное с точки зрения своей отчуждаемости земельное владение, чем скандинавский одаль.

          Становление аппарата управления     В сложившихся условиях процесс становления аппарата управления потёк совершенно по иному руслу, чем в Скандинавии. В немалой степени он устремился в том же направлении, в котором протекало развитие общественной жизни на данных территориях в последние века Западной Римской империи. Формирование класса бюрократии, с одной стороны, стало тут результатом целенаправленных усилий королевской власти, но с другой и с главной — явилось стихийным массовым процессом низового самоопределения, если можно так выразиться, местечковой бюрократии в рамках имевшихся у неё возможностей и рычагов.

          Первое направление было связано с дальнейшей кристаллизацией королевской власти и её аппарата. Частично эти структуры уже были унаследованы от предыдущей эпохи. Но они оказались не в состоянии контролировать огромные захваченные территории и массы жившего на них населения. Требовались реструктуризация власти и увеличение управленческого аппарата.

          Но где было взять кадры? Как вершить конкретную власть? На политику королей в этом отношении повлияли два обстоятельства. Во-первых, реальный кадровый вакуум в их окружении. Во-вторых, вообще невозможность заполнения артерий управления королевскими ставленниками, поскольку эти артерии были уже сплошь забиты тромбами местечковых правителей-магнатов. В этих условиях приглашать аппаратчиков со стороны — значило лоб в лоб сталкивать их (а тем самым, и самому столкнуться) с данным уже сложившимся и могущественным слоем.

          Откуда последний взялся? Главным образом, конечно, из числа прежних галло-римских латифундистов. Но постепенно к ним присоединились и новые свежие силы, знаменосцем которых выступила церковь. Тут важно было само то, что на данном правовом пространстве имелась возможность имущественного накопления земли. А это такой процесс, который подгонять не надо, ибо для своей реализации он нуждается только в возможности.

          (В то же время следует подчеркнуть, что процесс поглощения мелкой земельной собственности крупными собственниками являлся здесь имущественным лишь по форме, но не экономическим по содержанию, то есть совершался не на конкурентной, не на рыночной основе. Сие был социально-политический процесс. Мелкое свободное землевладение уничтожалось не как форма хозяйствования — в силу, допустим, его сравнительной неэффективности, — а как форма социальной организации — ввиду слабости, незащищённости индивидуального бытия в имевшихся политических обстоятельствах; индивидуальное хозяйствование тут как раз сохранялось, но мелкие земледельцы теряли свой социальный статус, личную независимость, отдаваясь под покровительство сильных мира сего.

          Этот социально-политический процесс приобрёл имущественную форму по двум основным причинам. Во-первых, ввиду сильной романизации данных территорий, выпятившей в глазах людей значение имущественных отношений: патроны стремились не просто расширить круг зависимых от себя людей, но и присвоить принадлежавшие им земельные участки как общепризнанную ценность. Во-вторых, — из-за особенностей самого варварского менталитета, в рамках которого статус члена социума понимался комплексно: его полноправие включало в себя неотъемлемой частью владельческое отношение к участку земли; отказ от полноправия в пользу патрона означал тут одновременно и передачу ему прав на аллод).

          Таким образом, в условиях политической нестабильности, злоупотреблений сильных мира сего, накладывавшихся на и без того низкую продуктивность земледелия, гибель свободного мелкого землевладения была неизбежной. В немалой степени этому способствовала и политика самой королевской власти, разорявшей аллодистов непосильными военной и прочими повинностями. Земледельцы в массовом порядке старались уклониться от их исполнения, для чего сплошь и рядом добровольно отказывались от своего статуса и от связанных с ним аллодиальных прав-обязанностей. Широкие масштабы приняла практика дарения аллодов монастырям и светским правителям — в обмен на покровительство и защиту от различных напастей окружающей среды.

          В итоге всего этого короли столкнулись с неприятным фактом: в какой-то момент обнаружилось, что со своим проектом строительства вертикали власти они поспели лишь к шапочному разбору.

 

Теория общества Раздел третий. Особенности западноевропейских обществ           Запаздывание, его основная причина и роль ускоряющих влияний     Процесс кристаллизации обществ, начавшийся некогда в долинах Нила и Евфрата, к началу первого тысячелетия нашей эры вовлёк в сферу своего действия и регион Европы. Местные общества генетически примыкали к цивилизациям ближневосточной зоны и в компании данных цивилизаций являлись позднейшими.           Запаздывание их социального развития, разумеется, имело свои причины. Главная из них заключалась в том, что народы Европы обитали в таких природных условиях, которые не благоприятствовали образованию каких-либо скоплений людей и, соответственно, становлению на их базе обществ. При изоляции и самостоятельном развитии этих народов процесс бюрократизации растянулся бы у них ещё на добрую тысячу лет, как это и произошло, в основном, у самых северных их представителей — скандинавов. Однако племена Европы (в особенности, юго-западной) накрыла вышеотмеченная волна влияний уже сложившихся цивилизаций, решительно ускорившая и одновременно исказившая естественный ход местной истории.           В общем виде, возвращаясь к первоначальной метафоре, можно утверждать, что отставание и даже прямое отсутствие процесса кристаллизации в рассматриваемом случае было вызвано слабой насыщенностью соответствующего раствора вплоть до того момента, когда на него было оказано стимулирующее воздействие извне. Поскольку данный раствор по своему составу и степени насыщенности во всём европейском регионе был примерно одинаков, то решающее значение в этих условиях приобрёл характер стимулятора.           Два основных подтипа европейских сообществ     С этой точки зрения разные народы Европы подверглись внешним воздействиям разного типа. В одном случае данные воздействия способствовали интенсификации процесса кристаллизации, отчего он запускался и протекал даже на базе слабо насыщенного раствора; в другом — стимулятор воздействовал не только на ход процесса, но и на сам раствор, способствуя флуктуациям его насыщенности, то есть концентрации в отдельных местах до уровня, достаточного для самозапуска вышеуказанного процесса. Тот или иной вариант определялся, повторяю, природой конкретных внешних влияний, характером контактов европейских этносов с соседними цивилизациями.           Соответственно, европейские общества разделились, в основном, на два больших лагеря — так на называемых германцев (с примыкавшими к ним западными славянами) и на восточных славян. Именно эти две группы этносов при общем по многим параметрам исходном состоянии испытали каждая своё особое воздействие со стороны сложившихся соседних обществ, что и обусловило в конечном счёте главные различия в их социальном развитии и бытии со всеми его многочисленными побочными следствиями (в том числе и менталитетного характера: я имею в виду, конечно, прежде всего феномен так называемой "загадочной русской души").           В настоящем разделе будет, однако, затронута лишь проблематика западноевропейских социумов, ибо этого достаточно для завершения данной части, посвящённой рассмотрению только типовых, "классических" вариантов. Дополнительное исследование подтипов не входит в мою задачу. Выбор же в качестве объекта внимания именно обществ Западной Европы обусловлен следующими причинами.           Во-первых, подобно тому как локальный материал античности послужил основанием для создания ряда общетеоретических концепций — в частности, доктрины рабовладельческого способа производства, — так и региональные западноевропейские реалии обобщены ныне наукой в качестве общезначимых, то есть являются главной фактологической базой концепции так называемого "феодализма". Объехать сей столб по кривой никак нельзя: придётся выворачивать его в лобовой атаке. Материал же отечественной истории, её перипетии и частные особенности российского общества избежали этой участи, отчего мне и нет нужды исследовать их специально.           Во-вторых, пример германцев представляет собой довольно чистый образец определённого типа обществ, развивавшихся по прямой линии. В то время как процесс социализации восточного славянства шёл весьма извилистым путём, и поэтому вызывает не столько общетеоретический, сколько конкретно-казусный интерес. В указанном плане история Руси-России близко напоминает античную и даже первобытную: неоднократные радикальные метаморфозы внешних условий бытия русского народа решающим образом сказывались на формах его социальной организации.           Как уже отмечалось, восточные славяне по характеру исходных элементов своих социумов были схожи с германцами, но процессы становления этих социумов протекали у них иначе. Во-первых, в отличие от Западной Европы государственность Древней Руси складывалась преимущественно на базе скоплений, а не простых политических союзов. Во-вторых, сами эти скопления-социумы на протяжении последующей истории дважды претерпели существенные изменения целей и форм. Если у истоков русской государственности стояли политические полускопления-полусоюзы, то далее, в соответствующей внешней обстановке, они в значительной мере преобразовались во вторичные (рыночные) экономические скопления, а затем — с гибелью Киевской Руси (по причинам как политического, так и прежде всего экономического характера) — в обширное государство чисто политического (как и на Западе — см. ниже) толка.           Все эти пируэты, разумеется, не прошли бесследно: особенности каждого варианта наложили свои отпечатки на итоговую социальность и ментальность российского народа. Последние приобрели своего рода гибридные, смешанные, неоднозначные формы. Их исходный индивидуализм был оплодотворён вторичным коллективизмом, да к тому же ещё и в разных его ипостасях. Отчего и по сей день идут споры, к какому типу цивилизаций следует относить Россию — западному или восточному? Правда, причиной этой двойственности обычно поверхностно считают собственно пограничное расположение Руси между Европой и Азией; "азиатскость" российской ментальности объясняют культурными влияниями наших восточных соседей. Но это заблуждение. Менталитет — социальный феномен и как таковой всегда определяется отнюдь не внешними воздействиями на конкретное общество, а самой внутренней организацией его жизни. Сложный индивидуально-коллективистский характер социальности России есть порождение и наследие её собственной многовариантной запутанной истории.           Разобраться во всех этих хитросплетениях было бы, конечно, интересно и патриотично, но теоретически излишне. Как бы ни хотелось мне обратиться к вечно злободневному вопросу о том, откуда есть пошла Русская земля и почему в итоге долгих странствий она всё-таки опять оказалась там, где есть по-прежнему нечего, но — надо, надо иногда наступать на горло собственной песне: чай, не Карузо. Поэтому я и отвожу свой затуманенный невольной слезой взор от многострадальной России и протягиваю руку дружбы навстречу благополучному Западу. Авось, он в неё что-нибудь да положит.           Глава первая. Предпосылки особенностей западноевропейских обществ           1. Характер внешней среды           Два типа внешней среды     Как уже известно, в период первобытности, предшествовавший становлению обществ, социальная организация людей в решающей степени определялась внешней средой. Внутренних оснований для этой организации в виде развитого производства и пр. ещё не было (что и понятно, раз речь пока идёт лишь о становлении общества). Внешняя же среда, во-первых, повсеместно выступала как среда прежнего уровня — природная, но, во-вторых, в отношении запоздавших в своём развитии этносов — кроме того уже и в качестве новообразования — иносоциальной, политической среды.           Природно-географические условия Западной Европы     Западная Европа — регион обширный и разнообразный в природно-географическом смысле. В частности, к нему принадлежат и Балканы с Апеннинами — колыбель античной цивилизации. В рассматриваемом случае, однако, интересны особенности тех северных и центральных европейских областей, в которых исходно обитали германцы, причём такие особенности, которые были существенны с точки зрения их влияния на древнейшую социальную организацию людей.           В этом плане, как помнится, важнейшими можно признать два фактора: общую продуктивность региона и характер распределения зон указанной продуктивности. В обоих данных отношениях центрально-европейские области сильно отличны от центрально-азиатских. Почвы Европы не отличаются большим естественным плодородием и такой восстанавливаемостью, как иловые долины Нила и Месопотамии. Успешное земледелие в данном регионе требует немалых затрат труда и сравнительно развитой агротехники. Последней древние германцы, разумеется, ещё не владели. Если           "Урожайность в большей части Италии к I в. н.э. достигала сам-10 (15 ц пшеницы с гектара)", то "Варвары принесли с собой экстенсивные формы хозяйства... Резко (до сам-1,5, сам-2) падают урожаи" (42, с. 117).           В раннем средневековье европейское население постоянно находилось на грани голода, едва обеспечивая своё простое воспроизводство.           "В среднем только один год из трёх (а иногда даже из пяти) приносил хороший урожай" (там же, с. 35).           А голод, наоборот, был обычным делом и случался с завидной регулярностью каждые три-четыре года. Нет сомнения, что и в предшествующий собственно варварский период положение дел было, по крайней мере, не лучше.           При такой низкой продуктивности земледелия (а также при соответствующем значении в жизнеобеспечении германцев скотоводства, технологический процесс которого требует немалых площадей) невозможным было скученное проживание сколько-нибудь значительных масс людей, то есть образование крупных скоплений. Данная невозможность сама по себе уже обусловливала неизбежное рассредоточение населения по обширным пространствам с невысокой его плотностью и, следовательно, пониженной мощностью социальных, а тем более, хозяйственных контактов. Однако для полноты картины можно указать ещё и на значительную однородность центрально-европейской равнины с точки зрения распределения продуктивных зон и вообще отсутствия каким-либо образом локализованных привлекательных территорий, на которые могли бы преимущественно стекаться люди. Такими территориями были разве что южные районы Европы (к которым варвары постоянно и стремились), но они были как раз обжиты и заняты более развитыми и, соответственно, сильнейшими в военном отношении античными народами.           Таким образом, природные условия зоны обитания германских племён не благоприятствовали образованию первичных экономических скоплений и даже прямо препятствовали этому. Короче говоря, "благопрепятствовали".           Невозможность вторичных экономических скоплений     Следует обратить внимание и на особенности среды нового (социального) уровня — в плане её влияния на образование экономических скоплений вторичного порядка. В тот момент, когда германские племена вышли на авансцену истории в качестве строителей государств и обществ, их непосредственная соседка, оказавшая на них решающие воздействия, — Западная Римская империя — переживала глубокий экономический кризис. По причинам, описанным выше, товарное производство в этом регионе пришло в упадок, основные рыночные центры сместились к Востоку. Взаимоотношения варваров и римлян и до того не были торговыми (германцы интересовали римлян сперва лишь в качестве рабов, потом — наёмников), а в поздние века империи и в эпоху её крушения приобрели и вовсе чисто политический характер. То есть, будучи не в состоянии образовать экономические скопления по природным показаниям, германцы не имели возможности к этому и по внешнеэкономическим обстоятельствам: в их регионе не было достаточного рынка для стимуляции развития у них ремёсел, торговли и, соответственно, экономических скоплений вторичного характера — торгово-ремесленных центров-городов (как у греков классического периода или как у восточных славян эпохи Киевской Руси).           Характер внешних влияний: ненужность политических скоплений     С другой стороны, центрально-европейский регион по своим природно-географическим характеристикам отличался ещё двумя важными особенностями. Во-первых, удалённостью от основных центров древних цивилизаций, окраинностью своего местоположения, а во-вторых, труднодоступностью.           "От лесотундры до Средиземного и Чёрного морей Европа была тогда почти сплошь лесным регионом" (17, с. 27).           Эта лесистость и связанная с нею труднопроходимость местности прежде всего, конечно, дополнительно способствовали распылению и изоляции отдельных поселений, то есть были существенны для самой организации жизни германских племён, усугубляя немощь их внутриплеменных социальных и хозяйственных связей. Однако не менее важное значение они имели и в качестве факторов, препятствовавших контактам со сложившимися соседними обществами.           Если сравнить германцев с античными народами, то их различия сразу бросаются в глаза. Греки и римляне являлись непосредственными соседями Египта и ближневосточных обществ, а также обитали почти в одном с ними климатическом поясе, что было немаловажным не только в смысле продуктивности местного земледелия, но и с точки зрения главных направлений древнейшей культурной, колонизационной, торговой и политической экспансии (понятно, что цивилизации распространялись прежде всего в рамках однотипных зон). Наконец, античные народы заселяли побережья Средиземного моря — сосредоточения основных транспортных артерий той эпохи, — то есть были весьма доступны и уязвимы для указанной экспансии; в целях противодействия постоянному давлению враждебной иносоциальной среды они и образовывали политические скопления в форме полисов.           Германцы же были нищим, обитавшим в глухих лесах и болотах на окраинах ойкумены народом, завоёвывать или периодически грабить который было и незачем, и невозможно из-за технических трудностей этого предприятия. Овчинка просто не стоила выделки. Аналогичные проблемы имелись и в области торговых, культурных и прочих контактов, но я здесь сосредоточиваю внимание именно на сложностях военной экспансии. Ибо отсутствие постоянной внешней угрозы (которую для греков представляли собой, например, пиратские набеги с моря) означало и отсутствие потребности у германцев в политических скоплениях.           Потребность политических союзов     Дело тут обстояло как раз обратным образом: не столько германцы с их лесами и болотами были интересны их цивилизованным соседям (конкретно, римлянам), сколько, напротив, сами данные соседи и занимаемые ими территории привлекали германцев как объекты грабежа и колонизации.           На почве грабительского подхода к делу в среде варваров формировались целые группы населения, жившие набегами и специализировавшиеся в военном деле, то есть складывались так называемые дружины с их предводителями. В рамках "великих переселений народов" образовывались и большие политические союзы германских племён, мигрировавших в пределы Римской империи. Закономерно, что военным костяком данных союзов зачастую становились всё те же сложившиеся в набегах дружины — с их знанием противника, авторитетом и просто боевой выучкой и опытом. Предводители данных дружин при этом вырастали до уровня военных вождей племенного и общесоюзного масштаба. Понятно, что данные направления развития характерны были прежде всего для этносов, находившихся в непосредственном и ближайшем контакте с Римской империей.           Впрочем, в ослабленном виде аналогичные процессы происходили и на собственно германской почве. С естественным ростом населения плотность его на центрально-европейской равнине периодически повышалась настолько, что соседние этносы давили друг на друга, испытывали нехватку земли и конфликтовали из-за неё. Это вело к политическому сближению родственных и размежеванию чужих друг другу племён, то есть к соответствующему их самоопределению в качестве неких этнических по происхождению и военных по цели и характеру организации союзов. Такое нарастающее внутреннее напряжение неоднократно разряжалось в местной истории волнами великих переселений народов. В составе подобных волн, в частности, предки греков заселили Балканы, а италийцев — Апеннины. Позднее Римской республике пришлось с огромным напряжением сил отражать нашествия галлов, кимвров и тевтонов.           Становление богатой и могущественной средиземноморской Римской державы лишь усугубило этот процесс, придвинув границы цивилизации к самому сердцу варварского мира и понудив германские племена к активизации их политической консолидации. Причём отныне эта консолидация приобретала и более постоянный характер — в силу стабильности данной внешней обстановки, — что вело, в частности, к упрочению позиций осуществлявших союзное руководство военных вождей с их дружинами. В какой-то момент указанное постоянство политического единства и связанного с его обслуживанием бытия аппарата управления становилось уже и результатом собственной деятельности последнего, разумеется, жизненно заинтересованного в этом.           Роль культурных влияний     Итак, я перечислил те основные влияния внешней среды, которые были существенны для социальной организации варваров накануне и в момент становления у них обществ и государств. Разумеется, римляне воздействовали на своих лесных соседей и культурно, и технически, и идеологически, но значение всех этих влияний было куда меньше и, главное, своё значение эти влияния приобрели лишь в позднейший период — уже после того, как германцы расселились по завоёванным ими территориям Римской империи.           Вообще, надо различать влияние собственно Рима как общества-государства и влияния его культурных (в широком смысле этого слова) традиций: пока было первое, вторые не имели значения; когда же они его приобрели, Рим как государство прекратил своё существование. Пока важно проследить как раз его первичное влияние, которое состояло в стимулировании образования у варваров политических союзов. Главную роль сыграло само исходное наличие (ура!) богатого, но (увы!) сильного соседа, разжигавшее аппетиты и понуждавшее германские племена к адекватной политической консолидации.           2. Образ жизни и социальная организация           Характер поселений     Итак, условия внешней среды не благоприятствовали образованию у германцев каких-либо скоплений. Это нашло своё практическое отражение и в характере их поселений.           "Археология поселений, инвентаризация и картография находок вещей и погребений, данные палеоботаники, изучение почв показали, что поселения на территории древней Германии распределялись крайне неравномерно, обособленными анклавами, разделёнными более или менее обширными "пустотами". Эти незаселённые пространства в ту эпоху были сплошь лесными... Поля близ разобщённых между собой поселений были небольшими — места человеческого обитания окружал лес" (17, с. 97).           При этом           "Типичной "исходной" формой германских поселений, по единодушному утверждению современных специалистов, были хутора, состоявшие из нескольких домов, или отдельные усадьбы" (там же, с. 98). "...крупных деревень обнаружено немного" (там же, с. 100).           При том что все поселения, независимо от их величины, были именно деревенского типа, то есть чисто сельскохозяйственными.           "Заслуживают внимания слова Тацита о том, что германцы устраивают деревни "не по-нашему" (т.е. не так, как было принято у римлян) и "не выносят, чтобы их жилища соприкасались друг с другом; селятся они в отдалении друг от друга и вразброд, где [кому] приглянулся [какой-нибудь] ручей, или поляна, или лес" (Germ, 16). Римлянам, которые были привычны к проживанию в тесноте и видели в ней некую норму, должна была броситься в глаза тенденция варваров жить в индивидуальных, разбросанных усадьбах" (17, сс. 100-101).           (О причинах, понуждавших античные народы жить скученно, а германцев — рассеянно, я уже писал выше).           "В германских диалектах слово "dorf" (которому родственна наша "деревня" — А.Х.)... означало как групповое поселение, так и отдельную усадьбу; существенна была не эта оппозиция, а оппозиция "огороженный"-"неогороженный". Специалисты полагают, что понятие "групповое поселение" развилось из понятия "усадьба"... Археология подтверждает предположение, что характерным направлением развития поселений было разрастание первоначальной отдельной усадьбы или хутора в деревню" (17, сс. 101-102).           Характер хозяйствования и ментальности     На основании вышеизложенного можно представить себе и основные черты хозяйствования и вообще образа жизни данных народов.           Прежде всего очевидно, что эти хозяйствование и образ жизни не носили сколько-нибудь выраженного коллективного характера. По всей видимости, классический род и родовая община у предков германцев приказали долго жить с завершением эпохи охоты на крупных животных (стадные животные в значительных количествах в лесах, разумеется, не водились). В течение очень длительного периода здешнее население вынуждено было кормиться охотой на мелких и средних животных, требовавшей рассредоточения людей по большим пространствам и индивидуализации их образа жизни — в первую очередь, способа добычи пищи. С переходом к скотоводству и земледелию ситуация ничуть не изменилась.           Как неоднократно отмечалось выше, примитивные орудия производства не требовали коллективного труда: производственный коллективизм древнейших цивилизаций в решающей степени был атавистическим, то есть не чем иным, как родовым коллективизмом. Который, во-первых, ввиду высоких темпов социального развития не успел разложиться до начала эпохи становления государств, а во-вторых, и не имел серьёзных стимулов к такому разложению, ибо природные условия соответствующих регионов-колыбелей древних цивилизаций были не в пример благоприятнее центрально-европейских и позволяли поддерживать сравнительно высокую скученность обитания и, соответственно, тесные социальные и хозяйственные контакты людей. Коллективистские родовые традиции тут могли успешно воспроизводиться, а ведь уже известно, как менталитет умеет использовать предоставляющиеся ему возможности, как цепко он держится за жизнь.           В северных лесах в этом отношении почва была куда скуднее — и в прямом, и в переносном смыслах. Предки германцев и не могли поддерживать прочные социальные, а тем более, хозяйственные связи, и период этого неподдержания затянулся у них на долгие тысячелетия. Родовая коллективистская ментальность при этом естественным образом разрушилась до основанья, будучи вытесненной ментальностью хозяйственного и во многом даже социального индивидуализма. Закономерно, что сей индивидуализм в полном своём объёме перекочевал и в новую эпоху примитивного производства, поскольку данное производство с точки зрения своей организации ничем не отличалось от прежней охоты.           Не только характер поселений, но и очертания древних полей, способы их размежевания свидетельствуют о том, что земля у варваров находилась в индивидуальном пользовании.           "Расположение участков и обособленный характер их обработки дают исследователям основание полагать, что в изученных до сих пор аграрных поселениях железного века не существовало чересполосицы или каких-либо иных общинных распорядков, которые нашли бы своё отражение в системе полей" (17, с. 103).           