Философия       •       Политэкономия       •       Обществоведение
пробел
эмблема библиотека материалиста
Содержание Последние публикации Переписка Архив переписки

А.С.Хоцей

Теория общества

Раздел второй. Зигзаг античности

          Смысл написания теории античности     Античная цивилизация представляет собой уникальное явление в мировой истории, резко отличное от описанных выше цивилизаций Египта или Китая. Некоторые учёные даже склонны считать их различия носящими глобальный формационный характер. Но всякое исключение в истории есть не что иное, как правило, действующее в особой обстановке. Как писал Аристотель:

"в теориях открывается широкий простор, тогда как практика в каждом случае связана с определёнными условиями" (7, с. 395).

          И грош цена той общей теории, которая не в состоянии объяснить любое конкретное, как бы своеобразно оно ни было в своей уникальности. Исследовать выбивающееся из ряда даже особенно полезно: сие есть лучший способ проверить потенциал теории, верность теоретического анализа. Во всяком случае, без этого никак не обойтись, ибо необъяснённое исключение ставит под сомнение всё правило. В отношении феномена античности это вдвойне важно, поскольку именно её фактический материал лёг в основание первоначального европейского обществоведения. Истории Греции и Рима раньше всех попались на глаза исследователям, были лучше всего изучены и долго являлись основными объектами обобщения. Отчего их особенности были приняты за всеобщие закономерности. Следы такого подхода и по сей день наблюдаются в науке. Серьёзной задачей остаётся тут отделение закономерного от случайного, общего от частного. Чем я и хочу заняться. Безусловно, я не в состоянии в рамках данной работы дать детальное изложение истории античности во всех её нюансах и вариантах, а вынужден обобщать и излагать преимущественно лишь политэкономическую канву вопроса.

         

Глава первая. Предпосылки становления античных обществ

          1. Природные условия и их последствия

          Природно-географические условия Греции    

          "Греческий материк — гористая, плохо орошаемая, мало плодородная страна (за исключением отдельных областей — А.Х.),с очень извилистой береговой линией, с горными цепями, идущими по всем направлениям с юга на север и с запада на восток" (24, с. 65).

          В силу этого продуктивность земледелия на Балканах была значительно ниже, чем, условно выражаясь, в Азии, но выше, чем в центральной и северной Европе. Например, в Аттике даже в поздние времена урожайность зерновых составляла всего сам-3, сам-4. Этот регион был более благоприятным для произрастания оливок и винограда. В то же время в Греции имелись отдельные равнины типа Аргосской, Беотийской, Мессенской, где почвы были весьма плодородны и доступны обработке. Ещё лучше ситуация была на соседнем Крите. Тем не менее большое значение в жизнеобеспечении всех греков и критян (конечно, где большее, где меньшее) имело пастушеское животноводство, а также и морской промысел. Всё это обеспечивало возможность, если можно так выразиться, средней плотности населения — естественно, с известными её перепадами в тех или иных более и менее продуктивных областях.

          В то же время горный ландшафт местности, а также и островной характер Греции понуждали к локализации населения в редких долинах (в границах островов) и по побережью. Имелась явная нехватка пригодных для обитания территорий. С одной стороны, сие был фактор, способствовавший образованию экономических скоплений и повышению плотности населения до максимально возможного уровня, определяемого плодородием почв и степенью развития производства. Но с другой — указанный уровень сам по себе являлся весьма низким: тот же фактор жёстко ограничивал величину скоплений и препятствовал их экстенсивному росту, точно так же, как степень продуктивности ставила границы росту интенсивному.

          Природные условия не давали скоплениям разрастаться, фиксируя их плотность на некотором среднем уровне, а величину — в рамках численности, определяемой опять же продуктивностью и масштабами пригодных для обработки площадей. Данная естественным образом жёстко ограниченная величина социальных организмов имела важные последствия в сфере организации управления ими; выражусь так: при этом облегчалось участие масс в непосредственной политической жизни — конечно, только в виде возможности, реализация которой зависела уже от способности самих масс быть политическим субъектом.

          С другой стороны, отсюда же проистекала и потребность в постоянном выведении излишков населения за пределы территорий исходных скоплений. Естественный рост населения опережал рост продуктивности, связанный с техническими и технологическими усовершенствованиями производства. Актуальной для греков была постоянная борьба с перенаселённостью.

          Природно-географическая среда их обитания, помимо важнейших вышеперечисленных, имела и ряд других существенных особенностей. К ним нужно отнести отмеченную изрезанность береговой линии, наличие множества удобных бухт (в первую очередь на восточном побережье), что обусловило тесную связь населения с морем.

          "Мелкие области, как правило, были замкнуты с трёх сторон горами, а четвёртой выходили к морю" (24, с. 66).

          Большое значение имело также обилие островов, рассеянных в Эгейском море. Это способствовало развитию судоходства и обеспечивало его безопасность. В силу чего, во-первых, расселение греков шло прежде всего морскими путями, а во-вторых, они рано вступили в контакт с иными цивилизациями (естественно, азиатскими, ибо других ещё и не было, а кроме того, Балканы своими бухтами и островами развёрнуты именно к востоку) и испытали на себе их влияния. Эти влияния выполняли обычную роль катализаторов внутренних социальных процессов, но в силу своего разнообразия придавали этим процессам ту или иную специфическую окраску.

          Наконец,

          "Греция была богата полезными ископаемыми... Эти два обстоятельства — бедность хлебом и богатство техническим сырьём — способствовали раннему развитию греческой торговли" (24, с. 67),а также ремесла.

          Природно-географические условия Италии     Апеннинский полуостров в целом более удобен для земледелия, чем Балканский. Здесь больше пригодных для обработки земель и выше их плодородие. В лучшие времена урожайность зерновых тут достигала сам-10, то есть примерно 15 центнеров с гектара. В силу этого

          "Италия в древности была страной по преимуществу земледельческой" и "не была в такой степени, как Греция, связана с внешним миром необходимостью ввозить хлеб... Хозяйство Италии в гораздо большей степени, чем хозяйство Греции, было хозяйством натурально-замкнутым" (25, с. 59).

          В то же время Италия

"по своему рельефу страна холмисто-гористая, только 20% её территории занимают равнины. Холмы же и горы были покрыты хвойными и дубовыми лесами, что благоприятствовало развитию скотоводства, особенно овцеводства и свиноводства" (16, с. 54).

          Само название "Италия" переводится с греческого как "страна телят". В Лации и Риме как объекте нашего основного внимания земледелие имело большой вес, но в древнюю эпоху скотоводство, видимо, преобладало. Не случайно днём основания Рима по традиции считается 21 апреля — день древнейшего пастушеского праздника.

          Важной отличительной чертой Италии являлась меньшая пригодность её побережья для судоходства, причём в первую очередь восточного, развёрнутого в сторону мировых цивилизаций. Удобные гавани имелись, преимущественно, лишь на Западе. То есть ситуация в этом плане была прямо противоположна греческой. Одновременно, как в Тирренском, так и в Адриатическом морях практически отсутствовали острова. Всё это, во-первых, не благоприятствовало развитию судоходства, а во-вторых, в дополнение к экономической самодостаточности обусловило и первоначальную географическую изоляцию Италии от мировых центров.

          В силу большего потенциала производства, в особенности земледелия, повышенной географической изоляции и неразвитости собственных средств сообщения с миром (судоходства) здесь тормозилось развитие ремесла и торговли. Эти виды деятельности были преимущественно делом не автохтонов, а пришлых элементов — греков, карфагенян и вообще людей, выпавших из обоймы, из своих социумов, разнообразных мигрантов. Коренное население же успешно занималось земледелием, вело натуральное хозяйство и практически не вовлекалось в побочную деятельность.

          Наконец стоит отметить и то, что горы в Италии вовсе не делят её на обособленные области и не препятствуют сношениям между соседями.

          Совокупность этих обстоятельств решающим образом сказалась на судьбах местных этносов, в том числе тех, на базе которых возник Рим. В частности, она определила особый (отличный от греческого) характер колонизации. Во-первых, рельеф местности здесь не препятствовал естественному разрастанию социумов. Территория их расселения могла увеличиваться непрерывно, в отличие от греков, вынужденных выводить свои колонии практически за пределы досягаемости метрополий. В Италии колонии могли составлять одно целое с метрополией гораздо дольше и в больших масштабах.

          Во-вторых, возможность такой формы колонизации подкреплялась и её необходимостью. Ввиду неразвитости судоходства италийцы вынуждены были расселяться сухопутным, континентальным путём, а следовательно, концентрическими кругами, осваивая именно близлежащие земли. Процесс колонизации представлял собой тут не расщепление первоначального социума на ряд дочерних автономных образований, связанных между собой лишь общностью культа, как в Греции, а именно его разрастание при сохранении политического единства. Что обусловило в итоге становление мощного государства.

          В-третьих, целью италийской колонизации был захват территорий, пригодных для земледелия. Греки с их ремёслами и торговлей могли довольствоваться малыми клочками земли на побережье, не имевшими большого сельскохозяйственного значения. В силу этого их расселение происходило более мирным путём, без серьёзных столкновений с местным населением и даже, напротив, к его вящему удовольствию. Ибо греки повсеместно своей деятельностью способствовали общему процветанию и повышению уровня жизни.

          Италийская же колонизация, как чисто земледельческая, требовала сельскохозяйственного освоения территорий, а стало быть, полного их захвата и изгнания коренного населения. Она могла протекать мирно лишь до тех пор, пока занимались пустоши, но рано или поздно порождала конкуренцию и агрессию соседствующих этносов, что вело к общей милитаризации жизни.

          2. Древнейшая история

          Особенности первой волны     Балканы до греков были заселены пеласгами, о которых мало что известно. От них остались развалины цитадели в Арголиде и ряд менее значительных укреплённых и неукреплённых поселений в иных областях. Само это наличие укреплений уже свидетельствует о том, что для данного региона изначально была актуальна потребность в политических скоплениях.

          Собственно греческие племена ахейцев вторглись на полуостров с севера на рубеже III-II тысячелетий до н.э. Четыре последующие века у них заняли внутренние разборки, процесс самоопределения скоплений и превращения их в социумы. Расцвет первой греческой, так называемой микенской цивилизации приходится на XV-XIII века до н.э.

          В чём состоят отличия этих ранних скоплений и процессов становления ахейских обществ от позднегреческих, которые и интересны как собственно античные? Поскольку природно-географическая зона оставалась одной и той же и серьёзных технологических сдвигов не произошло, количественные параметры данных скоплений и скорость протекания их деформаций сами по себе должны были быть сходными. Внимание следует обратить прежде всего на свойства их составных элементов и характер внешних влияний.

          Разница во времени возникновения заставляет предполагать, что исходные скопления микенских обществ были архаичнее, чем позднейшие античные. Видимо, для них характерны были более прочные родовые связи, коллективистские традиции в организации экономической и социальной жизни. Внешние влияния в ту эпоху носили, с одной стороны, культурный (в том числе и социокультурный) характер. Их оказывала, в первую очередь, древнейшая минойская цивилизация Крита, которая сама была старше микенской на добрую тысячу лет. С другой стороны, критская цивилизация представляла собой угрозу для ахеян (не распространяясь уже об их собственных внутренних военных конфликтах), поощряя образование политических скоплений. Давление исходило и от прочих "народов моря", промышлявших пиратством (к их числу принадлежали и сами ахеяне), и от близлежащей Азии. Главное заключалось в том, что контакты древних греков с другими этносами и мировой цивилизованной ойкуменой уже наметились, но носили ещё преимущественно политический характер. Развитие мировых связей происходило пока прежде всего в этой плоскости, выражаясь в учащении военных столкновений, дружеских визитов к соседям с целью грабежа и прочих подобных развлечений. Закономерно, что политическая стабильность в относительно изолированном регионе наступает лишь тогда, когда все имеющиеся здесь более-менее значительные участники событий, претенденты на гегемонию померяются силами, разделят сферы влияния. Лишь после этого начинается обмен иными любезностями: развитие дипломатических и экономических контактов устоявшихся центров сил.

          Так вот, древнейшие ахеяне жили именно в ту эпоху, когда отношения в регионе являлись прежде всего не экономическими, а политическими, когда здесь ещё вовсю шёл раздел зон влияния. Балканы к тому же находились на периферии тогдашней цивилизованной ойкумены, в стороне от основных торговых путей.

          Исходя из этого, можно предположить, что если по природно-географическим показаниям ахейцы были склонны к образованию экономических скоплений средней плотности, то в силу внешних влияний и угроз они должны были испытывать крен в сторону скоплений политических.

          Два типа микенских государств     Так оно и происходило на практике. Древнейшие государства, существовавшие на острове Крит и на Балканском полуострове в III-II тысячелетиях до н.э.,

"развивались по пути, близкому тому, которым шли многие древневосточные государства (государства монархического типа с разветвлённым государственным аппаратом, громоздкими дворцами и храмовыми хозяйствами)" (15, с. 6). "В документах Кносского и Пилосского архивов дворцовое хозяйство микенской эпохи предстаёт перед нами как мощная, широко разветвлённая экономическая система, охватывающая практически все основные отрасли производства. Частное хозяйство, хотя, по-видимому, оно уже существовало в микенских государствах, находилось в фискальной (податной) зависимости от "государственного сектора" и играло при нём лишь подчинённую, второстепенную роль" (15, с. 57).

          Основным эксплуатируемым контингентом являлось тут коренное население, управление выделялось на базе исполнения прежде всего административных и жреческих (на Крите) функций; сильны были пережитки традиционных отношений. Всем заправляло государство в лице царя и его чиновников, имелись писцы, вёлся строгий учёт поступлений от подданных и от торговых операций.

          Правда, учёные, давая такую общую характеристику минойской и микенской цивилизациям, слегка перегибают палку, игнорируя их различия. На деле тут имелись два особых типа даже микенских социумов, не распространяясь уже об отличиях их от минойского. Последний в его естественной географической и исторической изоляции сложился на базе чисто экономических скоплений. Сходным было и развитие юго-западных областей Пелопоннеса, конкретно — Мессении.

          "Западные и южные берега Греции были чрезвычайно неблагоприятны для мореплавания. Они гористы, покрыты лесами и имеют очень мало удобных бухт" (24, с. 66).

          Ввиду этого и в более позднюю (относительно минойской) микенскую эпоху здешнее население мало контактировало с внешним миром, не подвергалось угрозам вторжений с моря, что обусловило становление также преимущественно экономического общества. И на Крите, и в Мессении поселения представляли собой неукреплённые дворцовые комплексы (Кносский и Пилосский дворцы), а социумы были именно бюрократизированными в восточном духе целостными организмами. В изобразительном искусстве критян напрочь отсутствовали сцены войн, охоты, вообще насилия.

          В то же время восточные цивилизации микенской Греции гораздо больше страдали от морского разбоя (которым, впрочем, сами, в первую очередь, и занимались друг в отношении друга) и испытывали прочие политические давления — как в силу благоприятных условий для мореплавания в этом районе, так и ввиду большей приближённости к центрам мировой цивилизации. Благодаря этому здешние исходные скопления имели в решающей степени политический характер. Население восточного побережья концентрировалось вокруг не дворцов, а цитаделей. Наиболее мощные, ранние и известные из которых располагались в Аргосской долине (собственно Микены и Тиринф). Кстати, неудивительно, что основные центры микенской цивилизации находились именно на Пелопоннесе, в наиболее плодородных местностях Греции.

          От этих политизированных социумов, очевидно, не случайно не осталось таких архивов, как от экономических. Отношения властителей и подданных тут, надо думать, строились на несколько иной основе; первые не столько организовывали производство, сколько исполняли военные функции. Высшим классом населения в микенских обществах недаром были конники, то есть представители элитной группы слоя воинов (как позднее римские всадники).

          "Микенские цари были воинственными и свирепыми людьми, жадными до чужих богатств" (15, с. 52),

а вовсе не мирными хозяйственниками; их могилы полны оружием, но не печатями администраторов. Изобразительное искусство данных регионов изобиловало сценами войны и охоты. Хотя общественное предназначение здешних крепостей с их складами и хранилищами предполагало и известное обобществление экономической жизни. Само возведение циклопических строений требовало коллективных усилий многих объединённых общими интересами людей и являлось, очевидно, делом всего социума.

          В этом плане микенские цари отличались и от средневековых европейских баронов, с которыми их порой путают. Указанные цитадели были не замками знати, не её родовыми гнездами и форпостами в противостоянии как раз окрестному населению, притесняемым крестьянам, но административно-крепостными центрами сначала потестарных общин, а затем политических социумов, то есть они являлись общественными строениями. Даже архитектурно они были решены так, чтобы обеспечивать укрытие больших масс людей. Конечно, ванакты (ахейские цари) лично проживали в этих центрах, но вовсе не на правах собственников, как бароны в своих замках. Практиковался совершенно иной стиль отношений населения и власти, в том числе — и по поводу цитаделей. Микенские дворцовые хозяйства были ближе к шумерским храмовым, чем к средневековым монастырским и баронским.

          Исходные элементы минойской и микенской цивилизации     Современная наука не располагает достаточным количеством материала для подробного прояснения природы и особенностей минойского и микенских социумов, но тут последнее и не нужно; я обращу внимание читателя лишь на основное.

          Прежде всего, как понятно, важно определить характер их (указанных социумов) исходных элементов, ведь именно он главным образом обусловливал особенности возникавших на данной базе обществ. Отчего, впрочем, по вторым можно и обратным образом судить о первом. Одновременно логически легко предположить, что все микенские общества были идентичны в своей основе и при этом отличны от минойского: сходство Пилосского дворца с Кносским и различие его с Микенской и Тиринфской цитаделями обусловливались именно сходствами и различиями целей данных скоплений, но не их элементов. С точки же зрения последних как раз, наоборот, Пилос должен был быть сходен с Микенами, но отличен от Кносса. Однако природу этих отличий установить пока трудно.

          Единственное, что можно утверждать, так это то, что ни для критян, ни для ахеян не были характерны развитые родственные отношения. Следы их никак не прослеживаются в имеющемся материале археологических, письменных и прочих источников. В то же время вполне наглядны свидетельства в пользу сохранности значительных пережитков классических родовых отношений. Например, общество Крита с его жреческим уклоном, по всей видимости, изначально было близко к раннешумерскому варианту — с теми поправками, которые вносила в его функционирование и развитие совершенно иная природно-географическая среда: в частности, служители культа были здесь в большей степени просто магами, чем учёными.

          В то же время до нас дошли, в основном, материалы поздней минойской эпохи, сопоставимой, с одной стороны, с микенской, а с другой — вероятно, с позднешумерской. На Крите, видимо, власть так же, как и в Месопотамии, функционально эволюционировала от жреческо-хозяйственной к административно-военной, на Пелопоннесе же она сразу становилась в качестве последней. И там и там практиковалось в той или иной мере обобществление продуктов труда общины (на Крите области получали довольствие из централизованных фондов; в Пилосе дворец содержал ремесленников, воинов и т.п.) и даже самого труда: ремесленники трудились под контролем управленцев, получая от них материал (например, бронзу) и сдавая им готовую продукцию; вёлся учёт явки и неявки их на работу. У критян земельные угодья назывались угодьями Владычицы, то есть главной богини, подобно тому как в шумеро-аккадских обществах храмовые хозяйства считались принадлежащими конкретным богам. У микенских ахейцев земля не была храмовой: здесь в ходу было понятие не "земля богини", а "человек (слуга, служитель) богини". Земля же формально находилась в распоряжении народа, который и выделял участки тем же жрецам, ванактам (царям), басилевсам (местным царькам) и прочему люду. Наряду с тем существовала и какая-то частновладельческая земля, которая могла сдаваться в аренду.

          В целом, социумы ахейцев, видимо, сложились на основе родовой общины с бОльшим, чем у критян, обособлением семейного хозяйства. Тут общинник был обязан коллективу какими-то отчислениями труда или его продуктов, но при этом являлся хозяйственно самостоятельным. В общественные фонды и, следовательно, в распоряжение власти отчуждалась лишь часть индивидуально произведённого. Агамемнон у Гомера говорит о полисах (поселениях-общинах), обязанных ему данью. Независимо от того, как сложился этот стиль отношений управленцев и управляемых (завоеванием или естественным порядком), важно само его наличие именно в данной форме.

          Суть дела     Ввиду предстоящего исследования античности, главным в вышеизложенном является то, что минойское и микенские общества были основаны на неоклассически-родовых общинах. Членов социума здесь первоначально связывали лишь соответствующие традиции, в первую очередь выражавшиеся в коллективистском характере экономической жизни. Со временем, когда власть коллектива над личностью узурпировала бюрократия, её функции и полномочия были, естественно, заданы теми значениями, которые имелись в предшествовавшем роде. В частности, как отмечалось, у ахейцев хозяйственная самостоятельность семей и, соответственно, необобществлённость, неподконтрольность этой сферы бюрократии были выше, чем у критян.

          Но важнее всего то, что в данных социумах изначально и на всём протяжении их существования родственные связи их членов были неразвиты и не играли социообразующей роли. В этом качестве (как и в Египте и Шумере) выступала сначала родовая традиция, а затем её постепенно подменило собой бюрократическое управление. Именно управленцы в конечном счёте стали теми скрепами, благодаря которым минойское и особенно микенские общества (ибо на Крите родовая ментальность и сила обычаев были всё-таки значительнее) только и существовали как единые организмы. Ничто иное тут не связывало автономные семьи производителей.