Коллективизм не оставил тут никаких следов, что позволяет заключить, что его в данный период просто и не было. Он (то есть формирующий его марковый, общинный строй) появился на данных территориях гораздо позднее как вторичное явление, связанное с обострившимся дефицитом земли в условиях возросшей плотности населения. Древние германцы такого дефицита ещё не испытывали (а если и испытывали, то решали проблему расселением).           Исследователь           "Хатт полагает, что поскольку землепользование явно имело индивидуальный характер, а новые межи внутри участков свидетельствуют, на его взгляд, о разделах владения между наследниками, то здесь существовала частная собственность (? — А.Х.) на землю... Между тем на той же территории в последующую эпоху — в средневековых датских сельских общинах — применялся принудительный севооборот, производились коллективные сельскохозяйственные работы и жители прибегали к перемерам и переделам участков... Хатт утверждает, что эти общинные аграрные распорядки невозможно, в свете новых открытий, считать "первоначальными" и возводить к глубокой древности, — они суть продукт собственно средневекового развития" (17, с. 104).           "Картина мира, вырисовывающаяся при изучении данных германского языкознания и мифологии, несомненно, сложилась в весьма отдалённую эпоху, и община не нашла в ней отражения; "точкой отсчёта" в мифологической картине мира были отдельный двор и дом. Это не означало, что община на этом этапе вообще отсутствовала, но, видимо, значение общины у германских народов возросло уже после того, как их мифологическое сознание выработало определённую космологическую структуру" (17, с. 108).           Характерно, что в этой картине мира двор выступает как огороженное место в противопоставлении всему тому, что находится за оградой, но данное ограждение, по сути, не укрепление, а граница, ибо имеет не оборонительное, а лишь отграничительное значение (реальные изгороди древних поселений в качестве укреплений были эффективны разве что против животных, но не людей). Двор был микрокосмом, в котором сосредоточивалось бытие индивидов, их естественной совокупности — семьи. Ограда отграничивала свой мир от чужого в хозяйственном смысле и вообще от чуждого — в социально-идеологическом.           Надо заметить, что древнегерманский "двор" весьма напоминал древнегреческий "ойкос", только лишённый соответствующей соседской среды и, тем самым, ещё более обособившийся в своём индивидуализме. Это и не удивительно. Ведь исходные точки развития варваров были, по сути, родственны тем, что имелись у античных народов (также пришедших на свои юга с севера): различными оказались (в силу образовавшихся несходств условий обитания) лишь дальнейшие направления социализации этих этносов, выразившиеся в разной степени их социально-политической разобщённости. У греков социально-политические связи ойкосов сказывались и на их экономических взаимоотношениях. У германцев же, за неимением первых, и последние были совершенно индивидуальны. Для них изначально чуждым являлось понятие "общественная земля" ("агер публикус") и ему подобные.           Роль родственных связей и "рода"     Отмирание институтов классической первобытности у предков древних германцев, разумеется, позднее всего происходило в сфере их надхозяйственных социальных связей, в особенности — в сфере идеологии и культуры. В виде пережиточных сакральных и т.п. общностей классические роды (но не родовые общины, как понятно) сохранялись у них вплоть до эпохи великих переселений, причём потребности данной эпохи вызвали даже некоторое оживление родовых связей, наполнив их новым политическим содержанием: военная организация варваров строилась преимущественно по родоплеменному принципу.           В то же время становление и утверждение семьи в качестве основной социальной ячейки этнических сообществ германцев не могли не отразиться на характере данных "виртуальных" родов. Лежавшие в основании семейного организма родственные связи постепенно выдвигались тут в качестве важнейших, модифицируя под себя и представления о родовой общности. Она со временем стала пониматься именно как родственная общность — её исходные первичные основания были затеряны в глубинах веков, оставшись только в виде туманных следов материнской организации. Понятно, что осознание древних институтов было максимально приближено к реалиями текущей эпохи: их родовое содержание было переосмыслено как родственное.           Тем не менее классический род, превратившись по форме в родственный, не утратил от этого своей виртуальности. Его сферой действия по-прежнему оставалось лишь исполнение каких-то сакральных, идеологических, культурных, то есть общесоциализирующих функций. При отсутствии скоплений и общей неразвитости социальной организации застопорилось и развитие самих родственных отношений. Ведь последние, как отмечалось, бурно шли в рост лишь в том случае, когда в их форму облекались социальное развитие и социальные связи людей. Мощность последних была у германцев крайне незначительной: их основной объём замыкался по сути в рамках семьи (в лучшем случае — большой). Соответственно, институт родства тоже не получил тут серьёзного развития, не стал подлинно социальным институтом. В формировании общества у германцев родственные связи не сыграли почти никакой роли.           Два полюса социальной организации     Таким образом, в этнических сообществах германцев основными и единственными социальными ячейками являлись рассеянные по территориям их обитания обособленные семьи (большие или малые — это даже не суть важно). С другой стороны, эти сообщества объединялись в рамках временных политических союзов, возникавших как реальные образования преимущественно лишь в периоды больших миграций, связанных с необходимостью военных действий. Между этими двумя полюсами не было никаких промежуточных практических образований, которые носили бы характер скоплений и в рамках которых могли бы протекать процессы становления обществ. Одновременно, такими скоплениями не являлись и сами указанные полюса.           "Человеческие союзы, в которые объединялись члены варварского общества, были, с одной стороны, уже деревни (большие и малые семьи, родственные группы), а с другой — шире ("сотни", "округа", племена, союзы племён). Подобно тому как сам германец был далёк от превращения в крестьянина, социальные группы, в которых он находился, ещё не строились на земледельческой, вообще на хозяйственной основе — они объединяли сородичей, членов семей, воинов, участников сходок, а не непосредственных производителей, в то время как в средневековом обществе крестьян станут объединять именно сельские общины, регулирующие производственные аграрные порядки" (17, с. 110).           Я, конечно, не разделяю позиции автора данной цитаты в плане его сосредоточенности на проблеме марки, деревенской хозяйственной общины. Я подчёркиваю другое: германцы не знали потестарных общин. От непосредственно семейной узкой группы и вплоть до политического многоплеменного союза их социальная организация зияла пустотой, в которой, шурша крыльями, метались лишь аморфные тени поверхностных виртуальных образований.           3. Политическая организация           Характер управления и власти     Соответствующим образом строилось и управление жизнью варваров. В рамках семей ведущая роль принадлежала, конечно, их главам, домохозяевам, являвшимся представителями данных ячеек во всех высших социальных инстанциях, с одной стороны, и полноправными членами этих инстанций — с другой.           То же самое имело место ранее у греков, но, в отличие от последних, у германцев, в силу их большего индивидуализма, видимо, было облегчено выделение сыновей на самостоятельное положение. Сама война как важнейшая сфера деятельности (в рамках постоянных переселений народов) выдвигала на первый план (с точки зрения социальной значимости и связанной с нею правовой самостоятельности личности) военные, а вовсе не хозяйственные единицы. А таковыми германцы становились уже по достижении определённого возраста, а вовсе не с обретением участка земли, как греки (тем более, что тут и не было греческих проблем с наличием этой земли).           Во главе различных виртуальных образований стояли свои руководители — сакральные лидеры "родов" и племён, выполнявшие отчасти и роли судей (как друиды у кельтов). В связи с поверхностностью социальных контактов и общей незначительностью их объёма основными функциями данных глав были именно жреческие, а не административные: для серьёзного администрирования тут просто не было почвы. Ввиду этого не было и нужды в отдельном аппарате управления; спорадически выступая в роли судей, данные жрецы опирались преимущественно лишь на авторитет традиции и силу самого сообщества. Тем самым они были не в состоянии выступить против воли рядовых полноправных членов социума, собрание которых и играло ведущую роль в управлении его жизнью (эти собрания закономерно перекочевали и в рамки политических союзов, преобразовавшись из собраний сородственников в собрания воинов). Означенные сакрально-судебные руководители варваров представляли собой зачатки традиционной административной власти, являлись тем нобилитетом, который в естественных условиях должен был бы со временем развиться в подлинный класс управляющих.           Однако в этом отношении дорогу традиционной родоплеменной знати (представители которой, кстати, как и у греков, именовались "лучшими" людьми) решительно заступили руководители совершенно иного толка — вышеуказанные военные предводители, авантюристы и невежи, далёкие от таинств магии, но зато сведущие в таинствах кулачного боя. Впрочем, вполне вероятным и даже преобладавшим было совпадение традиционных вождей-магов с вождями-военачальниками — ими являлись одни и те же лица. Важно то, что при любом происхождении данных конунгов, королей и пр. центр тяжести их функциональной деятельности резко смещался в сторону военного руководства. Именно в качестве военачальников они и сыграли решающую роль в последующей истории — в процессе становления варварских государств и обществ.           Первоначально этих военных вождей с их дружинами породила практика набегов, и, благодаря этой практике, они реально стали богаты, сильны и влиятельны. Жизнь вторично востребовала данные военные организации и выдвинула их на решающее положение в социумах в период миграций, когда в очередной раз стронулась с насиженных мест обитания тяжёлая лавина разросшихся варварских племён. В этом железном потоке, обрушившемся на западные провинции Римской империи, вожди с их дружинами стали естественными центрами кристаллизации и костяками политических союзов. Когда же волна варваров, нахлынув, растеклась по захваченным пространствам, указанные военные организации сохранились уже как профессиональные силовые аппараты, как основные рычаги удержания завоёванных территорий под контролем завоевателей. Тем самым в их лице постепенно всё больше воплощалось и общеплеменное единство.           Для целей данного исследования пока важно, однако, то, что организация политических союзов существенно отличалась от всех прежних социальных организаций германцев. Отмечу её важнейшие особенности.           Аппаратность     Прежде всего, этой организации была присуща исходная аппаратность. В форме дружин вождей складывался изначально именно военный аппарат, силовая структура, которой не имели в своём распоряжении традиционные администраторы. Этим указанные вожди выгодно отличались от "аристократии" — и в перспективе, и даже в конкретной действительности. Их влияние опиралось не на силу обычаев и поддержку масс, а на вполне материальные и не зависевшие от народа инструменты, благодаря которым можно было в немалой степени диктовать свою волю сообществу. Реальный авторитет кулака всегда весомее идеального авторитета традиций и богов.           Впрочем, стоит отметить, что последний авторитет сильно сдал свои позиции и просто ввиду той перемены обстоятельств, из-за которой на первые роли по общественной (а не только по силовой) значимости вышли военные функции. Уже поэтому их носители-военспецы встали во главе политических союзов в их военных акциях, отодвинув традиционных конунгов (или традиционные функции, если сами были из конунгов) куда-то на задворки социальной жизни. Наличие послушных воле вождей аппаратов насилия послужило лишь дополнительной мощной подпоркой фиксации и впредь (по окончании завоевательной кампании) этого их главенствующего положения.           Иерархический характер     Кроме того, важно то, что политические союзы представляли собою военные организации, а всякая военная организация по своей природе жёстко иерархична. В армии нет места демократическим институтам: вся полнота власти тут должна быть сосредоточена в руках командующего — иначе невозможно обеспечить оперативность управления и, соответственно, эффективность военных действий.           Конечно, для массы рядовых варваров необходимость такого подчинения военачальнику была существенной лишь в периоды миграций; они мирились с ней вынужденно и временно. Но для самого аппарата, дружины, такой порядок был постоянным, привычным, являлся имманентной формой организации. И в целом военный характер союза способствовал иерархизации социальных отношений его членов.           Масштабность и разобщённость     Антидемократичности варварских политических образований помимо всего прочего способствовали ещё и их масштабы. Если греческие полисы исходно насчитывали 4-5 тысяч граждан, то, "волна остготов охватывала примерно 200 тыс. человек, бургундов — 100 тыс., вандалов — 80 тыс." (17, с. 30).           В рамках таких коллективов не было места примитивной непосредственной демократии. Представляя собой единое сообщество с общим управлением, они при этом не могли быть общностью в локальном смысле, то есть жить скученно.           Скученность и хоть какая-то реализация демократических порядков у германцев наблюдались лишь в периоды военных сплочений, собственно миграций. Но даже и здесь организация их политических союзов была куда иерархичнее, чем организация полисов греков. При отсутствии развитого аппарата управления (способного противостоять силе всего сообщества) эта организация сперва держалась на единстве интересов: рядовые германцы и вожди нуждались друг в друге. У них были разные цели (одни алкали средств к существованию, а другие — богатств, власти и славы), но общими являлись пути их достижения — завоевания. На этой почве на место антагонизма вставал, напротив, временный союз, в котором одни охотно выполняли волю других, поскольку она в основном совпадала с их собственной. Обратным образом, и вожди вынужденно приноравливали свою волю к воле соплеменников, ибо не могли ещё опереться в реализации своих чаяний на сравнительно слабые дружины. То есть данная организация была демократична не по своей собственной природе, а, с одной стороны, в силу немощи выделившейся на особое положение, но ещё существенно не обособившейся аппаратно власти; с другой же — ввиду особых условий жизнедеятельности сообщества, при которых сохранялась его скученность и поголовная военизация его членов.           С достижением указанных целей, то бишь с завоеваниями жизненных пространств германцы в своей массе перековали мечи на орала и расселились по этим пространствам в соответствии с требованиями природных условий и собственной ментальности. Но восстановление разобщённого образа жизни и прекращение вынужденных военной обстановкой контактов тут же сказались и на организации управления сообществом.           С одной стороны, неразвитость коммуникаций и прочих средств связи технически препятствовала демократической организации этого процесса. Управление большими и рассеянными массами людей при отсутствии соответствующих средств сообщения и волеизъявления неизбежно бюрократизируется, причём не только по воле бюрократов, но и по объективной необходимости — во имя наличия самого управления вообще.           С другой стороны, слабость традиционных социальных связей и структур, индивидуализм бытия, отсутствие у варваров какой-либо культуры самоуправления делали последнее невозможным даже при условии благоприятности первого фактора. Роль организатора общественной жизни в данной ситуации неминуемо должна была взять на себя какая-то специальная сила, то есть центральная военно-административная власть. Ну а в рамках иерархической бюрократической системы управления великие вожди отдалялись от простых воинов-общинников уже и по самому своему исключительному положению.           Отсутствие феномена гражданства     На этой базе и в этих условиях становление варварских обществ шло, естественно, в направлении монархических государств. Основная масса членов племени рано или поздно оказывалась отлучённой от управления делами сообщества даже в формальном смысле; фактически массы теряли доступ к нему сразу с окончанием завоевательных действий и расселением — хотя бы по техническим причинам. Перестав быть воинами, свободные германцы на деле переставали быть и политическими субъектами, то есть гражданами своего государства. Зародышевое гражданство, так и не развившись, тут же перерождалось у них в подданство.           Отчего, в частности, у варваров не получил существенного развития и имевшийся в зачатке аналогичный античному институт связи полноправия с отношением к земле. Данное отношение во многих регионах Западной Европы очень быстро стало чисто хозяйственным, имущественным, собственническо-владельческим, не дающим никаких политических прав и не связанным с личной свободой земледельца.           4. Общие принципы организации западноевропейских обществ           Принципы организации западноевропейских обществ     Итак, следуя принятой методологии, можно обобщить вышеизложенное и составить представление об основных принципах организации западноевропейских обществ. Нелишне напомнить, что организация любого общества, с одной стороны, задаётся целью (причинами) начального скопления (в данном случае — союза) и, соответственно, способами её достижения, обусловленными характером самой цели. С другой стороны, характер организации определяется свойствами исходных элементов скопления (союза).           Цель политических союзов и долго сохранявших все их родовые черты варварских государств состояла в завоевании и удержании завоёванных территорий, а вовсе не в управлении внутренней жизнью этих союзов и государств. Администрирование тут было побочной, вторичной и слабо выраженной функцией. Сам аппарат управления вызревал в основном нетрадиционно и как чисто военный (в сходном контексте я обычно употребляю и в дальнейшем чаще буду употреблять термин "политический"; он не очень удачен в силу своей широты, но и термин "военный" плох в силу своей узости. Во всяком случае читатель должен понимать, что в данной главе "политичность" преимущественно означает "военность". Ведь сами политические союзы германцев были, по сути, просто военными союзами).           Нетрадиционность власти наложила свой отпечаток на её взаимоотношения с управляемым населением. А политичность — отразилась на собственной организации управленческого аппарата, а также на его функциональном самоопределении во всех его аспектах — с точки зрения господствовавших интересов, идеологии, менталитета вообще, того же отношения к управляемым (нетрадиционность задавала тут лишь общие черты, а конкретная политичность — частные) и т.п. При этом данная политическая организация власти у германцев, как отмечалось, носила ярко выраженный силовой иерархический характер.           В роли исходных элементов общества у варваров выступали обособленные отдельные семьи. Господствовал индивидуальный образ жизни, частный характер бытия. Отсутствовали даже мало-мальски развитые отношения коллективизма, какие-либо внутренние социальные связи, скреплявшие людей хоть в какое-то единство. Сообщество в целом состояло из разобщённых, независимых друг от друга, атомизированных ячеек. Этот исходный индивидуализм был тотальным, то есть охватывал все сферы жизни, но важнее всего то, что он был хозяйственным, а следовательно, и имущественным, то есть отражался в поземельных отношениях. Западноевропейские общества сложились на базе этих характерных для их элементов отношений, репродуцируя их в своём устройстве.           Между целями сообществ и свойствами их ячеек наблюдалась закономерная корреляция. С одной стороны, сам политический характер власти был, например, обусловлен частным характером бытия управляемых. Последнее оттого и было частным, что в его рамках осуществлялись все основные воспроизводственные процессы жизни германцев. Не было нужды во внешних сношениях и, соответственно, в регулировании этих сношений. На долю надсемейной центральной власти оставалось осуществление лишь чисто политических функций. И она, урча, обгладывала со всех сторон эту голую, брошенную ей историей кость.           С другой стороны, все становленческие общественные процессы протекали у германцев по руслу, прорытому совместными взаимодополняющими усилиями указанных факторов, и ставшие общества в своих особенных чертах и родимых пятнах отражали генетические влияния обоих родителей. Если вздёрнутый нос был унаследован тут от матери, то торчащие уши — от соседа, а в комплексе всё это гармонично сливалось в узнаваемую единую физиономию того или иного конкретного общества.           Различие традиционной и естественной власти     Тут надо уточнить те нюансы, которые задала соотношениям традиционной и политической власти западноевропейская реальность. До сих пор под традиционной властью я преимущественно понимал власть, выросшую на базе обычаев, прежних авторитетов. Хотя одновременно и подчёркивал её особое функциональное — административное наполнение. Теперь это подчёркивание содержания власти следует провести с особым нажимом. Глубинная суть традиционности управления заключалась в его естественности не в смысле происхождения, а с точки зрения объёма и характера исполняемых общественных функций.           Традиционная (или естественная) власть — это власть, формировавшаяся и выделявшаяся в скоплениях как внутренняя необходимая функция. Именно в скоплениях с их теснотой контактов и разнообразием взаимоотношений и связей элементов неизбежно возникала острая потребность специального регулирования этих контактов и связей. Аппарат управления вызревал тут как важный собственный элемент сообщества, как часть целого. При этом целостность задавалась вовсе не этим аппаратом самим по себе, а уже имевшейся развитой специализацией частей, благодаря которой они и являлись частями, по необходимости (в силу своей частичности, специализированности) активно взаимодействовавшими. Управленческий аппарат лишь обеспечивал правильность и регулярность этого взаимодействия. В этом смысле даже у древних греков с их полисами власть была вполне традиционной, хотя и развилась не на базе каких-то древних обычаев, а в рамках нового коллективизма. Эта власть неизбежно исполняла не только и не столько военные функции, сколько была административной, то есть политической в широком смысле слова.           Между тем политичность управления германцев была именно узкой, силовой, военной политичностью. Мало того что власть здесь становилась в основном не на базе традиционных обычаев, но она возникала и без острой внутренней потребности в ней, при отсутствии какого-либо старого или нового коллективизма — за неимением почвы для произрастания и обитания этих потребностей и коллективизмов, то бишь скопления. Мало того что власть в обществах Западной Европы сплошь и рядом утверждалась насильственно — по произволу сильных мира сего, а не по нужде алкающих управления масс; но, будучи военной (политической) по происхождению, она к тому же надолго оставалась таковой и впредь, ибо индивидуализированное во всех отношениях и разобщённое население данного региона создавало настолько разреженную социальную атмосферу, что чахлым росткам администрирования нечем было дышать.           Исходя из данных уточнений, наверное, целесообразно провести и терминологическое различение описанных феноменов. Отныне традиционной я буду называть власть, вызревшую на базе обычая (рассматриваемую с чисто генетической точки зрения), а естественной — возникшую по внутренней потребности (рассматриваемую не генетически, а по причинам происхождения, содержательно). Например, в Египте и Китае власть была и той, и другой, в античных обществах — нетрадиционной, но естественной. В западноевропейском же ареале управление не только становилось, в основном, нетрадиционно (народными обычаями и образом жизни варваров функция развитого управления как раз не предусматривалась), но и было неестественным по обусловившим его возникновение причинам и содержанию. Власть носила здесь во всех смыслах чисто политический характер. Военная власть сама по себе (не в составе общеадминистративной) всегда была нетрадиционной (как порождение новой эпохи) и неестественной (ибо направлялась на решение внешних, а не внутренних задач).           Период становления     Окончание эпохи великих переселений народов вовсе не было окончанием процесса становления обществ в Западной Европе. Завоевание провинций Западной Римской империи и оседание варваров на их территориях являлись лишь звеньями в этом процессе, начавшемся для большинства завоевателей много раньше и завершившемся много позже. Как известно, переходный период от первобытности к бюрократической формации везде затягивался не на одно столетие.           "Многие политические образования этого переходного периода становились феодальными государствами лишь в процессе длительного развития" (17, с. 428).           В Западной Европе, в наиболее развитых и благоприятных её областях общества окончательно сложились, обретя адекватные формы, только к концу I — началу II тысячелетия нашей эры, а в отсталых регионах — вообще лишь в XII-XIV веках.           Основное содержание процесса     Завоевания привели к образованию так называемых варварских королевств, прямо наследовавших по своему характеру исходным политическим союзам. Данные королевства отличались, однако, от прежних союзов тем, что были уже постоянными, оседлыми, территориально-определёнными образованиями, то есть приобрели некоторые признаки скоплений. Благодаря чему тут и пошли наконец подлинные процессы кристаллизации целых — обществ.           Поскольку же в данных условиях (при индивидуализме и разобщённости исходных элементов сообществ) единство целого обеспечивалось главным образом внешними политическими усилиями аппарата управления, то становление общества в решающей степени сводилось тут и формально, и фактически именно к становлению такого аппарата. Поэтому внимание исследователя должно быть сосредоточено именно на данном процессе. Иного, внутреннего, подлинно скопленческого единства (с богатыми взаимными связями частей, для управления которыми, собственно, и формируется естественная власть) у западноевропейских обществ не было. Отчего им и был присущ, как отмечалось, политический характер. То есть основной, исходной функцией власти здесь была военная, силовая, изначально направленная вне, но затем — по необходимости и по желанию самих управленцев — и внутрь социумов. Политическая воля и мощь бюрократии являлась тут той единственной связью, которая скрепляла в одно целое данные общественные организмы, сами по себе мгновенно и естественным образом разваливавшиеся в россыпь мелких разрозненных клеток. (Можно утверждать, что власть здесь играла роль фактора, внешним образом поддерживавшего сильно разреженную, но всё-таки скученность элементов скопления, которым ещё только предстояло в рамках оного скопления — с ростом его плотности или развитием средств коммуникации — установить собственные связи, взаимно самоопределиться, приспособиться, специализироваться, — то есть превратиться в подлинные части целого; собственно, такова была роль всех древнейших государств, вышедших за рамки своих исходных скоплений-обществ: все империи носили политический характер, ибо производство в ту эпоху ещё не было обществообразующим фактором).           Соответственно, повторяю, в центре моего внимания при рассмотрении процесса становления данных обществ будет находиться прежде всего процесс становления их аппаратов управления.           В обоснование важности такого подхода можно добавить ещё и ссылку на тот общеформационный закон, что лицо конкретного общества определяется характером его господствующего класса, то есть в данном случае — бюрократии, аппарата власти. В силу чего предлагаемый подход не представляет собой чего-то исключительного, а пребывает в рамках рассмотренного выше общего метода: я специально заостряю на нём внимание читателя лишь в пику советским учёным, которые считают самым важным объектом исследования — производителей, то есть в данном случае — занимаются преимущественно изучением становления и характера западноевропейского крестьянства. Но "крестьянство и его жизнь почти вовсе не отражаются в социальной картине мира, как она мыслилась в ту эпоху, и этот факт сам по себе весьма симптоматичен... Крестьянин словно "вынесен за скобки"... о нём нет нужды и привычки думать или упоминать... Раннесредневековая литература — по преимуществу либо жития святых, либо героический эпос" (17, с. 521), то есть сосредоточивает своё внимание исключительно на социально значимых слоях общества.           Глава вторая. Региональные различия западноевропейских обществ           1. Общие соображения           Факторы, определившие различия регионов     Я рассматриваю регион Западной Европы как некую общность, для которой в качестве социоустроительных в целом были характерны два вышеуказанных принципа — индивидуализм народной жизни и военный характер происхождения и функций власти. Но в рамках данного региона, разумеется, имелись области, весьма различавшиеся между собой конкретикой реализации этих принципов.           Прежде всего их различия были обусловлены степенью романизации тех территорий, которые завоевали и заселили (или исконно заселяли) разные племена германцев. Понятно, что области Галлии, Иберии и собственно Италии в этом отношении значительно отличались от Британии или Саксонии, а тем более — от Скандинавии.           Что я разумею под романизацией? Совсем не те культурные или технические влияния, о которых любят рассуждать многие учёные. Эти влияния, если исключить христианизацию варваров, сами по себе не были особенно значительными (техника римлян, например, практически не была перенята германцами, ибо не соответствовала их потребностям.           "Нередко новое население охотнее следовало традициям более близкого ему по развитию доримского, т.е. доклассового, общества. Так, бургунды, отвергнув многие достижения римлян, заимствовали ряд технических и хозяйственных изобретений, бытовавших у местных галлов ещё до завоевания их Юлием Цезарем" — 17, с. 47).           Но куда важнее то, что решающее значение вообще имели влияния иного толка — связанные с реконструкцией варварского менталитета. Именно изменения народных традиций, образа жизни, стандартов восприятия и оценки фактов действительности, содержания социальных отношений и т.п. — стали главными следствиями романизации. Причём понятно, что чем больше была её степень, тем большим разрушениям подвергался традиционный германский менталитет и тем значительнее он смешивался с позднеантичным менталитетом, отчего в итоге у насельников тех или иных конкретных территорий складывался свой вариант синтезной ментальности.           Помимо романизации, в том же направлении разрушения и вытеснения традиционного менталитета работали и иные факторы: переселения и завоевания. И те и другие были сопряжены с практическим изменением образа жизни народов и имели сходные последствия, отличавшиеся лишь своей степенью. При мирных переселениях в первую очередь стоит отметить дестабилизирующее влияние этих миграций на традиционные порядки, основанные на авторитете древности. Переселенцам многое приходилось начинать с нуля — например, делить землю на участки, устанавливать какие-то отношения с соседями и пр. Всё это, разумеется, делалось согласно обычаям, но изначально и на определённый временной период новые установления не имели авторитета древности и, тем самым, их действенность была ослаблена. И, напротив, долгая автохтонность бытия (в догосударственный период: ибо становление государства, конечно, искажало все процессы) способствовала упрочению исходного менталитета, раскрытию всего его потенциального содержания, если можно так выразиться, полному дозреванию традиционных порядков до состояния "спелости".           Существенным было и то, что на новых территориях переселенцы обычно находились в окружении коренных жителей, относительно которых вынуждены были как-то самоопределяться, "ставить себя", демонстрировать силу — даже в тех случаях, когда реальной почвы для конфликтов не было, ибо заселялись пустующие земли. Это, разумеется, повышало роль военной организации варваров и, соответственно, её аппарата.           Ещё резче последнее обстоятельство проявлялось при собственно завоеваниях. Здесь германцы уже изначально вступали в вооружённый конфликт с местным населением и должны были поддерживать свой военный аппарат в боеготовности в течение длительного времени, то есть содержать его в качестве постоянного института принуждения в деле обеспечения нужного им порядка. В соответствии с этими требованиями изменялись и обычные нормы общежития; всё это способствовало укреплению позиций вождей с их дружинами и в конечном счёте вело к превращению последних в стоящую над массами соплеменников бюрократию.           Регионы Европы кардинальным образом различались именно конкретными комбинациями перечисленных факторов, то есть в конечном счёте — особенностями характерной для их насельников ментальности и связанной с нею организации народной и вообще социальной жизни.           Что нужно исследовать?     Менталитет есть комплекс традиций, убеждений и стереотипов поведения масс. Общественный порядок есть, с одной стороны, порождение менталитета (характера исходных элементов), а с другой — практической необходимости приспособления к бытию в определённых условиях (речь идёт всё о той же цели-причине соединения-скопления). По обоим параметрам западноевропейские варварские королевства отличались друг от друга. Для чего я это пишу?           Тут самое время вспомнить ближайшую цель данного исследования. Первым делом мне предстоит рассмотреть процесс становления аппарата управления указанных различных образований. Следовательно, особенности менталитета, а также и условий бытия важно установить затем, чтобы проследить их влияния на данный процесс, дабы объяснить те или иные зигзаги последнего в разных регионах Европы.           Ввиду этого полезно ещё раз уточнить суть связи традиционного менталитета германцев с характером пути вызревания у них власти (и с характером самой созревшей уже власти). Как отмечалось, господство традиционных отношений тут вовсе не означало ещё обязательной традиционности управления: образ жизни варваров как раз отрицал развитое управление вообще — и какие-либо его обычаи, и наличие самой потребности в нём. Отчего власть почти во всех областях Западной Европы, в том числе и самых традиционных по ментальности их населения, возникала как нетрадиционная и неестественная. Генетически, причинно и содержательно.           Различия регионов состояли в основном не в этом, а в иных нюансах. Управление везде было политическим — но со своими оттенками, которые здесь и интересны. Причём всего удобнее эти оттенки уловить, наблюдая как раз пути становления конкретных управленческих аппаратов, региональных отрядов великой армии мировой бюрократии. Потому как в развитом виде все целые одного уровня приближаются к какому-то идеалу и нивелируются, а вот в их зародышевых состояниях отчётливо видны особенности исходных скоплений.           2. Особенности скандинавских стран           Наличие влияющих факторов     К традиционным областям Западной Европы относится прежде всего европейский Север, то есть Скандинавия, Дания и иже с ними. Данные области, во-первых, находились вне зоны романского влияния, а во-вторых, местное население было исключительно автохтонным на протяжении многих столетий. Конечно, отсюда неоднократно разбегались по островам и побережьям Европы волны завоевателей и переселенцев, но их судьбы не имели отношения к жизни остававшихся на месте коренных жителей: последние продолжали жить в устойчивых рамках откристаллизовавшихся за века стабильности традиционных отношений, придерживаясь заведённого некогда порядка.           Каков же был этот порядок? Я, конечно, не буду рассматривать его подробно, а остановлюсь лишь на наиболее важных для моих целей моментах.           Характер общежития     Для скандинавов характерным был, естественно, индивидуальный образ жизни. Согласно требованиям весьма суровых природных условий Севера и характеру производства (большую роль в жизнеобеспечении людей здесь играло животноводство: "природные условия древней и средневековой Швеции благоприятствовали прежде всего охоте, рыболовству, животноводству и мореходству" — 23, с. 31), они селились хуторами. В роли обитателей этих хуторов выступали большие семьи из трёх поколений родственников, связи которых были весьма прочными. По-видимому, длительная автохтонная жизнь, а также и опасности окружающей действительности способствовали вызреванию столь значительных родственных коллективов, чем-то напоминавших римскую фамилию.           "Семейная община совместно проживала в одном дворе, вела единое хозяйство; власть над семьей принадлежала её главе; единство семьи скреплялось культом предков и генеалогическими легендами и сагами, которым придавалось большое значение" (17, с. 297).           Наряду с такими родственно-хозяйственными организмами существовали и более обширные родственные образования — "роды". Данные "роды", по-видимому, представляли собой разросшиеся и распавшиеся в хозяйственном отношении, но сохранившие между собой некоторую имущественную связь прежние семьи-домохозяйства.           "Гутский род был патриархальным агнатическим родом, т.е. в его состав входили только родственники по мужской линии в пределах четырёх поколений (то есть лишь на одно поколение больше собственно хозяйствующей большой семьи — А.Х.)" (23, сс. 115-116).           Отношения, связывавшие членов данных "родов", преимущественно вращались вокруг прав взаимного наследования и владения общей землёй.           "Основной социальный слой в варварском обществе Скандинавии составляли свободные, самостоятельные хозяева — бонды. Bondi (buandi) — домохозяин, глава семьи" (17, с. 297).           В их лице имелось нечто типа римского "патер фамилиас". Данные бонды были и основными элементами зачаточной социальной организации: именно они участвовали в местном самоуправлении, окружных собраниях-тингах, совместно решая свои хозяйственные и прочие проблемы.           ""Двор" — ("усадьба", "ограда") был основной единицей измерения социальной общности. Она включала семью (в норме — большую, разрастающуюся в патронимию иерархию малых), состоящую из кровных родственников (бонда, мужа, его жены, сыновей и дочерей), а также домочадцев и рабов" (31, с. 49).           В то же время, поскольку любимым народным промыслом скандинавов (которым они с упоением занимались на досуге в долгие зимние месяцы; причём я имею в виду даже не походы викингов, связанные больше с потребностями выведения избыточного населения) был грабёж, — в их среде большое развитие получили специалисты этого дела — различные ярлы, конунги, херсиры и пр. Этот слой был весьма влиятельным, представляя собой местную знать, которая в основном вела своё происхождение от древней знати: конунги были не только вождями, но и магами. Из их числа к концу I тысячелетия выделились главные вояки и жрецы — короли (я опять же оставляю в стороне эпическую "Державу Инглингов" племени свеев V-VI веков).           Скандинавский одаль     Жилищный вопрос, то бишь хуторской образ жизни, разумеется, не мог не испортить бондов; в этой области у них процветал самый разнузданный индивидуализм. Частная жизнь скандинавской семьи рассматривалась как нечто неотъемлемое, а её жилище вообще считалось неприкосновенным.           "Вторжение в усадьбу или в дом сурово каралось даже в тех случаях, когда виновником был король" (17, с. 297). Все домочадцы "в пределах ограды имели право на неприкосновенность, священный домашний мир. Дом, находившийся под покровительством богов и под защитой родичей, гарантировал безопасность:" как гласил закон-обычай, "все свободные люди должны быть неприкосновенны в жилищах своих" (31, с. 49). (Вспомните, кстати, и соответствующую английскую поговорку: "Мой дом — моя крепость").           Конечно, такое трепетное отношение к частно-семейному имуществу основывалось вовсе не на праве буржуазной частной собственности. В нём отражалась самоценность, равенство и обособленность бытия конкретных семей и их глав — бондов. Будучи основными элементами социальной и политической структуры, они, разумеется, всячески оберегали и упрочали это своё полноправное и взаимонезависимое положение, обращая внимание прежде всего на самую его суть — отношения по поводу источников средств к существованию.           Главнейшим из таких источников была, конечно, земля. Каждый бонд (большая семья) имел в своём распоряжении участок пашни, а также обладал правами на пользование пастбищами, лесами и прочими угодьями своего округа (см. 31, с. 30). Его частный участок назывался одалем, важнейшей особенностью которого являлась его неотчуждаемость. Я обращаю внимание на смысл этого последнего понятия: он заключался не только в том, что у семьи нельзя было отнять одаль, поскольку право на него защищалось обычаем, законом, но и в том, что бонд сам не мог продать, подарить или ещё каким-либо образом избавиться от данного участка.           "Даже в случае временного раздела пашен в целях их посемейной обработки одаль оставался одалем, и находился в коллективном владении" (31, с. 49).           Проблема тут порождалась во многом характером самого обычного права. Оно опиралось прежде всего на авторитет, а авторитет проистекал из привычности, а следовательно — из древности, давности обычая. Права на конкретный участок определялись давностью владения им, то есть числом поколений предков бонда, в чьём распоряжении эта земля находилась прежде.           "Для доказательства права одаля нужно было представить свидетельство того, что оспариваемая земля находилась в непрерывном обладании четырёх или шести (в зависимости от области) поколений представителей данной семьи" (17, с. 298).           В этих правовых условиях отчуждение данного участка было нонсенсом, невозможным актом. Никакое право покупки и т.п. не было авторитетным против права давности владения. Даже в относительно позднюю эпоху, когда появилась категория "приобретённых земель", то есть установилась сама практика купли-продажи земли, "в тяжбах из-за земельных владений права владельца приобретённой земли принимались во внимание при условии, что среди его свидетелей был человек, обладавший правом одаля на оспариваемое владение. Предполагалось, что даже на "купленную землю" кто-то имел право одаля" (17, с. 302). "Свободно отчуждаемая земельная собственность в средние века не возникла ни в одной из скандинавских стран" (там же, с. 303).           Помимо правовых тонкостей, отчуждаемости одаля препятствовали и другие факторы. Как семейное, если так можно выразиться, "родовое" владение, одаль принадлежал не одному бонду, но также и его детям и всему кругу родственников. Глава семьи не мог свободно распорядиться им без разрешения своих наследников. Такое положение сохранялось в силу нерасчленённости родственного коллектива, совместности его хозяйствования и бытия. В связи с этим любопытно то фиаско, которое потерпела в данном регионе христианская церковь: повсеместно богатея за счёт земельных дарений прихожан, в Скандинавии она оступилась на ровном месте традиционного права. Всё, чего ей удалось добиться здесь в напряжённой борьбе за народное имущество — это права на дарения вновь приобретённых благ.           "В Норвегии без согласия наследников владелец имел право передать духовенству четвёртую часть благоприобретённого имущества, но не наследственный одаль" (17, с. 310).           Надо думать, что на прочности традиций неотчуждаемости сказывались и идейные соображения.           "Отношение членов большой семьи к земельному участку не исчерпывалось обладанием и возделыванием. Термин "одаль" значил также "отчина", "родина"" (17, с. 298).           То есть это была не просто земля, а земля предков: в ней покоился их священный прах и т.п., что сильно мешало ценообразованию.           Одаль и полноправие     Наконец, "термином "одаль" обозначались и прирождённые качества лица, его происхождение, права свободного и полноправного члена общества" (17, с. 298).           Обладанием данным участком обусловливался комплекс социально-политических прав. Потерять одаль значило больше, чем потерять средства к существованию: это было потерей места в обществе, социального статуса.           "Центральным субъектом скандинавского обычного права... был одальсбонд, глава самостоятельной семьи, хозяин усадьбы, полноправный владелец одаля" (31, с. 51).           Как сложилось такое отождествление землевладения и социального статуса? Вполне естественным порядком. Любое право есть метод регулирования взаимоотношений людей. Понятно, что таковому регулированию подвергаются лишь те взаимоотношения, которые имеются реально. Реально же областью, нуждавшейся в правовом регулировании и подлежавшей ему в ранней Скандинавии была лишь область хозяйствования. Ни в какие иные более насущные и сложные контакты отдельные семьи не вступали. Отношения по поводу владения землей и прочих вопросов хозяйственной жизни и составляли самый важный и основной блок обычного права скандинавов.           "Коллективные связи бондов выражались прежде всего в использовании альменнинга (внехуторской земли — А.Х.), они объединяли жителей округа, границы которого обычно определялись природными условиями (то есть вовсе не политически — А.Х.). Владельцы усадеб сходились на судебное собрание-тинг округа, обсуждая и решая интересовавшие их вопросы — не только дела о преступлениях, но и имущественные тяжбы, споры о владениях и т.п." Лишь "по мере укрепления королевской власти на бондов округов стали возлагаться некоторые административные обязанности — ответственность за охрану порядка, за участие местных жителей в ополчении, в постройке и снаряжении кораблей, а в более позднее время — и за сбор податей в пользу государства и церкви" (17, с. 302).           То есть король со временем просто оседлал и использовал для своих нужд имевшуюся в наличии структуру местного самоуправления, но само оно по объёму и характеру регулируемых взаимоотношений было исходно весьма примитивным, межхозяйственно-соседским.           Такие взаимоотношения, разумеется, могли быть присущи только тем, кто в них участвовал, то есть являлись действительными соседями и хозяевами. Безземельные бродяги тут были явно ни при чём и, конечно, не имели права регулировать распри землевладельцев. Наконец, только данные землевладельцы с их оседлостью и обеспеченностью средствами существования и могли составлять коренное и постоянное население полуострова, его конкретных областей. Лишь между ними складывались действительные и действующие первичные социальные связи — на другой почве им просто не было места. Таким образом, землевладельцы изначально выступали реальными субъектами местной и окружной политики, поскольку только их взаимоотношения и составляли плоть этой политики. Неудивительно, что данная практическая связь полноправия в рамках данных первичных политических образований с отношением к земле их участников выразилась и в формализации этой связи. Исходная и реальная зависимость стала осознаваться как правовая, традиционная.           Поэтому термин "одаль" закономерно стал обозначать не только земельный участок бонда, но одновременно и свободу, полноту прав его владельца в отношениях с другими аналогичными владельцами земли, чья совокупность и составляла раннескандинавское сообщество с его правовым полем, в данном случае представленном в виде обычного права, определённого менталитета.           Понимание "свободы"     Следует сделать краткое пояснение по поводу употребленного выше термина "свобода". Он очень популярен в советской медиевистике, рассматривающей проблемы варварских обществ (с лёгкой руки А.И.Неусыхина), но в общем-то неудачен. Ибо под "свободой" традиционно понимается некий социальный статус, противоположный "несвободе", то есть зависимости от других лиц, ограниченности прав распоряжения собою (я, конечно, касаюсь только социального, а не философского содержания указанного термина). В античности "свобода" противостояла "рабству", в средневековой Европе — крепостничеству и пр.           В варварских сообществах статус их членов имел иное наполнение; определяя его как "свободу", советские учёные невольно модернизируют и искажают это реальное содержание. Бытие древних германцев было родоплеменным бытиём. Современное представление о "свободе" (и, соответственно, понятие "свобода") было чуждо их первобытному правосознанию. Оно в нём просто отсутствовало. Для варваров актуальна была иная реальность, в которой не "свобода" противостояла "несвободе", а "человечность" — "нечеловечности" (не в смысле позднейших "гуманности — не гуманности", а — буквально, так сказать, в стиле первобытного "расизма"; вспомним, что члены примитивных социумов только самих себя именовали людьми, а всех прочих причисляли к "нелюдям". Следы такого отношения обнаруживаются ещё в высказываниях "западноевропейских писателей IX-XI вв., содержащих выражения презрения и ненависти представителей отдельных племён и местностей к своим соседям или к иноплеменникам: нейстрийцы, считая себя "самыми благородными людьми в мире", клеймят аквитанцев как "неверных" и бургундцев как "трусов"; аквитанцы, в свой черед, поносят "извращённость" франков; саксы говорят о "подлости" тюрингов, "алчности" баваров и "грабежах" алеманнов" (17, с. 552).           Поэтому скандинавский бонд в рамках варварского правосознания являлся вовсе не "свободным", а "человеком", членом социума — со всеми вытекавшими отсюда последствиями в отношении его полноправия. Раб же альтернативно представлялся здесь не как "несвободный", а как "нечеловек"; освобождение раба вовсе не переводило его в разряд "людей".           "Это отношение оставалось живучим и в более позднее время. Автор "Жизнеописания Людовика" Теган, обращаясь к архиепископу Эбо Реймсскому, происходившему из королевских рабов, писал: "Государь сделал тебя свободным, но не благородным, ибо сие невозможно"" (17, с. 530).           Таким образом, статус бондов понимался не как простая свобода, а комплексно: в него входили и права на одаль, на политическую деятельность и пр. Данную множественность статуса членов варварских обществ отмечал и А.И.Неусыхин, указывая на связь у них состояния "свободы" с положением "собственника" участка земли. Только надо иметь в виду, что данная связь была порождена не взаимозависимостью данных правовых состояний, а являлась просто следствием "человеческой" комплексности статуса. Не "свобода" вытекала из "собственности" или наоборот, а и то, и другое — из самого правового положения варвара как члена первобытного социума.           Для варваров, конечно, было нелегко выразить это содержание своего статуса в терминах "римского права, знавшего деление общества лишь на свободных и рабов" (17, с. 531).           Это было проблемой в тех регионах, где германцы заселили романские территории и влились со своими обычаями в правовое поле поздней античности. Тут в их речь и вторгся специфический термин "свобода", который они вынуждены были как-то примерять к своему собственному традиционному статусу. Естественно, почитая себя "свободными" и более того — "сверхсвободными", "знатными".           "Самое племенное имя Franci было синонимом их свободы, и в источниках, с одной стороны, сопоставляются понятия "Franci" и "liberi, nobiles" ("свободные", "знатные"), а с другой — противопоставляются "Francus" и "debilior persona" ("более слабый", "незначительный человек")" (17, с. 552) (в данном контексте я перевёл бы определение "дебильная личность" как раз более близким к его современному бытовому звучанию образом: "недочеловек").           Становление бюрократии     Итак, неотчуждаемость одаля и связь обладания им с полноправием явились двумя существенными моментами менталитета и жизнеустройства скандинавов, отразившимися на путях становления аппарата управления в данном регионе.           Во-первых, они способствовали высокой прочности здешней первобытной социальной организации с её самоуправлением, чем обусловили преимущественно военный характер функций королевской власти в скандинавских государствах (помимо, конечно, традиционных — сакральных). Ни в каком серьёзном дополнительном администрировании данные сообщества не нуждались ("По-видимому, в эпоху викингов король ещё не имел судебной и законодательной власти" — 23, с. 111).           Зато они испытывали потребность в защите от внешних угроз, на чем конкретно и специализировались короли с их дружинами. Ещё в древнейшей ""Саге об Инглингах" рассказывается, что во всей Швеции "люди платили Одину дань (skatt), пеннинг с каждого носа, а он должен был защищать их страну во время войны и приносить за них жертвоприношения ради урожая"" (там же, с. 110).           Во-вторых, закономерно, что военный аппарат сложился в Скандинавии чисто политическим путём, а не на базе имущественного расслоения (как в некоторых других регионах Западной Европы, о специфике которых будет рассказано ниже). Последнее, конечно, тут тоже имело место и даже послужило отчасти предпосылкой отделения власти от народа, но вовсе не стало его действительным основанием.           Как развивались события?           Они протекали по двум основным взаимно переплетавшимся руслам, — в глубинах народной жизни и в рамках развития самого аппарата. Короли изначально, как отмечалось, выступали в роли региональных военачальников. В годы войны они возглавляли народное ополчение, а в обычное время вместе со своими дружинами по графику объезжали подведомственные округа, где и кормились.           "Считалось, что бонды должны кормить своего предводителя, защищавшего страну от врагов" (17, с. 306).           Долгое время короли довольствовались своим сакрально-военным положением, но постепенно окрепнув, стали замахиваться и на большее.           "В сагах, отражающих недовольство бондов усилением такого верховного правителя, его власть нередко определяется термином "насилие", "тирания"" (там же).           Укрепление королевской власти и присвоение ею значительной части социально-политических прав населения привело к падению роли родственных связей. Чем дальше заходил политический процесс, тем сильнее разлагалась большая семья (за её ненадобностью в новых условиях бытия, ибо выполняемые ею социальные функции всё больше брал на себя король), распадаясь на малые. Существенные последствия тут имело то, что бондами в данной ситуации становились мелкие домохозяева, которым оказалось не по плечу исполнение многих традиционных обязанностей. При том, что и короли прилагали все усилия, чтобы загрузить население этими обязанностями под завязку. В итоге сложилось такое положение, при котором           "Бонд не мог одновременно вести хозяйство и исполнять воинскую службу или посещать областные судебные собрания (при территориальной распылённости хуторов путь на тинг и обратно отнимал несколько дней, а то и недель). Для многих бондов военная служба и участие в тингах превращались в обременительные повинности, от которых стремились избавиться" (17, с. 305).           