          Данным "иным" в рассматриваемую эпоху могли быть только родственные связи. В социумах, основанных на них, как уже известно (на примере Китая), бюрократия развивалась рядом с ними, не отменяя этот тип связи людей как самостоятельно сущий, а приноравливаясь к нему. В классически же родовых социумах отсутствовали автономные, сверхсоциальные отношения их членов, поэтому развивавшаяся бюрократия тут, наследуя функции рода, полностью замыкала на себя социальные взаимодействия, оказывалась их средоточием и единственной посредницей для общественных элементов, сплачивавшей их в единое целое. Гибель управленческого аппарата в данных социумах (как и в Египте) была равнозначна уничтожению всех общественных связей людей вообще, то есть влекла за собой распад обществ на атомизированные общины и даже домохозяйства.

          Гибель древних государств     Древнейшие критское и ахейские общества погибли в силу разных причин — как внешних, так и внутренних. Минойская цивилизация была разрушена, в основном, в результате природной катастрофы в XV веке до н.э., а к началу XIV века дело рук природы довершили ахейцы. Которые, однако, и сами после этого не протянули даже двух столетий, быстро захирев без всяких видимых причин. Это представляет собою загадку, которую можно попытаться разрешить.

          Близость дат гибели минойской и микенской цивилизаций подталкивает к мысли о том, что между этими двумя событиями имелась какая-то связь. Возможно, она состояла в обусловленности существования второй цивилизации бытиём первой. Ведь если возникновение и сохранение политических скоплений определялось наличием внешней угрозы, которую для ахеян в первую очередь и представляло Кносское царство, то устранение этой угрозы должно было повлечь за собой и кризис созданных для её отражения общественных систем. В этих условиях они, вероятно, теряли смысл и неизбежно саморазрушались, претерпевая нечто вроде процесса европейской феодальной раздробленности; только в данном случае распадались не просто внешние по отношению к жизни земледельцев политические структуры, а внутренние социальные связи, цементировавшие социумы. То есть связи не вассалов и сюзеренов, а царей и народов.

          Такой вариант мог быть реален только при условии, что в данных социумах велика была роль масс и государственность существовала лишь с их согласия — как общепризнанная общественная потребность. Только в этом случае исчезновение такой потребности и могло привести к деградации сплочённости, которой, видимо, не силах были воспрепятствовать никакие вожди. Ибо последние по своему силовому потенциалу (при предполагаемом в данной версии коллективистски-родовом характере ментальности и правил общежития) сами в конечном счёте являлись лишь воплощениями и отражениями силы и прочности возглавляемых ими сообществ. Ранние социумы (скопления и союзы) возникали по необходимости и распадались по мере отмирания факторов, обусловливавших такую необходимость (в особенности, если дополнительно к тому исчезали и условия, обеспечивавшие возможность их существования; из рассмотренных выше примеров тому смотрите гибель классического рода, распад военных союзов индоариев, далее по тексту — кризис античного мира и т.п.).

          Итак, возможно, что могущественные с виду ванакты без поддержки своих этносов оказались не способны сохранить их социальное единство. Хотя и предпринимали для этого героические усилия и даже затеяли крупную международную авантюру — Троянскую войну, надеясь перебороть упаднические настроения, взбодрить свои социумы, сплотить их перед лицом изобретённого общего внешнего врага (троянцы — это своеобразные "евреи" микенского "фашизма" или "буржуи" советского "коммунизма") и продемонстрировать народу свою полезность и выгодность грабительских походов. Раньше подобные набеги осуществлялись лишь силами знати, теперь же она решила подключить к ним всё население. Однако авантюра, в основном, бесславно провалилась, после чего ахейские социумы пришли в окончательный упадок. Историю не удалось повернуть вспять, то есть придать смысл существованию политических скоплений, предназначенных для защиты родных рубежей от внешних врагов, путём переориентации их членов на грабежи чужих земель: такие перспективы могли вдохновлять лишь ближайших сподвижников царей, их дружинников, но вовсе не целые народы (последние, как известно, приводились в движение куда более существенными экономическими причинами и целями).

          В результате на Балканы

          "С XII в. до н.э. начинается проникновение с севера греческих племен дорийцев, живущих в условиях первобытного строя" (15, с. 7).

          Эти племена, слабые сами по себе, используя благоприятные условия кризиса местных социумов, постепенно небольшими группами стали просачиваться на полуостров, вытесняя ахейцев. Разумеется, прежде всего они устремились в наиболее благоприятные для проживания области. Например, нищую и отсталую Аттику завоёвывать никто не спешил. Дорийцы довершили саморазрушение микенской цивилизации и заселили восточную часть Пелопоннеса, а также проникли на Крит.

          Вполне в духе родовых предрассудков они боялись селиться на могилах предков поверженных врагов: старые места поселений были заброшены, несмотря на их очевидные стратегические преимущества. Причём в свете вышеизложенного симптоматично, что в ходе дорийских "завоеваний" разрушен был лишь неукреплённый Пилосский дворец — очевидно, как экономическая структура выживший в обстановке всеобщего запустения политических скоплений. Цитадели же в Микенах и Тиринфе остались нетронутыми; население покинуло их по собственной инициативе, массами переселяясь на острова и в Малую Азию. Впрочем, цитадели как оборонительные сооружения вообще хороши были лишь против пиратов, единовременных грабительских набегов, но вовсе не против завоевателей, пришедших на постоянное жительство, расположившихся на пашнях и пажитях под стенами укреплений и отнявших, тем самым, основные условия воспроизводства их обитателей. Вполне возможно, что последним просто и не оставалось ничего иного, кроме как удалиться с гордо поднятой головой. Так сказать, ощипанными, но непобеждёнными.

          В результате всех этих пертурбаций общая культура и социальный строй на полуострове резко деградировали и просуществовали в таком неприглядном виде четыре следующих столетия. Кстати, обращаю внимание на равную продолжительность данных "тёмных веков" с периодом неустроенности самих древнейших ахейцев: видимо, сходные условия и характер скоплений тут порождали и сходные темпы протекания соответствующих социальных процессов.

          Предыстория Рима     На территории Италии и, в частности, Лация не было древних цивилизаций. В эпоху дорийского нашествия на Балканы сюда дохлынула волна ахейских мигрантов, принёсших остатки микенской культуры, а кроме того, какие-то выходцы из Малой Азии, видимо, приняли участие в формировании этноса этрусков. Позднее юг Италии колонизировали греки — спартанцы, коринфяне и пр. Влияние всех этих этносов с их социокультурными особенностями, конечно, придало будущему римскому обществу известный колорит, но в решающей степени последнее развивалось всё же на собственной социальной базе, свойственной латинянам, сабинам, сигулам, лигурам и прочим предкам римлян. Эти этносы в течение II и начала I тысячелетия до н.э. постепенно заселяли Апеннинский полуостров, проникая сюда из-за Альп, из Иллирии, Фракии и иных подобных областей.

          3. Типы и элементы исходных скоплений

          Характер новых скоплений в Греции     Новое возрождение Греции началось с VIII века до н.э. Поскольку природные условия остались неизменными, социальные процессы потекли поначалу по старому руслу с небольшими поправками, связанными в основном с тем, что изменился исходный материал: за истекшее тысячелетие "новые греки", как пришельцы с севера, так и автохтоны, всё-таки слегка подрастеряли родовой менталитет.

          Тем не менее в массе своей они опять пошли по пути создания политических скоплений. По данным археологии,

          "Общей особенностью большинства поселений послемиграционного периода может считаться тенденция к максимальной концентрации жилых и хозяйственных помещений в пределах укреплённой площадки" (5, с. 7).

          У Гомера тоже

"дома граждан полиса вместе с царским дворцом и главным святилищем обычно теснятся на небольшом пространстве, обнесённом стеной" (там же).

          При этом сельскохозяйственные угодья находятся за пределами посёлка.

          Разумеется, такой тип поселений больше был характерен для подверженных опасностям районов восточного побережья и островов. В географически изолированных областях люди могли селиться и поодаль от крепостей. Не случайно именно у беотийца Гесиода впервые встречаются сообщения о наличии помимо укреплённого центра (полиса) ещё и комы, то есть простой деревни.

          Вышеописанный тип поселений вообще изначально был закономерен для ярко выраженных политических скоплений, имевших место в тех регионах, где потребности защиты являлись особенно насущными. Их члены естественным образом стремились разместиться в рамках укрепления. Но это возможно было проделать лишь в отношении жилых домов, амбаров и пр., но не в отношении полей и огородов. Последние нельзя было все обнести стенами. Поэтому они и оставались внешними приложениями к посёлку — за пределами крепостных стен. Но и эта ситуация оказывалась терпимой лишь на первых порах, пока скопление оставалось небольшим (возможная величина его определялась продуктивностью). То есть пока обрабатываемых участков в непосредственной близости хватало для прокорма всех жителей крепости. Но рост населения вынуждал всё увеличивать возделываемые площади, и рано или поздно достигалась такая отдалённость крайних участков, что постоянное жительство в крепости становилось неудобным, а то и просто невозможным для их хозяев. Образовывались примыкавшие к ней селения чисто деревенского типа.

          Возможен был, конечно, и обратный случай, когда подобные селения существовали сами по себе изначально, но затем постепенно соединялись в некое политическое единство с общей крепостью в целях совместной обороны от внешних угроз.

          Характер скоплений в Италии     Положение Италии было сходно с положением Беотии, Фессалии и прочих наиболее отсталых областей Греции.

          Более того, по степени изолированности от влияния мировых цивилизаций Апеннины даже давали им сто очков вперёд. Италийское население, в особенности, проживавшее в глубине полуострова, на известном удалении от побережья (что, в общем-то, было характерно для Лация), не подвергалось такому террору со стороны морских разбойников, как восточные греки. В силу чего здесь не было острой потребности в сплочении и образовании политических скоплений с оборонительными целями.

          Свою роль, помимо географии, сыграли при этом и природные особенности Италии. В отличие от восточного побережья Балкан, Апеннины были покрыты густыми лесами, в которых в случае опасности местным жителям было легко укрыться. В римской традиции остались сведения о рощах, использовавшихся именно в качестве убежищ (правда, в историческое время уже прежде всего сакрального характера). Наконец, имело значение и преобладание в жизнеобеспечении населения пастушеского животноводства. Последнее требовало больших площадей для воспроизводства отдельных семей и, тем самым, известной их рассредоточенности по территории. В силу всего этого италийцы жили не скоплениями и не в границах крепостей.

          "Ещё во II в. до н.э. апуанские лигуры жили деревнями (vici), имея лишь укреплённые поселки (castella), а не города" (34, с. 209). "Ромулов Рим не был ещё urbs (регулярный, по этрусскому образцу построенный и обнесённый стеной город, даже если таковым изображается его центр на Палатине), а совокупностью примитивных деревень, порой укреплённых, превращавшихся в oppida, с хижинами и святилищами, кладбищами и сельскохозяйственными угодьями" (34, с. 207).

          У греков жилища лепились одно к другому под защитой крепости, составляя своего рода протогород, некое единство; поля находились за его пределами. У италийцев же дома с прилегавшими к ним пашнями и прочими угодьями располагались свободно. То есть представляли собой менее прочное единство, образовывавшееся вовсе не под давлением политической необходимости. По сути дела, это были своеобразные экономические скопления.

          Своеобразие их заключалось, во-первых, в том, что они возникали, так сказать, по китайскому, а не по египетскому образцу, не путём стекания населения в благоприятные места (ибо резких перепадов условий тут не было), а путём естественного разрастания. Во-вторых, в отличие теперь уже от китайского варианта, италийские скопления имели своими отправными точками иные исходные элементы.

          Природа исходных элементов     Итак, дорийцы и италийцы пришли на Балканы и Апеннины с севера. Следовательно, их исходные социальные структуры формировались в природных условиях Южной Европы — Иллирии, Фригии, Фракии, Македонии и им подобных областей. Это преимущественно гористые местности, покрытые лесами, со средним плодородием почв, относительно бедным растительным и животным миром. Вне сомнения, что с гибелью крупных животных родовые коллективы здесь распались на малые группы охотников, которые в поисках пропитания разбрелись по обширной территории и в решающей степени утратили практическое социальное единство. Важнейшим следствием этого стала прерывность традиций.

          В Китае вынужденная хозяйственная обособленность малых групп не сопровождалась полной гибелью родового социума, ибо не имела (в силу благоприятных природных условий) таких катастрофических масштабов. Вызревавшие на базе данных малых групп отношения родства испытывали сильнейшее влияние традиций этого сохраняемого социального единства, а сами эти традиции — обратное влияние укреплявшихся отношений родства. То есть в Китае произошёл своего рода симбиоз старого и нового, наследование нового социума старому, перелицовывание классического рода в родственный. Главное, что всё это происходило как перманентный процесс: преобразование социума совершалось при сохранении социального единства.

          В Греции же и Италии картина была иной. Основное отличие заключалось в том, что становление новых социумов происходило тут не на базе старых, не путём их преобразования, а, если можно так выразиться, революционно, — с разрушением до основанья, а затем почёсыванием в затылке: что же такое мы натворили? Худшие природные условия не способствовали поддержанию тесных контактов малых групп. Родовое единство распалось; малые группы оказались в решающей степени предоставленными самим себе. Понятно, что в их рамках также вызрело представление о родственных связях и данные группы осознали себя как семьи. Но развитие этих семей шло полностью автономно, без какой-либо переклички и обмена любезностями с традиционными социальными структурами. Прежний социум умер; всё пришлось начинать практически с нуля. Исходной точкой развития новых социумов стал, тем самым, не перекрашенный в родственные тона классический род, а простая малая семья. Полностью самостоятельная, самодостаточная, обособленная в своём бытии от других аналогичных семей-домохозяйств. Если между последними и сохранялась какая-то пережиточная общность, то она носила лишь культово-идеологический характер. Отдельные обычаи, унаследованные от родового прошлого, не составляли системы и не определяли социальной жизни, превратившись лишь в уважаемые в силу своей древности ритуалы и не более.

          Таким образом, в качестве исходного материала у греков и латинян в смысле развитости и социальной значимости родства имелось почти то же, что в Египте (как отмечалось, пересол и недосол тут дают одинаковый результат), но в смысле наличия коллективизма, деспотичности родовой власти и т.п. — полная его противоположность.

          Об этом свидетельствуют, например, реалии самой Македонии (как возможной прародины греков). В середине I тысячелетия до н.э. её

"основные производители — крестьяне — в своей массе были свободны" (24, с. 305),

то есть являлись самостоятельными домохозяевами.

          "Влиятельная и богатая македонская знать жила в родовых (? — А.Х.) посёлках, распоряжалась обширными земельными владениями, располагала значительными материальными ресурсами (всё это — на частной основе, а не в силу должности или родства с иерархом — А.Х.), составляла ближайшее окружение македонского царя, его совет и называлась гетайрами ("товарищами") царя" (15, с. 228).

          Точно так же друзьями и соратниками, а вовсе не родственниками, были окружены и гомеровские "цари" — вполне в стиле "друзей" фараона. Но если фараон, воплощая в себе авторитет и мощь родовой традиционной власти, возвышался над этими "друзьями" как деспот, то македонский

"царь избирался гетайрами из членов какого-либо знатного рода" (там же),

то есть ничем от них принципиально не отличался. Выборным было и положение гомеровских басилевсов. Власть по своим полномочиям и происхождению явно не являлась тут ни родовой, ни родственной.

          Второй вариант     Таков был характер социально-экономического устройства у новопоселенцев, прибывших с севера. Но в сходном положении оказались и автохтоны, то есть потомки ахейцев. Разрушение их государств, как отмечалось, сопровождалось и распадом их обществ, разрывом всех связующих их нитей, ибо социальные связи тут монополизировались управленцами. Гибель в боях с пришельцами, деклассирование бюрократии и эмиграция её наиболее деятельных представителей оставили массы простых земледельцев наедине с самими собой. Общество исчезло как таковое, население резко атомизировалось, распалось на отдельные поселения, а внутри их — на отдельные домохозяйства. Таково же было положение семей производителей и прежде, но в микенских государствах оно компенсировалось социальной общностью, связанностью через бюрократию, отчего хозяйственная обособленность не поднималась до уровня социально-экономического феномена: отдельные домохозяйства тут фактически являлись и субъективно ощущали себя частью одного организма, единство которого зримо воплощалось в едином аппарате центрального управления, связанном со всеми членами общества множеством традиционных взаимных обязательств и отношений. Непосредственно же между собой земледельцы ничем не были связаны (например, родственными или родовыми отношениями: первые тут не сложились вообще, а вторые были на деле уничтожены самим становлением государства, подменившего собой роды, взявшего на себя их социальные функции и, тем самым, полностью выбившего почву из-под их ног — как сами роды некогда с аналогичным утончённым садизмом выбивали табуретки из-под ног семей и родственных отношений вообще), а выступали как сугубо частные лица. Исчезновение связи через аппарат и обнажило в полной мере факт этого частного бытия, сделало его решающим элементом социальной реальности.

          Это всё уже разъяснялось на примере Египта и Междуречья, однако в Египте, в отличие от Греции, родовая ментальность была значительно сохраннее и архаичнее, отчего частность бытия воспринималась как бедствие, которого массы старались избежать: на этой почве легко восстанавливалась деспотия. В Месопотамии менталитет был более индивидуалистичен, но этот регион, находившийся в центре тогдашнего мира, просто не имел возможности реализовать данный потенциал: здесь всю дорогу командовал парадом тот или иной завоеватель. Ахейцы же, с одной стороны, ушли дальше шумерцев в деле обособления семейного хозяйства, а с другой — находились в относительной изоляции. В силу этого их распавшиеся на ячейки сообщества и по внешним, и по внутренним основаниям могли долгое время существовать в таком атомизированном виде. И, соответственно, существовали, отчего новые скопления и социумы развивались здесь уже на данной исходной базе.

          Итак, у "новых греков" в целом и у италийцев исходными элементами их социумов выступили, по всей видимости, прочные малые семьи-домохозяйства как единственно значимые родственные ячейки и, одновременно, обособленные хозяйственные единицы. Эта обособленность должна была носить тут, естественно, и имущественный характер, простираться на отношения к средствам и предмету труда. То есть данные домохозяйства являлись здесь единственными и основными социально-экономическими структурами, господствовавшими, а не подчинёнными элементами родовой общности, ибо последняя расплавилась и испарилась в горниле предыдущей практической жизни.

          Общество у Гомера     Именно таким рисует раннегреческое общество Гомер. Он не знает ни классических родов, ни развитых родственных отношений, чётко выделяя лишь две социальные структуры: семейные домохозяйства ("ойкосы") и их объединения ("полисы").

          "Патриархальная семья — ойкос — является основной структурной ячейкой гомеровского общества" (6, с. 74). "В сущности каждая отдельно взятая гомеровская община представляет собой конгломерат из нескольких патриархальных семей (ойкосов), в социальном и экономическом положении которых трудно уловить какие бы то ни было различия" (6, с. 72).

          Ойкос представлял собой в социально-экономическом плане обособленное домохозяйство, низовую (и, по сути, единственную) ячейку общества, а в родственном — малую семью, состоявшую из двух поколений — отца и сыновей.

          "Семьи, которые насчитывали бы свыше одного поколения взрослых потомков одного pater familias (обратите внимание на неправомерное, но типичное для советских учёных использование римского термина для обозначения греческого феномена: это отражает столь же общепринятое отождествление реальностей данных двух античных социумов — А.Х.), в эпосе не встречаются... Возможно, это объясняется тем, что общим правилом в гомеровский период был раздел семейного имущества между сыновьями сразу после смерти отца" (6, с. 131).

          Внутренняя организация ойкоса была проста и примитивна: всем здесь заправлял патриарх, глава семьи.

          Полис представлял собой конкретный социально-политический союз нескольких ойкосов, соседствовавших друг с другом. Чаще всего такие союзы были локализованы в рамках укреплённых поселений, ибо основной целью их являлась, как правило, совместная защита от внешних опасностей. Отношения ойкосов в полисе строились формально на равноправной основе: членами и полными субъектами права этого социума признавались все входившие в него отдельные семьи-домохозяйства. Никакие побочные обстоятельства — например, возможные родственные связи отдельных ойкосов — значения не имели. С точки зрения полисной "конституции" подобные образования не существовали: субъектами права и членами социума являлись лишь собственно ойкосы. А конкретно — их главы, патриархи.

          Внутренняя организация полиса исходила только из этого. Здесь отсутствовали какие-либо априори заданные (родовые или родственные) принципы, которые определяли бы его управленческую структуру. Полис представлял собой новообразование, добровольный союз прежде обособленных и в немалой степени сохранявших свою автономию единиц, объединение которых было возможно лишь в рамках изначального равенства прав, своеобразного демократизма. Разумеется, демократизм этот тут же должен был начать разрушаться под действием фактических неравенств членов социума, а также и за счёт притока новопоселенцев с ущербными правами, но у истоков здесь, тем не менее, не имелось никаких властных привилегий отдельных лиц и семей, наследования должностей и пр. Даже при наличии соответствующих культурных влияний и прямых пережитков микенской эпохи, последние должны были со временем изживаться в сторону всё большего утверждения демократических порядков.