Постепенно благородное дело защиты отечества превратилось в функцию лишь наиболее имущих землевладельцев — хольдов.           "Первоначально хольдом мог быть назван любой свободный, таково было обычное в поэзии обозначение воина" (там же).           Однако в результате описанного процесса они превратились в особое сословие.           Впрочем, и эти хольды были только промежуточным звеном, уступив место военным-профессионалам или превратившись в них сами. Этого требовало уже само по себе развитие военного дела: к началу второго тысячелетия нашей эры время народных ополчений прошло.           В этих условиях массы земледельцев оказались вообще отстранены от несения военной службы.           "Короли предпочитали собирать с бондов побор, заменивший в XIII в. службу в ополчении" (17, с. 307). "В результате этих перемен бонды превратились в податное сословие. Особенно чётко это деление на податных и привилегированных выразилось в Швеции. Шведские привилегированные именовались "фрельсе". Буквально это значило "свободные", "освобождённые". Фрельсе получали налоговые изъятия на условии выполнения профессиональной военной службы, все же остальные считались податными" (там же, с. 308).           Знаменательно, что новая подать преподносилась населению именно как замена воинской повинности. В качестве оправдания бытия власти и обложения народа в её пользу выдвигалось исполнение данной властью военных функций.           Но этими процессами, как понятно, становление аппарата управления далеко ещё не завершилось. На деле в ходе их ситуация в Скандинавии во многом лишь приблизилась к тому уровню, на котором находились другие варварские королевства Западной Европы уже к моменту их образования. Наиболее важные процессы развернулись позднее — когда короли вплотную занялись кадровой работой, формируя лично зависимый от себя аппарат. Эта задача решалась путём найма отдельных лиц на королевскую службу за плату в виде пожалования податей с определённых территорий. При этом данный           "Владелец вейцлы-лена ("вейцла" — название подати — А.Х.) эксплуатировал бондов не в качестве их личного господина, но лишь опираясь на королевское пожалование" (17, с. 307).           Личный статус бондов не претерпел глубокой трансформации. Их одали продолжали рассматриваться как их неотъемлемые владения, а вовсе не стали в имущественном смысле землёй короля или его конкретного аппаратчика. При господстве в данных социумах традиционного права суверенитетные королевские права на подати чётко отделялись от его же и всех прочих субъектов "собственнических" прав на землю (я употребляю здесь кавычки, чтобы подчеркнуть, что указанная примитивная "частная собственность" носила ещё вовсе не буржуазный характер).           Таким образом, путь формирования аппарата управления в традиционных скандинавских обществах был в конечном счёте чисто политическим. Бюрократами становились не богатеи, а королевские наймиты ("Основная часть господствующего класса составляла hird — дружину, свиту короля; в неё включались и служилые люди, которые сидели в своих владениях и вейцлах" (31, с. 69)). Непорочность этой политичности не запятнали никакие имущественные взаимоотношения, ибо они здесь по своему традиционному характеру не могли повлиять на формирование господствующего класса. Поле их деятельности было ограниченным и заросшим цепкими побегами неотчуждаемости одаля. Впрочем, адекватно понять значимость этого факта можно, лишь познакомившись с тем, как протекали аналогичные процессы на противоположном конце Западной Европы.           3. Особенности обществ юго-западного региона           Характер факторов влияния     На противоположном скандинавскому полюсе находились общества юго-западной Европы — противоположном как географически, так и в интересующем нас отношении. Данный регион сплошь представлял собой территории бывших провинций Западной Римской империи — причём из числа самых обжитых и окультуренных в античном духе. Варварские племена бургундов, лангобардов, франков, остготов и вестготов, расселившиеся здесь, претерпели наибольшую романизацию. Эти племена мало того что попали в зону прямого влияния античного менталитета, но к тому же ещё оказались в ней и в заведомо проигрышном положении. Не в смысле политического доминирования, а по численности. Коренное галло-иберо-римское население тут в десятки, а то и в сотни раз численно превосходило пришельцев. В силу этого формирование местной власти происходило не просто в условиях проантичной деформации варварского менталитета, но и вообще как процесс, имевший своим преимущественным материалом само данное коренное население. Именно оно стало основным субстратом здешней государственности. Варварские короли не могли не считаться с преобладавшим характером доставшихся им в управление масс людей, а кроме того и независимо от того, указанные массы и сами жили и развивались так, как привыкли и умели.           Что же касалось собственно варваров, растворившихся в данной среде, то их традиционный менталитет сильно пострадал и по другим причинам. Во-первых, — из-за смены места обитания (бывшей для них, кстати, как для пограничных племён, вполне обычным делом и тем самым издревле сильно мешавшей упрочению в их быту каких-то устойчивых отношений поземельно-имущественного и тому подобного толка).           Во-вторых, их переселение было сопряжено с завоеванием или по крайней мере с насилием (бургунды заселили берега Рейна по договору раздела земли и богатств с местными галло-римлянами). Отчего большую роль у них изначально играли вожди и их аппараты. Все эти обстоятельства не способствовали сохранению и прочности традиционных отношений.           Внутренние различия зон     Надо заметить, что все означенные факторы в разных районах юго-западной Европы были представлены по-разному. На данной почве можно выделить две основные зоны, на вторичных особенностях которых я кратко остановлюсь. Это зоны собственно юга (Италия, Иберия, Южная Галлия) и Северной Галлии.           Южная зона являлась исконно романской. Здесь и при варварах практически полностью сохранились прежние формы хозяйствования и образ жизни.           "В Италии, Южной Франции и Испании... с самого начала существовало крупное землевладение, унаследованное от Римской империи. Поместье магната сразу после возникновения варварских королевств не претерпело каких-либо преобразований в своём характере" (17, с. 188).           Германские же обычаи на этом фоне как-то быстро поблёкли, стушевались, заскучали и приказали долго жить. В Италии,           "В конечном счёте, несмотря на некоторые ограничения, связанные как с позднеримскими, так и с германскими традициями, в упомянутых варварских королевствах утверждается собственность на землю, близкая к римской частной земельной собственности в её постклассической форме. Это относится и к южной Франции... и к готской Испании... Юридические и хозяйственные источники показывают, что купля-продажа земли осуществлялась в широких размерах" (17, с. 187).           При этом в данных королевствах не сложилась и сильная королевская власть. Во-первых, из-за большей подверженности лангобардов, бургундов, остготов и вестготов воздействиям романской культуры. Во-вторых, по практическим показаниям ситуации: в политическом отношении южные провинции Римской империи были слабее северных, поскольку раньше колонизовались и, соответственно, раньше вступили в полосу кризиса муниципиев. Больших усилий для их завоевания не потребовалось. Бургунды, например, и вообще, как отмечалось, расселились в своих областях не как завоеватели, а по договору раздела земли и имущества с местным населением. Понятно, что в этих условиях в существовании сильной племенной политической власти не было особой необходимости.           "В ходе завоевания лангобардские племена объединились под властью общего короля-военачальника, однако, после того как они осели в Италии, единое управление у них исчезло. Власть оказалась в руках многих вождей — герцогов" (17, сс. 181-182).           Эта политическая слабость южных королевств в конце концов привела к завоеванию их северными соседями.           В Северной Галлии положение было иным. Как с точки зрения относительно меньшей романизации, так и в политическом смысле. Франки с большим трудом отвоевали себе жизненное пространство, дольше сохраняли своё единство и традиции (как более "дикая" племенная группа); у них поддерживалась достаточно сильная централизация, королевская власть; кроме того, на их территории не было такого откровенного засилья латифундистов, как на юге.           При таком раскладе неудивительно, что в конечном счёте Франкское королевство подчинило себе южные территории (за исключением Испании, завоёванной арабами) и основное развитие всего рассматриваемого региона происходило уже в рамках Каролингской империи. Поэтому целесообразно сосредоточить основное внимание на собственно франкских институтах организации общества и власти.           Франкский аллод     Традиционные отношения у франков претерпели оба вида метаморфоз, о которых написано выше. Во-первых, весьма значительным здесь было влияние сложившейся мощной королевской власти, связанной с завоеванием. Во-вторых, немалое значение имела у данных варваров и общая романизация их обычных порядков, к тому же предварительно расшатанных в процессе их переселения на новые земли. Надо добавить, что исходную ситуацию в обоих указанных направлениях тут дополнительно подвинуло и упомянутое уже завоевание франками южных территорий. Сие ещё больше усилило королевскую власть, а также и позиции романского менталитета в королевстве.           Всё это вкупе привело к быстрому размыванию и исчезновению у франков традиционного "одалевидного" отношения к земле. В чистом виде, как отмечалось, последнее не могло тут существовать вообще, ибо обычай давности владения требовал наличия длительной оседлости, чего изначально не было. Свободные франки на территории Галлии обзаводились участками с нуля, в первом поколении. Причём — в такой ситуации, в которой вопрос о правах второго, третьего и далее поколений становился всё более сомнительным и проблематичным. С одной стороны, ввиду разъедавших плоть обычного права влияний римской традиции, а с другой — под давлением утверждавшейся королевской власти.           В силу этого на территории Галлии сформировалось иное, чем в Скандинавии, отношение к земле. Место одаля на этом полюсе занял аллод (даже в своём наименовании выступавший почти зеркальным отражением своего скандинавского родственника). Это было частное землевладение отдельной семьи (причём зачастую уже малой), вполне отчуждаемое, доступное процедуре дарения и пр. То есть существовавшее почти что в законодательном поле римского частнособственнического права.           Оформлению аллода в данном виде способствовало, во-первых, повторяю, отсутствие давности владения им как препятствия отчуждению.           Во-вторых, само право давности тут значительно уступало праву собственности, покупки и других способов приобретения — в рамках окружающих социальных условий (я имею ввиду заинтересованность в такой расстановке правовых приоритетов всех значительных социальных сил эпохи — церкви, магнатов, вообще сильных мира сего) и сформировавшегося менталитета.           В-третьих, аллод вовсе не являлся землёй предков и тем самым не был отягощён веригами "родовой" идеологии.           В-четвёртых, у франков практически отсутствовала большая семья — она давно уже рассыпалась в боях и походах за варварскую власть и не могла сложиться и упрочиться на новых территориях обитания в условиях уже наметившейся монополизации основных социальных функций королевским аппаратом. Оттого отношение к аллоду было сугубо индивидуальным. Родственники не могли препятствовать земледельцу-одиночке распоряжаться им по своему усмотрению.           Распределение прав и обязанностей     В-пятых, обладание аллодом стало связываться в новых условиях с весьма специфически понимаемым статусом свободного франка. В качестве основных игроков на сложившейся в Северной Галлии политической сцене о себе заявили короли с их маркграфами, дружинниками и прочими аппаратчиками. Эти короли естественным образом взяли на себя центральное управление делами всего сообщества, а также и те аспекты местного управления, которые имели отношение к власти. В результате на указанной сцене для свободного франка-аллодиста просто не осталось места. Ему негде было реализовать своё теоретическое полноправие, ибо его на деле отовсюду с шиканьем изгоняли сильные мира сего. У этого были, как понятно, вполне объективные основания: реальный политический организм приобрёл совсем иные формы, чем древняя племенная структура. Рассеявшись по территории Северной Галлии, рядовые франки-земледельцы уже не могли в действительности активно участвовать в тонком деле управления королевством. Практическая политическая деятельность никак не давалась в руки аллодистов, а соответствующая область права, следовательно, — объективно не могла связываться с обладанием аллодом.           В то же время с аллодом продолжали связываться "права" совсем другого рода. Которые в действительности являлись лишь обязанностями. Короли с прежним и даже возросшим рвением требовали от аллодистов военной службы, а также участия в местном самоуправлении, в судах — в той мере, в какой это разгружало центральный аппарат, оставляя ему все сливки с данного процесса (судебные штрафы, разумеется, всегда собирались в пользу власть имущих). Но то, что было по плечу воинам-переселенцам, быстро стало непосильным для уже оседлых земледельцев. У каждого из них появилось своё хозяйство, которое нуждалось в постоянном приложении труда. С учётом низкой продуктивности земледелия в данную эпоху в данном регионе, понятно, что на военные походы и судебные тяжбы у рядовых франков не оставалось ни времени, ни сил.           Но уклониться от исполнения этих повинностей возможно было, только перестав быть владельцем аллода. На этой почве отчуждаемость аллода стала нужна не только окружавшим аллодистов хищникам-магнатам, но и самим аллодистам. В итоге на территории Франкского королевства           "В течение VII-VIII вв. аллод превратился в собственность малой семьи и её отдельных членов" (17, с. 145), то есть в гораздо более свободное с точки зрения своей отчуждаемости земельное владение, чем скандинавский одаль.           Становление аппарата управления     В сложившихся условиях процесс становления аппарата управления потёк совершенно по иному руслу, чем в Скандинавии. В немалой степени он устремился в том же направлении, в котором протекало развитие общественной жизни на данных территориях в последние века Западной Римской империи. Формирование класса бюрократии, с одной стороны, стало тут результатом целенаправленных усилий королевской власти, но с другой и с главной — явилось стихийным массовым процессом низового самоопределения, если можно так выразиться, местечковой бюрократии в рамках имевшихся у неё возможностей и рычагов.           Первое направление было связано с дальнейшей кристаллизацией королевской власти и её аппарата. Частично эти структуры уже были унаследованы от предыдущей эпохи. Но они оказались не в состоянии контролировать огромные захваченные территории и массы жившего на них населения. Требовались реструктуризация власти и увеличение управленческого аппарата.           Но где было взять кадры? Как вершить конкретную власть? На политику королей в этом отношении повлияли два обстоятельства. Во-первых, реальный кадровый вакуум в их окружении. Во-вторых, вообще невозможность заполнения артерий управления королевскими ставленниками, поскольку эти артерии были уже сплошь забиты тромбами местечковых правителей-магнатов. В этих условиях приглашать аппаратчиков со стороны — значило лоб в лоб сталкивать их (а тем самым, и самому столкнуться) с данным уже сложившимся и могущественным слоем.           Откуда последний взялся? Главным образом, конечно, из числа прежних галло-римских латифундистов. Но постепенно к ним присоединились и новые свежие силы, знаменосцем которых выступила церковь. Тут важно было само то, что на данном правовом пространстве имелась возможность имущественного накопления земли. А это такой процесс, который подгонять не надо, ибо для своей реализации он нуждается только в возможности.           (В то же время следует подчеркнуть, что процесс поглощения мелкой земельной собственности крупными собственниками являлся здесь имущественным лишь по форме, но не экономическим по содержанию, то есть совершался не на конкурентной, не на рыночной основе. Сие был социально-политический процесс. Мелкое свободное землевладение уничтожалось не как форма хозяйствования — в силу, допустим, его сравнительной неэффективности, — а как форма социальной организации — ввиду слабости, незащищённости индивидуального бытия в имевшихся политических обстоятельствах; индивидуальное хозяйствование тут как раз сохранялось, но мелкие земледельцы теряли свой социальный статус, личную независимость, отдаваясь под покровительство сильных мира сего.           Этот социально-политический процесс приобрёл имущественную форму по двум основным причинам. Во-первых, ввиду сильной романизации данных территорий, выпятившей в глазах людей значение имущественных отношений: патроны стремились не просто расширить круг зависимых от себя людей, но и присвоить принадлежавшие им земельные участки как общепризнанную ценность. Во-вторых, — из-за особенностей самого варварского менталитета, в рамках которого статус члена социума понимался комплексно: его полноправие включало в себя неотъемлемой частью владельческое отношение к участку земли; отказ от полноправия в пользу патрона означал тут одновременно и передачу ему прав на аллод).           Таким образом, в условиях политической нестабильности, злоупотреблений сильных мира сего, накладывавшихся на и без того низкую продуктивность земледелия, гибель свободного мелкого землевладения была неизбежной. В немалой степени этому способствовала и политика самой королевской власти, разорявшей аллодистов непосильными военной и прочими повинностями. Земледельцы в массовом порядке старались уклониться от их исполнения, для чего сплошь и рядом добровольно отказывались от своего статуса и от связанных с ним аллодиальных прав-обязанностей. Широкие масштабы приняла практика дарения аллодов монастырям и светским правителям — в обмен на покровительство и защиту от различных напастей окружающей среды.           В итоге всего этого короли столкнулись с неприятным фактом: в какой-то момент обнаружилось, что со своим проектом строительства вертикали власти они поспели лишь к шапочному разбору.           "Отличием Северной Галлии от ряда европейских регионов было то, что... знати удалось здесь "опередить" королей в подчинении свободного населения... Не только оскудевшие крестьяне, но и свободные, сохранявшие земельную собственность, почти повсеместно превратились здесь в зависимых от знати (в первую очередь, от служилой знати) людей" (17, с. 229).           Надо уточнить, что сие было визитной карточкой не только Северной Галлии, но в ещё большей степени — южных территорий империи франков, на которых королевской власти вообще клейма было некуда поставить (Северная Галлия бросается в этом плане в глаза исследователям лишь потому, что здесь процесс становления крупного землевладения протекал весомо, грубо, зримо — уже в рамках самого варварского королевства, тогда как на южных территориях он завершился много раньше и, соответственно, не отразился в источниках данной эпохи: латифундисты тут господствовали изначально).           Что было делать бедным королям? Встать в позу и, потрясая оружием, потребовать свою долю? Но это было бы противозаконным и антименталитетным актом, ведь указанное крупное землевладение сложилось вполне в рамках общепризнанных порядков. А главное, что толку требовать чего-либо, если не достаёт силы взять? Королевская власть, будучи могущественнее каждого отдельно взятого магната, со всем данным слоем, тем не менее, тягаться уже никак не могла. Тем более, что многие латифундисты, действуя по принципу: "на короля надейся, а сам не плошай", предусмотрительно обзаводились и собственными дружинами.           Само существование магнатов не просто в качестве крупных землевладельцев, но и как патронов множества клиентов свидетельствовало об относительной слабости центральной власти. Раз люди массами отдавались под покровительство местечковых "авторитетов", то, значит, короли не справлялись с задачами наведения и поддержания порядка на местах. Магнаты в этом плане, очевидно, оказывались более эффективными защитниками.           С другой стороны, данный факт перехода населения под патронат магнатов создавал новую проблему. Последние тут явочным порядком брали на себя не что иное, как функции власти. Само указанное покровительство своим остриём было направлено прежде всего в сторону противостояния не местному разбою, а тому же королю. Ведь отказ от статуса полноправного франка преследовал, главным образом, цель выхода из непосредственной юрисдикции центра, осуществлялся во имя освобождения от тягот военной службы, судебной и прочих повинностей, налогового бремени. Патрону в этом плане предъявлялись соответствующие требования: раз взялся покровительствовать — покровительствуй! Защищай — в том числе и от произвола всех прочих властей.           Обращаю внимание на то, что такое переподчинение податного населения происходило вполне в рамках существовавшего законодательства. Различия статусов свободных и лично зависимых признавались королевской властью; при этом последние не несли никаких государственных повинностей, а сам переход из одного состояния в другое не был ничем ограничен. В эту дыру и утекло постепенно могущество центра.           В какой-то момент короли обнаружили, что их главная военная опора — свободные франки — исчезла. Тут-то перед ними и встала во всей своей остроте проблема формирования собственного аппарата. Но время было уже потеряно. А главное — были утрачены возможности самостоятельной политики. У королей в сложившихся условиях не оказалось даже средств для формирования достаточных для борьбы вооружённых сил, ведь основные ресурсы преимущественно и сосредоточились в руках их соперников — магнатов.           Короче, дело было из рук вон плохо: куда ни кинь — всюду клин. Оставалось одно: смириться с обстоятельствами и постараться обратить их себе на пользу. То есть попытаться на худой конец хотя бы превратить конкурентов в союзников. На это франкские короли в конце концов и сделали вынужденную ставку, вербуя в число своих аппаратчиков не кого иного, как находимых ими в жизни реальных её хозяев — земельных магнатов, окружённых толпами зависимых от них людей (то есть являвшихся уже реальными управленцами в отношении этих людей). Такое положение сложилось в рассматриваемом регионе де-факто. Центральной полуноминальной власти тут не оставалось ничего другого, кроме как, сохраняя хорошую мину при плохой игре, признать его и де-юре.           Главная особенность     Таким образом, на юго-западе Европы становление аппарата управления (класса бюрократии) происходило, во-первых, не с подачи короля, а во-вторых, формально — в силу значительной романизации — на базе имущественных отношений. Понятно, что первое обстоятельство прямиком вытекало из второго: исходный имущественный характер слоя магнатов и делал его существование независимым от воли политического центра.           Франкские короли, приступая к формированию своего аппарата власти, с одной стороны, нашли этот слой уже сложившимся и могущественным, а с другой — в имевшихся условиях не могли ничего противопоставить тенденции дальнейшего его упрочения. Отчего в конечном счёте в реализации своей политики (в том числе, кадровой) центр был вынужден прибегнуть к услугам магнатов, формально легализуя их реальное положение управляющих и тем самым включая их в состав государственного аппарата.           Имущественный характер пути формирования и самого социального положения данного аппарата, таким образом, резко отличал его от военно-политического характера пути становления и положения аппарата Скандинавии и являлся главной специфической особенностью юго-западного региона. Пример которого сильно смущает умы современных теоретиков "феодализма", объявляющих указанный региональный вариант "классическим" даже в общемировом смысле. В свете же всего вышеизложенного очевидно, что он, напротив, не только не являлся таковым вообще, но и в самой Европе, отличавшейся специфичностью, стоял особняком. Здесь имела место не "классика", а специфичность в квадрате. Весь вопрос, как понятно, в том, что считать "классикой". То ли общество, что первым попалось на глаза исследователям и лучше всего изучено? Или то, особенности которого наиболее адекватно отражают основные закономерности изучаемой эпохи, то есть менее всего замутнены случайными влияниями? Я, разумеется, придерживаюсь последней трактовки.           Впрочем, закономерности не были бы закономерностями, если уступали бы дорогу случайностям — даже самым значительным. Вот и в данном регионе все исходные особенности местных социумов постепенно сошли на нет. Случайные их черты в ходе развития естественного процесса бюрократизации стёрлись, а закономерные — проявились. Имущественные поземельные отношения перестали играть роль в формировании и структурировании бюрократии, античная ментальность была преодолена, общественное устройство пришло к консенсусу с характером производства. В эпоху "развитого феодализма" власть и на юго-западе стала напрямую связываться лишь с местом в управленческом аппарате, а земельные лены — рассматриваться как чисто служебные наделы, а не частная "собственность". В "среднее" средневековье положение конкретного аппаратчика определялось уже не тем, что он — земельный магнат, а наоборот, его земельный "магнатизм" зависел от его места в управленческой иерархии. Если исходно (в силу действия описанных выше случайных обстоятельств) власть в юго-западном регионе Европы сложилась как производная от землевладения, то в итоге исторического развития (в рамках раскрытия общих закономерностей бюрократической формации) землевладение и здесь приобрело характер, производный от власти.           4. Феномен иммунитета           Постановка проблемы     Включение магнатов в состав членов центрального аппарата управления выражалось в форме дарования им особых суверенитетных прав — так называемых иммунитетов. На этом феномене следует остановиться подробнее. Во-первых, потому, что в медиевистике он трактуется ошибочно. А во-вторых, потому, что иммунитетные пожалования, подобные юго-западноевропейским, в основном отсутствовали в Азии и даже во многих иных государствах Европы. Сие требует объяснения.           Объяснение любого феномена сводится к обнаружению его сущности и причин происхождения. Обнаружение сущности есть правильное (обращающее внимание на закономерные признаки) описание (определение) объекта; в определение частичного ("частьевого" — от слова "часть") бытия, тем самым, входит описание его отношения к целому, то есть функции (ибо закономерности проявлений части жёстко обусловлены не только изнутри, но и извне, организованной средой его обитания — целым).           