          Резюме     Таким образом, у греков социумы образовывались чаще всего под давлением внешних обстоятельств. Отчего в них сселялись просто соседствовавшие ойкосы безотносительно к тому, находились ли они между собой в родстве или нет. Конечно, чаще всего такими соседями оказывались именно потомки древних классических родов, продолжавшие жить общими поселениями. Но данные поселения уже вовсе не представляли собой подлинно родовых общин, ибо родовые связи выветрились, потеряли на деле своё социально-экономическое содержание, сохранившись лишь в виде поверхностных идеологических норм — общих культов, некоторых обычаев социальной (но не экономической) взаимопомощи и пр. Лицо данных социумов определялось вовсе не родовыми, а соседскими взаимодействиями. Тем более эти поселения не были родственными родами. Реально они являлись совершенно особыми социумами — политическими союзами соседских домохозяйств, обусловленными прежде всего потребностями внешней обороны.

          Впрочем, даже и в тех случаях, когда внешняя угроза была ослаблена, природные особенности Балкан, нехватка пригодных для обработки земель способствовали раннему сближению соседей, то есть их тесным контактам и вызванному этим совместному проживанию. Здесь, конечно, более значимую роль играли воспоминания о прежнем классически-родовом единстве, что способствовало, однако, лишь внешнему сплочению ойкосов, но вовсе не определяло их социально-экономических взаимоотношений: последние оставались и тут чисто соседскими, то есть отношениями обособленных в имущественном и правовом смысле субъектов. Потестарные организмы в Греции образовывались, таким образом, преимущественно на базе сугубо автономных во всех отношениях малых семей-домохозяйств. Соответственно, социальная, потестарная и, впоследствии, политическая структура полисов были исходно и традиционно двухступенчатыми. Полис являлся союзом ойкосов; малая семья-домохозяйство была его единственной правовой ячейкой: эти два социальных организма (полис и ойкос) взаимодействовали непосредственно. Причём их взаимодействие было чисто правовым, гражданским, политическим: в него не примешивались никоим образом родственные связи. Родственные группы тут просто не успели сложиться в дополисный, досоциумный период и, тем самым, не приняли участия в формировании социума в качестве его структурных подразделений. Всё социальное значение родственных отношений оказалось исчерпанным рамками родства, характерного для малой семьи.

          Особенности италийского развития     В Италии процесс становления социумов шёл иначе. Как я писал выше, на италийцев ничто не давило и не понуждало их к совместной жизни, к образованию политических и даже соседских экономических скоплений — ни политические, ни природные обстоятельства. Поселения здесь образовывались естественным путём, как этно-экономические скопления китайского образца. Но у китайцев исходным элементом этого процесса был классический род, социум, а у италийцев — "ойкос". То есть формирование нового социума тут начиналось с нуля. Таким образом, от греков римлян отличал характер скоплений, а от китайцев — прерывность социального процесса.

          Скопления возникали в Италии в ходе естественного разрастания "ойкосов". Синойкизм последних создал в Греции полис; естественное же разрастание их италийских собратьев имело своим результатом "фамилию" — большую патриархальную семью.

          Исходными элементами у латинян выступали те же малые семьи-домохозяйства, состоявшие из отцов с сыновьями. У греков они рано соединялись в полис, создавая потестарную организацию и отсекая тем самым развивавшиеся позднее родственные группы от социальных функций. У латинян же эти малые семьи ни во что не соединялись, а продолжали себе долгое время жить и хозяйствовать порознь. Это "порознь" касалось, разумеется, лишь исходных "ойкосов" и их потомков в их внешних отношениях (то есть в отношениях потомков одного "ойкоса" к потомкам другого). Но того же нельзя сказать о потомках одного "ойкоса" в их внутренних отношениях.

          Данные потомки, во-первых, изначально живя вместе в лоне ойкоса, и с обретением хозяйственной самостоятельности закономерно предпочитали селиться поблизости от отчей земли, её культового святилища, жилищ ближайших родственников: отца, братьев и их потомков. Такое тяготение вполне естественно и непременно реализуется, если сие позволяют природные условия. Таким образом, поселения италийцев развивались как скопления родственных семей, ведущих своё происхождение в конечном счёте от общего предка мужского пола.

          Во-вторых, крайне важно, что этот процесс разрастания исходной малой семьи-домохозяйства и формирования на базе данного круга родственников скопления-поселения протекал в асоциальной обстановке — при отсутствии социума, потестарной организации. Сами данные скопления и оказывались единственными образованиями, в рамках которых постепенно стали вызревать потребности в регулировании внутренних отношений, зачаточные социальные функции. Патриархально-родственные поселения постепенно превращались в простейшие первичные социумы.

          Таким образом, хотя и у греков, и у римлян исходным элементом была малая семья, но у первых на этой базе в качестве социума образовывался полис, соседская потестарная община, а у вторых — фамилия, родственная потестарная община позднего (в отличие от китайского) образца (то есть выросшая из малой семьи с её индивидуализмом, а не на базе классического коллективистского рода).

          Римская фамилия     Разумеется, как естественно разраставшиеся образования совместные поселения родственных семей у италийцев поначалу являлись вполне аморфными. Имевшиеся де-факто родственные связи внутри их скоплений не были социальными и ни к чему не обязывали отдельные входившие в них "ойкосы" де-юре. Однако постепенно данные скопления стали преобразовываться в социумы, то есть внутри них начали вызревать потребности в упорядочении взаимоотношений их членов. Аморфное бытие постепенно превращалось тут в организованное, приобретало внутреннюю структуру. Содержательно, как понятно, дело сводилось в первую очередь к выделению функции управления, а формально этот процесс в данных условиях опирался на наличные родственные связи, взяв их за основу и отражая их специфику. В результате и образовался особый социум — фамилия, большая потестарная семья-община. Для неё было характерно следующее.

          Во-первых, чёткая определённость внутренних родственных отношений. Раз этот тип связей стал использоваться в качестве социообразующего, то такая определённость оказалась необходимой и закономерной. В социуме все должны были знать своё место, права и обязанности; поскольку же это место определялось родством, то данное знание формально сводилось к знанию родственных отношений: кто кому кем приходится. Римская терминология родства была ясной и хорошо разработанной.

          Во-вторых, определённость родственной группы. Сами по себе отношения родства при желании можно прослеживать бесконечно, но социум — не резиновый. Использование родственных связей в качестве социальных понуждало италийцев к какому-то ограничению их учёта. Пределы здесь задавались прежде всего двумя факторами. С одной стороны, экономическими возможностями, определявшими масштабы скопления. С другой — организационно-политическим потенциалом, то есть "дальнодействием" используемого типа связей: эффективное управление (а следовательно, и существование целого) было возможно лишь в таких количественных рамках, в которых данные связи ещё оставались значимы (имели значение, видимо, ещё и потребности общественного разделения труда, то есть функциональные нужды, но для ранних италийцев этот фактор был не актуальным; влиятельными являлись лишь первые два). В результате фамилия включала в себя лишь три-четыре поколения потомков одного отца. Родственники более дальней степени родства обычно уже исключались из данного социума. То есть не входили в юрисдикцию фамилии, не имели в ней прав и обязанностей.

          Кстати, подчеркну, что сама "дальность действия" родственных связей определялась в древности порядком их счёта. В этом плане примитивная система счёта, сохранявшая пережитки родовой организации, способна была охватить большее число родственников, чем современная, и тем самым могла стать основой более значительного социума. В чжоусском Китае, как отмечалось, развитый социум включал в себя пять сословий-поколений "родственников".

          Отсюда важно, в-третьих, что для фамилии была характерна чисто современная терминология родства, не обременённая никакими пережитками родового прошлого. В Китае, например, классический родовой социум, став предтечей родственного, сильно на него повлиял. Об этом свидетельствует примитивность древнекитайской системы счёта родства, а также брачных отношений, выраженная в терминологии. Брат отца назывался тут так же, как и отец, имелись общие определения брачных классов, то есть, по сути, чётко прослеживался групповой, половозрастной подход. Имелись, естественно, родовые эндо- и экзогамия, а также брачные союзы родов, которые от дуальных развились до трёх- и пятиродовых (что, как известно, было характерно именно при переходе от классического рода к родственному). Римская же фамилия и вообще родственные группы пользовались такой терминологией, которая вполне понятна сегодня, могла бы подойти и нам, если бы мы сочли нужным (то есть если бы это было социально значимым для нас) выявлять своих родственников до энного колена.

          В-четвёртых, поскольку фамилия была вовсе не родственной (таковой она была лишь изначально), а социальной группой, то она допускала приём в свои ряды неродственников. Нельзя стать кровным сыном, если им не рождён, но вот "сыном" в смысле социальных прав и обязанностей в фамилии можно было стать очень даже просто: нужно было лишь получить согласие на это членов данного социума, прежде всего, конечно, "отца". Чем больше скопление родственников превращалось в социум, в фамилию, тем больше родственные связи формально укреплялись, но содержательно — выветривались, ибо родство становилось формой совсем иного, социального содержания. В фамилию принимались и чужаки, но при этом они "усыновлялись", "удочерялись" и пр. То есть именно формально превращались в родственников, занимали своё место в данном коллективе. Римляне чётко осознавали социальный на деле характер фамилии, отделяя подлинное родство от социального. Конкретно, термин "отец" у них значил не то же, что "родитель". "Родителем" назывался тот, кто реально породил, а "отцом" — тот, кто находился в определённом социальном отношении с "сыновьями" и пр.

          В-пятых, поскольку данное скопление возникало на базе потомков одного прародителя, то и в основание социальной системы тут легли соответствующие родственные отношения. Фамилия стала большой патриархальной семьёй, состоявшей из патриарха и трёх-четырёх поколений его потомков. Управление данным социумом закономерно сосредоточилось в руках данного патриарха. Власть его со временем приобрела довольно значительные масштабы — вплоть до права продавать в "рабство" членов коллектива, собственных сыновей (которые, правда, могли быть вовсе и не сыновьями в кровном смысле: "патер фамилиас", как указывалось — это именно "отец", глава, вождь фамилии, а вовсе не родитель).

          В-шестых, поскольку элементами скоплений были семьи-домохозяйства, то их отношения, требовавшие упорядочения, прежде всего касались использования земли. По поводу орудий, скота и прочего имущества всё тут было, в основном, ясно: они принадлежали отдельным "ойкосам" и не могли являться предметами каких-то столкновений и долгих разбирательств. Но использование пастбищ, а тем более, распределение пахотных земель требовали уже какой-то координации, взаимных договорённостей, регулирующих функций. Самоорганизация фамилии как социума происходила, как правило, на этой основе: здесь сталкивались интересы именно отдельных домохозяйств, нуждавшихся в упорядочении своих межхозяйственных, то есть прежде всего поземельных отношений.

          Общественная власть (в указанной выше форме) развивалась в тесной зависимости от насущности этой проблемы (хотя, конечно, питалась не только ею). В силу чего данный социум сложился как совокупность домохозяйств, связанных общностью отношения к занимаемой ими территории. Полномочиями коллектива (сосредоточенными, разумеется, в руках его главы) стали владение и распоряжение этой землёй. Вызрело представление об общественных (фамильных) правах на неё. В этом выражалось единство фамилии. При том, что каждая семья вела своё хозяйство самостоятельно, общностью отношения к предмету труда все они связывались в один экономический организм, в целое. Источники свидетельствуют, что это единство не прерывалось даже со смертью патриарха: братья продолжали сохранять экономическое единство, совместно распоряжаясь землёй. Но подчёркиваю, что данное единство не было хозяйственным, как считают учёные: трудились семьи порознь и прочее имущество (не земля) принадлежало им в частном порядке.

          Фамилия и марка     Сходный с италийским процесс становления из скопления отдельных домохозяйств — общины, а из семейного распоряжения землёй — общинного, имел место позднее и у народов всей остальной Европы; на данной почве, в частности, произросла так называемая германская марка — сельская соседская община, ставшая для многих учёных эталоном общинных образований вообще. Римская фамилия принципиально отличалась от данного образца.

          Во-первых, своим потестарным характером. Становление фамилии протекало в совершенно иных политических условиях, чем становление марки. Последняя развивалась как форма самоорганизации земледельцев в рамках уже сложившихся прочных государств, отчего указанная самоорганизация сводилась тут исключительно к регулированию межхозяйственных экономических взаимоотношений соседей-общинников; марка никогда не выступала в роли самостоятельного субъекта политической власти (об этом будет подробнее рассказано ниже). Фамилия же как раз, напротив, изначально формировалась как потестарная община, как субъект управления не только экономической, но и в целом социальной жизнью своих членов: данные функции она брала на себя, развиваясь в социум до и вне какого-либо государства, которое отлучало бы её, подобно марке, от политических сфер управления.

          Соответственно, во-вторых, фамилия отличалась от марки также значением и степенью развития институтов родства. Отчасти здесь сыграло свою роль вышеуказанное становление фамилии на базе разрастания одной исходной семьи, но сие не было главным. Марка тоже вовсе не обязательно складывалась только путём объединения чистых соседей. Равным образом поселения у германцев формировались и из потомков одного родоначальника. Но родственные отношения при этом не развивались, ибо для такого развития не было благоприятной почвы: бурный рост институтов родства всегда имел место лишь там, где данные институты использовались в качестве формы социальных связей. У германцев же, как отмечалось, к моменту становления их сельских общин все социально значимые функции были уже монополизированы бюрократическим государством. Поэтому даже действительные родственники превращались в марке просто в соседей, то есть относились друг к другу соответственно: кроме соседских, поземельных связей их ничто более не сплачивало. В фамилии же развитие социального содержания связей её членов повлекло за собой и развитие взятого за форму этих связей института родства.

          Более того, у италийцев рассматриваемые процессы приняли даже прямо противоположный германскому варианту характер. Если в марке реальные родственные отношения фактически вырождались в соседские, то становление фамилии в качестве потестарной общины даже и на базе чисто соседского поселения (представим себе такую гипотетическую ситуацию) способствовало, напротив, преобразованию соседских связей в родственные: меньше — по содержанию, больше — по форме. Выделение функции управления порождало борьбу за власть между членами возникавшего социума. В ходе её побеждали претенденты, умудрявшиеся навербовать себе большее число сторонников, на которых можно было опереться. В качестве последних тут выступали друзья, соратники, зависимые члены общины, но решающую роль при наличии института родства (которого, напоминаю, не было в неоклассически-родовой общине) играло число родственников: прежде всего — сыновей и братьев. Понятно, что на поверхность социальной жизни всплывали те лидеры, которые опирались на мощную поддержку родственных групп. Это поощряло расширение и сплочение данных групп, поддержание и упрочение связей между родственниками на социально-политическом уровне (в хозяйственном же отношении семьи могли оставаться по-прежнему обособленными). В итоге соседская потестарная община оказывалась совокупностью потестарных ячеек — больших семей (линиджей), которые сами в хозяйственном отношении являлись совокупностями "ойкосов". Какая-то из этих семей занимала доминирующее положение и, по существу, оказывалась аппаратом управления данным социумом, построенным, разумеется, целиком и полностью по патриархально-родственному принципу. Прочие родственные группы попадали в зависимость от группы-лидера, и эта зависимость также оформлялась как взаимоотношения старших и младших членов общины-"семьи". Процесс протекал таким образом просто потому, что общество не знало иных связей, которые могли бы обеспечить сплочение и самоорганизацию людей в борьбе за статус, кроме родственных.

          Кстати, как будет видно ниже, примерно так и происходило выделение аппарата власти в полисе, который, собственно, и представлял собой такое объединение соседствовавших ойкосов. Однако этот вариант, разумеется, был более сложен и длителен, чем прямое развитие родственного социума на базе разрастания семьи. Его успехи к тому же были обратно пропорциональны численности исходного скопления: чем больше был коллектив соседей, тем менее оказывалась способна доминировать в нём одна семья, как бы она ни разрасталась. Выше отмечалась тенденция родственных групп к самоограничению, количественной определённости. Для разраставшейся малой семьи естественным было постепенное достижение оптимальной величины и дальнейшее её поддержание. Коллектив же соседей изначально мог быть больше и, тем самым, эффективно сопротивляться поползновениям на власть отдельного родственного образования и влиянию родственных принципов на оформление социума.

          Курии и трибы     Развитие фамилий из ойкосов, разумеется, происходило не в безвоздушном пространстве, а на некотором фоне. Италийские ойкосы при всей их социально-экономической самостоятельности, обеспечивавшей автономность процесса их разрастания в родственные общины, тем не менее, как и греческие, изначально принадлежали к каким-то традиционным классически-родовым общностям. Последние также не играли тут социально-экономической роли, сохраняясь лишь в сфере идеологии в виде культового единства, представлений о близости, имевшей, конечно, весьма смутные и исконно неродственные очертания.

          Разрастание и преобразование ойкосов в фамилии, то бишь в потестарные организмы, ещё более смазывало и без того нечёткие контуры прежних социальных структур. Они на деле превращались в обширные культурно-этнические образования, в так называемые трибы и курии. Последние представляли собой не что иное, как следы, выродившиеся остатки древних классических племён и родов, утративших социальное, экономическое и потестарное единство. Неродственный характер их подтверждается тем, что завоёванные соседи в Риме поначалу распределялись по куриям, то есть включались в их состав, что было немыслимо для родственного, но легко осуществляемо для остаточного классически-родового организма.

          "Пожелавших принять римское гражданство вейентов он (Ромул) распределил по фратриям (так грек Дионисий переводит термин "курия")" (34, с. 104). "Новые поселенцы, как правило, прибывали в Рим либо целыми родами (об этих "родах" я ещё напишу ниже; на деле здесь речь идёт о фамилиях — А.Х.), либо частью их, но в любом случае пополняли число римских родов, включаясь в существующие трибы и курии" (34, с. 135).

          Вообще, в римские трибы и курии входили даже родственные группы различной этнической (племенной) принадлежности, что заставляет видеть в них больше военные союзы. Характерно также, что термин "курия" отождествлялся не столько с людьми, сколько с местами отправления сакральных и общественных служб. Причём культами в данном случае были культы вовсе не предков, а божеств и святынь (то бишь куриальные культы носили не родственный, а, видимо, ещё дородственный характер).

          Реанимация курий и триб     В слегка мумифицированном, засушенном состоянии трибы и курии просуществовали у италийцев до тех пор, пока изменение ситуации в регионе не потребовало их частичной реанимации, не придало их жизни второе дыхание. Становление социумов в форме фамилий обеспечило сплочение и самоорганизацию людей в рамках малых деревенских поселений. Но развитие региона продолжалось, причём продолжалось таким образом, что, с одной стороны, соседствовавшие общины-фамилии начали постепенно приходить в соприкосновение и сталкиваться из-за земельных ресурсов, а с другой — мир вообще стал теснее и опаснее. Первое подталкивало соседей или к междоусобице, или к достижению каких-то договорённостей, то есть всё к тому же просвечивавшему в конце данного тоннеля образованию потестарного единства более высокого уровня. Второе напрямую способствовало именно последнему варианту — объединению соседних общин-фамилий в целях отражения общей внешней опасности или же, напротив, для совместной агрессии в отношении более дальних соседей. Это и происходило в конечном счёте повсеместно. Союзы множились и росли, опираясь как на соседскую, так и на этнически-племенную близость. Отчасти они заключались на добровольной основе, но нельзя исключать и роли мягкого принуждения со стороны более сильных социумов к, если можно так выразиться, синойкизму. Именно так позднее и действовал Рим: его

"враги становились друзьями, их земли входили в фонд римских земель, отодвигали римские границы от неприятелей и создавали вместе с тем плацдарм для дальнейших продвижений римлян" (34, с. 257).

          В том же духе действовал и легендарный Тесей, объединяя Аттику.

          Чем шире были союзы, тем большее значение приобретали в качестве их оснований трибы и курии. Одновременно они и всё больше превращались в сугубо военные по своей форме организации (любопытно, что даже в эпоху Ранней республики римское войско строилось не просто по трибам и куриям, но и по возрастным группам, то есть по явно классически-родовому принципу, что заставляет и курии истолковывать как аналогичные институты). При этом (что особенно важно, ибо отличает данные промежуточные структуры от собственно римской общины) они ещё не были скоплениями: составлявшие их ячейки, фамилии и т.п. обитали порознь. Соответственно, курии не преобразовывались в устойчивые потестарные структуры, в целостности. Их единство являлось поверхностным, преследовавшим лишь периодически возникавшие внешнеполитические цели (собственно, это были уже известные читателю политические союзы). В то же время курии приобрели и какие-то зачатки потестарного управления: по крайней мере, именно по ним созывались позднее собрания римских граждан (куриатные комиции); то есть курии превратились со временем в структурные подразделения нового социума — цивитас.

          Цивитас     Заключительным этапом вышеописанного развития стало наконец и образование скопления, которое постепенно начало превращаться в потестарную организацию надфамильного толка. В этой внутренней его самоорганизации, разумеется, учитывались и имевшиеся уже в наличии промежуточные полупотестарные структуры — курии и трибы.

          Так образовалась римская гражданская община, так называемая "цивитас", низовыми ячейками которой были фамилии, распределённые по дополнительным подразделениям, сформировавшимся в переходный от малых к большим скоплениям период. Данный социум отличался двумя важными особенностями. Во-первых, милитаризмом, обусловленным высоким значением в бытии цивитас военной функции вообще, а также и военным характером составлявших её промежуточных структур — курий и триб. Во-вторых, тем, что низовыми элементами этого социума являлись фамилии. Последнее обстоятельство в особенности отличало римскую цивитас от греческого полиса.

          Полис и цивитас     В современной науке принято отождествлять полис греков и цивитас римлян. Они действительно были во многом похожи. Но в то же время — и существенно различны между собой именно в силу того, что в фундаменте первого лежал ойкос, а в основании второй — фамилия, большая патриархальная семья (линидж), представлявшая собой уже сложившуюся потестарную организацию. Римская цивитас, в отличие от полиса, стала не первичной, а вторичной организационной структурой, поскольку допустила в отношения между собой и домохозяйствами посредничество социально-родственной линиджной группы.

          Строго говоря, цивитас надо сопоставлять вообще не с полисами, а с их объединениями, с, если так можно выразиться, суперполисами. Греческому полису, потестарной соседской общине в Риме на деле соответствовала фамилия — потестарная родственная община. А цивитас (как объединению фамилий) соответствовал суперполис (как союз полисов). Кстати, Аристотель на место того, что я именую полисом, ставил кому, сельскую соседскую общину, а полисом называл уже то, что я — суперполисом; я использую термин "полис" вместо термина "кома", чтобы подчеркнуть потестарный характер этого социума, а также потому, что нередко полис (суперполис) сразу же становился не путём синойкизма ком (полисов), а путём простого их разрастания. К тому же суперполис принципиально мало отличался от полиса: разница их была больше количественная; поэтому спутывание их в одном понятии не влечёт за собой серьёзной смысловой путаницы.

          А вот цивитас и фамилия различались сильно. Цивитас, конечно, будучи соединением фамилий, наследовала некоторые их особенности (например, коллективизм отношения к земле), но в то же время не могла быть, по своей сути, родственной организацией. Это была уже гражданская (потестарная) соседская община-протогосударство, что сближало цивитас не с фамилией, а с полисом (суперполисом, если угодно). Просто соседями в ней являлись не союзы соседей (низовые соседские общины, типа аристотелевских ком), как в суперполисе, а родственно-потестарные группы-общины — фамилии.

          Марка, полис и цивитас     Итак, полис и цивитас являлись не чем иным, как союзами соседей, в роли которых выступали ойкосы или фамилии. Это были примерно те же образования, что и германская соседская община, но возникшие до и вне государства как его непосредственные предшествия (в случае цивитас это была ещё и двухуровневая община). Целью данных союзов, соответственно, являлось вовсе не одно только регулирование межхозяйственных поземельных и т.п. отношений, что было характерно для марки, и даже зачастую вовсе не такое регулирование. Лишь фамилия покушалась на эту функцию при своём зарождении, но полис и даже объединявшая фамилии цивитас были в первую очередь потестарными, политическими сообществами. Хотя цивитас, естественно, отражала в себе, как в зеркале, природу своих элементов и тем самым выражала бОльшие претензии на регулирование поземельных отношений, чем полис. В этом плане цивитас больше походила на марку, принятую, как отмечалось, за стандарт сельской соседской общины вообще. В то же время цивитас отличалась от марки (вслед за фамилиями) социальным значением родственных связей.

          Таким образом, имелась двойственная картина. Соседская община, то бишь марка как общепризнанный её образец, являлась структурой, с одной стороны, не родственной, а с другой — регулировавшей поземельные отношения своих членов, выступавшей в качестве субъекта так называемой коллективной собственности на землю. Этому идеалу не отвечали ни полис, ни цивитас: первый подкачал по части коллективной собственности, а вторая слишком злоупотребляла родственными связями. Правда, с течением времени позиции их сближались. По мере обострения земельной проблемы полис начинал постепенно вмешиваться и в экономическую жизнь своих членов, пытался регулировать их межхозяйственные, поземельные отношения (впрочем, весьма робко и лишь до тех пор, пока вновь изменившаяся ситуация не освобождала его от этой неприятной необходимости). Цивитас же, сложившись как военно-гражданская община, приносила дань родственным отношениям лишь в той мере, в какой её основными элементами продолжали оставаться фамилии. Но гражданское начало в её функционировании постепенно оттесняло родственное. Всё это сближало данные социумы между собой и с маркой. Принципиальным барьером в последнем отношении оставался лишь потестарный, а затем государственно-политический характер греческого и римского социумов.

          У греков перенаселённость привела к вмешательству оборонительного по своей природе союза в частную экономическую жизнь. У римлян, напротив, потребности расселения вызвали превращение поземельного организма в агрессивный милитаризованный (и, тем самым, политизированный) социум. В полисе решение внешних задач предшествовало решению внутренних, а в цивитас — наоборот, отчего в полисе больше было развито частное право, а в цивитас — общественное, в особенности, касавшееся поземельных отношений. Экономическая связанность граждан цивитас была выше, чем членов полиса.

          Последнее обусловливалось и тем, что цивитас представляла собой не простую потестарную соседскую общину (как полис), а соседскую общину с налётом родственных отношений. Конечно, отдельные домохозяйства-малые семьи в имущественном и производственном плане выступали тут как соседи, были полностью самостоятельными и регулировали свои внутренние отношения без учёта родственных связей. Но последние всё-таки играли социальную роль, вторгались в надхозяйственную сферу, а кроме того выступали и в качестве регулятора поземельных отношений: фамилия являлась, если так можно выразиться, верховным собственником всей своей земли, в особенности нераспределённой. Эта особенность потом клонировалась и в аналогичном правовом положении цивитас с её институтом "агер публикус" (общественной земли).

          4. Характер и роль других родовых и родственных организаций

          Филы и фратрии     В правовом поле полиса изначально существовали лишь ойкосы, но не какие-либо иные родственные или родовые группы. Это отразило в себе ту исходную социально-экономическую реальность, которая имелась на момент формирования полиса. В то же время у древних греков сохранялись и следы древних классических родов и племён, так называемых фил и фратрий, сказывавшиеся на их идеологии и, так сказать, "комплектации" поселений. Данные феномены представляли собой примерно то же, чем были трибы у италийцев, то есть — весьма аморфные культурно-этнические союзы, связанные единством культа, территории проживания и т.п. Естественно, по своей природе они представляли собой вовсе не родственные организации; поскольку же исходные классически-родовые основания близости их членов были давно утрачены и забыты, то представления о сущности и происхождении данных фил и фратрий были у греков весьма туманными.

          Закономерно, что более всего эти структуры разложились и оказались преданы забвению в наиболее развитых регионах микенской Греции, где сформировались сильные государства, отменившие прежнее родовое социальное устройство общества и заместившие его классово-функциональным. В большей степени осколки древнейшего быта сохранились у примитивных аттических ахейцев; с другой стороны, освежению ("освежеванию") воспоминаний на сей счёт способствовало заселение Балкан варварскими северными народами.

          Эта ситуация отразилась, по-видимому, в известном месте "Илиады", живописующем практику микенских обществ, но устами свидетеля архаической эпохи (Гомера): речь идёт о совете Нестора Агамемнону насчёт построения войск по фратриям и филам. Придерживающиеся родовой концепции советские учёные выражают недоумение по этому поводу: дескать, для родоплеменного общества это был само собой разумеющийся порядок — в чём тут заключалась хвалёная несторова мудрость? Однако знаменательно, что данный совет Нестора так и остался нереализованным: боевыми подразделениями ахейцев во всех последующих песнях эпоса по-прежнему являются не филы и фратрии, а "цари" с их дружинами. Видимо, такой и была традиционная организация вовсе уже не родоплеменного, а классово-государственного микенского общества, где военная функция отделилась в профессию особого высшего сословия. Гомер, которому это было непонятно, скорее всего, вкладывал в уста Нестора своё собственное предложение, отражавшее близкую ему реальность, в которой мощная бюрократия исчезла и воинское дело являлось общей заботой всех взрослых мужчин. Варваризация Балкан, естественно, изменила и воинские порядки.

          "Построение гражданского ополчения по гентильному принципу практиковалось во многих греческих государствах, в том числе в Афинах и Спарте, вплоть до конца архаической эпохи" (6, с. 77).

          В то же время, повторяю, данные филы и фратрии представляли собой лишь тени прежних классических родов и племён. Они уже не являлись социально-экономическими организмами, а были только культовыми единствами, в лучшем случае — военно-политическими союзами. Социально-экономическими ячейками данных обществ являлись ойкосы. Взаимоотношения людей строились в первую очередь на базе признания их полной экономической и правовой самостоятельности и равноценности.

          Причины развития родства     Однако постепенно в полисах стали развиваться и родственные отношения сверх тех, что уже имелись в рамках малых семей. Соответственно, стали формироваться и совершенно новые феномены — родственные группы, линиджи. Что послужило стимулом к их развитию?

          Первичная реальная обособленность жизни греков заставляла их рассчитывать только на самих себя и круг ближайших родственников, сосредоточивавшихся в рамках ойкоса. Недостаточность этих сил привела к образованию союзов семей — полисов, направленных на отражение внешних угроз. Но бытие данных социумов постепенно обнаружило, что у них есть и внутренняя жизнь, внутренние противоречия. Во-первых, имущественного, во-вторых, социального характера. С одной стороны, рост населения в условиях ограниченности земельных участков порождал борьбу за землю. С другой — формирование социума потребовало введения общественных должностей и привело к борьбе за власть.

          В результате внутри полисов стали сплачиваться соперничавшие группировки ойкосов. Причём поначалу в основании этих группировок лежали ещё не родственные отношения (что было естественным — в силу нулевого, лишь малосемейного исходно развития последних, то есть явной их недостаточности для выполнения роли социальной опоры), а дружба, партнёрство, личное покровительство и прочие частные связи людей. Именно они доминируют в "Илиаде": друзья составляют дружины басилевсов. И лишь в "Одиссее" на смену им приходит собственно родство.

          В числе родственных связей самой ранней, прочной и значимой, помимо собственно ойкосной связи отца и сыновей, была, естественно, братская связь. Братья, во-первых, долгое время вели общее (с отцом) хозяйство и привыкали к взаимопомощи. Во-вторых, разделяясь на ойкосы, они становились и полноправными членами полиса, субъектами права, то есть получали свой голос в решении общественных дел (что было важным с точки зрения их социального веса и связанной с ним способности выступить в роли реальной опоры в социальной борьбе). Наконец, по "объёму" братские связи превосходили многие другие — например, прямые связи потомков одной линии: братьев с их потомством было значительно больше. На первых порах, тем самым, именно братья являлись самой надёжной опорой индивида. У Гомера прямо указывается на это: Телемаху приходится туго прежде всего потому, что у Одиссея он единственный сын.

          "Человек, лишённый родственников, практически беззащитен перед произволом и насилием, и, напротив, тот, у кого их достаточно много, способен решиться на любое беззаконие и спокойно пренебрегает волей общины" (6, с. 76).

          Разумеется, братские союзы вовсе не являлись единственно возможным вариантом общественной опоры. С меньшей эффективностью и обязательностью, но в той же роли выступали и всевозможные связи родственников по браку (тестей с зятьями), свойственников, побратимов, друзей, патронов и слуг и т.п. Но в качестве наиболее прочной группы, естественно, постепенно выделялся именно круг ближайших родственников, который представлял собой не что иное, как разраставшийся ойкос, потомство одного отца-домохозяина.

          Генос     Это разраставшееся потомство, удерживавшее свои связи на протяжении нескольких поколений, стало именоваться "геносом". По сути, тут формировался специфический родственный род, наподобие римской фамилии, но в то же время и существенно отличный от неё.

          Важнейшей причиной этих отличий геноса являлся его асоциальный характер. Он развился не до образования социума и не как форма социальной организации, а в рамках уже существовавшего полиса. То есть в ту эпоху, когда все социальные роли уже были разыграны, а функции — присвоены. Родственные связи тут поспели со своим становлением к шапочному разбору и не приобрели статуса социообразующих. Это определило, во-первых, их неразвитость, нечёткость и ограниченность счёта родства и, тем самым, аморфность греческого родственного рода. Греки никогда не зацикливались на учёте родственных отношений. Этот учёт не имел у них никаких серьёзных узаконенных социальных последствий; поэтому дальше двух-трёх поколений родство ими обычно не прослеживалось. Члены геноса довольно быстро теряли представления о конкретных связывавших их родственных отношениях, заменяя их просто общностью культа. Члены одного геноса, хотя и носили одну фамилию и почитали общего предка, но были, как правило, не в состоянии указать степень и содержание своего взаимного родства. Отчего некоторыми учёными даже выдвигалась версия, что генос являлся вовсе не реальной родственной общностью, а идеологическим измышлением древних греков. На деле же понятно, что такое равнодушие последних к дотошному отслеживанию родственных отношений объяснялось просто их (связей по родству) асоциальностью.

          Во-вторых, поскольку генос никогда не был собственно социальной организацией, — например, хотя бы структурным подразделением полиса, — то он остался аморфным и в чисто организационном, а не только родственном смысле. В нём отсутствовало внутреннее управление; у геноса не было формального главы, как у фамилии. Здесь ничего не значило реальное родственное старшинство: куда существеннее было фактическое преобладание, богатство, авторитет и сила члена геноса. То есть родственный формализм при определении главы геноса не соблюдался так строго, как в римской фамилии. А кроме того — сама власть этого главы была мизерной, если вообще существовала как таковая. Патриархи тут больше ведали делами родового культа, а реальными вождями геносов были лидеры, выделявшиеся в силу личных способностей и указанных выше преимуществ.

          В рамках геноса отдельные семьи сплачивались против других геносов, но вовсе не создавали в его лице иерархической структуры. Ибо в реальной социальной жизни данные семьи были равны между собой в правовом отношении. Несмотря на то что линейная родственная связь сама по себе делит родственников на старших и младших, данное деление не приобретало в Греции социального характера напрямую, разве что косвенно способствуя укреплению положения старших. Ибо социальные, потестарные функции тут монополизировал полис, индифферентный к родственным отношениям, на которых и строились геносы. Последние оставались внесоциальными структурами, которые вмешивались в социальную жизнь лишь де-факто, но не де-юре.

          Всё это было связано с тем, повторяю, что данные родственные группы представляли собою новообразования, развивавшиеся в рамках уже сложившихся социумов с их ростом и усложнением. Исходной же точкой, получившей тем самым и статус социальной единицы, субъекта права, тут являлась малая семья-домохозяйство. Именно к этому выводу пришёл, как отмечалось, Аристотель, проанализировав массу примеров возникновения и развития греческих полисов. При этом генос он также считал не чем иным, как разросшейся семьёй.

          Немного критики     Так считали и все доморгановские исследователи греческой истории. Но затем научному люду явился Л.Г.Морган со своей концепцией рода и спутал все карты. Оказалось, что род предшествует семье. И чем дальше развивалась этнография, тем больше обнаруживалось свидетельств в пользу этого представления. И пошли ломаться копья в спорах о первичности рода и семьи.

          Возникла колоссальная путаница, катастрофическое смешение смыслов. Мы-то с вами, читатель, хотя бы отличаем теперь классический род от родственного, даже если они и похожи между собой, как капля воды и капля ртути. Мы знаем, наконец, и о том, что вышеуказанный вопрос о первичности не должен решаться на материале становления классовых обществ. Это в абсолютной исторической перспективе классический род предшествовал семье и вообще любым основанным на родстве группам. Но цивилизации могли иметь своими исходными элементами самые разнообразные структуры — как оба типа родов, так и семьи любых масштабов.

          Однако в современной науке всё это смешано в одну кучу. В результате новообразования принимаются за реликты, геносы — за роды, предшествовавшие семье. Да ещё и отождествляемые наполовину с классическими родами. Реальное историческое развитие переворачивается в господствующей ныне теории с ног на голову. В особенности советские учёные сплошь и рядом представляют дело так, вопреки вопиющим фактам, будто бы семья в античности появлялась в ходе разложения рода. То есть у греков — геноса, а у римлян — генса (о коем речь ещё впереди).

          Между тем представляется очевидным, что греческий генос являлся именно новым историческим институтом: он подавал тем меньше признаков жизни, чем древнее была эпоха. Расцвет этих родственных групп приходился где-то на VIII-VI века до н.э. В то же время

          "Род (читатель должен понимать, что под родом тут понимается генос: для советских учёных, напоминаю, классический и родственный роды — это одно и то же — А.Х.) как социальная группа, определённая единица общественного деления Гомеру практически неизвестен", равно как и о филах и фратриях "мы можем почерпнуть в поэмах лишь самую скудную информацию" (6, с. 76). "Доминирующее положение, которое занимает в жизни гомеровского общества самодовлеющий патриархальный ойкос, в значительной мере обусловлено тем, что за его пределами поэт не показывает нам никаких других родственных объединений высшего порядка, которые могли бы не только конкурировать с ойкосом, но и подчинить его себе. Как в "Илиаде", так и в "Одиссее" Гомер упорно избегает каких бы то ни было упоминаний о роде. Нигде в эпосе мы не найдём указаний на то, что поэту была известна родовая собственность на землю или какие-нибудь другие виды имущества, нигде не говорится об общих собраниях членов рода и обсуждении ими каких-то важных для них вопросов. Вообще род ни разу не выступает у Гомера в виде чётко оформленного социального организма, имеющего определённую внутреннюю организацию, свои законы и обычаи, короче говоря, все те черты и признаки, которые приписывает ему Морган. В тех случаях, когда, как это бывает, например, при кровной мести, в подлинно родовом обществе предполагается вмешательство рода как союза сородичей, на эпической сцене появляется достаточно аморфная и неопределённая по своим очертаниям группа близких и дальних родственников, к которым присоединяются также свойственники, друзья и в некоторых случаях соседи" (6, сс. 75-76).

          Разумеется, Ю.В.Андреев полагает, что это объясняется, с одной стороны, поэтическими задачами Гомера, а с другой — отмиранием "древних" институтов: у представителей советской научной школы в голове не укладывается мысль, что генос может быть не раритетом, а новым явлением, которое не отражено в эпосе лишь в силу своей неразвитости. Ю.В.Андреева не смущает тот факт, что в позднейших источниках "отмирающие" институты почему-то куда жизнеспособнее, чем в ранних.

          Факты, свидетельствующие в пользу новизны геноса, прут буквально косяком, как килька во время нереста.

          "Кэльхаун обращает внимание на отсутствие в эпическом лексиконе целого ряда терминов, связанных с ростом аристократических родов... Очевидно, в гомеровский период гентильные объединения типа коринфских Бакхиадов или афинских Алкмеонидов и Этеобутадов ещё только начали выделяться из первичного "демократического" рода (это что ещё за фрукт? — А.Х.) и не успели прочно укорениться в окружающей поэта социальной среде" (6, с. 131). "В древнейших памятниках греческого уголовного права род практически не учитывается. Так, в законе Драконта о непредумышленном убийстве геннеты не включены в круг лиц, на которых лежит обязанность вменения иска и преследования убийцы. От ближайших родственников и свойственников убитого автор закона непосредственно переходит к фратерам" (6, с. 132).

          Если считать, что генос был умиравшим родом, то это установление — против всякой логики. Союзы родов (а именно таковыми в родовой концепции являются фратрии) не могли сохраняться дольше самих родов, а связи дальних родственников — быть более прочными, чем ближних. Логика требует в данном случае признать, что фратрии были первичнее геносов и, соответственно, что геносы являлись вовсе не родами, а фратрии — не фратриями в традиционном (моргановском) смысле. Кажется ясным, что фратрии представляли собой остатки древних классических родов, а геносы — новообразования, родственные роды, причём развивавшиеся у греков как асоциальные институты.

          Генос и род     В то же время в общетеоретическом плане генос следует признать, конечно, специфическим родственным родом, развивавшимся в особых условиях и на особой базе. Он формировался не на основе классического рода путём преобразования последнего, а на основе семьи путём её разрастания. Отсюда проистекал ряд следствий. Во-первых, структура геноса и система формировавших его родственных отношений отражали соответствующие структуру и систему именно малой патриархальной семьи, а не классического рода. В его родственно-брачной терминологии не было никаких следов классических родовых отношений.

          Во-вторых, генос не являлся социумом, как, например, родственный род или община китайского образца, унаследовавшие эту роль от классического рода. Социальность в Греции развивалась прежде, чем геносы, не на базе родства и, соответственно, довлела над последним.