Социальные институты прописаны, естественно, по этому адресу, то есть являются частями соответствующих социальных организмов. Объяснить их — значит, в частности, вскрыть их смысл, обнаружить цели, преследуемые теми, кто произвёл на свет данные институты и обеспечил их существование (ведь в обществе всё является результатом деятельности людей, руководствующихся своими интересами, то есть преследующих некие цели). Также необходимо осветить и обстановку, в которой достигаются указанные цели, то бишь средства, имеющиеся в распоряжении действующих лиц.           Общее формальное определение     Иммунитет со стороны его правового оформления — это пожалование магнату и вообще члену управленческого аппарата части суверенитетных прав центра в отношении населения определённых территорий.           Дарование иммунитета сводилось к возложению на иммуниста судебных и полицейских функций, военного руководства и общего администрирования (в рамках существовавшего законодательства). С другой стороны, иммунистам также передавались права на сбор налогов, на трудовые повинности, судебные штрафы и прочие имущественные взыскания (речь, конечно, идёт не просто об осуществлении этих сборов силами иммунистов, а одновременно и об обращении их в пользу последних).           Мотивы королей     Иммунитетные права жаловались королями, которые тем самым ущемлялись в своём положении суверенов. Встаёт вопрос: почему же последние шли на эти, как кажется, заведомо невыгодные сделки? За редкими исключениями магнаты их к этому насильственно не принуждали. Вряд ли короли руководствовались и альтруистическими соображениями. Короли — это такие парни, которым палец в рот не клади: они не любят, когда у них во рту шныряют чужие пальцы. Очевидно, что иммунитетные пожалования приносили центральной власти какие-то дивиденды. А "маловыгодная" форма данных пожалований объясняется лишь неблагоприятностью условий, в которых приходилось действовать королям, извлекая оную "прибыль". Иммунитетная политика, безусловно, преследовала какие-то цели и являлась лишь особым средством их достижения в конкретных обстоятельствах.           Общая сущность иммунитета     Чем же был выгоден иммунитет королям? Чтобы понять это, надо понять его общую сущность вообще. А она очень проста. Как отмечалось, пожалование иммунитетов магнатам, с одной стороны, означало дарование им прав и возложение на них обязанностей государственной службы, управления, а с другой — было платой за эту службу. И то и другое суть заурядные и необходимые моменты бюрократической и даже любой вообще управленческой организации. Всякое управление осуществляется посредством какого-либо аппарата (механизма) и в этом плане представляет собой систему распределения управленческих полномочий между звеньями данного аппарата. Одновременно всякий аппарат управления существует за счёт каких-то материальных отчислений со стороны прочих элементов управляемой структуры (в обществе таковыми отчислениями являются налоги); притом, естественно, данные отчисляемые блага также должны как-то распределяться между различными указанными звеньями.           В бюрократических обществах иерархи повсеместно привлекали кадры для службы в своём аппарате, передавая им в рамках этой службы известные суверенитетные права, властные полномочия (ведь несение службы тут и состояло в пользовании такими полномочиями, в управлении), а также платя за данную службу жалованье (то бишь перераспределяя в пользу указанных кадров часть податей, повинностей и пр.). Соответственно, и юго-западноевропейские иммунитеты были лишь особой формой становления типичной системы организации управленческого аппарата и распределения материальных благ между его членами. Содержательно актами иммунитетных пожалований полномочий франкские короли формировали аппарат управления на подвластных им территориях.           "Пусть каждый господин, — говорится в одном из капитуляриев Карла Великого, — осуществляет принуждение по отношению к своим людям с тем, чтобы они все лучше подчинялись и считались с приказами и распоряжениями императора" (17, с. 454).           Здесь иммунисты прямо рассматриваются как аппаратчики — посредники и проводники воли верховного иерарха. С этой общей стороны сущность феномена иммунитета не заключает в себе никакой тайны.           Обращаю внимание, однако, что простым и понятным данный институт представляется лишь с точки зрения концепции, рассматривающей господствующий класс первичных обществ как бюрократию. Рассматриваемый порядок распределения прав-обязанностей и материальных благ характерен и логичен именно для управленцев. Но если указанный класс принять за собственников средств производства (что, как известно, типично для советских учёных), то проблема происхождения и сущности иммунитета оказывается куда более запутанной и сложной. Тут уже на роль основания господства выдвигается богатство, и пожалование в нагрузку к нему суверенитетных прав выглядит уже не столько формированием управленческого аппарата, инициативой и поручением короля, сколько результатом собственной борьбы местных "феодалов" за неподконтрольность центральной власти. То есть в данной концепции феномен иммунитета осознаётся не как порождение природы бюрократии и управления вообще, не как обычный наём на службу за зарплату, а либо как следствие экономической мощи иммунистов, как выкручивание рук центру, либо же (поскольку в подавляющем большинстве случаев пожалований прав-обязанностей и налогов ни о какой экономической мощи жалуемых речь вести явно нельзя) как дарование за красивые глазки, то есть нелепое и пустое разбазаривание ресурсов центра.           Таким образом, с точки зрения "бюрократической" концепции загадка иммунитета вообще заключается вовсе не в общей сущности всех разновидностей иммунитетов, а только в их специфике, именно в особенностях их конкретных форм. Откуда последние произошли и что собой представляли? Особенности юго-западноевропейских иммунитетов (то есть их особую, частную сущность) можно усмотреть в характере и объёме жалуемых магнатам полномочий, в форме этих пожалований, а также и в форме "зарплаты".           Форма пожалования     Прежде всего остановлюсь на том, что сразу бросается в глаза, — на различиях внешних форм пожалований. Они были обусловлены характером тех лиц, которым жаловались права. В этом плане иммунисты Англии, например, сильно отличались от иммунистов юго-запада Европы. Англосаксонские короли нанимали на службу людей со стороны: во-первых, неимущих, во-вторых, не состоявших исходно ни в каких отношениях с населением закрепляемых за ними территорий. Франкские же короли имели дело с магнатами — крупными земельными собственниками и одновременно патронами, господами населявших их земли людей. В результате закономерно, что одно и то же по содержанию пожалование властных прав и фискальных сборов в отношении первых "наёмников" выглядело как положительный, а в отношении вторых — как отрицательный акт. У англосаксов короли даровали нанимаемым аппаратчикам суверенитетные права. У франков короли делали то же самое, но по форме это выглядело как отказ центра от своих суверенитетных прав в отношении контролируемых магнатами территорий и их населения. Повторяю: одно дело — жаловать права и подати третьему лицу, а другое — жаловать права самому власть имущему и основному налогоплательщику. В последнем случае формой пожалования, разумеется, является не положительное дарение прав, а освобождение от обязанностей, некое отрицательное действие, самоограничение дарителя в отношении дарополучателя. Наёмники английских королей не были изначально ничем им обязаны, поэтому и привлекались на службу, получая за это права и подати. В случае же с магнатами сделка оформлялась так, что короли не жаловали им что-то от своих щедрот, а отказывались от своих прав в отношении магнатов, ограничивали королевскую юрисдикцию на принадлежавших последним землях (которые тем самым преобразовывались на деле в суверенные территории, мини-государства).           Таким образом, формальная сторона дела — имело ли место дарование прав или освобождение от обязанностей — зависела просто от характера иммунистов. При противоположном их характере противоположными были и формы иммунитетных пожалований. "Грамоты дарения", вывернувшись наизнанку, представлялись "Грамотами освобождения". "Я тебе даю" заменялось на: "Я у тебя не отбираю".           Надо заметить, что такая форма оплаты службы — весьма обычное явление, характерное для всех тех случаев, где аппаратчики исходно являются обязанными центральной власти различными повинностями. Как уже отмечалось, аналогично освобождались от налогов военнослужащие Скандинавии, на том же положении находились стратиоты Византии, казаки в России и пр. То есть с этой стороны феномен юго-западноевропейского иммунитета также не являлся чем-то исключительным в мировой истории; форма пожалования не составляла его особенной сущности.           Форма "зарплаты"     В качестве платы за службу короли могли предложить своим аппаратчикам лишь то, что имели, то есть свои суверенитетные права. Разумеется, не в той их части, которая состояла в самом исполнении управленческих обязанностей, в самой службе, а в той, что касалась всякого рода материальных поборов, повинностей и пр.           Форма пожалования этих налогов, пеней и т.д. определялась многими обстоятельствами, о которых подробнее будет рассказано в пятой части. В их числе можно назвать, например, первоначальную немощь королевской власти у варваров. Последняя была не в состоянии организовать централизованный сбор налогов, ибо просто не располагала для этого достаточным аппаратом (в данном случае такой аппарат как раз только формировался). Поэтому короли жаловали своим вассалам-управленцам довольствие в основном не в готовом материальном виде (не хлеб и мясо с центрального склада), а в виде права на подати с определённых территорий. Организация отчуждения этих податей полностью перекладывалась на плечи самих аппаратчиков.           Такая практика нередко встречалась в мировой истории на ранних этапах формирования государств, отражая в первую очередь неразвитость примитивных бюрократий. Однако в Европе она получила более выраженные формы ввиду господствовавшего здесь частного характера взаимоотношений людей, в том числе и самих бюрократов, короля и его вассалов (то есть по природе местного менталитета).           В Азии, где власть выделялась как естественная и традиционная, строительство аппарата управления было не личным делом деспотов, а осуществлялось зачастую по каким-то общепризнанным принципам — родства, знатности. Более того, его (аппарата) нервными окончаниями, низовыми звеньями обычно являлись тут органы общинного самоуправления. Сбор налогов в данной ситуации в немалой степени осуществлялся силами самих налогоплательщиков.           В Европе же строительство аппарата было частным делом короля, а народная жизнь отличалась гораздо большей, чем в Азии, разобщённостью. Ввиду этого затруднения со сбором налогов были значительнее и распределение их с большей степенью вынужденности носило индивидуализированную натуральную форму территориальных пожалований.           Но в целом данная форма "зарплаты" также не была исключительной особенностью Европы.           Характер полномочий     Более существенное значение имел характер составлявших иммунитетное пожалование полномочий.           Какие конкретно полномочия — не в смысле объёма власти, а по содержанию управленческих функций — передавались центральной властью на места? Как уже отмечалось выше, важнейшая вообще особенность Европы заключалась в военном характере здешней бюрократии. Последняя тут силой взяла власть в свои руки и опирала её также прежде всего на силу. То есть и по происхождению, и по текущему бытию европейских управленцев их главной функцией было военное дело. Это отразилось и в официальной идеологии, в самоосознании бюрократией своего места в социуме: наиболее авторитетной в Европе была трёхчленная схема, делившая общество на "молящихся" (священников, клириков), "воюющих" (рыцарей, воинов) и "трудящихся" (крестьян, земледельцев).           В силу этого служба королям была тут прежде всего военной службой. Администрирование как таковое рассматривалось в качестве побочного и несущественного занятия. Члены аппарата понимались главным образом как воины, которые по первому требованию короля обязаны были выступать в поход либо сами по себе, либо, соответственно рангу, — во главе вооружённых отрядов зависимых от них людей. Сам король в данной бюрократической системе являлся прежде всего верховным главнокомандующим. Класс бюрократии представлял собой практически военную организацию — профессиональную армию. В этих условиях судебные, полицейские, фискальные и прочие административные функции не считались основными, значимыми, исконно государственными. Отчуждение их в пользу вассалов осуществлялось легко и непринуждённо — взамен на признаваемую куда более существенной воинскую службу. На всё прочее короли при необходимости закрывали глаза.           "Кьерсийский капитулярий 877 г. предписывал, чтобы от аллодистов не требовали ничего, кроме военной службы" (17, с. 458).           Надо заметить, что у такой политики были немалые резоны. Власть европейских королей, не подпираемая никакой традицией, основывалась исключительно на их конкретной военной силе, то есть определялась численностью подконтрольных им воинских формирований. Поэтому они и стремились первым делом к увеличению этой численности, нанимая солдат и офицеров (рыцарей и баронов) и пускаясь во имя этого во все тяжкие, то есть раздавая последним в качестве зарплаты всё, что могли. Могли же короли, как уже отмечалось выше, предложить лишь то, что имели, — свои суверенитетные права, в составе которых наёмников, конечно же, больше всего интересовали их материальные компоненты.           Однако само извлечение этих компонентов было неразрывно связано с исполнением административных функций: ведь сбор налогов, судебных пеней и штрафов, принуждение к исполнению повинностей и пр. предполагали уже фискальные, судебные и полицейские полномочия исполнителей. Данная форма оплаты необходимо сопровождалась возложением на воинов всего указанного круга управленческих обязанностей. Для центральной власти, зацикленной на военном деле, это даже могло казаться удобным — дать военнообязанным дополнительную аппаратную нагрузку, чтоб служба мёдом не казалась.           Таким образом, властные административные функции в Европе доставались аппаратчикам как продолжения фискальных, а последние, в свою очередь, представляли собою оплату воинской службы. На тех же магнатов при всей жалуемой им иммунитетности возлагалась обязанность выставлять воинов королю, обеспечивать выполнение воинской повинности подведомственным им населением. Даже церковь не стала тут исключением. Епископов и монастырскую братию, конечно, нельзя было привлечь к военной службе непосредственно: сие были воины Бога и Папы Римского. Но взамен           "Во Франкском королевстве при Каролингах в церковных вотчинах возникает институт адвокатов, или фогтов. Фогты, назначаемые иммунистами (при участии графов) (то есть представителей королевской администрации — А.Х.) из светских лиц, выполняли административные и судебные функции в вотчине, следили за выполнением свободными, проживавшими на иммунитетной территории, воинской повинности" (17, с. 455).           Характерной особенностью западноевропейских иммунитетных пожалований было, следовательно, то, что они представляли собой передачу на места административных полномочий центральной власти в обмен на военную службу. Эта особенность была присуща данным пожалованиям вообще и юго-западноевропейскому иммунитету, в том числе — как одной из их форм. То есть данное уточненное определение последнего феномена ещё не является полным. Тем не менее указанная черта уже отличает его как чисто западноевропейский институт от сходных институтов Азии.           Объём полномочий     То, что властная вертикаль западноевропейской государственности формировалась прежде всего на базе военной функции, определило возможность отчуждения сюзереном прочих функций в пользу вассалов. Однако полнота данного отчуждения в разных регионах Европы различалась — в соответствии с теми условиями, в которых оно происходило. Понятно, что как бы низко ни ценилась тут административная власть в сравнении с военной, добровольно расстаться с нею не спешил никто. Любую власть короли выпускали из своих рук лишь в силу обстоятельств, по необходимости.           В этом плане юго-западный регион был слабым звеном цепи, и не случайно именно здесь пожалования суверенитетных прав приобрели ярко выраженную иммунитетную форму. В других регионах короли вовсе не были такими покладистыми и расточительными в отношении своей власти.           "Как видно из грамот, короли предоставляли иммунистам в Англии главным образом лишь неполную юрисдикцию — исключались дела, касавшиеся интересов короны, тяжбы по поводу земельной собственности. До конца англосаксонского периода основной судебной инстанцией оставался здесь королевский суд, которому была подчинена ещё значительная часть свободного крестьянства" (17, с. 455). "В некоторых государствах, где существовала относительно сильная централизованная власть (Византия, отчасти Вестготское королевство) и административные прерогативы вотчинников были ограниченными. В других же странах довольно рано сложились иммунитеты, притом в своей законченной форме (Каролингская монархия)" (17, с. 453).           То есть всё дело заключалось лишь в реальной силе тех, кому жаловались иммунитетные права. Там, где последние действительно жаловались де-факто, короли, конечно, не злоупотребляли щедростью, а передавали своим наёмным воинам-аппаратчикам лишь необходимый минимум власти, строго блюдя свои интересы. В тех же регионах, где подобная операция в основном носила только формальный характер, где властное положение магнатов сложилось само по себе и признавалось иммунитетными грамотами лишь де-юре, объём "жалуемых" полномочий был максимальным. Как уже отмечалось, на юго-западе Европы           "Владельцы вилл и их управляющие порой осуществляли полицейские и фискальные функции, а кое-где и низшую юрисдикцию" (17, с. 208) и без благословения королей, явочным порядком. В этих условиях реального переподчинения населения центральная власть не многое теряла в своих пожалованиях, ибо у неё всё уже и без того было отобрано.           Отличие от Азии     Итак, в Европе первичной и главной была военная функция аппарата, а административная — вторичной и побочной. Короли легко жертвовали побочным во имя главного и даже видели в этом выгоду: баба с возу — кобыле легче. В Азии всё было наоборот. Здесь власть имела традиционный и естественный характер, и административные функции являлись основными в деятельности управленческого аппарата (военное руководство входило в их состав в качестве неотъемлемой части). В этих условиях, несмотря на неизбежное для любого управления делегирование полномочий на места, это делегирование вовсе не принимало форму иммунитета.           Во-первых, при комплексности управления тут просто невозможной была практика отказа центра от каких-то функций взамен на другие. Восточные иерархи раздавали полномочия своим аппаратчикам не путём их функционального дифференцирования: "эти — вам, а эти — мне", а во всей их функциональной совокупности, но ограниченно по полноте, по объёму власти. В Европе же военные вассалы короля в административном плане были нередко полностью самостоятельны на подконтрольных им территориях. В Азии, пока сохранялось единство государства, аппаратчики по всем направлениям своей управленческой деятельности являлись лишь представителями центральной власти. Не было такой функции, которую они осуществляли бы обособленно и независимо.           Соответственно, во-вторых, различался и объём жалуемых прав. В Европе с её военной организацией вертикали власти аппаратное единство вполне сохранялось даже при условии полной административной автономии мест, то есть последняя могла иметь место. В Азии, при комплексности управления, такое было невозможным. Власть не была функционально дифференцирована и нельзя было манипулировать отдельными функциями, отдавая какие-то полностью в ведение низовых звеньев аппарата, а какие-то нет. В этих условиях полнота власти на местах означала бы просто распад государства, всей управленческой структуры. Тут абсурдной была сама мысль о какой-либо самостоятельности, неподконтрольности вассалов центру, то есть как раз об их иммунитетности, о даровании им прав административного неподчинения.           Немного критики               "В буржуазной исторической литературе иммунитет трактуется главным образом в публичноправовом аспекте (ох уж этот ультраправовой характер буржуазии! — А.Х.). В развитии данного института во Франкском государстве, например, усматривают стремление королевской власти воспрепятствовать росту самостоятельности графов путём введения прямого контроля над иммунитетными округами" (17, с. 453).           Это, конечно, странное представление. Получается, что короли во имя ограничения сепаратизма графов потакали сепаратизму магнатов. Из огня сигали в полымя. Непонятно также и то, что же подразумевается тут под "прямым королевским контролем": ведь магнаты освобождались не только от юрисдикции графов, но и всех представителей центра вообще.           "Марксистская историография особое внимание уделяет социальной сущности иммунитета, рассматривая этот институт как юридическое оформление внеэкономического принуждения крестьян вотчинниками" (17, с. 453).           Советские учёные (впрочем, каюсь: не они одни) умеют так излагать свои мысли, что сами перестают их понимать. На деле речь в приведённой цитате идёт вовсе не о сущности; предлагается не определение и не объяснение феномена иммунитета, а его оценка с точки зрения одного из его побочных результатов. Внимание обращается не на функциональную роль и цели иммунитетных пожалований, а на то, что из них воспоследовало. Причём в крайне узком аспекте — с точки зрения изменений положения земледельцев и даже простой утилитарной оценки этих изменений.           Это, кстати, общая позиция советской науки. Что она ни изучала бы, у неё всегда возникает "сразу мысль: а как народ?" Преобладает этакий своеобразный "классовый" подход к "познанию и определению сущности" социальных феноменов (я беру всё это в кавычки, ибо при данном подходе нет на деле ни познания, ни определения, ни раскрытия сущности). Подлинно классовый метод предполагает выяснение причин происхождения и содержания общественных процессов и институтов через анализ интересов, руководящих действиями значимых социальных сил. Проблема иммунитета в таком разрезе предстаёт как явно не крестьянская. Земледельцы, во-первых, не являлись тут действующими лицами: свои взаимоотношения утрясали лишь короли и магнаты. Во-вторых, в любом вообще процессе закабаления (если рассматривать пожалование иммунитета как его оформление) крестьянство выступает как страдающая сторона; такой процесс по определению не может быть результатом действий производителей и, соответственно, объясняться посредством анализа интересов последних.           Однако советские учёные мало озабочены объяснениями: их "классовый" подход есть не научный метод анализа, а простое "великое стояние" на определённых классовых позициях. Все общественные феномены и процессы при этом рассматриваются не с точки зрения их собственной функциональной роли, а под углом их влияния на положение производителей. Позиция, конечно, благородная, но не научная.           Разумеется, побочным результатом иммунитетных пожалований стало укрепление суверенного положения вотчинников в отношении зависимого от них населения. Но не это было целью королевской политики. И не в этом заключалась содержательная сущность феномена. На деле здесь имелся процесс становления-строительства бюрократического аппарата; иммунитеты являлись специфической региональной формой организации последнего.           То есть в общем плане — сие было просто распределение властных полномочий и "кормлений", имманентное любому аппарату управления, а в частном — лишь особая форма такого распределения, обусловленная особенностями конкретной ситуации на юго-западе Европы. Акцентирование внимания на том или ином уровне содержания зависит лишь от задач исследователя: если важна сущность иммунитета как общественного института вообще, то подчёркивать следует его общее значение; если же имеется желание отличить его как особую форму от всех прочих форм организации аппарата, то нужно обращать внимание именно на его специфику.           Основания различий     Как легко заметить, в конечном счёте мои расхождения с советской наукой в очередной раз упираются в различия философских оснований. В рамках заявленной в первой части методологии я рассматриваю все общественные феномены с точки зрения их отношения к обществу как целому. Данный подход закономерно систематичен: ведь любое целое есть система, и все его элементы суть звенья этой системы. Следовательно, выявление функциональной сущности общественного явления или института всегда одновременно является и его объяснением (поскольку всякое объяснение есть не что иное, как обнаружение системной принадлежности объекта).           Советские же учёные трактуют реалии целого с позиций его отдельной части. Понятно, что при этом перспектива сильно искажается; в частности, не может быть и речи о системном подходе и объяснении объекта исследования. Когда за точку отсчёта берётся часть, да ещё не самая значимая, не определяющая лицо эпохи, то обнаружению поддаются главным образом лишь те изменения, которые претерпевает эта часть под действиями иных (значимых) частей, то есть результаты внешних процессов. Содержание данных результатов и объявляется советской наукой сущностью тех явлений, которые их породили. За сущность причины принимается следствие. Но через следствие нельзя объяснить причину: процедура тут прямо противоположна. Отталкиваясь от следствия, причину можно в лучшем случае только установить, а в худшем — лишь постулировать её обязательное наличие согласно закону причинности. Объяснить же саму данную причину — значит, обратиться к её собственному содержанию и происхождению.           Советские учёные с их "классовой" закомплексованностью, с их склонностью все общественные феномены разглядывать через призму борьбы эксплуатируемых с эксплуататорами, ничего на деле в приведённой выше цитате не объяснили, а лишь произнесли заклинание, создали видимость ответа на вопрос о природе иммунитета.           5. Особенности Англии           Исходные влияния     Если вести речь о "классике жанра" в становлении бюрократического общества в Западной Европе, то с наибольшим основанием к ней может быть отнесён, пожалуй, англосаксонский вариант. Для него характерна относительная чистота процесса. С одной стороны, в данном регионе были практически незаметны последствия романизации, а с другой — здесь претерпел существенный урон и традиционный менталитет; в силу этого поле для действия собственно бюрократических закономерностей было сравнительно расчищено и они проявили себя с большей адекватностью.           Исходный народный строй англосаксов был близок скандинавскому, но с теми ослаблениями и видоизменениями, которые сообщили ему переселение и завоевание. Первое негативно отразилось на прочности и авторитетности традиционных установлений, второе — привело к усилению центральной политической власти. Значение последней, кроме того, постоянно поддерживалось потребностями подавления коренного завоёванного населения — кельтов, а также нуждами противодействия нападениям новых завоевателей (которые, кстати, в конце концов таки добились своего: англосаксов сменили датчане, а тех — нормандцы. Последние же модифицировали порядки в Англии в сторону франкских.           "Нормандское завоевание 1066 г... существенно приблизило английский феодализм к тому типу феодальных отношений, который доминировал в "классических" регионах Западной Европы" (17, с. 295). "Поселения англосаксов были как групповыми, так и хуторскими" (17, с. 277).           Причём и в рамках групповых поселений господствовало обособленное соседское общежитие.           "Констатируя наличие сельской общины (то бишь попросту — совместного поселения завоевателей во враждебной им среде — А.Х.) в Англии VII в., приходится признать её рыхлость по сравнению с общиной более позднего периода. Социальные связи кэрлов, с одной стороны, концентрировались в более узких ячейках, с другой — охватывали более обширные коллективы, чем деревня. Под ячейками первого типа имеются в виду большие семьи" (17, с. 278). "Основу территориального строя англосаксов образовывали не деревенские общины, а более обширные округа, включавшие ряд поселений. Центром округа было судебное собрание... куда сходились главы семей; здесь решались все дела, представлявшие общий интерес, разбирались тяжбы. Как свидетельствуют записи права, произведённые по инициативе королевской власти, эти собрания уже в начале VII в. находились под охраной короля, а возглавлял их его управляющий" (17, с. 279). "Участие в народных сходках считалось неотъемлемым социальным признаком свободного человека. В грамоте, относящейся к концу периода, кэрлы именуются "достойными участия в судебном собрании и ополчении и пользовании общими выпасами"" (там же).           То есть тут имелась картина, прямиком унаследованная от исходного протоскандинавского прошлого англов и саксов, но в разбавленной концентрации и со значительной примесью королевской власти.           Характер отношения к земле     Отношение к земле у англосаксов было, по-видимому, "одалевидным" ("В англосаксонский период не существовало ни "классического" "полного" аллода, ни прекария" — 17, с. 287), но, с одной стороны, при отсутствии давности владения, — менее выраженным в смысле неотчуждаемости и пр., а с другой — опосредствованным наличием сильного политического центра. В этих условиях, как отмечалось выше, обладание данным участком было не только источником положительных эмоций, то бишь всяческих приятных прав, но и основанием весьма обременительных обязанностей. Более того, и сами "права одальмена" тут подверглись существенным изъятиям в смысле их политического наполнения: самую важную их часть взял, разумеется, на себя король со своим аппаратом.           Становление аппарата управления     Слабая романизация Британии выразилась, помимо всего прочего, и в отсутствии здесь в качестве заметного явления крупного землевладения, естественного "магнатизма".           "В условиях неразвитости аллодиальных форм землевладения отчуждения крестьянских земель происходили в ограниченных размерах, и этим путём могли складываться преимущественно очень небольшие вотчины" (17, с. 293).           В отличие от Скандинавии, накопления земельных богатств здесь всё-таки имели место (практиковались дарения церкви и т.п.), но (теперь уже в отличие от юго-западных регионов) не как основной, а лишь как побочный процесс. В обществе налицо были только два основных взаимодействующих субъекта — масса свободных англосаксов и король с его дружиной. Отношения между ними строились, разумеется, не на имущественной, а на чисто государственной, политической основе.           Изначально короли выступали в роли обычных общеплеменных военных вождей. Основной воинской силой при этом являлись рядовые свободные кэрлы. Но с оседанием последних на земле, во-первых, постепенно затруднилось исполнение ими воинской повинности, а во-вторых, и сами короли всё больше испытывали потребность в упрочении своей личной власти, в становлении подконтрольного им аппарата насилия и управления. Как и у скандинавов, процесс носил двусторонний характер. С одной стороны, сами земледельцы в ходе своего имущественного расслоения распадались на способных и не способных нести воинскую службу, на простых крестьян и военное сословие. С другой стороны, короли также вносили свою лепту в этот естественный процесс, формируя слой лично преданных им воинов-аппаратчиков.           "Гезиты, позднее тэны (дружинники — А.Х.), в услугах которых государственная власть остро нуждалась, получали от короля земельные пожалования" (17, с. 282).           Характер последних определялся конкретным положением самих королей в соответствующие эпохи. Первоначально, как отмечалось, оно было близким статусу общеплеменного вождя. Государственность во всех своих аспектах ещё находилась в процессе становления. В частности,           "Подати в англосаксонских королевствах поначалу не представляли собой налогов в полном смысле слова, то были "кормления"... которые глава племени — король мог получать во время разъездов по подвластной ему территории" (17, с. 283).           Понятно, что в этих условиях пожалования дружинникам могли носить только форму натурально земельных (король давал лишь то, что имел, а подати в данную пору ещё не являлись его "имуществом"). То есть земля тут даровалась без населения и рассматривалась сама по себе как ценность. Предполагалось, что гезит заселит её рабами и другими категориями зависимых земледельцев (например, арендаторов) и будет получать с неё доход. Кроме того, формой оплаты тут являлось и освобождение от кормленческих обязанностей в отношении короля.           Но со временем практика кормлений переросла в подлинное податное обложение.           "У англосаксов кормления, по-видимому, очень скоро приобрели характер обязательных поставок продуктов населением. В "Законах Инэ" уже зафиксирована норма, которую полагалось сдавать с каждых десяти гайд... Гайда уже в начале англосаксонского периода стала обозначением податной единицы, с которой шли поставки продуктов" (17, с. 284).           С этих пор короли стали жаловать своим вассалам уже не земли для "окультуривания", а прямые права на сбор налогов с податного населения определённых территорий.           При этом           "Округа и территории, где королевская власть собирала "кормления", разумеется, не имели ничего общего с вотчинами: крестьяне платили королю или его представителю подати продуктами не в силу частной зависимости, а в качестве его подданных... Фактически король передавал по грамоте вовсе не землю — она оставалась в руках тех, кто владел ею до пожалования, — крестьян, мелких собственников. Непосредственным объектом пожалования обычно были доходы, собираемые с этих земель королём, — "кормления". Получатель пожалования мог отныне их присваивать" (17, сс. 284-285).           Вместе с фискальными правами владельцу такого пожалования (бокленда), конечно, передавались и различные административные функции.           "Важным средством воздействия на крестьян была судебная власть, которую зачастую приобретал владелец бокленда. Вместе с правом сбора податей и присвоения судебных штрафов он получал по грамоте право председательствования в местном судебном собрании. Таким образом, территория, доходы с которой служили объектом пожалования, превращалась в иммунитетный округ" (17, с. 286).           Как видно, процесс становления бюрократического аппарата у англосаксов носил преимущественно политический характер и практически не искажался вмешательством имущественных отношений.           6. Особенности обществ Центральной Европы           Факторы влияния     В деликатном положении оказались племена Центральной Европы — бавары (юг центра), алеманны (юго-запад центра) и саксы (север центра). У них сложилась весьма своеобразная ситуация, обусловленная, разумеется, специфической комбинацией вышеуказанных факторов влияния. С одной стороны, здесь достаточно сильным являлось влияние античных порядков, в особенности — в Баварии и Алеманнии. С другой — не было (в ближайшей исторической перспективе) никаких переселений и завоеваний, отчего практически не сложился институт военных вождей (королей) с их дружинами в качестве политической власти и центров государственных образований. Тут получилось так, что традиционный менталитет больше всего пострадал в части, касающейся имущественных отношений людей, но не их политических представлений и организации. Причём даже и в имущественном плане влияния романизации были специфичны в сравнении с юго-западными регионами, а конкретно — здесь отсутствовали изначально крупные землевладельцы, латифундисты-магнаты; влияние античных собственнических отношений отразилось только на менталитете, облегчив процедуру отчуждения земли, но сам контингент землевладельцев был преимущественно традиционным.           Отношение к земле     Как отмечалось, наибольшей романизации подверглись южные и западные районы центра. В Саксонии "общественный строй в конце VIII — начале IX в. сохранил наибольшее количество признаков дофеодального уклада" (17, с. 157).           Однако и здесь не обошлось без искажающих влияний со стороны соседей, особенно усилившихся в связи с франкским завоеванием.           Помимо романизации прочность традиционного менталитета центрально-европейских племён была, видимо, подорвана и меньшей (относительно племён Скандинавии) давностью их пребывания на данных территориях. Всё ж таки переселения имели место в их обозримом прошлом, отразившись на трепетности отношения конкретного варвара к принадлежавшему ему участку земли. Последний представлялся ему не столько землёй предков, сколько его собственной — в качестве полноправного члена социума.           На такой почве легче прорастали и посевы позднеантичных порядков. Понятно, что труднее всего данные "злаковые" акклиматизировались на севере.           "Характерна крайняя замедленность (до IX в.) процесса превращения аллода у саксов в отчуждаемую собственность" (17, с. 158).           Зато в центральной и южной Германии уже к VIII веку           "Аллод превратился в собственность не только малой семьи, но и её отдельных членов" (17, с. 250).           Этим саксы, алеманны и бавары резко отличались от свевов, данов и прочих скандинавов, которые, как известно, протянули с данным важным делом аж до XII века.           Организация управления     Однако такое отчуждение земли происходило в центральном регионе в существенно иной обстановке, чем на завоёванных (юго-западных и т.п.) территориях. Я имею в виду указанное отсутствие сложившейся и авторитетной королевской власти. Управление у данных племён было по-прежнему организовано традиционно. Изменения менталитета и самих общественных порядков тут коснулись опережающим образом организации хозяйственной жизни, имущественных отношений, но весьма подзадержались в политической и, соответственно, социальной областях.           Как всегда, особенно отличились в данном плане саксы. У них дольше всего держались пережитки родовых и родственных отношений, а также язычества, "исключительно большое значение имела родоплеменная знать" (17, с. 157).           Последнее обстоятельство симптоматично: ведь свято место пусто не бывает. Значение традиционной знати отражало не что иное, как незначимость власти военной.           "Особенностью... строя у саксов... была слабая роль дружины" (17, с. 160).           Для становления последней не было почвы. Во-первых, саксы обитали в значительном отдалении от римских границ и не могли ходить набегами через территории иных, пограничных племён (не были они и мореходами, как скандинавы, ибо промышляли не рыбной ловлей и пиратством, а обычными земледелием и скотоводством; отчего для них был закрыт путь викингов). Во-вторых, как отмечалось, саксы никого не завоёвывали и военная власть не сложилась у них и в качестве общеплеменного института.           "На незначительную роль дружины в общественном строе саксов указывает и то обстоятельство, что ни в правовых, ни в нарративных источниках нет даже особого термина для обозначения дружинника (наподобие франкского антрустиона, лангобардского газинда, англосаксонского гезита и др.), а в Саксонской правде повышенным вергельдом защищены только представители родовой знати, но не дружинники — последние в ней даже не упоминаются" (17, с. 160).           Таким образом, на месте короля с его военным аппаратом у саксов и прочих баваров имелась традиционная знать. Но, естественно, совсем не в той роли. Данная знать не представляла собой некоего новообразования, отчуждённой от народа политической власти — как в силу своей военной немощи, так и по закономерной вписанности в традиционную систему отношений, в том числе — систему управления.           "Простые свободные (фрилинги — А.Х.) участвовали в политической жизни страны — наравне с эделингами (знатью — А.Х.); их представительство на общеплеменном собрании саксов было одинаковым с представителями нобилей и даже литов (зависимых! — А.Х.) (по 12 человек)" (17, с. 158). "При отсутствии единой королевской власти политическое единство Саксонии осуществлялось через посредство общеплеменного собрания представителей всех трёх слоёв племени, которые избирались на собраниях отдельных округов, входивших в состав четырёх племенных герцогств страны. Общеплеменное собрание в населенном пункте Маркло на р. Везер имело очень обширную компетенцию: издание новых общеплеменных постановлений и возобновление прежних, обсуждение самых важных дел, касавшихся войны и мира" (17, с. 159).           "В немецкой литературе довольно долго сохранялась патриархальная интерпретация отношений между благородными и простонародьем... Не существовало — во всяком случае, последовательно проводимой и резко выраженной — противоположности моральных оценок знати и крестьян" (17, с. 523).           В поэме "Руодлиб" (первая половина XI в.) деревня "представляет собой самодовлеющий мирок, жители которого самостоятельно решают все свои дела, вплоть до наказания преступников смертью по приговору местного суда. Читатель тщетно стал бы допытываться, кому подчинено сельское население, находится ли оно от кого-либо в зависимости и т.п., — эти вопросы не занимают автора, дающего явно приукрашенную картину сельской жизни" (17, с. 525).           Я как раз очень сомневаюсь, что здесь имело место приукрашивание действительности. Как будет видно ниже, организация крупного землевладения у предков немцев была очень своеобразной и положение землевладельцев и знати отражало эти особенности. Деревня не противостояла какому-либо сеньору как её господину, а, напротив, различные графы, бароны, епископы и даже сам король входили в состав членов деревенской общины на общих правах держателей земельных наделов на её территории.           "При совершении подобных (земельных — А.Х.) дарений не происходило полное изъятие этих земель из-под контроля общины; получатели дарений (светские и церковные вотчинники) становились лишь соучастниками в пользовании общинными правами наряду с прочими общинниками" (17, с. 254).           Как это получилось?           Земля и власть     Важнейшим по последствиям моментом описанной организации управления и ментальности было традиционное соединение владения землёй с политическим полноправием. У племён центра           "В общественном сознании и в законодательстве (каролингские капитулярии) собственность (земельная — А.Х.) и свобода всё ещё тесно связаны — связь, идущая от варварского общества и долго остающаяся в силе" (17, с. 267).           О социальной значимости землевладения свидетельствует и то, что           "В капитуляриях строго различаются те, кто, помимо держаний, зависимых от вотчины, обладает собственной землёй, и те, кто таковой земли не имеет. Если свободные держатели обладали и своей собственной землёй, то их тяжбы по делам о владении землёй разбирались в суде графа" (17, с. 270).           В отношении же держателей вотчинных земель представительство в суде осуществлял вотчинник. Политические права прямо связывались с землевладением, с обладанием собственным участком.           Таким образом, хотя земля в центральном регионе отчуждалась без проблем, но при всём том данная процедура одновременно являлась и процедурой передачи политических прав. Что существенно отразилось на характере этого отчуждения-приобретения и формах землевладения.           Характер отчуждения-приобретения земли     Характер отчуждения земли у саксов, алеманнов и баваров определялся многими обстоятельствами. Помимо указанной зависимости от остаточно "одалевидной" природы отчуждаемых участков, он был связан и с причинами, по которым данное отчуждение производилось — то есть с его целями. Последние даже следует рассмотреть в первую очередь.           В этом плане центрально-европейский регион также представлял собой нечто особенное. Здесь, как и на юго-западе, имели место различные смуты и неурядицы, нашествия и неурожаи, которые разоряли земледельцев и принуждали их прибегать к помощи и покровительству сильных мира сего. Но тут был исключён такой важнейший фактор дестабилизации мелких хозяйств (сыгравший решающую роль у франков), как бремя службы королю. При той организации власти, которая имелась у саксов, баваров и алеманнов, не могло быть злоупотреблений в части принуждения населения к исполнению воинской и судебной обязанностей.           В силу этого дарения земли являлись тут вовсе не моментами актов уклонения от службы и не сопровождались, соответственно, вступлением в личную зависимость, изменением социального статуса. Ведь именно это последнее, напоминаю, и было целью и основным содержанием аналогичного процесса у франков: передача прав на аллод являлась лишь следствием и формой выхода свободного франка из-под юрисдикции короля путём вступления в личную зависимость от магната-патрона. Перед предками немцев не стояла такая задача. Поэтому у них дарение было чистой платой за покровительство — без какого-либо установления при этом отношений зависимости между дарителем и дарополучателем. В этом регионе           "Акты, посредством которых волеизъявитель передаёт самого себя в зависимость, исключительно редки" (17, с. 267).           Расставшись со своим аллодом, а точнее — с имущественными правами на него, "крестьяне остаются лично свободными людьми, стоящими не вне общества, а внутри него" (там же).           Таким образом, отчуждение земли здесь имело иные причины и социальное содержание, чем на юго-западе. Не менее любопытны были и формы данного отчуждения (а также и приобретения), связанные уже с вышеотмеченным единством владения аллодом и полноправия.           Во-первых, при наличии такой связи каждый даритель старался сохранить за собой хотя бы видимость землевладения — как основу своего статуса. Отчуждение было лоскутным со стороны тех, кто отчуждал.           "В подавляющем числе случаев они дарят лишь часть своих земель, оставляя другую в своей полной собственности" (17, с. 267).           Во-вторых, в точности те же интересы руководили и самими дарополучателями. Земля для них представляла не столько экономическую, сколько политическую ценность. В условиях, когда доступ к управлению опирался на владение определённым по величине участком земли (мансом), тот, кто владел бОльшим числом мансов, располагал и большей властью. При данной "парламентской" форме правления это было равнозначно числу голосов в "парламенте", то есть в органах управления конкретным округом, областью, в целом племенем. Следовательно, приобретение земель тут тоже было лоскутным.           Организация крупного землевладения     Следствием вышеописанного явилась крайне оригинальная организация вотчины в Центральной Европе.           "Из трёх видов крупного землевладения, господствовавших в раннефеодальную эпоху, — королевского, церковного и светского — лишь земли фиска и королевские домены представляли собой относительно компактные владения (впрочем, мансы, или гуфы, принадлежавшие королю и разбросанные по деревням среди наделов собственников самого разного социального статуса, — вполне обычное явление). Вотчины даже самых крупных монастырей, аббатств и епископств Германии отличались крайней дробностью и разбросанностью" (17, с. 256); "отчётливо прослеживается тенденция приобретать земли (в виде зависимых наделов) именно в разных местах, не собирая их в какие-то компактные владения (даже в королевских грамотах, пожалованных крупным монастырям и церковным магнатам, заметно стремление предоставлять мелкие части владений)" (17, с. 260). "Большинство свободных обитателей немецких деревень, которые совершают дарения в пользу церковных вотчин... имеют земли в разных поселениях; определить, в каком из этих поселений они жили и где был центр их хозяйства, возможно лишь в редчайших случаях" (там же).           То есть жили-то, конечно, данные землевладельцы в одном месте, но объекты их собственности (и власть) были рассеяны мелкими порциями по множеству других деревень.           "В пределах одного поселения могли находиться земли, принадлежавшие королю (герцогу), графам, различным церковным вотчинам, крупным феодалам, многочисленным мелким дарителям, включая мелких вотчинников и свободных крестьян... Только часть этих собственников — обитатели деревни, и лишь некоторые из них — крестьяне. Деревне противостоит крупная вотчина; однако вотчина распылена — она обычно включает в себя лишь отдельные наделы в той или иной деревне" (17, с. 262).           Сам король жаловал не площади, измеряемые гектарами и обозначаемые как земли там-то и там-то, а именно мансы, какое-то число мансов (или гуф). Манс являлся единицей измерения землевладения (а вовсе не квадратный метр, ар или гектар), будучи, видимо, наделом, достаточным для придания его владельцу статуса полноправного члена социума. Огромные владения в сотни наделов были разбросаны по разным деревням по несколько, даже по одному-два манса (гуфа).           Отражением этого и было то, что деревня вовсе не являлась чьей-либо вотчиной, зависимой общиной. Трудно представить себе господина над коллективом, в состав членов которого входит сам король, не считая тучи более мелких графов и баронов. Одновременно неудивительно, что данная община представляла собой принципиально незамкнутое сообщество: социальная разнородность её членов не позволяла ей "схлопываться" в чисто соседский похозяйственный организм, а неизбежно выводила деревню на орбиту окружной, областной и далее жизни социума. ("Характерная черта немецкой деревни раннефеодального периода — как раз отсутствие замкнутости, "открытость". Немецкая деревня крайне пестра по социальному составу своих жителей" — 17, с. 258.)           Ещё одно проявление "классового" подхода советской науки     Отмеченный феномен лоскутности крупного землевладения центральной Европы стараются объяснить и советские учёные. Каким образом?           Исходя из того же факта связи землевладения с полноправием, но при ограниченном (видимо, "классовым" подходом) понимании его последствий. В этом объяснении обращается внимание только на мотивы дарителей, то есть крестьян. Вполне справедливо утверждается, что "традиционное представление о полноправном свободном как человеке, имеющем свою землю (наряду с держанием), — причина земельных дарений по частям" (17, с. 268).           Об этом я уже писал выше. Однако сие объясняет лишь лоскутность дарений земледельцев, но никак не форму королевских пожалований (которые тоже были лоскутными и даже при компактном дарении исчислялись не площадями, а наделами), а тем более, не форму приобретений. Что заставляло самих крупных землевладельцев сохранять свою вотчину в таком нелепом лоскутном виде? Что мешало им сводить свои разрозненные участки в одно целое — хотя бы там, где они располагались в пределах одной деревни? На эти вопросы советская наука ответов не даёт.           Формирование бюрократии     Итак, вотчинное землевладение в центральных областях Европы приняло странные на первый взгляд очертания. Оно располагалось не крупными массивами, а десятками и сотнями мелких участков рассеивалось по стране во множестве округов и поселений. Ибо каждый такой участок давал право голоса в конкретном поселении, округе и т.д. Ценностью было само число наделов (а вовсе не общая их площадь), именно оно способствовало повышению объёма власти, правового авторитета личности. В данных условиях накопление власти формально осуществлялось через накопление земли в такой извращённой форме. Становление бюрократии шло путём, предписанным традиционным менталитетом и господствовавшими нормами общежития.           Сильные мира сего здесь были не настолько сильны, чтобы взять власть в свои руки явочным порядком, а были вынуждены присваивать её постепенно и способами, признаваемыми в данном социуме законными (причём не только народными массами, но и самими нобилями, также являвшимися носителями той же ментальности и, следовательно, действовавшими описанным образом не только по принуждению, но и по убеждению). Внешне эти способы выглядели как чисто имущественные приобретения, но последние являлись не самоцелью, а лишь экзотическим средством захвата власти. Землевладение выступало не в роли богатства и не в качестве базы для расширения круга экономически зависимых от землевладельцев лиц, а правовым основанием политической мощи.           Становление бюрократии совершалось тут таким образом, что владельцы большего числа мансов повсеместно превращались в слой политической элиты, влиятельных людей. Конечно, курсом, параллельным данному, шло формирование и упрочение королевской власти с её центральным аппаратом, а также и церковной администрации. Но тем не менее именно указанный выше процесс задавал тон бюрократической реорганизации центрально-европейских обществ. И именно его особенности оказали решающее влияние на характер немецкой государственности.           Сила и слабость немецкой государственности     Для оной государственности в качестве её отличительных черт характерны две как будто бы противоречащие друг другу особенности. Во-первых, постоянное полуобморочное состояние центральной власти. Во-вторых, авторитетность для немцев власти вообще, если можно так выразиться, развитость у них инстинкта государственности. Оба эти обстоятельства выросли из одного и того же корня.           Слабость центра была обусловлена естественно-административным, невоенным характером происхождения местной политической власти. Она долго не представляла из себя силы сама по себе, в особенности, способной противостоять управляемому населению, и не являлась, следовательно, костяком данного общества, а точнее, тем внешним жёстким каркасом, который скреплял бы его в рамках единого политического образования — государства. Степень единства данного управленческого аппарата напрямую отражала степень реального, то есть экономического единства самого населения, которая была чрезвычайно низка. Закономерно, что и единая государственность пребывала тут в жалком состоянии; политическая карта Германии представляла собой лоскутное одеяло из десятков и сотен мелких и средних княжеств и герцогств — вплоть до той самой поры, пока буржуазные преобразования производства и общества не создали наконец для единства немцев прочную основу.           С другой стороны, те же традиционность происхождения и естественность бытия этой слабой власти сообщили ей ореол законности и народности. Население рассматривало её как продолжение самого себя, как органическую часть социума, а не как нечто, навязанное ему извне насилием. Государство мыслилось порождением и элементом развития племенного самоуправления, защитником и представителем общих интересов, отчего между бюрократией и массами управляемых здесь не было отношений отчуждённости и противостояния.           