          Римский генс     В Риме также с момента образования цивитас заработали аналогичные механизмы формирования родственных групп, развернулась внутренняя борьба за власть, за влияние в гражданском обществе, потребовавшая расширения опоры борющихся сторон. Но здесь данный процесс протекал в иных условиях. Главным было то, что в роли "борцов" выступали фамилии с их отработанными "приёмами", развитыми традициями родственных связей. Поэтому закономерно, что римский генс, ставший естественным продолжением, расширением фамилии, получил такую же чёткую регламентацию отношений своих членов, количественную определённость и пр. В раннюю эпоху он вообще мало отличался от фамилии, отчего позднейшие латинские историки постоянно путались в терминологии. Ведь разница этих образований была лишь чисто количественной, и большая семья оказывалась полностью тождественна маленькому генсу; последний представлял собою просто разросшуюся за известные пределы фамилию, то есть качественно однородное с ней образование, отличить которое без выработки жёстких критериев было поначалу так же трудно, как отличить, например, дитя от младенца. Вообще применение в отношении фамилий термина "генс" было для поздних римских авторов своего рода реминисценцией, отражением того положения, которое имелось в окружавшей их реальности, где генсы вполне сложились в качестве особого феномена. Только к этой поре они превратились преимущественно уже в "гентес", чисто родственные структуры, в то время как древние фамилии-генсы были ещё социальными организмами.

          Поздний гентес насчитывал шесть-семь поколений родственников по мужской линии. Одновременно с ним выделялись и чётко определялись прочие группы агнатных (по мужской линии, включавших братьев и их потомство) и когнатных (то есть кровных вообще, в том числе и по матери) родственников.

          Ещё немного критики     Разумеется, ситуация с генсом в отечественной науке один к одному повторяет ситуацию с геносом. Римский генс советские учёные тоже считают пережиточной, предшествовавшей семье структурой, наследием глубокого прошлого. И тоже глубоко заблуждаются.

          Римский генс, как и греческий генос, дал о себе знать достаточно поздно. В царский период о нём практически ничего не было слышно. Точнее, под этим термином чаще всего подразумевались, как отмечалось, обычные фамилии. Собственно род в виде гентес развился из этой зародышевой родственно-социальной группы лишь в республиканское и императорское время.

          Данные ономастики (исследование имен) показывают, что у древних римлян имелись одно- и двухчленные имена. Одночленное, надо полагать, было личным именем (преноменом), а в двухчленном личное уже сочеталось с номеном, обозначавшим, видимо, происхождение, принадлежность к какой-то родственной группе. В республиканский период было введено третье имя — когномен.

          "Когномены несвойственны царской эпохе" (34, с. 171),

что было связано, безусловно, с дальнейшим расщеплением родственных групп. Весь вопрос в том, что это были за группы.

          Советская наука, конечно, считает, что номен означал принадлежность к роду. Отсутствие в царскую эпоху когномена свидетельствует тем самым якобы о невыделенности семьи и господстве чисто родовых отношений. Напротив,

"изучая римские имена, Э.Перуцци выдвинул тезис о том, что номен в раннюю эпоху был связан с familia, а не с gens, и указывал на принадлежность к семье, а не к роду. Вообще, по его мнению, римская ономастика, в которой проглядывает определённая социальная структура, развивалась в направлении, прямо противоположном тому, которое предполагается для общества (принятой теорией первенства "рода" — А.Х.). Исходя из такого утверждения, можно заключить, что familia предшествовала роду, с чем (по мнению советских учёных — А.Х.) согласиться нельзя" (34, с. 172).

          Кому верить? Прежде всего — фактам.

          И.Л.Маяк указывает,

"что в более позднее время когномен обозначал ветвь рода, или фамилию" (34, с. 171).

          Значит, его отсутствие означало именно отсутствие фамилий. По форме это логично, но по содержанию — нет. Ибо мы имеем дело с разраставшимся и тем самым менявшим свою сущность институтом. Род не мог, разрастаясь, распадаться на семьи, ибо для него такой процесс распадения есть следствие вовсе не роста, а качественного преобразования, гибели. Раз на обособленное положение выделялась и укреплялась семья, то сие, согласно логике родовой (моргановской) теории означало ослабление и деградацию рода. В связи с этим странно, что в древности о генсе было известно как раз меньше, чем о фамилии.

          "В традиции о Ромуле и Нуме... род не упомянут" (34, с. 192).

          В числе структурных единиц римского социума упоминались обычно лишь фамилии, курии и трибы. Греческие авторы порой сопровождали номен словом "ойкос", то есть относили его именно к семье.

          В то же время фамилия, разрастаясь, с одной стороны, почковалась на дочерние фамилии, а с другой — эта совокупность фамилий и создавала генс. Номен "отцовской" фамилии становился, естественно, номеном этого генса, а дочерние фамилии приобретали когномен — по личному имени их глав-отцов.

          "Неизвестный автор... сообщает: "Имена, бывшие ранее преноменами, теперь являются когноменами"" (34, с. 137).

          Вслед за новыми семьями в позднейшую эпоху возникали и новые роды.

          "Этот процесс, как показывает появление новых nomina, образованных от praenomina, был регулярным и подверженным определённым закономерностям. Единый nomen носили все потомки pater familias, пока он был жив, а его семья обеспечивалась родовой землёй. Родившиеся же после его смерти его внуки и правнуки, образовавшие семьи, ставшие "лишними", уже получали в качестве nomen имя своего отца. Разрастаясь, эти большие отцовские семьи, представлявшие собой домовую общину, могли давать начало новому роду" (34, сс. 256-257).

          То есть на деле тут описывается процесс образования новых фамилий при почковании старой, на базе которых постепенно вырастали и новые генсы. Это, во-первых, показывает, что бытие генса, вопреки логике официальной (в советскую эпоху) теории, не противоречило бытию семьи, а, напротив, даже предполагало наличие её как своего основания — хотя бы в период республики.

          Во-вторых же, — раз в позднее время генсы образовывались именно данным образом, то почему прежде они должны были предшествовать семье? Новые роды, как признаётся, возникали из семей, что очевидно, ибо засвидетельствовано практикой, а вот якобы старые — до семей, что ничем не подтверждается, но представляет собой требование общепризнанной теории. Око видит одно, но губы упрямо твердят другое. Кстати, и известные в республиканскую эпоху старые роды вели счёт своего происхождения вполне традиционно — от какого-то одного древнего предка. Очевидно, что этот предок сначала наплодил детей, а потом уж те, в свою очередь — внуков и правнуков со всеми полагающимися коленами. Малая семья этого предка не могла не предшествовать разросшемуся со временем вплоть до рода фамильному древу.

          В материалах, посвящённых раннему периоду существования Рима, генс обычно спутывается у древних авторов с фамилией. То есть в роли родственной группы выступает тут на деле большая семья, которая лишь по ошибке называется позднейшими описателями генсом. У них даже ещё нет понятия о разности этих двух институтов, поскольку генс в этот период не отделился от большой семьи ни практически, ни юридически, а так и осознавался как расширенная сверх обычного фамилия.

          О произрастании генса из семьи, а не наоборот, свидетельствует также сама его организация, принятая в нём терминология и составлявшая его система родства. Таковые, как указывалось, были вполне адекватны современным и прямо представляют генс в качестве расширенной многопоколенной семьи. Складывание такой системы родства и такой родственной группы весьма логично, если вести происхождение генса от фамилии и, наоборот, непонятно, если считать, что он сложился в таком виде каким-то иным образом. Во всяком случае от классического рода данные терминология и система унаследованы быть никак не могли.

          Наконец, приведу и чисто теоретический аргумент. Вызревание у людей самих представлений о родстве было связано со становлением и упрочением в качестве обособленных феноменов малых семей. Естественно, и развитие родственных групп любого масштаба не могло обойтись без старта из данной отправной точки. Даже в тех случаях, когда под родственные перелицовывались классические родовые структуры, источником соответствующего влияния не могло быть ни что иное, кроме семьи: волны экспансии распространялись с того плацдарма, который был прежде ею завоёван. В рассматриваемом же случае, когда и перелицовывать было нечего, становление родственных групп изначально являлось результатом разрастания малой группы родственников.

         

Глава вторая. Особенности полисной цивилизации

          1. Социально-экономическая система

          Основание особенностей     Повторяться нехорошо, но приятно и необходимо. Путеводную нить полезно периодически подёргивать, чтобы убедиться, что она всё ещё куда-то ведёт.

          Итак, характер целого зависит, с одной стороны, от условий среды, задающих цель, то есть смысл бытия целого с точки зрения его частей (какую пользу оно им приносит), а с другой — от свойств этих вещей-частей, определяющих конкретность их взаимоотношений-взаимодействий. Другими словами, речь опять идёт о типе скопления (для чего оно) и свойствах его элементов. Причём первое определяет само наличие скопления, а также в немалой степени и то, какого рода элементы вступят в него.

          Только что мы убедились, что различия типов первичных скоплений Греции и Италии обусловили и различия их исходных элементов. Свойства же этих элементов определяли уже структуру, порядок функционирования основанных на них социумов, а следовательно, с этой закономерной стороны (ибо имелись ещё и случайные внешние влияния) — и их исторические судьбы.

          У греков, как уже выяснено, низовой ячейкой социума стал ойкос, малая семья-домохозяйство, а у римлян — фамилия, большая семья, потестарная патриархально-родственная община. Сходства этих исходных элементов породили сходства полиса и цивитас. Различия же их, обратным образом, обусловили различия данных социальных организмов.

          Взаимоотношения ойкоса и полиса     Полис представлял собой союз ойкосов. Ойкос, как отмечалось, являлся обособленной изначально во всех отношениях малой семьёй-домохозяйством. Эта обособленность последней носила и хозяйственный, и экономический, и родственный характер. Ойкосы ничто не связывало друг с другом. Во всяком случае, в сравнении с входившими в состав "фамилий" малыми семьями они выглядели, как свободные атомы против молекулярных. Закономерно, что и в союзе они вели себя соответственно. То бишь сохраняли свою полную автономию, поступаясь ею лишь частично — в политической сфере. Здесь ойкосы вынуждены были взаимно согласовывать своё бытие и поведение — в тех масштабах, которых требовали обстоятельства. Поначалу эти обстоятельства были чисто внешними; затем — с увеличением и усложнением самих полисов, — конечно, менялась и внутренняя обстановка. Но пока нам важно рассмотреть именно начальное состояние дел, заложившее фундамент полисной социальной системы.

          Поскольку объединение ойкосов в полис было вынуждено внешними обстоятельствами, то внутренне оно происходило на добровольной основе. В этом союзе равным образом были заинтересованы все семьи-домохозяйства. Участники данного соглашения друг друга к нему не принуждали. И тем самым изначально выступали в этом процессе образования скопления и далее социума как равные договаривающиеся стороны. То есть как равные субъекты права.

          Указанное равенство прав членов полиса представляло собой его важнейшую особенность. При этом существенен был и характер этих членов, которыми являлись малые семейные группы, легко распадавшиеся на отдельные семьи-домохозяйства уже во втором и даже первом поколении: после смерти отца братья разделялись и становились главами отдельных ойкосов, равноправными членами социума; более того, такое отделение было возможным и при живом отце — с женитьбой и рождением собственного сына. Тем самым наряду с равенством членских прав надо отметить ещё и их массовость, доступность всем взрослым мужчинам полиса. Полис изначально в этом плане был демократичен.

          Причём отмеченный демократизм являлся коренным, глубинным, основанным на традициях народной жизни, если можно так выразиться, юридическим, а следовательно, не зависевшим от формы правления. Последняя внешне могла быть какой угодно — хоть с царём во главе (как в Великобритании, и по сей день формально считающейся "монархией"), но и данный царь на деле должен был придерживаться принятых тут правил игры. Басилевсы у греков в ранний период, как сие отражено в "Одиссее", являлись лишь выборными должностными лицами — судьями, военными предводителями и исполнителями общественного культа, хотя, вероятно, и трудно сменяемыми. Для бытия демократии важнейшим является характер законов, в частности, тот объём политических прав, который сосредоточен в руках граждан и, тем самым, делает ту или иную провозглашаемую форму правления или только формальной, или практической властью. Для полиса характерна была такая исходная форма обычного права, которая превращала этот социум в демократию.

          Правда, на заре существования полиса его демократизм в немалой степени смахивал на анархию. Ибо ойкосы поначалу координировали свои действия преимущественно лишь в отношении внешней среды, но не во внутренних своих взаимоотношениях. Последних поначалу просто не было. Каждое домохозяйство жило само по себе и старалось сохранять исконную самодостаточность и автономию. Не было ничего, что их бы могло ограничить: ни традиционного коллективизма — хоть родового, хоть родственного, ни острой практической потребности в устранении угрожавших совместному бытию столкновений частных интересов. Конечно, между ойкосами порою возникали какие-то конфликты, но они не носили характера неразрешимых противоречий и не вели к гибели социума. Разрешение их достигалось без опоры на какое-либо право, на принятые законы общежития. Всё это было ещё не актуально с точки зрения примитивной социальной практики и потому отсутствовало. Роль судьи с успехом выполнял указанный басилевс, который отнюдь не был перегружен работой. Тем самым члены полиса находились друг в отношении друга и своего сообщества в целом в суперчастном (в юридическом смысле), атомизированном положении. То есть не были ограничены в своём поведении ничем, кроме объективных обстоятельств. Общество ещё не конституировалось тут как противостоящая личности сила, как коллектив, навязывающий своим членам свою волю в виде законов, обязательных к исполнению. В этот начальный период не полис диктовал условия своим гражданам, а, напротив, они образовывали союз лишь на определённых условиях, отвечавших их привычному образу жизни.

          "Узы кровного родства, связывающие гомеровского героя с его семьёй... значат для него гораздо больше, чем гражданская солидарность" (6, с. 103).

          У Гомера родственная группа

"противостоит общине как враждебная сила, разлагающая её изнутри, а иногда даже ведущая к гибели" (там же) (кстати, сходный доходящий до эгоизма индивидуализм присущ был и становящемуся буржуазному обществу. Видимо, для того чтобы впоследствии установился нормальный умеренный порядок, необходимо сперва сильно перегнуть палку, акцентируя его характерные черты до гротеска).

          Лишь позднее, с превращением скопления в целое-социум, в его лице возник субъект нового, общественного права, в рамках которого первичная полуанархия заменилась уже некоторым порядком. В отношении исходной свободы членов полиса данное коллективистское право было, однако, не её отрицанием, а моментом развития: в известных условиях защита частных прав граждан (уже во внутренних конфликтах) потребовала их собственного самоограничения. То есть данное общественное право развивалось именно как самоопределяющееся частное. Частные лица, вступая во всё более тесные и существенные по последствиям для каждого из них контакты друг с другом, вынужденно упорядочивали свои взаимоотношения, вводили их в какие-то общие законодательные рамки. Аристотель так и определял полис — как общность, возникшую ради стремления к наивысшему благу для всех.

          Взаимоотношения фамилии и цивитас     Почти всё, что написано выше о взаимоотношениях ойкоса и полиса, может быть повторено и в адрес взаимоотношений фамилии и цивитас. Последняя так же представляла собой добровольный союз фамилий. Межфамильные отношения тут строились аналогично межойкосным в полисе. Разве что в эти отношения вмешивались уже сложившиеся до образования цивитас сплочения фамилий по куриям. Но в значительной степени системы взаимоотношений ойкос-полис и фамилия-цивитас были сходны.

          В то же время сами фамилии отличались от ойкосов, представляя собой большие сплочённые потестарные родственные коллективы. То есть фамилии сами были союзами ойкосов, ставшими социально-политическими и экономическими единствами при сохранявшейся внутренней хозяйственной самостоятельности малых семей.

          Отсюда проистекало, во-первых, то, что при таких субъектах древнеримское гражданское право носило более коллективный характер, чем древнегреческое.

          Во-вторых, в роли частных лиц тут выступали фамилии в целом, а тем самым, их главы, pater familias, выступавшие в качестве представителей своих родственных групп в цивитас и, обратным образом, — в качестве представителей цивитас в своих группах. В отношении членов последних "отцы" являлись как бы покровителями, защитниками, выразителями их интересов перед лицом высшего единства, то есть, в конце концов, государства. Это породило сложную систему правовых отношений, в центре которой как всеобщие посредники и реальные субъекты права оказались главы фамилий. Правовое положение остальных членов социума (абсолютного большинства) оказалось зависимым от их отношения к "отцам" и определяемым этим отношением. В полисе такой проблемы и градации прав не существовало: здесь каждый домохозяин выступал сам по себе как полноправный член социума. В цивитас же гражданство монополизировали "отцы", а все остальные их члены оказались гражданами лишь в той степени, в какой были приближены к "отцам".

          В силу того что субъектами права в цивитас являлись не все взрослые мужчины, главы домохозяйств, а только pater familias, управление в ней изначально и традиционно носило аристократический характер. Решающую роль в системе власти в Риме играл, как известно, сенат, состоявший из глав древнейших фамилий-основоположниц.

          Исключительное положение в римском обществе "отцов", естественно, отражалось и на идеологии и морали. В этом плане любопытны замечания древних авторов о том, что отцеубийство здесь было невозможным преступлением. Первый такой случай имел место спустя лишь шестьсот лет после основания Рима и имя отцеубийцы стало чуть ли не нарицательным. И это притом, что основателем Рима считается братоубийца Ромул. По-видимому, в образовании Рима и в самом деле значительное участие приняли люди с иной, неродственной ментальностью (Ромул вообще живописуется легендами как главарь шайки разбойников и нищих мигрантов, хотя и благородного происхождения), но поскольку коренное население преобладало, то в конечном счёте возобладал традиционный менталитет. Исторически это, наверное, можно соотнести со сменой монархического, царского режима республиканским, аристократическим.

          Наконец, в-третьих, для цивитас не был характерен период анархии, подобный полисному, ибо она сразу основывалась на готовом материале, на базе коллективной ментальности и традиционного фамильного и куриатного права. Которое, как отмечалось, подчиняло личность общине по родственному принципу. Период анархии, возможно, предшествовал становлению самих фамилий, но и тогда она должна была укрощаться, смягчаться наличием родственных связей между членами скоплений. Частная жизнь в Риме никогда резко не противопоставлялась общественной, коллективной. Именно потому, что последняя исходно основывалась на понятных и привычных формах родственного взаимодействия.

          Возможность демократизма     Выше были освещены происхождение и причины античного демократизма, обусловившие его необходимость. Однако необходимость не в состоянии реализоваться, если для неё нет возможности. Пусть задним числом, но об этом тоже следует написать несколько слов.

          Указанная возможность была обеспечена особенностями политических скоплений вообще. Например, в отличие от политических союзов, не связанных с совместностью проживания его членов, скопление не могло быть бесконечно большим. Оно неизбежно имело ограниченные масштабы, ибо все его члены должны были иметь возможность быстро собраться в случае опасности под защиту укрепления. При этом понятно, что обрабатываемые земли не могли быть слишком обширными. А ограниченность пашни при низком плодородии почв вела и к малой численности жителей поселения.

          "Масштабы древней Эллады поражают современного человека своими скромными размерами" (44, с. 10).

          Величина потестарных общин сказывалась и на характере управления ими. Понятно, что первичная демократия как форма правления могла быть только примитивной и способной эффективно функционировать лишь в рамках малых коллективов. Здесь ещё отсутствовали необходимые технические и коммуникационные средства, навыки политической культуры, благодаря которым могут демократически самоуправляться значительные социумы. В силу этого всякое расширение полисов за некие количественные рамки порождало неразрешимые на данном уровне развития даже чисто технические проблемы для сохранения демократического управления.

          Социумы как целые всегда нуждались в управлении, в координировании взаимодействий своих частей-людей. Если последние сами оказывались не способными к этому за неимением, например, опыта или подручных средств, то данное управление всё равно реализовывалось — обычно посредством какой-то особой, стоявшей над частями специализированной функциональной структуры. Во все времена, а в особенности, в древности, большие социумы не могли управляться посредством примитивной демократии, но неизбежно превращались в аристократические и даже монархические системы. Повышенная сложность и рыхлость больших структур требует повышенной же жёсткости и централизации власти. Которая достигается или техническими средствами и культурой населения, повышающими эффективность, быстродействие демократической формы правления, или средствами политическими, простым насилием, для которого, конечно, требуется соответствующий по-военному (то есть иерархически) жёстко организованный аппарат. Рим, например, во многом потому и пришёл к принципату, а затем к империи, что, непомерно разросшись, сделал крайне неэффективной даже аристократическую республику. Для раздираемого противоречиями и конфликтами населения тут потребовались более прочные скрепы.

          "Едва ли можно сомневаться в том, что исход так называемой Союзнической войны, в частности распространение римских гражданских прав на всё население Италии, знаменовал собой крушение Рима-полиса (и прежде всего превращение римского народного собрания в юридическую фикцию)" (52, с. 35).

          В то же время ранее сама аристократическая форма правления цивитас способствовала достижению ею куда больших масштабов, чем это было по плечу полисам: последние, как отмечалось, искусственно ограничивали свою численность, выдвигали какие-то количественные параметры в качестве нормы, идеала.

          "Аристотель, весьма обстоятельно разбирая вопрос о населении и территории, приходит к выводу, что как то, так и другое должно, во всяком случае, быть "легко обозримо"" (52, с. 34).

          Римская политическая теория не знала подобных досужих рассуждений и вычислений. Ибо в рамках аристократической формы правления гражданство сужалось и обобщалось на промежуточном уровне фамилий, лишь главы-представители которых принимали участие в процессе управления. Данный процесс не страдал от обилия субъектов политического права, делавшего принятие решений (при наличии непосредственной примитивной демократии) невозможным. По сути, в Риме имелось нечто вроде представительной демократии, которая, естественно, была способна охватить управлением большее население, чем непосредственная демократия; только принцип формирования представительства тут был не выборным, а фамильно-патриархальным.

          Таким образом, первоначальные политические скопления, в особенности полисного типа, были небольшими и в силу этого доступными для управления средствами примитивной демократии. С её общими собраниями членов, совместно принимающих решения по тем или иным вопросам текущей жизни. Аналогично, и масштабы цивитас, хотя и бОльшие, чем у полиса, позволяли установиться демократическим формам правления, только теперь уже (из-за указанной большей численности социума) — в аристократическом их варианте.

          Экономическая организация у греков     Обособленность греческих ойкосов носила, разумеется, и хозяйственно-экономический характер. И даже прежде всего — хозяйственно-экономический. Воспроизводство малых семей было в полной мере их частным делом и никак не зависело от соседей даже в случае их объединения в полис. Лишь в последнюю очередь общественное право стало тут покушаться на организацию экономической жизни, а полис начал приобретать форму не только социально-политического, но и социально-экономического организма. Это выражалось в том, что ойкосы, сохраняя хозяйственную автономию, оказывались вынуждены постепенно поступаться в пользу друг друга, то есть своего сообщества в целом, частью своих экономических прав, прежде всего касавшихся отношения к земле как к предмету труда. Частное воспроизводство стало объектом общественного внимания, заботы и регулирования в той мере, в какой это требовалось для сохранения полиса, предотвращения гибельных для него внутренних конфликтов. Естественно, сие стало актуальным и реальным лишь тогда, когда старые полисные порядки обнаружили свою неспособность обеспечивать воспроизводство членов социума. Когда само существование домохозяйств было поставлено под угрозу. Конкретными причинами этого явились, с одной стороны, естественный рост численности граждан полиса как потенциальных домохозяев и общее обострение в связи с этим земельного вопроса, а с другой — также и тот исходный правовой беспредел, ничем не ограниченный частный произвол, который процветал в данном социуме, имея своим неизбежным результатом постепенную концентрацию земель в руках немногих граждан в ущерб многим.

          Но всё это были реалии относительно поздней эпохи, а до того экономическое бытие ойкосов являлось полностью самостоятельным. Данная изначальная автономия в немалой степени сохранялась и в дальнейшем. Как рассказано выше, общественное право не доминировало в полисе над частным, а лишь мягко поправляло его в его же собственных интересах. Аналогично, в современном рыночном обществе лежащая в его основании конкуренция в своём естественном развитии уничтожает саму себя и порождает монополии; поэтому буржуазному государству приходится искусственно поддерживать её существование, вводя антимонопольное законодательство, которое вроде бы по форме как раз ограничивает свободу рынка, саму конкуренцию как символ этой свободы, но на деле необходимо для её собственного бытия. Таким образом, частное начало в полисе господствовало, охранялось и поддерживалось.

          В конкретной греческой действительности не прослеживается никаких обычаев экономической взаимопомощи за пределами домохозяйств. Коллективистское отношение к земле сводилось тут поначалу лишь к тому, что полисы выступали опорой каждого своего члена в отстаивании им его прав на определённый участок на общей территории заселения. Но право каждого члена социума на участок на этой территории было неотъемлемым и даже абсолютным — вплоть до права продажи или заклада данного участка. Получить землю на территории социума мог только его член (потомок члена), если свободная земля имелась, но дальше он мог делать с ней всё, что хотел. Коллектив выступал как верховный гарант, раздатчик, распределитель (причём единоразовый, то есть — не перераспределитель), но не как собственник уже распределённого. Он был субъектом права в отношении внешнего мира и лишь в этом внешнем отношении (с точки зрения защиты прав каждого своего члена) выглядел как владелец территории. Но в отношении своих членов он был бесправным: частное право тут изначально преобладало над общественным.

          Таким образом, хозяйственная жизнь древних греков имела к I тысячелетию до н.э. резко выраженные частно-индивидуальные черты. Уже отмечалось, что об этом свидетельствуют тексты Гомера. Также и в поэме Гесиода (VIII-VII вв. до н.э.) отмечается, что земля отца делилась между братьями (сыновьями этого отца) и каждый из них вёл дело сам по себе. Более того, на почве дележа данного участка между ними возможен был даже конфликт, разрешавшийся не на основе каких-то традиционных установлений, которые опирались бы на силу родственных отношений, а путём обращения к судьям. Обособление домохозяйств, оказывается, было настолько сильно, что ближайшие родственники противопоставлялись друг другу юридически. И речи не шло о какой-либо обязательной взаимопомощи: каждый хозяин выступал сам по себе.

          Картина, рисуемая Гесиодом, относилась, с одной стороны, к довольно позднему этапу архаики и отражала уже особенности несколько иной реальности (отмеченной влияниями рынка), а с другой — к Беотии, в которой нехватка земли была менее острой, чем, например, в Аттике, что тормозило политическое вмешательство коллектива в землепользование. Бытие домохозяйств тут, видимо, протекало в обстановке, благоприятствовавшей обособленности: эту обособленность поощряло развитие рынка, её ещё не ограничивало отсталое общественное право. Не случайно Гесиод одновременно жалуется и на произвол судей, сильных мира сего, который отражал именно отсутствие законов, правил судопроизводства, то есть преобладавшую в архаичном полисе анархию и свободу личности, естественно превращавшуюся в свободу сильного угнетать и грабить слабого.

          Экономическая организация у римлян     Римская цивитас образовалась на базе господства фамильного права и отразила в своей экономической организации особенности этого права. Для фамилий было характерно, как отмечалось, внутреннее экономическое единство при хозяйственной обособленности малых семей-домохозяйств.

          Экономическое единство, достигнутое в рамках данного потестарного организма, естественно, сводилось прежде всего к регулированию тех же поземельных отношений. Как полис выступал в качестве собственника своей территории во внешних сношениях, так и фамилия внутри цивитас являлась субъектом права в отношении занимаемых её членами земель. Но она к тому же ещё была и вовсе не бесправной внутри себя, в отношении своих членов. Ибо фамилия уже сложилась как единый социум, и, следовательно, здесь имелось общефамильное право как доминирующее над частным. Формально оно вызрело так же, как и в полисе, — как дополнение и усовершенствование права частного, ограничивавшее его в его собственных интересах. Но при этом фамилия строилась на родственных, а не на соседских частноправовых отношениях, её членов соединяли специфические связи, имевшие по своей природе иерархическую форму. Поэтому и система управления фамилией сложилась совсем не та, что в полисе с его демократизмом, и право общины на землю здесь персонифицировалось на деле в право "отца".

          Форма катастрофически сказалась на содержании. Характер родственных связей, используемых в качестве социальных, привёл в фамилии к совершенно иному результату, чем в полисе с его соседскими, чисто политическими связями. В полисе даже при развитом общественном праве, существенно ограничивавшем частное, власть оставалась в руках частных лиц, граждан и, тем самым, общее право являлось совокупностью частных воль, проявлением частных прав, преследовавшим цель обеспечения интересов каждого. В фамилии же с её иерархической организацией власти общее право довлело над частным как воля одного лица, патриарха и, тем самым, на деле переставало быть общим, а становилось единолично-частным, преследовавшим интересы вовсе не членов коллектива, а лишь его главы. Здесь нельзя вести речь о коллективном отношении к земле, о коллективном праве.

          С другой стороны, картина поменялась при образовании цивитас. Отдельные фамилии (представленные их "отцами") вступали в союз уже как сугубо частные субъекты права. И в этом качестве регулировали свои взаимоотношения по типу полисных. Именно здесь уже вызревало собственно общественное право как выражение совокупности частных воль. Разумеется, при том ограничении, что это были воли "отцов": цивитас представлял собой своего рода гражданский междусобойчик глав фамилий.

          Наконец, сравнительная ослабленность частного начала в римском обществе привела и к большему значению коллективистских традиций в общегражданском отношении к земле. Например, в отличие от афинян, изначально имевших свободу распоряжения своими участками и в дальнейшем в значительной степени сохранивших её (между гражданами разрешалась купля-продажа земли), римляне до самого конца Республики и помыслить не могли о такой прекрасной возможности. Здесь господствовал принцип неотчуждаемости земли. Ни один из аграрных реформаторов

"(от Гракхов до Цезаря) не рискнул открыто выступить против принципа неотчуждаемости" "земельных участков и наделов" (52, с. 29).

          В упрочении коллективистских традиций немалое значение, видимо, сыграло противопоставление прав совокупности "отцов" остальному населению Рима, зачастую пришлому и вообще не входившему ни в какие фамилии. Сам факт такого противопоставления способствовал большей определённости отношений по поводу той земли, что принадлежала всей общине в лице совокупности её граждан-"отцов", в отличие от тех участков, что не входили в неё. Эта земля стала рассматриваться уже как подлинно коллективная собственность граждан и называлась "агер публикус". Кроме неё имелась ещё и "агер романус", то есть вообще вся территория Рима, включавшая помимо "агер публикус" и не входившие в неё распределённые уже участки фамилий, а также бесфамильного населения. "Агер романус" был политическим термином, а "агер публикус" — имущественно-собственническим. Народ отличался от граждан (ибо включал в себя и неграждан), а гражданская коллективная "собственность" (этот термин тут также используется в имущественном, а не правовом смысле) — от частной "собственности" простых представителей народа и столь же частной "собственности" самих граждан. Понятно, что граждане-начальники-"отцы", обладавшие властью, старались (и с большим успехом) все вновь прибывавшие (завоёвываемые) земли записать в "агер публикус", оставив всех прочих с носом: ведь неграждане допуска к ней не имели. Борьба за этот допуск, то есть на деле за уничтожение самого института "агер публикус" была в центре всей республиканской истории Рима.

          2. Феномен гражданства

          Проблема гражданства     Выше я часто пользуюсь терминами "гражданин" и "гражданство", в содержании которых, однако, надо ещё разобраться. Понятно, что "гражданами" именуются в самом общем смысле члены социума, государства. Но всякого ли? Случайно ли, что при описании социальных реальностей Египта или Китая мне и в голову не пришло воспользоваться этим понятием? А вот обращение к анализу античного социума сразу заставило прибегнуть к нему.

          По сути дела очевидно, что за проблемой гражданства стоит не что иное, как проблема специфики социального статуса членов античных обществ. Эта специфика отчасти уже мною обрисована. Однако она заслуживает и более пристального внимания.

          Определение гражданства     Сегодня мы бы сказали коротко, что гражданином является тот член общества, государства, который обладает в нём известным комплексом политических прав. Однако само это понятие "политическое" производно не от чего иного, как от полиса. Политические права суть те, что были присущи членам полиса. Древние, конечно, не могли определять феномен полисного гражданства понятием "политические права": это было бы масло масляное, определение через определяемое. Поэтому они вынуждены были обращаться к конкретике, к содержанию этих прав. Аристотель, например, указывал, что

"гражданами можно и следует считать тех, кто участвует в суде и народном собрании" (52, с. 24).

          Правильнее было бы, конечно, указать: "кто имеет право участвовать", но для древних право на участие и само участие были неразделимы, неисполнение гражданского долга казалось немыслимым казусом. Вроде как для нас нелепо говорить о праве на пищеварительный процесс отдельно от осуществления этого процесса. Для Аристотеля человек есть политическое существо, а если он аполитичен (а не дай бог — ещё и диссидент!), то он уже и не человек вовсе.

          Отбросив, однако, наивные конкретные определения, указывающие на право участия в тех или иных случайных органах управления, обобщив их, можно утверждать, что политические права — это права на участие в управлении обществом, государством. Как в непосредственном виде, так и через систему представительной демократии, основанной на избирательном праве. У членов общества могут быть многие иные права — имущественные, потребительские, брачные, личные и т.п., но гражданами их делает именно право каким-то законным образом определять политику социума, процесс управления им.

          Однако процедура определения гражданина на этом не заканчивается. Особенно в отношении древних. Ибо данное выше определение — чисто внешнее, по признаку функции. А возможно и необходимо ещё и определение по признакам принадлежности. То есть отвечающее на вопрос: кто имеет право обладать политическими правами в данном обществе, государстве? Аристотель, например,

"специально отмечает, что на практике (в Афинах времен Перикла — А.Х.) гражданином считается тот, у кого родители, т.е. отец и мать, — оба граждане" (52, с. 25) (относительно матери тут имеется в виду, конечно, не подлинное гражданство, а её собственное происхождение, законнорождённость).

          Эти два подхода в переводе на "язык" целого означают ответы на вопросы: что есть вещь-часть сама по себе и что она собой представляет в целом (какова её функция)?

          Естественно, второе важнее, но существенно и первое, ибо далеко не всякая вещь может стать данной частью: необходим отбор по каким-то признакам-свойствам, иначе вместо самоорганизации будет анархия. Точно так же ведь и определение монарха включает в себя указание на его функцию в обществе (отношение к управлению), а также и на порядок его воцарения (введение наследования или особых процедур избрания есть как раз установление твёрдых правил воспроизводства данной функции). Общество есть целое, то есть стационарно функционирующий организм, организованно воспроизводящийся процесс, отчего определение его частей, участников этого процесса включает в себя указание не только на их функции, но и на порядок воспроизводства.

          Давайте, однако, перейдём от этой пронзительно высокой философской ноты к более простым мелодиям. Познакомимся поближе с тем, что представляет собой гражданство вообще и что оно представляло собой у греков и римлян, в частности.

          Гражданство и форма правления     Итак, с точки зрения функции гражданство означает обладание правами на участие в управлении социумом. Но это управление может быть организовано по-разному. С тем или иным распределением политических прав между членами общества. Как известно, бывают и такие формы правления, при которых все права на деле сосредоточены в руках одного человека — монарха. Тут только этот монарх и является "гражданином". Однако я недаром беру данное понятие в кавычки, ибо в таком контексте оно обычно не употребляется. Институт гражданства имеется не там, где права одного противопоставлены бесправию всех, но только там, где они (политические права) распределены равномерно. То есть лишь в обществах, практикующих в той или иной степени демократическую форму правления.

          Именно демократия ставит ребром вопрос о гражданстве. Последнее есть специфический феномен демократического общества. В монархиях нет граждан, а имеются отношения политической зависимости, иерархическая система организации управления. Подданные монарха стоят на той или иной ступеньке пирамиды личной зависимости от него, отчего неравны и между собой (обратите внимание, что частично в таком же положении полумонархов-"полумонахов" находились и римские "отцы", отчего статус всех прочих членов цивитас определялся также лишь относительно них). При демократическом управлении острая вершина пирамиды сменяется плоскостью её основания, на поле которой каждый игрок равен всем прочим, самостоятелен и самоценен.

          Надо отметить, что вот эта связь гражданства с демократией делает понятной отмеченную выше неразличённость в древнегреческом восприятии прав и их реализации. За нею кроется присущая демократии неразрывность прав и обязанностей. Всякое право одного члена общества своей обратной стороной является обязанностью другого. В монархическом государстве права сосредоточиваются наверху социально-управленческой пирамиды, а обязанности — внизу её. При демократии же права распределены между всеми членами социума равномерно. Выполнять свои обязанности одновременно означает и: реализовывать свои права. А выполнение обязанностей является всегда обязательным (ибо это функции, без которых целого просто нет): соответственно, обязательной для демократии оказывается и реализация прав. В полисном обществе она рассматривалась именно как обязанность, поэтому нереализация их и казалась чем-то немыслимым. Хотя, как известно, Периклу приходилось, тем не менее, покупать гражданскую сознательность за два обола.

          Функция самораспределения     Однако суть гражданства, как отмечалось, заключается не только в политическом равенстве членов социума, но ещё и в том, что оно является фактором, конституирующим общество вообще, выделяющим его как нечто особое, политически определённое, отличное от иных соседних обществ. То есть гражданство выполняет и более общую функцию самоопределения обществ. Оно является специфическим членством.

          Любое государство так или иначе имеет своё членство, ибо не может допустить, чтобы его в рамках пришлые элементы никак не отличались в правовом отношении от аборигенов. Это характерно и для монархий, в которых члены социума именуются подданными. Но в особенности это актуально для демократий, где в комплекс прав членов общества входят управленческие права. Допуск посторонних к решению вопросов управления жизнью данного социума является и теоретическим, и практическим абсурдом. Ведь в таком случае социума просто и нет как стабильно существующего. В любой момент случайное прибытие какой-нибудь "праздной толпы цыган" может изменить заведённый социальный порядок. Общество, в особенности демократическое, существует лишь постольку, поскольку оно сохраняет себя в своём устройстве, обычаях, нормах морали и права, регулирующих поведение людей, то есть — поскольку оно сопротивляется посторонним вторжениям в данную область.

          Для демократии условием этого является запрет вмешательства в управление не членам коллектива, что возможно лишь с какой-то фиксацией оного членства, ограничением допуска в число членов, введением критерия принадлежности к нему.

          Для монархии неопределённость подданства не так болезненна, ибо тут любые чужаки в плане способности повлиять на управление обществом находятся в столь же незавидном положении, что и коренное население — то есть они полностью отлучены от власти. Отчего здесь вопрос о фиксации подданства имеет лишь чисто шкурную подоплёку: подданный — не гражданин, а человек, обязанный податями, повиновением — и только. Фиксация подданства является тут больше проблемой взаимоотношений монархов, которые делят между собою право сбора налогов с населения тех или иных территорий. За это право они, само собой, стоят насмерть. Отчего подданный одного царя на территории другого находится под защитой своего суверена и посягательства на его личность, в основном, исключены, ибо равноценны посягательству на права его монарха.

          Таким образом, демократия неизбежно требует гражданства и некоего отграничения членов общества от нечленов, связанного с монопольным допуском первых к делам управления. В связи с этим сомнительны претензии к греческим государствам-полисам, выражаемые советскими учёными на основании того, что граждане в них нередко составляли меньшинство населения: дескать, в силу этого они были ограниченными демократиями. Но тут разумнее, наверное, подходить к делу не с количественными, а с качественными критериями оценки. Ограниченна демократия или нет — это определяется содержанием политических прав граждан, а вовсе не их численным соотношением с негражданами.

          Соотношение членства и гражданства     Гражданство является специфическим членством, отчего отличия первого от второго являются отличиями частного от общего. Права граждан включают в себя права членов, но не наоборот. Всякий гражданин — член какого-то социума, но не всякий член социума — гражданин. Как уже отмечалось, у людей в социуме могут быть самые разные права (и обязанности), помимо собственно политических, — экономические, социальные и пр. Все они и определяют членство. Гражданство же в круг этих прав добавляет именно политические права. Отчего, хотя оно и является членством, но особым, наряду с другими видами членства — типа подданства, половозрастной (для классического рода) и родственной принадлежности и т.п.

          Таким образом, гражданин есть член общества (часть целого) с особой (управленческой) функцией. Этой функции лишены члены тех обществ, где управление оторвано от масс и организовано иерархически. Но её же могут быть лишены и члены демократических обществ. Здесь иные также люди могут быть членами социума, но не гражданами государства. Например, в полисе к управлению были допущены далеко не все его члены, а только главы ойкосов. Напрочь лишены политических прав были женщины, не являвшиеся ни при какой погоде домохозяевами (даже в потенции — что было свойственно, например, сыновьям, детям глав). Имелись и целые группы населения (типа фетов в Афинах или периэков в Спарте), за которыми признавались определённые социальные права, но — за исключением собственно политических, гражданских.

          Аналогичным было разделение на граждан и народ в римском обществе, где политических прав также были лишены женщины и масса пришлого и даже коренного населения, за которым признавались определённые права, в том числе и имущественные — на участки земли на территории "агер романус". Стало быть, этих мигрантов можно считать членами цивитас, но не её гражданами. Вывод всё тот же: всякий гражданин есть член социума, но не всякий его член обязательно гражданин.

          Развитие прав граждан     Понятно, что содержание политических прав зависит от уровня политического развития социума. В начальный период греческой истории, как уже отмечалось, полис практически не вмешивался в экономическую жизнь своих членов. Впоследствии сложилось и общественное право, затрагивавшее порядок землепользования. Объём данного общественного права определялся степенью развития общества, степенью его целостности, взаимозависимости его членов. И прямо пропорционально этому развитию росли и права граждан — уже как именно граждан, как участников общего процесса управления. До того отдельные главы ойкосов тоже обладали "правами", в том числе и политическими, но их объём был мал, ибо это были "права" лишь в отношении самих себя (каждый мог делать, что хотел, а не являлся зависимой от кого-либо личностью), но не в отношении других; то есть данные "права" не дополнялись обязанностями, не были взаимно гарантированными и признанными общественными институтами. Оттого в итоге торжествовало вульгарное право сильного, которому не противопоставлялась ещё организованная в форме закона воля социума, поддерживаемая силой социума. В этом плане расширение объёма прав (и, соответственно, обязанностей) членов полиса являлось и развитием института гражданства вообще.

          Нет гражданства там, где попросту нет социума (тут не требуется даже упоминание об обязательном демократическом характере последнего); но чем развитее социум (вот тут уже — только демократически организованный), тем полноценнее гражданство. А развитость социума означает не что иное, как развитие общественного права, то есть взаимных прав-обязанностей членов общества, совместного регулирования их взаимодействий и взаимоотношений.