Центрально-европейский бюрократ не воспринимался руководимым им народом и сам не осознавал себя как насильник, а в общем мнении числился господином, ставшим таковым по общепризнанному авторитетному ввиду своей древности праву. Мало того что слой управляющих вёл здесь происхождение от традиционной родовой знати, но он ещё и утверждал своё властное положение в обществе законным с точки зрения обычного права образом. Наконец, ослабленность военной функции этой бюрократии (являвшаяся причиной её неспособности к жёсткой силовой централизации) выпячивала на первые роли её чисто административные функции, естественная необходимость которых не могла быть подвергнута сомнению. В особенности при том, что в исполнении этих функций управленцам приходилось опираться преимущественно на народ, отчего возможность злоупотреблений служебным положением у них была сильно снижена. Власть тут в значительно большей степени, чем, например, на юго-западе, обращалась к управляемому населению своей полезной, справедливой стороной и в меньшей — угнетательской, враждебной. Сие, конечно, дополнительно способствовало подъёму её авторитета.           Таким образом, средневековая немецкая государственность была слабой по своей военной мощи, по своему властному потенциалу в отношении управляемых, но сильной — поддержкой этого самого населения, уважением народа, готовностью масс управляемых к подчинению её распоряжениям не по принуждению, а по убеждению (надеюсь, читатель помнит, что убеждения как элементы ментальности не являются обязательно рациональными).           Особенности немецкого менталитета     Эта особенность менталитета резко отличала (и отличает по сей день) немцев от иных западноевропейских народов и сближала (сближает) их с народами Востока. Для немцев характерно передаваемое от поколения к поколению уважение к порядку, к власти, к государству. Дисциплина у них в крови, а точнее — в тех самых нервных клетках, которые отвечают за убеждения. Это объясняется именно непрерывностью развития их традиционного общежития: никакой насильник не сподобился извне перерезать пуповину, связывающую конкретное настоящее немецкого народа с его прошлым бытиём. В силу чего авторитет данного прошлого закономерно распространился тут на все позднейшие установления и институты; последние в ходе своего становления осознавались лишь как формальные и полезные преобразования народных норм и правил общежития.           (Кстати, не могу удержаться от того, чтобы не отметить и напрямую обусловленный той же ментальностью особый характер немецкой философии. Воспитываемая с детства тяга к порядку в зрелом возрасте у здешних мыслителей выражалась в стремлении к упорядочиванию всего и вся и в области человеческих знаний. Стремление это, весьма похвальное и плодотворное, хотя и нередко хватающее через край, находило своё воплощение в создании всеобъемлющих философских систем — Вольфа, Гегеля, Канта и пр. Свободно парящему французскому остроумию тяжеловесный и основательный немецкий ум противопоставлял упорядоченную систематику, охватывающую весь Мир паутиной Закона и не оставляющую тем самым места для произвола отдельного духа. "Свобода есть осознанная необходимость" — это тоже сказано немцем).           В то же время сходство немецкого менталитета с азиатским (например, китайским) неполно. Оно связано с тем, как понятно, что в обоих регионах общество развивалось в условиях преобладания традиционного и естественного характера власти. Но на Востоке данное развитие изначально имело своими исходными пунктами скопления, а в Германии — политический племенной союз (при всех недостатках местной политичности). Поэтому в Азии общественный коллективизм прорастал корнями из родового и родственного коллективизма, из практических общинных структур, а у немцев он долгое время носил лишь характер объединяющей идеи, причём не ближнего, а дальнего действия: распространяющейся не на соседей, а на всю племенную общность. Здесь не было развитых промежуточных уровней организации, которые исходно подчиняли бы себе личность; последняя изначально и на всём протяжении становления общества и государства сохраняла своё частное бытие. Это отсутствие низового коллективизма, непосредственной вписанности индивида в тотально обусловливающую его жизнь общинную общность составляет основное и кардинальное отличие немецкого общежития от азиатского — со всеми вытекающими отсюда последствиями в отношении содержания менталитета. Личность контактирует здесь с государством без посредников, и последнее понимается как форма организации не коллективов, а отдельных индивидов. Для азиата первичен его конкретный социум, замкнутый мирок, в котором происходит весь цикл его практической жизни. Государство выступает здесь лишь в роли внешнего дополнения или продолжения общины. Для немца же первично само государство — как единственное упорядочивающее начало, непосредственно определяющее бытие каждого.           Особенности менталитета французов и англичан     Итак, особенности менталитета немцев обусловливались спецификой их исторического развития. Но так же специфично было и развитие всех прочих европейских народов. Если взять, например, французов, то у них политическая власть была и нетрадиционной, и неестественной. Народный порядок франков был разрушен в ходе становления здешней бюрократии и государственности, и на смену ему утвердились порядки, диктуемые именно королями и власть имущими. Соответственно, тут неоткуда было взяться уважению к власти, к порядку вообще. Страх перед силой никак не мог перерасти в нравственный и правовой авторитет насильника, а основанные на насилии несправедливые порядки — быть рационально оправданы. На этой почве не могли сложиться сколько-нибудь глубокие убеждения о необходимости подчинения навязанным нормам жизни: правильность их подвергалась сомнению каждым новым поколением. Содержанием убеждений французов являлась не уверенность в разумности и справедливости порядка, а лишь смирение перед его тоталитарностью.           Поэтому закономерно, что французы в нутре своём — антигосударственники. Они всегда готовы крушить свои Бастилии и рубить головы любимым королям, что немыслимо для добропорядочного немца. Но это ещё цветочки! Господство политических насильников привело во Франции к освобождению индивидуального духа не только от всяческого почтения к власти, но и, хуже того — от уважения к олицетворяемому лишь с её волей порядку вообще. Французы и сами по себе — глубоко "неупорядоченные" люди, лёгкие на подъём, лишённые немецкой основательности и укоренённости в некоей традиционной жизни. Недаром немцы считают французов легкомысленными, а те их, наоборот, — тугодумами. Так оно в действительности и есть. Француз внутренне свободен и тем чертовски симпатичен. Немец внутренне дисциплинирован и тем вызывает искреннее уважение.           Нечто гибридное представляет собой менталитет британцев. С одной стороны, для последних характерен тот же консерватизм и обстоятельность, которые присущи и немцам. Народные традиции, обычное право у островных кельтов, англосаксов, датчан и пр. сохранились в гораздо большей мере, чем у их континентальных собратьев, а тем более у франков, лангобардов, остготов и вестготов. Приверженность англичан традициям вошла в поговорку.           В то же время отношение к государству и устанавливаемым им порядкам у них куда более критично. Ведь данное государство тут также (как и в Галлии) развилось не традиционным путём и выполняло не естественные функции. Оно было государством завоевателей, силой навязавших завоёванным свою власть и свои правила общежития. Последние, однако, в отличие от той же Галлии, не смогли здесь вытеснить и разрушить народные обычаи (в силу куда большей их укоренённости и прочности), а лишь надстроились над ними.           Понятно, что отношение к этому государству и к его законам у англичан было гораздо более фривольным, чем у немцев (если у Гегеля государство — высшее воплощение Мирового Духа, то у Гоббса — лишь продукт общественного договора). Английские короли так же рисковали своими головами и Тауэрами, как и их французские коллеги (кстати, отсутствие столь же известной политической тюрьмы в Германии симптоматично). Однако эта фривольность распространялась лишь на сферу политики, но вовсе не выливалась в пренебрежение к любому порядку вообще. Уважение к последнему имело прочную основу в организации самой народной жизни британцев. Политическое свободолюбие и свободомыслие у них естественным образом сопрягались и сопрягаются по сей день с бытовым консерватизмом, с неприятием всех и всяческих перемен, со стремлением поддерживать раз и навсегда заведённый порядок жизни.           (В отличие от всех этих относительно цельных и определённых ментальностей русский гибридный — в силу указанных в начале данного раздела причин — менталитет размыт, расшатан, совмещает в себе самые полярные черты. Русский человек мечется из крайности в крайность: от истового служения "опчеству" и идее — до самого разнузданного эгоизма и цинизма, от суперпорядка — к суперхаосу и наоборот. Для более уравновешенного и устойчивого характера западноевропейцев подобная "достоевщина", разумеется, представляется загадочной и непостижимой. Но на деле великая тайна русской души заключена лишь в двух словах: отсутствие определённости). * * * Итак, в Западной (кельто-германской) Европе выделялись по крайней мере четыре региона, различавшиеся по характеру формировавшихся здесь обществ. Теперь я попробую описать некоторые общие черты западноевропейской цивилизации, но читатель постоянно должен иметь в виду, что предлагаемые обобщения справедливы в конкретном преломлении лишь с теми или иными оговорками. В каждой грани данной призмы единый луч света играет своими красками.           Как уже ясно, важнейшей особенностью рассматриваемого региона являлся нескопленческий характер происхождения здешних социумов, из чего уже последовательно вытекали нетрадиционность и неестественность власти, её функциональная ограниченность, частность бытия людей и другие подобные обстоятельства. Сами же эти следствия имели свои производные в организации общественной жизни. Рассмотрим их подробнее.           Глава третья. Общие черты западноевропейских обществ           1. Организация социально-экономической жизни           Функции власти     Если в Азии, Греции и Риме государства развивались на базе потестарных общин с их "первичным" и (или) "вторичным" коллективизмом и наследовали их обширные функции, сами будучи продолжениями общинных структур и их высшими воплощениями, то в Западной Европе они возникли, как упырь на пустыре, в разреженном пространстве чистой политики. Исходной и самой значимой функцией данных государств почти на всём протяжении средневековья оставалось военное дело. Конечно, постепенно, со временем к последнему по необходимости добавились и некоторые административные права и обязанности власти, но в сравнительно (с исходной военной функцией, а также с аналогичным администрированием в Азии) незначительном масштабе. Эти функции были и реально ограниченными по своему набору и полномочиям, и субъективно сами бюрократы рассматривали их как побочные и вторичные относительно воинской службы.           Ещё в большем загоне находилась тут экономическая жизнь. Управление ею, будучи одной из прерогатив администрирования, стало предметом заботы западноевропейских бюрократов в самую последнюю очередь и в весьма ограниченных масштабах и узких формах. Непосредственное производство в регионе традиционно было частным делом тружеников и всегда оставалось таковым в своих основных деталях. Руководство хозяйственной деятельностью населения не входило в компетенцию аппарата управления; государство не совало тут свой нос везде и всюду, как в азиатских деспотиях. В Европе экономическое бытие масс управляемых не подвергалось жёсткой бюрократической регламентации, как в прочных целых-обществах Востока (и даже хотя бы как в демократических социумах античности, где указанной регламентацией в отношении своих членов занимался сам коллектив граждан).           Таким образом, рассматриваемый регион сильно уступал азиатскому в плотности государственной опеки в большинстве важнейших сфер организации общества. Нескопленческий характер происхождения власти исходно ослабил её потенции. Если на Востоке бюрократический аппарат возникал как средство разрешения внутренних проблем и к тому же на базе мощного традиционного коллективизма, отчего подминал под себя общество, контролируя его жизнедеятельность во всех её аспектах, то в Западной Европе королевская власть была порождена лишь внешней необходимостью и в силу таковой своей природы выполняла относительно общества роль своего рода панциря, с одной стороны, защищавшего тело социума от ударов среды, а с другой — насильственно удерживавшего его в рамках некоего единства. Собственная же внутренняя жизнь данного общества находилась за пределами полномочий этой власти и даже мало её интересовала. Хотя королям с их аппаратами и приходилось брать на себя некоторые упорядочивающие функции, но в целом экономическое бытие европейских народов отличалось своей незаорганизованностью, аморфностью, автономностью по отношению к власти, функционировало и развивалось само по себе. В этом плане бюрократия не являлась здесь руководящей и направляющей силой, а играла в основном пассивную роль стороннего наблюдателя.           Низовая организация экономики     Таким образом, непосредственная организация хозяйствования являлась в Западной Европе делом самих производителей, собственно экономических субъектов. Однако и сами эти субъекты тут представляли собою массу ничем между собой не связанных производителей, чьи ментальность и образ жизни отличались глубоким индивидуализмом. Народное хозяйство в Европе не только не было организованным сверху, но и в низовой своей структуре являлось абсолютно разобщённым, анархическим, чуждым общинному коллективизму Азии. Экономика в целом носила здесь частный характер. Каждый индивидуальный труженик трудился сам по себе, как бог на душу положит, обеспечивая своё воспроизводство и воспроизводство своей семьи только личными усилиями. Какие-либо традиционные связи отдельных производителей (например, родовая или родственная) тут напрочь отсутствовали, отчего данные связи могли установиться (по мере того, как в этом возникала необходимость) только в чисто экономической форме.           Первой из данных форм стали, как известно, общинные связи крестьян-земледельцев в рамках их сложившихся различными путями совместных поселений (а второй, позднейшей — рыночные связи, о которых речь пойдёт ниже). На этой почве и произросла пресловутая германская община — марка. Она носила характер чисто соседского организма, определявшего экономические взаимоотношения отдельных входивших в неё (то есть живших в рамках соответствующего поселения) домохозяйств. Разрастание деревень и закономерное учащение и усложнение контактов соседей-земледельцев — преимущественно ввиду сокращения свободных для обработки и использования земель и угодий — вынуждали индивидуальных производителей постепенно упорядочивать процедуры пользования этими землями и угодьями. На данной почве сформировались поземельное право и некоторый хозяйственный коллективизм. Жители указанных поселений, регулируя контакты по основным вопросам своей экономической деятельности, неизбежно сплачивались в общинные организмы.           Характер марки     О природе и характере марки я уже писал выше. Однако есть смысл ещё раз остановиться на её основных особенностях. Важнейшей из них, как отмечалось, являлась исконная непотестарность этого образования. Марка являлась простым соединением хозяйствующих на одной территории субъектов, вынужденных тем самым как-то упорядочивать свои взаимные отношения по поводу данной территории. Причиной такой неполноценности этого скопления (помимо его мизерных масштабов, обусловливавших неактуальность управленческих проблем) стало его относительно позднее возникновение. В европейском регионе, напоминаю, управленческие структуры сложились не на базе скоплений, нетрадиционным и неестественным путём и, соответственно, предшествовавший политическому государству этап потестарных организаций тут вообще отсутствовал. Те зачатки скоплений, которыми и являлись позднейшие земледельческие поселения, развились уже в рамках сложившихся бюрократических систем, то есть в условиях свершившегося отчуждения власти в пользу военного аппарата. Закономерно, что на долю собственно общин остались лишь жалкие крохи с пиршественного стола управления. Их полномочия были сильно урезаны и носили неполитический характер. В силу этого марка (ещё раз оговариваюсь — помимо самой её количественной незначительности) и являлась лишь похозяйственной организацией, не нёсшей на своих плечах никакой серьёзной собственно социальной управленческой нагрузки. Последняя роль была монополизирована абсолютно оторванной от марки бюрократией.           Кардинальное отличие условий становления марки, отразившихся на её специфике, заключалось, таким образом, в том, что в Западной Европе социальные группы управляемых и управляющих вообще уже возникли и существовали как особые "профессии" к моменту образования общины, а не являлись результатом её собственного естественного развития, как в Азии. Европейский общинный коллективизм формировался в рамках сложившихся государств, при готовой, устоявшейся структуре и ментальности социумов, то есть при определённых взаимоотношениях народа и его властной верхушки. Марка становилась как результат собственного творчества земледельцев, отражавшего их практические потребности безотносительно к каким-либо санкциям класса управленцев и в стороне от сферы управления вообще.           Соответственно, взаимоотношения этих земледельцев были весьма обеднёнными. Коллективы-общины последних изначально не являлись и даже в перспективе не могли стать потестарными, то есть были лишены всех тех функций, которые уже взяла на себя европейская бюрократия. Азиатская община, напоминаю, являлась вполне самостоятельным организмом, субъектом власти, низовым элементом, встроенным в систему общественного управления вообще, фундаментом её пирамиды; функции управленцев и управляемых делились здесь не по "профессиональному" признаку — вот это ваше, а это — наше дело: дело считалось общим и различались лишь объёмы властных полномочий в его реализации. Одни преимущественно организовывали все процессы социальной жизни, руководили, а другие — воплощали в жизнь руководящие указания, исполняли их. Планы вождей были тут, так сказать, планами народа.           Германская же марка не являлась субъектом власти и её элементом, а представляла собой инородное для последней новообразование, используемое и оцениваемое данной властью лишь с точки зрения удобств фискальной политики. Марка не состояла в родстве с государством и не претендовала на административные, судебные и прочие функции: всё это было делом представителей аппарата, местных сеньоров. Но зато и сеньоры при этом не имели права вмешиваться во внутренние дела общинников; последние не ждали от них указаний — когда пахать и что сеять, как это практиковалось в Египте, Китае и т.п.           По тем же обстоятельствам в марке слабым было значение и родственных (я уж не распространяюсь о коллективистско-родовых) связей. Последние, как указывалось, развивались повсеместно в меру сохранения старого и развития нового коллективизма, но только там, где они имели социальное значение, то есть в рамках опять же потестарных общин. Стимул к упрочению родства и вызреванию больших родственных групп носил в древности вовсе не экономический, а именно социальный характер: по родству, принадлежности к родственной группе определялся социальный статус в рамках соответствующих социумов. Европейское общество в своём становлении миновало стадию естественных скоплений как предтечу государств. Когда же дело дошло до таких минископлений (до образования деревень и общин), было уже поздно: для их развития в потестарные структуры не было никакой возможности. Как наличие потестарных общин отрицало возможность становления чисто политических государств, так и наличие последних препятствовало образованию внутри них потестарных общностей. Соответственно, тут не было почвы и для развития родственных групп в среде управляемых (о среде бюрократии — разговор особый), отношений родства вообще как социального фактора. Марка в итоге сложилась и существовала как чисто хозяйственный организм, объединявший: по величине элементов — малые семьи индивидуальных производителей, по типу отношений — неродственников, соседей. И то и другое, как понятно, отражало незначимость родственных связей и соответствующую неразвитость этих связей и их материальных воплощений — родственных групп.           Отношение к рынку     В силу указанного характера внутренних связей в марке последняя представляла собой такую социальную среду, в которой легко и свободно могли развиваться и развивались товарно-денежные отношения. С точки зрения самостоятельности и взаимной обособленности её членов данная община давала сто очков вперёд не только своим дальним азиатским родственницам, но даже и греко-римским предтечам. Для проникновения рыночных порядков в недра маркового строя народной жизни не было никаких существенных внутренних препон.           Однако, несмотря на этот многообещающий потенциал, реализоваться ему было значительно труднее, чем рыночным устремлениям античных народов. Во-первых, наличные возможности здесь не подстёгивались необходимостью. Германцы не испытывали острой нужды в товарной ориентации своего производства; участие в межрегиональном обмене не было у них условием выживания, как у греков. Они также и не притягивали к себе рынок за уши чисто политическими средствами, подобно римлянам. То есть, во-вторых, рыночный потенциал западноевропейских обществ заключался лишь в характере здешних социальных отношений, но никак не провоцировался внешними условиями их (указанных обществ) существования. Данный регион находился в основном (за исключением средиземноморского побережья) на периферии мировой экономики, в стороне от международных торговых путей и древних экономических центров. Становление рыночных отношений шло тут лишь по мере его собственного хозяйственного развития, причём — как естественное следствие этого развития: в исходных условиях маркового строя вызревание экономических связей населения (вторичного, как отмечалось выше, то есть необщинного характера) неизбежно происходило лишь в данной частно-рыночной форме.           Сие породило одно важнейшее следствие. Если в античных обществах рыночные отношения устанавливались на базе вовсе не соответствующих им по своему характеру орудий производства, то в Европе эти отношения возникали именно вместе с развитием последних, то есть — по мере их (орудий) развития. Отчего данный тип отношений получил прочную, адекватную себе базу. В Древних Греции и Риме (а также и в повторивших их судьбу в этом плане средневековых Генуе, Венеции, Флоренции и пр.) становление и бытие товарного производства и вообще торговли основывались прежде всего на внешних факторах, были результатом благоприятной, но неустойчивой ситуации. Ухудшение региональной конъюнктуры неизбежно привело тут к краху рыночной системы отношений и основанных на ней социумов. В Европе же к Новому времени господство рынка определялось уже не случайным стечением обстоятельств, а характером наличного производства, его материальной основы — орудий труда. Никакая политическая, внешнеторговая и прочая поверхностная конъюнктура над этим уже была не властна: рынок стал здесь вынужденной формой организации способа жизнеобеспечения обществ, а следовательно, и важнейшим условием их выживания вообще.           Города     Свою специфику имели и западноевропейские города. Изначально они, конечно, представляли собою по преимуществу лишь ставки вождей, чисто политические центры (разумеется, за исключением городов юга, во многом унаследованных от античности и находившихся в зоне достижимости мирового рынка). Но само скопление массы людей на городской территории, пусть и вызванное лишь политическими причинами, постепенно вело к ускоренному (относительно темпов преобразования деревни) превращению их одновременно и в центры ремесла и торговли. Все предшествовавшие города-государства древности, выросшие из потестарных общин, были смешанными по занятиям своего населения, то бишь земледельческо-ремесленными. В Европе же имело место полное территориальное разделение труда, узкие специализации города и деревни, что, конечно же, способствовало интенсификации отношений обмена, развитию именно внутреннего рынка как формы организации общественного производства.           Подчёркиваю, что это проистекало всё из того же непотестарного и необщинного характера данных городов. Это были не города-государства. Как и марковый строй, городская общинность (и, в частности, цеховая организация) развилась тут лишь позднее, как новообразование. Изначально же жители европейских городов вовсе не были их гражданами, подобно античным горожанам, а были простыми подданными тех владык, резиденциями которых и являлись данные поселения.           Если в древних городах-государствах общинность была первичной, а власть вторичной, то у германцев — наоборот. Например, в Азии бюрократический аппарат с его вождями выделялся из недр общин для нужд управления ими. Коллективы социумов существовали до и сами по себе относительно управленцев; последние рассматривались чуть ли не как слуги народа и, во всяком случае, хотя бы в ментальности за данным народом признавалось некоторое самостоятельное значение.           В Европе сама власть была исходным началом скоплений. Население городов сплошь и рядом являлось пришлым; на положении коренных "горожан" находились как раз представители управленческого аппарата. У новопоселенцев же не было никаких политических прав; за эти права бюргерам ещё предстояло долго бороться с герцогами (как плебеям с патрициями).           Вместе с тем такой необщинный характер европейских городов делал их гораздо более свободными образованиями, чем города-государства Востока или античности. Во-первых, допуск в число полноправных городских жителей здесь вовсе не был обставлен жёсткими условиями, подобными тем, что определяли членство в полисе или других подобных образованиях. Во-вторых, европейские горожане были абсолютно посторонними друг другу людьми, не связанными никакими традиционными отношениями и взаимными обязательствами, что опять же, с одной стороны, облегчало развитие частно-рыночных отношений, а с другой — создавало почву для становления чисто правовых порядков. Не традиции, не обычаи предков, а писанный закон изначально диктовал правила общежития в данных поселениях (впрочем, как и в организации жизни всего западноевропейского населения, как будет видно ниже). Тут формировалось естественное уважение к нормотворчеству, авторитетность договорных отношений, то есть складывались не что иное, как фрагменты буржуазного менталитета.           Надо отметить, что с развитием экономики города в Западной Европе стали возникать и помимо административных центров — на базе крупных деревень или на скрещениях торговых путей. Эти последние города не находились под традиционным присмотром бюрократии и поэтому развивались в большем согласии со своими внутренними основаниями. Буржуазные установки постепенно приобретали тут решающее значение. Воздух города, как известно, делал человека свободным.           Впрочем, это последнее замечание относится уже к характеристике не социально-экономической, а социально-политической организации жизни западноевропейских обществ.           2. Организация социально-политических отношений           Как понятно, особенности социально-политической сферы жизни западноевропейцев также проистекали главным образом из нетрадиционности и неестественности (политичности) здешней власти. Положение, занимаемое бюрократией в рассматриваемых обществах, то есть её взаимоотношения с прочими социальными слоями были заведомо специфичными, что не могло не отразиться на её поведении и на содержании тех порядков, которые эта бюрократия устанавливала.           