          Градации прав     Помимо разделения членов демократических социумов на граждан и неграждан, возможны ещё и градации самого гражданства. С развитием политических прав допуск к ним может быть порционным: для одних большим, для других меньшим. Одним категориям граждан полисов разрешалось, например, лишь участвовать в собраниях, а другим — ещё и занимать руководящие должности. По большей части это отражало последовательность введения в права граждан вновь прибывавшего населения: понятно, что распространение прав гражданства на новые слои сопровождалось частичным ущемлением полноты этих прав в сравнении с правами старожилов.

          В этом нет ничего удивительного: как известно, и в современных европейских демократиях всеобщее и равное избирательное право утвердилось не далее, как позавчера, а до того широко практиковались всяческие цензы, то есть специфические ограничения для отдельных категорий населения. Управление — дело серьёзное и ответственное, допуск к нему никак не может быть пущен на самотёк, а требует целой системы фильтров и промежуточных ступеней.

          Воспроизводство граждан и их категорий     Всякое общество (целое) функционирует и тем самым претерпевает постоянные изменения. В частности, различные пертурбации происходят и с его членами-частями: сменяются поколения, имеет место разрастание социумов, связанное вовсе не с естественной рождаемостью, а с притоком пришлого населения. Всё это ставит проблему определения гражданства уже не как юридически-теоретического феномена, а как практического института. Требуется ответ не только на вопрос, каковы функции гражданина, права, отличающие его от неграждан, но и: как становятся гражданами, как приобретают данные отличительные права?

          Ответы на этот второй вопрос могут быть самыми различными. Если функции граждан везде одинаковы и являются их отличительной чертой, сущностью гражданства, то процедуры посвящения в данный статус каждый социум изобретает в меру собственной испорченности. Понятно, что самым простым критерием и способом тут является происхождение, право рождения, наследование социального положения от родителей. Этот подход (разумеется, с известными ограничениями по полу, возрасту, дееспособности и пр., отделяющими граждан от простых членов) практиковался в античности весьма широко.

          Но он срабатывал только в условиях естественного разрастания социумов. Когда же население прибывало прежде всего за счёт мигрантов-инородцев, то рано или поздно под их давлением приходилось пересматривать и традиционную процедуру. Дарование прав гражданства негражданам-членам социума (обычно в урезанном виде) оформлялось особыми законодательными решениями полномочных органов власти (народным собранием и т.п.).

          С другой стороны, как указывалось, различался и объём прав граждан, отчего имелись граждане первого, второго и третьего сортов. Например, граждане по праву рождения являлись Гражданами с большой буквы, а ставшие ими за заслуги — с маленькой. Но и внутри этих категорий возможны были свои градации, опиравшиеся, например, на имущественный ценз и связанные с ним возможности гражданина исполнять свои гражданские обязанности. Для античных обществ эти обязанности во многом отождествлялись с исполнением воинского долга. Естественно, тот, кто мог лучше воевать, был и лучшим гражданином: объём обязанностей сопрягался с объёмом прав. Лучшим же воином признавался тот, кто был способен приобрести лучшее вооружение, а то и вообще лошадь (своеобразный "танк" древности). Известно, что и в Риме, и в Афинах были периоды, в которые социальное положение граждан, то есть объём их политических прав, определялись тем, к какому роду войск они относились: всадникам, тяжело- или легковооружённой пехоте. Последнее же напрямую зависело от богатства конкретных граждан.

          3. Суверенитет и собственность на землю

          В чём проблема?     Одним из вопросов, который часто будируется отечественной наукой применительно к проблематике античности, является вопрос о связи института гражданства с отношением к земле. Этот вопрос может быть рассмотрен в двух основных формулировках. Во-первых: каковы отличительные права граждан в отношении занимаемой их социумом территории? Во-вторых: определяет ли отношение к земле принадлежность к числу граждан, наподобие факта рождения от родителей-граждан? Как понятно, в первом случае имеется функциональный, а во втором — воспроизводственный подход к теме.

          Между гражданами и территорией, занимаемой их коллективом-социумом, безусловно, существует конкретная прямая связь. Например, в современном демократическом государстве гражданин через систему избирательного права как-то влияет на государственную земельную политику и тем самым осуществляет в отношении земли принадлежащее ему частично право государственного суверенитета.

          Но есть ли обратная связь между частным отношением члена общества к земле (допустим, собственническим) и его бытиём в качестве гражданина? В современном обществе это совсем не обязательно: можно владеть землей на Багамах и не быть гражданином "Багамии". И наоборот, можно быть безземельным, но располагать всеми гражданскими правами. А как обстояло дело в античности?

          Чтобы разобраться в этом сложном вопросе, надо прежде всего объяснить феномен государственного суверенитета, особенности отношения государства к занимаемой им территории в отличие от отношений собственности на эту землю.

          Государство и его территория     Всякое государство может существовать лишь на определённой территории: она — его обязательная, неотъемлемая предпосылка. Не может быть государства без принадлежащей ему земли, то есть без права суверенитета над какой-то территорией. Иначе это будет не государство, а масонская ложа или Всемирный Интернационал. Всё дело в том, что за государством всегда скрывается общество (первое есть лишь особая форма организации второго), которое (как целое) имеет определённые свойства.

          Во-первых, всякое целое есть пространственно локализованная совокупность частей; формой этой пространственной локализации для общества как раз и выступает некая территория.

          Во-вторых, коренной целью общества является воспроизводство себя и своих членов. А воспроизводство, увы, невозможно пока осуществлять без доступа к основному источнику потребительских благ — земле. Стабильное воспроизводство предполагает стабилизацию отношения к этому первоисточнику. Это есть непременное условие бытия общества, а стало быть, и прикрывающего его своей широкой волосатой грудью государства. Не случайно последний термин помимо социально-политического содержания (государство — аппарат насильственного управления, принудительной организации общества) имеет ещё и территориально-географическое значение (государство — страна). И я сейчас использую его на деле в каком-то комплексном и пограничном между этими двумя пониманиями смысле.

          Таким образом, всякое государство существует лишь постольку, поскольку ему есть, где прикорнуть, и поскольку оно может это место своего расположения отстоять от посягательств иных государств — силой, хитростью (именуемой дипломатией) или ещё каким способом. Сегодня, например, сложился уже и институт мирового права, во многом гарантирующий самостоятельность и самоопределение слабых государств авторитетом мирового сообщества.

          Суверенитет     Но что же государство делает с этой принадлежащей ему территорией? Оно контролирует её, то есть осуществляет над ней свою власть. Общественная власть в силу слитности общества и его условий воспроизводства распространяется не только на членов этого общества, но и на территорию, им занимаемую, которую оно отстаивает как свою. И даже прежде всего — на территорию. Ибо её и проживающее на ней население государство контролирует абсолютно, а вот людей, конкретных членов социума — лишь в той мере, в какой они находятся в пределах его досягаемости.

          Законы, принимаемые государством, обязательны для его подданных, а также и для иностранцев на всей его территории. Но подданный, живущий за рубежом, вынужден подчиняться уже больше законам страны проживания. Ибо законы определяют жизнь общества (целого), а оно не может существовать в рассеянном состоянии (при отсутствии реальных взаимодействий между частями). Как отмечалось, целое должно быть локализовано. Порядок функционирования этого целого (то есть, в нашем случае, общественные законы) действенен лишь в границах зоны этой локализации.

          Таким образом, общество (государство) властно в отношении своих членов, но преимущественно лишь в рамках своего конкретного бытия, то есть занимаемой территории. Государственный суверенитет носит в первую очередь территориальный характер. Выражаясь конкретно, он сводится к управлению подведомственной государству территорией, то есть к изданию законов, обязательных в её границах, и — к обеспечению их исполнения всеми, кто в этих границах находится.

          Субъекты суверенитета     Итак, государство есть субъект власти на своей территории. Теперь время вспомнить, однако, что оно собой конкретно представляет. Конкретно же оно есть аппарат, осуществляющий функции управления (точнее было бы выразиться: насильственного управления, но здесь это не важно). И этот аппарат может быть организован по-разному. Известно, что возможны как монархическая, так и демократическая формы правления. А также их промежуточные варианты. Ввиду чего субъекты суверенитета также могут быть различны.

          Например, при монархии власть сосредоточена в руках монарха и вся территория находится под его юрисдикцией. При демократии же субъектом суверенитета выступает не одно лицо, а коллектив граждан. Этот коллектив является полным господином на территории обитания своего социума. И каждый его член, каждый гражданин обладает частичкой этого полновластия.

          Суверенитет и собственность на землю     Итак, суверенитет есть власть, реализуемая на определённой территории. Субъект суверенитета — общество (или государство — когда власть обособлена от общества), которое в этом качестве является именно субъектом власти. Но возможно и иное отношение к данной территории, к отдельным её участкам, которое называется собственническим. Что оно собой представляет и в чём его отличие от властного?

          Государство, как отмечалось, реализуя свою власть, издаёт законы и обеспечивает их выполнение. Здесь нам важны три момента.

          Во-первых, функция законов. Их предназначение — в упорядочении внутренней жизни социума: они суть правила функционирования данного целого. Функционирование же целого состоит во взаимодействии его частей, то есть членов общества. Законы именно регулируют взаимоотношения этих частей. Превращая их тем самым в субъектов права. Законы всегда двусторонни: к кому-то обращены передом, а к кому-то — задом. Право одного существует лишь как обязанность другого. При отсутствии взаимоотношений нет ни субъектов права, ни самого права вообще. Но государство возникает лишь там, где возникает потребность управления, то есть регулирования взаимоотношений людей. И в той области, на которую распространяется это регулирование, обязательно формируется право, а следовательно, и его субъекты.

          Во-вторых, важна обязательность законов не только для всех членов социума (и даже для иностранцев, находящихся на данной территории), но равным образом и для самого государства (как аппарата управления, организованного тем или иным образом, согласно форме правления). Принимая законы, оно берёт на себя обязательства придерживаться их, действовать по данным определённым правилам. Ведь аппарат государства является хоть и специфической, но частью общества, и в этом качестве может стать субъектом сформулированного им же права. Эти правила оказываются уже не просто продуктом законодательного творчества управленцев, но и чем-то внешним для них, регламентирующим в соответствующей ситуации само их поведение. Государственный аппарат, будучи демиургом правового поля общества, сам способен стать в положение особого игрока на этом поле, субъекта права — наравне с другими субъектами. Данное равенство, конечно, есть лишь равенство положений в отношении закона как регулирующего фактора, а вовсе не реальное равенство прав: львиную долю последних государство может оставить за собой. Но сам факт того, что его отношения с другими субъектами права определяются не его сиюминутным произволом, а как-то наперёд регламентированы, уже означает постановку государства на одну доску со всеми прочими частями и членами общества в качестве равноценного им субъекта данного права. Общие правила игры уравнивают игроков уже тем, что все последние обязаны придерживаться этих правил — независимо от того, что для кого-то они выгодны, а для кого-то — нет.

          В-третьих, законы различны по содержанию, то есть регулируют самые разные взаимодействия членов общества. Есть право уголовное, брачное, процессуальное, гражданское, имущественное, в том числе — имущественно-земельное. Помимо всего прочего, государство устанавливает и правила пользования, владения и распоряжения участками земли на подведомственной ему территории. То есть формирует так называемое право собственности на землю. Этот свод законов определяет, разумеется, и субъектов данной собственности — кто является и может являться ими, а также права этих субъектов в их разнообразных взаимоотношениях по поводу земли.

          В процессе сотворения указанного земельного кодекса государство реализует свою власть на данной территории. Но оно же, как отмечалось, может быть и субъектом созданного им права. В том числе и субъектом права собственности на землю, реальным собственником каких-то конкретных земельных участков. Его отношение к этим участкам будет тут (с данной стороны) вовсе не властным, не законотворческим, а собственническо-правовым, законопослушным. Вот эти два типа отношений государства к земле следует различать и не принимать одно за другое.

          В том случае, когда государство выступает в качестве субъекта собственности на землю, оно выступает уже не как субъект власти, а как обычный субъект данного права наравне с другими подобными собственниками — в рамках установленных им же законов. Чисто же государственное отношение к территории находится вне всяких рамок, не ограничено никакими законами, ибо аппарат власти сам эти законы и творит и, естественно, при этом вовсе не ими руководствуется. Но аппарат может в рамках принятых законов выступить уже и не в своей государственной, управленческой, устроительной роли, а в качестве простого субъекта собственнического права. В том числе — может быть собственником каких-то определённых участков земли на своей территории (и даже на чужой — в рамках чужих законов). На этом поле это такой же субъект, как и все прочие. Царь может осуществлять власть над всей территорией государства и в то же время быть частным собственником какой-то земли, иметь свой домен. Аналогично — и коллектив граждан. То есть собственническое отношение отличается от суверенного. Последнее пребывает вне права, а есть его демиург. Первое — правовая норма. Государственная юрисдикция распространяется на всю территорию независимо от того, в чьей эта территория собственности — государственной или частной. Государственная же собственность распространяется только на земли, принадлежащие государству на правах этой собственности, то есть — не на земли иных собственников. Чтобы распространить и на них собственническое отношение, государству ещё нужно как-то заполучить их в свою собственность — купить или отнять. Первое — в русле закона, второе — есть насилие. Сводящееся или к простой экспроприации имущества отдельных собственников с сохранением прежнего нормативного права, или — к национализации, полному огосударствлению всего с изменением правовых норм. В обоих последних случаях государство реализует свою власть, а вовсе не права собственности.

          Поэтому на основании того, что государство властвует над какими-то территориями и в том числе регулирует поземельные собственнические отношения в их пределах, нельзя утверждать, что оно и является верховным собственником этих земель, как это часто делается. Ведь такое можно утверждать абсолютно обо всех государствах. Как же тогда определять подлинно собственнические отношения в их отличиях от суверенных? Ведь эти отличия, несомненно, имеются, и государство нередко выступает не только в обязательной для него роли суверена, но и в роли собственника, противостоящего иным собственникам на его же территории. Является ли данное государство собственником земли или нет — следует не из его властной функции, а из содержания принятых им земельных законов и из реального его отношения к земле в рамках этих законов.

          Суверенитет у государства есть всегда, а вот собственности на землю может и не быть. Её может не быть как реально (в случае, когда вся земля находится в собственности иных субъектов), так и как права. Этот последний случай возможен или потому, что государство не включает само себя в число субъектов данного права, довольствуясь своим положением суверена, или же потому, что поземельные собственнические отношения вообще не являются сферой правового регулирования (потерриториальные же суверенитетно-вассальные отношения в рамках государства регулируются всегда). Отчего собственности на землю как правового отношения просто нет.

          Как надо продавать Родину     Несовпадение суверенитета и права собственности на землю легко обнаруживается на простом примере акта купли-продажи. Если бы суверенитет был равен праву частной собственности, то государство не могло бы продавать свои земли, не самоуничтожаясь при этом. При продаже право собственности на вещь (землю в нашем случае) передаётся от продавца покупателю. Если считать, что в этом праве заключаются все возможные права вообще, то, продав часть своей территории, государство тем самым рвало бы с ней все связи, то есть теряло бы свою собственную основу, условие существования. Частное лицо в состоянии продать всю принадлежащую ему землю и остаться при этом тем же частным лицом. Государство же в таком гипотетическом случае просто исчезло бы. Ведь, согласно вышеуказанной трактовке, тут распродавалась бы не просто земля, а само государство по частям. Именно так, как известно, многие наши соотечественники и расценивают сегодня попытки ввести продажу российской земли иностранцам.

          Они, конечно же, не правы. Ибо территориальный суверенитет есть, повторяю, нечто другое, чем право собственности на землю. Продажа участков земли иностранцу представляет собой передачу их в собственность лицу иного подданства, но вовсе не выведение данных территорий из-под юрисдикции государства-продавца. Само право собственности на указанные участки тут по-прежнему осуществляется по законам этого последнего. В его пользу собираются поземельные налоги, его кодексами определяются экологические и прочие правила использования данной земли и т.п. Всё это, повторяю, остаётся в руках государства-продавца, а вовсе не переходит в ведение того иностранного государства, чьим гражданином является покупатель. Тут, повторяю, продаётся не земля как часть суверенной территории, а лишь право распоряжаться ею по законам государства-суверена. Государственный суверенитет тем самым ясно обнаруживает свою отделённость от частного отношения — права собственности, а также демонстрирует и своё верховенство над последним: ведь правила собственнических отношений формируются самим сувереном. Теоретически можно продать иностранцам вообще всю землю, но остаться при этом суверенным государством, то есть политической организацией определённого социума, сообщества людей, по-прежнему распоряжающейся указанной распроданной территорией, вводящей на ней свои законы и т.д.

          4. Гражданство и отношение к земле в полисе

          Гражданство и собственность     Итак, отношение к земле бывает суверенным и собственническим. Граждане могут участвовать и в том, и в другом. Точнее, они обязательно (по определению) являются субъектами суверенного отношения. А также могут быть и собственниками земли на своей территории: как всей — так и отдельных её участков, как совокупно — так и порознь. Это последнее не является тут столь же необходимым, как суверенное отношение: территориальный суверенитет существует везде, где имеется общество и, тем более, государство; но собственническое отношение к земле, в частности, представляет собой сравнительно поздний институт, возникший вовсе не одновременно (как суверенитет) со становлением общества и государства. Собственность на продукты труда появилась вместе с первичной индивидуализацией хозяйствования, а собственность на предмет труда, то есть землю — лишь вслед за индивидуализацией экономической жизни вообще. Пока последней не было, отсутствовала и земельная собственность даже в её зачаточных формах пользования и владения. Хотя было общество, порой имелось уже и государство, а соответственно — и суверенное отношение к территории. Данное отношение, стало быть, было первичнее и древнее собственнического.

          Однако для рассматриваемого нами случая полисных социумов характерным являлось то, что демократия и гражданство как её институт тут также развились именно вследствие индивидуализации экономической жизни их членов, то есть, тем самым — одновременно с собственническим отношением к земле. Гражданство и собственность в данных обществах оказались близнецами-братьями. Подчёркиваю: не родителями и детьми, не причиной и следствием, но побегами одного древа: первое обитает в области политики, второе — в сфере экономических прав. Поэтому два этих феномена тут неизбежно каким-то образом соотносились.

          Отношение к земле в Египте     В ставшей основанием египетского общества неоклассической родовой общине индивидуализация социально-экономической жизни была крайне незначительной. Коллектив представлял собой прочное целое, традиционно определявшее бытие каждого своего члена во всех сферах жизнедеятельности последнего.

          Соответственно, во-первых, общественная власть носила здесь деспотический характер. В ходе постепенной узурпации оной власти отдельной личностью, данная личность принимала её на себя именно в её традиционном объёме — и в качественном, и в количественном смыслах. Демократией тут и не пахло, о возможности её не было даже малейшего представления. Ибо все представления людей отражают практику, а социальная практика Египта была такова, что обособленное бытие личности являлось здесь немыслимым. Чтобы возникла демократия, необходима была соответствующая социальная почва, а именно: исходное досоциумное и догосударственное длительное обособленное существование людей, семей-домохозяйств, являвшееся, естественно, не следствием их доброй воли, а вынужденное потребностями выживания. Лишь в рамках такого упрочившегося обособления личностей, в рамках их индивидуального бытия созревала и определённая ментальность, образ жизни, переносимые затем уже и в скопление и в социум, в котором люди продолжали относиться друг к другу как автономные единицы. Лишь в таком социальном организме управление могло приобрести демократические формы. В Египте же ничего подобного не было. Общественная власть тут превращалась во власть над обществом и персонифицировалась в лице одного фараона. Соответственно, в руках последнего сосредоточивался и территориальный суверенитет.

          Во-вторых, отсутствие экономической обособленности производителей сказалось здесь и на неразвитости индивидуально-собственнического отношения к земле. Внутри египетского общества не было никаких особых субъектов этого отношения, чьи права на владение или хотя бы пользование какими-то участками как-то выделялись бы, как-то противопоставлялись бы друг другу, в том числе — и государству. Собственнические права и отношения тем самым тут попросту не существовали.

          Воспроизводство членов египетского социума осуществлялось не на основе распределения условий производства, то есть участков земли, а прежде всего путём непосредственного распределения материальных благ, созданных всеми членами общества под чутким руководством фараона и коллектива его сподвижников. Даже если домохозяйства работали порознь, то их продукт по нормам обычного права принадлежал не столько им, сколько всему социуму. А в Египте даже и работы велись отрядами. В таких условиях, конечно, не могло возникнуть прочной связи отдельных производителей с конкретными условиями производства. Пережитки коллективного распределения продуктов снимали проблему дележа земли. Не всё ли равно было, кто где работает, если результаты труда — общие? Если кормишься не со своего обособленного участка, а получаешь довольствие из общего хранилища, из рук, так сказать, заведующего складом чиновника-распределителя?

          В силу таких особенностей родового распределения комплекс прав членов египетского общества включал в себя лишь их отношение к материальным благам, к полагавшемуся соответственно общественному положению довольствию, а не к условиям производства этих благ. Вопрос об этих последних здесь был вопросом внешним, касавшимся взаимоотношений с другими социумами. Но сие являлось ещё вовсе не собственническим, а суверенным отношением.