Силовой характер власти     Первым важным следствием нетрадиционности и неестественности власти в западноевропейском регионе был её ярко выраженный силовой характер. Подчинение данной власти не было освящено обычаем, не являлось нормой и составной частью народного менталитета (за исключением предков нынешних немцев). Соответственно, местной бюрократии приходилось рассчитывать в основном лишь на авторитет своей непосредственной силы. А также — на относительную слабость управляемого ею населения. Обе эти составляющие своей власти она и старалась обеспечить.           В рамках данной стратегии выживания европейские бюрократы постоянно поддерживали свою высокую боеготовность, крестьян же, напротив, стремились лишить всякой возможности к сопротивлению. Даже "шведские бонды в конце концов лишились права ношения оружия; боевой силой стало исключительно тяжеловооружённое конное рыцарское войско" (17, с. 308).           Отсюда проистекало и массовое строительство рыцарями-разбойниками замков-крепостей. Подобные архитектурные наклонности были чужды властителям Азии, которые предпочитали жить во дворцах, особо не отгораживаясь от своих подданных; крепости на Востоке предназначались преимущественно для защиты от иноземных вторжений и являлись в этом плане общественными строениями, а не резиденциями и объектами частной собственности владык.           Данный силовой характер западноевропейской власти, а также её узкая специализация на военных функциях вели и к повышенной агрессивности местных бюрократов. Война была делом их жизни, и они, естественно, вовсю старались, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы.           Сословная обособленность     Отсутствие корневых связей между управляемыми и управляющими вело и к усугублению их противостояния. В Азии в основном не было таких резких границ между данными социальными группами; в Европе же "между миром господина с его рыцарской культурой и крестьянской жизнью лежит пропасть" (О.Брюннер). Никакая традиция не маскировала, не освящала и не смягчала здесь функциональной и угнетательской сути социальных отношений. Бюрократия и подотчётное ей население выступали как два полюса, между которыми не было никаких переходных состояний и иных, помимо чисто функциональных, связующих отношений (например, родственных или родовых). Раз управление не было традиционным, то народ и не принимал в нём участия. Данная функция была полностью монополизирована аппаратом. Чистота функционального разделения вела к тотальности расхождения культур социальных слоёв, а также и к резкости их правового взаимоопределения. Сословные границы в Европе были очерчены гораздо чётче и решительнее, чем в Азии (за редкими исключениями, касающимися прежде всего Индии).           Аппаратность     Намного резче обнаруживал себя здесь и аппаратный характер бюрократии. В обществах, которые, в отличие от европейских, с одной стороны, сохраняли в своём основании значительные следы родового коллективизма, а с другой — прошли в своём развитии стадию потестарных структур, — в таких обществах аппараты управления обычно вызревали на протяжении веков и естественным путём — как плоть от плоти народа. Размежевание управляемых и управляющих происходило тут постепенно и неполно, ибо, во-первых, немалая управленческая роль сохранялась за обычным правом, во-вторых, власть обладала авторитетом в глазах общества, рассматривавшего её как своё естественное и необходимое порождение, а в-третьих, имелась в наличии значительная собственная самоорганизация масс, окончивших школу потестарности и приобретших прочные новые традиции упорядоченного совместного бытия. В силу всего этого здесь было меньше и технических организационных проблем, и отсутствовала европейская острота социального противостояния низов и верхов.           В Европе же и сам народ был разобщён, что повышало требования к организующей функции власти, и власть эта не имела глубоких корней в традициях народной жизни, отчего её противостояние с управляемыми носило более откровенный характер. Аппараты здесь формировались, с одной стороны, ускоренно и усилиями самих государей, проводивших целенаправленную кадровую политику, а с другой — в резко определённых формах, то бишь в указанной сословной оппозиции народным массам.           Частный характер социальных отношений     Другой важнейшей чертой европейских обществ (с некоторыми оговорками, касающимися собственно Германии и т.п.) являлся уже упоминавшийся присущий им индивидуализм, пронизывавший собой всю социальную жизнь, все отношения людей. Последние на всех своих этажах — хоть в народной, хоть в бюрократической среде — строились как частные. Массы тут исходно не объединялись ни в какие коллективы и в итоге в своих взаимодействиях вступали не в групповые отношения, а только в личные. Каждый отвечал сам за себя и представлял сам себя. Равным образом, так же строились и отношения людей с властью и отношения внутри самого бюрократического аппарата.           Даже само становление данного аппарата в ряде регионов (речь здесь и ниже идёт, понятно, преимущественно о юго-западе) формально выглядело не как общественный, а как частный процесс. То есть как масса отдельных процессов закабаления личности личностью, как множество договоров индивидов по поводу установления между ними отношений патроната-клиентелы, покровительства-подданничества, сюзеренитета-вассалитета. Лишь массовость этого процесса (обусловленная, разумеется, тождеством, всеобщностью его условий и причин) обнаруживала его действительное общественное содержание.           Решающее значение тут имела, понятно, изначальная аморфность германцев, отсутствие у них какой-либо социальной структуры, кроме той, что вынуждалась внешнеполитическими задачами и была представлена аппаратами военных вождей. Эту рыхлость социума отражала и слабость обычного права, традиций коллективизма, регулировавших взаимоотношения людей. Эта область являлась, по сути, чистым Гуляй-полем, на котором закономерно и должна была разгуляться анархическая стихия. Имевшийся пробел в известной мере пыталась восполнить своим законодательством королевская власть. Однако при её скромных амбициях и возможностях она была не в состоянии охватить и зарегулировать своими постановлениями всё богатство общественной жизни. Огромные пласты последней вынужденно должны были самоупорядочиваться естественным порядком. Разумеется, такое самоупорядочение неизбежно приняло черты массового выяснения отношений по принципу: кто сильнее? В результате которого сама собой стала выстраиваться пирамида социальной иерархии, опиравшаяся своим основанием на множественную мелкоячеистую сеть отношений личной зависимости между отдельными индивидами.           Поскольку же в роли субъектов этих отношений выступали не сформировавшиеся в некоем правовом пространстве социальные слои, коллективы и группы, а исходно находившиеся в неопределённом взаимном положении частные лица, то именно их устанавливавшиеся явочным порядком договорные отношения постепенно и разводили всю массу членов социума по разные стороны формировавшегося таким образом правового поля. Конечно, при этом происходило лишь юридическое оформление социального положения людей, в то время как их реальное положение определялось значительно раньше и на поприще практической деятельности. Но прежде реальные неравенства и зависимости не были правовым фактом (например, аллодист и магнат являлись с точки зрения закона равноправными, а иной раз первый имел даже и юридические преимущества перед вторым как представитель "коренной национальности" завоевателей перед завоёванным "инородцем"). Заключение же договоров покровительства и т.п. в массовом порядке переводило практические социальные различия в правовой ранг.           Данный личностный характер отношений людей, понятно, не был характерен для коллективистских обществ Востока и античности. Даже в Древнем Египте, где на деле отсутствовала низовая общинность, или в полисах Греции, где индивиды также (как и германцы) находились в известной оппозиции друг к другу, эта взаимная обособленность членов социумов вовсе не была частным делом людей, а, напротив, являлась как раз социальным институтом, общественной нормой. Частная форма бытия личности тут была или порождением тотальности родового коллективизма, отрицавшего все возможные иные связи людей, или фундаментом нового коллектива, построенного на ней и защищавшего её как высшую ценность, как основу социального порядка, преграждая тем самым путь становлению между гражданами каких-либо отношений личной зависимости. В Европе государство в силу своей функциональной ограниченности, внешности и чуждости народной жизни, а нередко и слабости, было в основном индифферентно к организации взаимоотношений своих членов, стояло особняком к частной жизни подданных, предоставляя всему идти своим чередом и ограничиваясь лишь регулированием того, что касалось непосредственно его самого — то есть прежде всего различных государственных повинностей населения (военной и фискальной).           Разумеется, со временем, с укреплением целостности европейских социумов положение постепенно менялось. Складывались какие-то низовые зачаточные коллективизм и корпоративность, а также возрастало общерегулирующее значение власти, но, тем не менее, частноиндивидуальное начало в регионе всегда сохранялось в качестве доминирующего и являлось одним из стержневых устоев местного менталитета.           Положение монарха     Вышеуказанное торжество частноправовых принципов отражалось и на положении местных властителей. Они также рассматривались общественным сознанием как в значительной степени частные лица. Если в Азии служение монарху отождествлялось со служением обществу, то в Европе на первые роли в качестве социальной ценности выпячивалась личная преданность королю. Сие, как понятно, было связано попросту с отсутствием самого общества, которое стояло бы за монархом и олицетворялось в нём. Тут как раз монарх с его аппаратом и выступал в роли единственной структуры, обеспечивавшей единство определённой территории и её населения.           В Азии вождь являлся выдвиженцем, представителем и (хотя бы в ментальности) проводником интересов общества. Приоритетность социума перед вождём, во-первых, выдвигала общественное благо на роль главной ценности, во-вторых, заставляла самого вождя подчиняться данному менталитету и заботиться о благе общества, а в-третьих, даже идеологически оправдывала смещение вождей, не выполнявших этого своего предназначения.           "Во всех краях древнего Ближнего Востока... забота о подданных считалась важнейшей обязанностью царя, включающей порядок и спокойствие в стране, материальное благополучие и социальную справедливость" (12, с. 129).           На такой почве не мог произрасти макиавеллизм как идеологическое учение (хотя на практике он, конечно, процветал везде, где имелась борьба за власть).           В Европе же вожди сами создавали социумы, силой оружия добывали себе круг подданных и вовсе не считали себя в чём-то ответственными перед ними: выполнение королями каких-то государственных, а в особенности административных задач было просто вынужденным обстоятельствами, а вовсе не прямой должностной обязанностью, возложенной на них выдвинувшим их обществом. Таким образом, служение монарху (а не каким-то интересам народа) тут было первичным. Понятие общественного блага отсутствовало (вплоть до становления самого общества как феномена), заменяясь принципом персональной преданности сюзерену. И когда общество здесь в конце концов появилось, оно закономерно появилось как оппозиционная власти сила, прямо враждебная господствующей идеологии с её вышеописанными установками (даже ещё задолго до становления буржуазного характера данного общества, то есть антибюрократической буржуазной ментальности).           Собственнический оттенок социальных отношений     Наконец, стоит отметить и такую особенность социальных отношений в Западной Европе, как их явственный "собственнический" оттенок. Сие обусловливалось двумя причинами: во-первых, указанным частным характером взаимоотношений людей; а во-вторых, влиянием античных порядков.           Тут следует, однако, правильно расставить приоритеты. Разумеется, главным являлся первый фактор. Независимо от романизации сам присущий варварам индивидуализм, выражавшийся в том числе и в их хозяйственно-имущественной обособленности, создавал благодатную почву для произрастания рыночных отношений и связанных с ними прав собственности. Сие, как известно, и произошло впоследствии, причём не только на территориях, подвергшихся интенсивному влиянию античных порядков. Указанные порядки сыграли свою роль преимущественно как готовая форма, которой воспользовались европейские народы, когда того потребовала постепенно вызревшая у них социально-экономическая ситуация. Прививка к дичку варварских имущественных отношений культурной ветви римского классического частного права, конечно, упростила и облегчила становление в Западной Европе буржуазных порядков.           Но главное значение романизации состояло не в этом, а, как подробно описывалось выше, в определении характера процесса классообразования в ряде германских социумов. В испытавших наиболее сильные влияния античных традиций областях юго-запада данный процесс протекал по внешней видимости в форме расщепления общества на имущих и неимущих (содержательно же, как указывалось, это был процесс становления не имущественной, а личной зависимости, отношений не собственника средств производства и его арендатора или наёмного работника, а господина-покровителя и клиента-покровительствуемого).           Тем не менее, сами остаточные ценностные собственнические установки юго-западного населения, приведшие к вышеотмеченной формализации, к представлению бюрократического процесса в имущественной форме, имели и более дальнее эхо. Положение личности изначально определялось в данном регионе её личной политической силой и богатством. Эти два основания сближались в некое единство, в котором со временем, конечно, политический (бюрократический) момент возобладал над экономическим (антично-буржуазным). Но следы имущественной обособленности, найдя себе дополнительную опору в упомянутом частном характере общественных отношений, и в дальнейшем служили основанием значительного сепаратизма и независимости многих крупных сеньоров южных европейских областей.           С другой стороны, в атмосфере значимости данного менталитета и вновь формируемая усилиями центра чисто аппаратная бюрократия во главе с самой центральной властью стремилась придать своим суверенитетным правам в отношении опекаемых ею территорий имущественно-собственнический оттенок. В частности, на данной почве домены королей повсеместно преобразовывались в отдельные владения наравне с аналогичными владениями его вассалов (помимо того, причинами этого являлись: общее положение монархов в качестве частных лиц и практика европейских иммунитетов, то есть ограниченность суверенных прав сюзерена только военными повинностями вассалов).           Здесь важным оказалось само наличие развитого прежней античной культурой представления об особом собственническом отношении к земле, о разделении суверенитета и собственности, отчего в общественном сознании эти два типа отношений (независимо от их реальной значимости и слияния) имели свою ценность, особые правовые наполнения, которые европейские бюрократы и старались придать своим отношениям к земле в полной мере.           Характер коллективизма     В силу того что варварские социумы сводились воедино лишь внешними скрепами власти, новый коллективизм в них также формировался главным образом лишь в рамках аппарата управления. В социальных низах отсутствовали сплочённость, самоорганизация, какое-либо самостоятельное (не навязываемое сверху) идеологическое единство и пр. Только много позднее тут появились марки с их примитивным и ограниченным соседским самоуправлением. Зато коллективизм бюрократии получил известное развитие, выражавшееся в строгости её иерархической организации, кастовой идеологии, взаимовыручке в противостоянии угнетаемым массам и т.д.           Нетрадиционность права     Из нетрадиционности и неестественности власти вкупе с бессвязностью контролируемого ею населения проистекал и преимущественно правовой характер европейского стиля управления. Не находя себе опоры и оправдания своих полномочий в народных обычаях, местная бюрократия, разумеется, оказалась вынуждена активно заняться оригинальным нормотворчеством. Причём это вызывалось не столько враждебностью традиционных порядков вызревавшей новой власти, сколько их простым отсутствием или примитивностью и недостаточностью для целей регулировки функционирования образовавшихся новых социумов. Упорядочение формировавшихся новых социальных взаимоотношений тут приходилось начинать с нуля и преимущественно силами уже самой имевшейся власти. Поскольку управляемые подчинялись ей не с подачи старых или вновь возникших (в рамках скопления) традиций, то есть поелику какие-либо традиции управления к моменту образования политических государств тут просто отсутствовали, то управленцам не оставалось ничего другого, кроме как заново создавать эти традиции, выступая в роли законодателей. Отсюда проистекало обилие памятников писанного права, всевозможных эдиктов, грамот, установлений, капитуляриев и прочих нормативных актов и документов, издаваемых королями и их наместниками.           Деспотизм Востока в этом отношении являлся не оригинально правовым (а основанным на традиции) и не произвольным (не связанным с волей отдельной личности): это был на деле деспотизм коллектива в отношении своего члена, просто персонифицированный в лице вождя. Деспотизм европейских монархий носил гораздо более ярко выраженный субъективный, личностный характер, отдавал самодурством и капризами власть имущих. Только здесь в голову монарха могла прийти сакраментальная фраза: "Государство — это я". На Востоке предпочитали говорить: "Я, ты, он, она: вместе — целая страна".           Нетрадиционности религии     В качестве одного из важнейших моментов указанного нормотворчества европейских властителей выступило и культовое реформаторство. Мировоззрение доставшихся им в управление первобытных варварских народов ни в коей мере не соответствовало очередным задачам бюрократической власти: ни потребностям государственного объединения, централизации, ни амбициям и иерархическим устремлениям королей. На данном народном мировоззрении нельзя было основать сколько-нибудь сносной бюрократической идеологии: оно не давало для этого никаких зацепок. Идеи единства и социальной иерархии, отсутствовавшие в менталитете масс, требовалось внедрить в него насильно, сверху, естественно, позаимствовав их откуда-то — желательно из какого-то авторитетного источника. Закономерно, что германские короли (равно как и русские князья-варяги) нашли соответствующий выход в обращении к религиям-идеологиям граничивших с ними развитых государств. Опора на заинтересованную поддержку последних (ведь трансплантация собственной идеологии в варварскую среду справедливо рассматривалась данными государствами — или церковным аппаратом — как способ повышения своего политического влияния на неё: само управление русской церковью долго находилось в руках Византии, не распространяясь уже об общеизвестной роли в средневековой Европе католического папства) и на собственную военную мощь позволили европейским бюрократиям навязать своим подданным христианство (за исключением, конечно, тех областей, где оно утвердилось самостоятельно задолго до германцев).           Ни в каких других регионах с этого прежде не начинали: вызревавшая власть всюду довольствовалась в основном старыми культами, естественно сформировавшимися в народной среде. Поскольку сама эта власть становилась параллельно деформациям этих культов в нужную для неё сторону. Европейская же бюрократия, во-первых, не была связана корнями с традиционными "культами", отчего была враждебна им, а во-вторых, и сами эти "культы" по своему содержанию мало соответствовали её задачам: с обеих сторон власть не могла на них опереться и поэтому вынуждена была и в области идеологии предпринимать новаторские шаги. Чужеродная религия-идеология была тут более удобна, чем родное примитивное массовое мировоззрение. То есть, повторяю, здесь также имелось своего рода нормотворчество — только не в сфере законов, регулирующих быт, а в сфере мировоззрения, идеологии (хотя, конечно же, заимствованная христианская религия-идеология выполняла отчасти и роль нормативного регулятора поведения людей, преимущественно — в плане моральных предписаний).           Стоит отметить, что при таком заимствовании закономерно наследовалась не только идеология, но и обслуживавший её отряд специалистов-идеологов. С учётом аморфности, структурной рыхлости варварских королевств и народов роль идеологии как цементирующего их материала значительно повышалась. В данных условиях очень кстати оказалось наличие института церкви в виде готового централизованного, сохранившегося во всей своей мощи аппарата. Как известно, в ранние века западноевропейской истории католическая церковь выступала в качестве чуть ли не главной организующей общественной силы, успешно конкурируя на этом поприще с королевской властью. В частности, монастыри нередко являлись крупнейшими землевладельцами и сюзеренами огромных масс зависимых от них людей. Учитывая такое реальное значение церкви, сами короли подливали масла в сей пожиравший их власть огонь, стараясь всячески привлечь эту силу на свою сторону — отписывая монастырям земли с населением, жалуя им различные иммунитеты и пр.           Отдельность идеологов     В итоге в Европе имел место такой довольно специфический феномен, как выделение работников культа на особое социальное положение — в особое сословие. Причинами этого, во-первых, послужило вполне самостоятельное исходное бытие церкви как особого бюрократического аппарата. Но во-вторых и в главных, основой социального отличения, неслияния данных идеологических бюрократов с прочими (военно-административными) стала уже упоминавшаяся выше общая функциональная ограниченность местной власти.           В традиционных обществах власть имела в основном комплексный характер. Идеологи тут или не переводились вообще на отдельное положение, или попадали в число общих подданных иерарха, обслуживавших интересы власти и подчинённых ей. Европейская же церковь находилась на совершенно особом положении: её служители в конкретных королевствах подчинялись вовсе не королям, а Риму. Их никак невозможно было поставить на одну доску с остальными вассалами короля. Не распространяясь уже о том, что формированием самой идеологии данных обществ, в том числе и представлений об их социальной структуре, занималась прежде всего сама церковь, которая, конечно, не забывала при этом и о своих интересах.           В противовес, например, Китаю, где общество делилось лишь на управленцев и управляемых, где идеологи являлись обычными чиновниками на службе у императора, в Европе сложились и чётко отграничились друг от друга три основных социальных слоя.           "Ещё в конце IX в. король Альфред (Англия — А.Х.) указывал, что государь для управления страной нуждается в "людях, которые молятся", в "людях, которые воюют", и в "людях, которые трудятся"" (17, с. 295).           Это представление было общим местом средневековой западноевропейской идеологии.           "В немецкой поэзии подчёркивается взаимозависимость сословий. "Священник, рыцарь и крестьянин должны быть товарищами. Крестьянин должен обрабатывать землю для священника и рыцаря, священник должен спасать крестьянина и рыцаря от ада, а благородный рыцарь должен защищать священника и крестьянина от угрожающих им злодеев"" (17, с. 529).           Радикализм идеологии     Бытие церковного аппарата в качестве отдельного и влиятельного отряда западноевропейской бюрократии явилось одной из важных причин жёсткого характера католицизма как идеологии. Понятно, что оный аппарат, использовавший данную идеологию в качестве основания своей власти над мирянами, всячески оберегал это основание от поползновений со стороны всевозможных еретиков, то бишь защищал не что иное, как своё собственное социальное положение.           С другой стороны, указанная жёсткость идеологии определялась не только субъективными устремлениями церковников, но и объективными потребностями европейских обществ, рыхлость и непрочность которых требовали в качестве компенсации радикализации идеологического и практического насилия над массами. Иначе последние просто было не удержать в узде. * * * Запад и Восток     В завершение данного раздела стоит ещё раз указать на повышенную мобильность, присущую западноевропейским обществам. Целостность их сильно уступала целостности социумов Востока; индивидуалистические начала в Европе решительно преобладали над коллективистскими. Как только что было отмечено, идеология и насилие выступали здесь в радикальных формах, ибо сие вынуждалось слабостью традиционных, менталитетных скреп (естественно, отражавшей соответствующие реалии практической жизни). При отсутствии внутренних связей в социумах для поддержания порядка функционирования и самого их бытия была необходима прочная внешняя связь.           Однако прочность последней не могла полностью компенсировать собственную бессвязность индивидов, то есть уничтожить их фактическую взаимную свободу, частное бытие членов обществ. Массовые низовые экономические взаимоотношения европейцев развивались, по сути, бесконтрольно со стороны власти и намного более быстрыми темпами, чем аналогичные взаимоотношения членов азиатских социумов, основанных на устоявшихся традициях общежития, ярко выраженном коллективизме. В Европе такие традиции отсутствовали — направления развития были открыты во все стороны. Жизнь людей тут не регулировало ни что, кроме власти. Но когда части не подогнаны друг к другу сами по себе, когда их совместное бытие и конкретное функционирование обеспечиваются только усилиями управленческого аппарата, — эффективность такого управления невелика, зарегулированность целого оставляет желать много лучшего.           Таким образом закономерно, что для западноевропейских обществ были характерны большая внутренняя свобода личности, разброд и шатания, несогласованность взаимодействий и ограниченность функционального бытия их членов. Социальное положение навязывалось тут человеку главным образом не снизу — менталитетом, а сверху — идеологией (но прежде всего, разумеется, прямым насилием). Такая функциональность при первом удобном случае легко нарушалась: любая идеология пересматривается намного проще, чем деформируется ментальность. Последняя в данном регионе носила к тому же как раз резко выраженные индивидуалистические черты, что дополнительно обусловливало слабую укоренённость любой насаждаемой на сей скудной почве идеологии (когда она, конечно, шла вразрез с интересами исповедовавших её индивидов). Если на Востоке жизнь индивида от рождения предопределялась его местом в обществе (на чём основывался азиатский фатализм), то в Европе человек во многом сам был хозяином своей судьбы (отчего тут актуальной была проблема свободы воли).           В итоге всего вышеуказанного мы и имели на Западе то, что мы имели, в отличие от того, чего мы не имели (или имели? — мели, Емеля!) на Востоке. В общем, как сказал поэт (за точность цитаты, правда, не ручаюсь): Запад есть Запад, Восток есть Восток, Север есть Север, но отпуск всё-таки лучше проводить на юге.

Адрес электронной почты: library-of-materialist@yandex.ru