          Особенности бюрократических обществ     Позднейшие общества возникали уже на той или иной стадии разложения первичного родового коллективизма. Индивидуализация производства и жизни вообще постепенно ставила при этом и вопрос о частном распределении условий труда. Формировались внутренние права членов общества на приоритетное пользование, а затем и владение отдельными участками, на наследование их и т.д.

          Различные условия протекания указанных процессов, разумеется, придавали им и их результатам известное своеобразие. Однако для всех них было характерно и некое сходство. Заключавшееся в том, что в подавляющем большинстве постпервобытных обществ доминировала бюрократия с её специфическими интересами в области организации общественного устройства. Это и задавало в конечном счёте основные очертания господствовавшего в древности отношения к земле.

          Распределение средств производства в ту эпоху было важно лишь для непосредственных производителей и являлось чисто экономическим отношением; право собственности на землю как общественный институт вызревало именно в этой экономической плоскости — в рамках рассмотрения земли как предмета труда. Но основное внимание аппарата управления обычно сосредоточивалось вовсе не на регулировании поземельных отношений производителей: тех, кто не трудился, меньше всего интересовала проблема распределения средств производства, в том числе, и предметов труда, — в то время как абсолютно всех вообще членов общества волновал вопрос о порядке распределении потребительских благ. Бюрократия в проводимой ею политике всегда занималась прежде всего упорядочением своих внутренних взаимоотношений и отношений своей группы в целом с управляемым населением. Эти отношения, согласно функции самих управленцев, сводились к распределению власти и всего, что с ней было связано, — в первую очередь, налогов.

          Государственный аппарат в древности занимался регулированием экономической жизни преимущественно лишь в той мере, в какой наследовал эту функцию исторически — в рамках сохранявшейся коллективистской традиции. Однако понятно, что эта традиция сохранялась тем больше, чем незначительнее была обособленность конкретного производства, чем меньше, тем самым, практически развивались отношения собственности на землю. То есть законотворчество управленцев в области экономики было тут тем основательней, чем меньшую роль в жизни обществ играли собственнические поземельные отношения. Отчего последние и не могли найти отражения в данном развитом праве. Собственнические отношения становились практическим феноменом прямо пропорционально индивидуализации производства. Но чем больше индивидуализировалось это производство, тем меньше общественное управление вмешивалось в его функционирование. И тем больше из поля зрения законодателей выпадали низовые, экономические, то есть, в частности, и собственнические поземельные отношения. Основной интерес поздней бюрократии, в том числе и законодательный, привлекала лишь проблема дележа власти. К экономике эта проблема прямого отношения не имела и потому, хотя на практике собственнические отношения в среде производителей тут уже появились, но право собственности по-прежнему оставалось неразвитым.

          Зато право суверенитета всегда и везде было чётко оформленным. Как в системе личных иерархических отношений вассалов-сюзеренов, так и в территориальном плане. Государства рассматривали производителей вовсе не как собственников или несобственников земли, а как подданных, как объект фиска и субъект трудовых повинностей. Чисто поземельные отношения оставались, в основном, за пределами права и регулировались обычаем и самими общинниками.

          Плюсы и минусы полисной организации     В отношении прав собственности на землю полисная организация заняла позицию Тараса Бульбы: с одной стороны, она их породила, воспитала, подняла на недосягаемую для древнего мира высоту, а с другой — она же их и погубила, став серьёзнейшим ограничителем их развития.

          Первое обусловливалось демократичностью полисных социумов. Их аппараты власти не были оторваны от непосредственных производителей, а, напротив, из них и состояли. Закономерно, что экономические проблемы, в том числе и проблемы землепользования, всегда находились в центре внимания данных земледельцев-законодателей, что способствовало бурному развитию поземельного права. Кроме того, гражданский коллектив как субъект власти выступал и в качестве гаранта собственнических прав каждого своего члена. То есть всё, казалось бы, складывалось на редкость удачно: только живи и радуйся.

          Однако злую шутку с этой идиллией сыграл всё тот же демократизм. Конкретную свинью подложила его детская непосредственность.

          В монархии субъектом суверенного отношения к территории является монарх, а субъектами частнособственнического отношения к земле — частные лица или их коллективы помимо монарха или наряду с ним. Важно то, что при этом суверенное и собственническое отношения субъектно разделяются. Для демократий же характерно совмещение этих отношений в лице одних и тех же субъектов. Ибо граждане тут одновременно выступают и в качестве частных собственников земли, и в роли субъектов управления. Суверенное отношение к земле не персонифицируется здесь в личности монарха, коего нет, а является именно отношением всех граждан, взятых совокупно.

          Таково положение дел при всех вообще демократиях. Однако в полисе оно было выражено ещё ярче по двум причинам. Во-первых, тут господствовала непосредственная, а не представительная демократия, отчего обособленный государственный аппарат как таковой практически отсутствовал. В любой представительной демократии древности (впрочем, как и современности) всегда имелись некоторые госорганы, выполнявшие управленческие функции, существовавшие отдельно от народа и, тем самым, формально локализовывавшие в себе суверенное отношение к территории государства.

          В непосредственной же демократии это отношение было так же непосредственно, являлось личным делом каждого гражданина, его правом, ничем не ограниченным и никем не опосредованным, не отчуждённым от него. В монархии и даже в представительной демократии субъекты суверенитета и пользования землёй (развитием которого и определялось развитие представлений о собственности) были разные. Суверенные права находились в руках центральных органов власти, монарха, а пользование землёй как средством производства (то есть работа на ней), являлось уделом земледельцев. Эти два типа отношений к земле различались тут уже на субъектном уровне. При демократии же они сливались субъектно. Одни и те же лица обладали и суверенным правом, и правом собственности, отчего последние в правовом сознании древних античных народов тесно сопрягались, приобретая черты некоего единого комплексного права. Понятно, что это единство являлось не содержательным, а лишь субъектным, но для примитивной юриспруденции запутаться в этих двух соснах было парой пустяков.

          Во-вторых, важным оказалось само значение поземельных отношений в полисе, земледельческий характер его граждан. В современных демократиях территория государства рассматривается чисто как объект суверенитета. Ибо граждане его в основном вовсе не землевладельцы и не земледельцы. В полисе же гражданство изначально было земледельческим. Это бытие граждан как земледельцев накладывало отпечаток и на суверенное отношение к территории, которая тут понималась, прежде всего, просто как общие сельхозугодья. Таким образом, в полисе господствовало не политическое, а производственное, экономическое отношение к земле. Для конкретного гражданина в комплексе его суверенных прав на территорию на первом месте практически стояло не право управлять ею, а право на сельскохозяйственный надел из общего земельного фонда полиса. Современный гражданин демократического государства вовсе не рассматривает территорию последнего как резерв, как свой потенциальный предмет труда; у него и в мыслях нет того, что государство должно выделить ему участок для возделывания и прокорма: он кормится не этим. А вот для гражданина полиса такой подход был нормален и закономерен. Территория полиса рассматривалась тут как общая земля (именно земля — в экономическом смысле) всех граждан, в рамках которой каждый гражданин имел свой надел, а если не имел, то сообщество обязано было ему такой надел предоставить как необходимое основание его воспроизводства и гражданской полноценности.

          Со временем ситуация, конечно, изменилась: масса людей стала жить ремеслом и торговлей. Когда же граждане — не земледельцы, опять становится видно, что их отношение к земле совсем не то, что отношение пользователей — не непосредственно-производственное, а суверенное. Ремесленники в полисах не были объективно, по своему экономическому положению, противопоставлены друг другу как владельцы земельных участков и потому не смешивали собственническое отношение к земле с государственным. У земледельцев же производственный подход сливался с гражданским. То есть собственническое отношение — с суверенным.

          Результатом такого слияния являлась политизация экономических поземельных отношений. Возникал тот предрассудок, что продажа земли негражданам есть продажа Родины, что сия продажа равнозначна передаче суверенитета, власти над территорией. Даже сегодня это беспокоит российского обывателя, а древний обыватель с его примитивным правосознанием вообще пасовал перед данной проблемой. Довольно широко практиковались ограничения в распоряжении землей. Её купля-продажа разрешалась, например, в Афинах лишь между гражданами. Неграждане (метеки) допускались к приобретению земли только в исключительных случаях, при выдающихся заслугах. В немалой степени такой порядок, надо думать, был связан именно с вышеуказанными идеологическими предрассудками.

          Влияние нехватки земли     С другой стороны, данный порядок порождался, видимо, и общей земельной теснотой. Экономическая ситуация была сильнейшим стимулом к монополизации земли гражданами уже не только в суверенном, но и в чисто собственническом смысле. Особенно — при отсутствии иных, кроме земледелия, способов добычи средств к существованию. При таком положении дел права быть земельными собственниками (вся земля объявлялась собственностью государства) лишали не только неграждан, но и граждане, не обладавшие земельными участками, могли быть потеснены в правах гражданства. То есть земельная собственность становилась критерием отличения граждан от неграждан или хотя бы градаций гражданства.

          Возможность для гражданина реализоваться в качестве домохозяина чисто технически связывалась с доступностью земли, с наличием её у социума. Например, в Аттике с пригодными для земледелия площадями было туговато. Со временем естественный прирост населения резко обострил эту проблему. Вся свободная земля была поделена, и началось дробление отцовских участков. Что вело к экономической несостоятельности домохозяйств. Бедные залезали в долги к богатым, закладывая за неимением иного имущества ту же землю. Развивалось противостояние между кредиторами и должниками, в котором первые выступали одновременно как земельные собственники, а вторые — как неимущие безземельные.

          Но и те и другие были гражданами, а значит, имели право участвовать в управлении полисом. При острых противоречиях их положений и интересов равенство потестарных прав этих двух групп членов социума взрывало его изнутри. Исключить ситуацию нестабильности власти могла только однородность граждан. Между владельцами земли и безземельными компромисс был не достижим, ибо стержнем всей жизни являлся именно вопрос о земле как источнике благ и социальной полноценности. В силу этого стабильность тут могла установиться только с преобладанием какого-то одного слоя, сведением гражданства к его представителям. Понятно, что чаще всего, в особенности, в раннюю эпоху перевес был на стороне землевладельцев. Именно нужда в отлучении от власти безземельных членов социума в целях его самосохранения и обусловила жёсткую привязку гражданства к землевладению.

          Другим приемлемым выходом из патовой ситуации в данной обстановке было выселение колоний, то есть захват новых территорий. Широкомасштабных военных предприятий греки по слабосилию позволить себе не могли, но колонизацией побережья, как указывалось, занимались постоянно и усиленно, причём именно в начале I тыс. до н.э. — пока не развилась торговля и не были изобретены иные пути решения социальных задач.

          Но колонизация — дело вынужденное. Она предполагала расставание с родиной, сопровождалась лишениями. То есть это был не тот выход, на который шли охотно и который отменял бы вышеуказанное противоречие. Это был лишь способ его смягчения, при котором одна часть членов социума выталкивала другую взашей, и вопрос стоял всё так же: кто кого? Если бы решение вопроса о том, кому ехать, а кому оставаться, было в общем ведении всех, то вместо колонизации имела бы место междоусобица. Тут также требовалась монополизация управленческих прав в руках тех, кто оставался. Таковыми, естественно, и были те, кому ехать было незачем, ибо они не испытывали острой экономической нужды.

          В результате этого у афинян права гражданства стали связываться как с критерием с обладанием землёй на территории их социума. Ранний афинский полис превратился в политическое объединение самостоятельных домохозяев — земельных собственников. Правда, позднее, как будет видно, нашлись и другие способы разрешения противоречия, которые кое-где — в частности, в тех же Афинах — позволили увеличить плотность населения безотносительно к продуктивности земледелия, что дало возможность пересмотреть определение гражданства и оторвать его от жёсткой привязки к владению землёй.

          Обязательные отношения     Таким образом, можно подвести некоторые итоги и в общем охарактеризовать полисный тип отношения к земле. В первую очередь он представлял собой суверенное отношение коллектива граждан к контролируемой им территории. Суверенитет на все земли государства принадлежал тут только гражданам, что характерно и для любой демократии вообще. Данный суверенитет распространялся на всю территорию полиса безотносительно к тому, в чьей собственности пребывали её конкретные участки. Это хорошо видно на примере Рима, где, как уже отмечалось, имелась суверенная территория — "агер романус", на которой вместе с тем находились различные участки в собственности государства ("агер публикус"), частных лиц или каких-то коллективов.

          Право собственности на государственные земли принадлежало только гражданам, а точнее, их сообществу в целом. Это также закономерно и понятно. Полисное государство могло поступать с этими землями вполне по-собственнически: во-первых, пользоваться ими само, устраивать на них госпредприятия; во-вторых, продавать их, дарить, распределять. Разумеется, продавать и дарить данные земли можно было только негражданам, ибо самому себе подарить своё собственное имущество нельзя. В отношении граждан эту землю можно было только распределять. "Агер публикус" в Риме и распределялся именно между гражданами, а поскольку в него обычно записывалась треть всех вновь приобретённых территорий, то понятно, что неграждане тут горячо и искренне стремились стать гражданами, мечтали присоединиться к тёплой компании пристроившихся к данной узаконенной "номенклатурной" кормушке. Борьба за гражданство и за доступ к государственной земле была стержнем всей республиканской истории Рима (то есть пока здесь существовал сам институт гражданства, пока имелась демократия).

          Одновременно, неграждане могли быть собственниками земли на территории государства; это, конечно, не делало их гражданами. Причём замечательно, что в качестве подлинно частных лиц в Риме выступали именно неграждане, так называемые плебеи, тогда как собственность граждан, патрицианских фамилий, существенно сближалась с государственной, коллективно-гражданской, ибо смешивалась на деле с правом суверенитета. Точно так же и участок, полученный гражданином на территории "агер публикус", в правовом смысле находился как бы во взвешенном состоянии между частной и коллективно-гражданской собственностью. А вот земельная собственность неграждан от этой двойственности не страдала, а была откровенно частной, ничем формально не опосредованной.

          Необязательные, но возможные отношения     Вышеописанные обязательные и вытекавшие из самой сущности суверенитета и собственности отношения дополнялись в отдельных полисах отношениями необязательными. К ним принадлежала отмеченная выше политизация имущественных отношений, связанная с особенностями идеологии, спутыванием суверенитета с собственностью, а также — с экономической необходимостью, вызванной нехваткой земли.

          На этой почве формировались следующие варианты.

          Только граждане могли быть собственниками земли на территории афинского полиса. Здесь экономическое развитие достигло такой степени, что сформировалась практика купли-продажи земли. Но она, как отмечалось, была разрешена только между гражданами. То есть вся земля считалась находящейся в государственной собственности.

          В римской цивитас, наоборот, слабая роль товарно-денежных отношений выразилась в неопределённости собственнических отношений по поводу земли на всём протяжении республиканского периода, отчего в праве здесь господствовал принцип её неотчуждаемости. Но при том владение землей вовсе не было привилегией граждан Рима. То есть не вся земля находилась в собственности государства.

          Наконец, гражданами могли быть только собственники земли. Это логически перевёрнутое первое положение. Если верно первое, то верно и второе, но не как причина, а как следствие. Однако можно поменять их местами. Тогда получится, что собственность первична и делает граждан. Такое, как отмечалось, тоже было возможно при острой нехватке земли. Правда, на практике данная тенденция сводилась больше к введению имущественного ценза, который, однако, чаще всего основывался на богатстве, приносимом земледелием, то есть реально — на обладании землёй.

          "Потеря земельного участка могла привести к лишению гражданских прав и выбыванию из гражданского коллектива. Правда, в развитых торгово-ремесленных центрах, таких как Коринф или Афины, проживали потерявшие земельные участки граждане, которые были вынуждены заниматься ремёслами и торговлей. Таких людей гражданских прав не лишали, но они подвергались своего рода общественному порицанию, становились гражданами второго сорта (вот она, роль ментальности, народных предрассудков: данные люди не были лишены прав формально, но лишались их фактически, то есть теряли в своём авторитете, политическом весе — их не уважали и не выбирали в магистратуры — А.Х.). При первой же возможности они стремились приобрести земельный участок и тем самым реабилитировать себя в глазах общества" (15, сс. 122-123).

          Немного критики     К сожалению, советские исследователи античности так же, как древние греки и римляне, не различают государственное суверенное право и право частной собственности. Отчего возникает большая путаница. Повсюду используется один и тот же термин "собственность", содержание которого, сегодня вполне уже определённое, часто не соответствует той реальности, которая им обозначается. Часто приходится читать, что

"в античном обществе обязательной и безусловной предпосылкой права собственности на землю была принадлежность к гражданской общине (т.е. к полису, civitas). Только полноправный гражданин мог быть в принципе полноправным земельным собственником (на деле гражданство являлось предпосылкой лишь права суверенитета и права на земли в государственной собственности; реальными же частными собственниками других земель на территории государства могли быть и неграждане, например, плебеи — А.Х.), и уже одно это обстоятельство передавало верховное право контроля и распоряжения землёй самой гражданской общине" (52, с. 28).

          Последнее право как суверенное, разумеется, принадлежало гражданам полиса и цивитас, их коллективам. Сие тривиально для любого демократического государства. Специфика античных обществ в этом смысле, в отличие от прочих социумов древности, как раз и заключалась только в том, что они были демократическими. Но не надо принимать данное суверенное распоряжение за собственническое. У С.Л.Утченко получается, что только граждане могли быть собственниками (что верно лишь для Афин, но не более; другое дело, что только граждане повсеместно были суверенами) и что именно поэтому преобладала коллективная собственность (опять же — собственность, а не коллективный суверенитет, который имелся на деле).

          5. Социальные слои

          Основания социального статуса     Социальный статус повсеместно первично определялся значимостью исполняемой личностью общественной функции, а эта значимость, в свою очередь, теснейшим образом сопрягалась со способностью конкретного слоя влиять на устройство социума. Поэтому в первобытности социально преобладали половозрастные группы зрелых мужчин, а с профессионализацией функции управления на первые роли закономерно выдвинулись её исполнители — в особенности, при монополизации ими общественной власти. Решающим критерием положения в социуме стало отношение к этой функции.

          В Египте, где, с одной стороны, людей не связывало ничто, помимо собственно социальных связей, а с другой — вся власть формально (а в немалой степени и фактически) сосредоточивалась в руках фараона, положение индивида в итоге, естественно, прямо определялось лишь его профессией (функцией), вес этой профессии — объёмом заключавшейся в ней общественной власти, а овладение ею — личным отношением к фараону или к его ставленникам как промежуточным представителям власти. В китайском обществе, первоначально основывавшемся на родственных связях, социальный статус (по крайней мере идеологически, законодательно) сообщался отношениями родства с ваном; от этого же зависел и род деятельности человека, а также и их (рода деятельности и самого человека) социальный вес.

          Таким образом, социальный статус в любом древнем (равным образом, как и современном) обществе на деле всегда определялся в конечном счёте отношением к власти, и вся проблема заключалась лишь в степени сохранности и различиях традиционных критериев, по которым это отношение вычислялось в том или ином конкретном социуме. Впрочем, значение данных критериев было велико лишь на первоначальных стадиях, на которых общества ещё помнили особенности своего происхождения. Со временем же всё нивелировалось, и власть сама по себе стала единственной отправной точкой определения социального положения.

          Социальные слои в ранней Греции     Для греков, не знавших господства родственных связей, закономерным являлось тяготение к египетскому варианту, то есть поначалу — к чисто профессионально-функциональному делению общества. В то же время вызревание общественной власти вносило сюда свои коррективы. Причём с теми поправками относительно Египта, что управление в Греции становилось на совершенно иной основе и в иной форме.

          В силу этого, например, древнейшее аттическое общество состояло из трёх социальных слоёв — так называемых эвпатридов, геоморов и демиургов. То есть — из "благородных", земледельцев и ремесленников. Подобная структуризация граждан характерна была и для многих других полисов. Последние два слоя отражали чисто функциональный подход к определению статуса, а первый уже — известную происходившую монополизацию функций управления; только не отдельной личностью, а многими, что и отражало отличия полиса от египетского нома. При отсутствии фараона как точки отсчёта в определении отношения к власти, вызревали собственные, внутренние дифференциации граждан уже по степени их полноправия. Эвпатриды обладали привилегиями по части занятия общественных должностей, исполнения жреческих и тому подобных почётных и хлебных обязанностей. Эти функции превратились постепенно в их профессию, наподобие профессий двух других групп, входивших в социум. Эвпатриды недаром стояли в своём определении в профессиональном ряду, что заставляет и их оценивать как представителей особого рода деятельности. Просто эта деятельность ещё не выделилась окончательно на особое положение, ибо низшие социальные слои граждан продолжали оставаться гражданами, имели соответствующие права и обязанности, участвовали в отправлениях властных функций через народные собрания и др.

          Кстати, примерно то же самое имелось позднее и в средневековой Европе с её благородным, низким и третьим сословиями. Собственно, это обычное функциональное деление, к которому стремится и которое имеет в конечном счёте любое общество (разумеется, не в том смысле, что всякое общество имеет именно данное примитивное функциональное деление, а в том, что любое деление общества, каково бы оно конкретно ни было — функционально). Особенностью бюрократического этапа являлось лишь то, что профессиональное деление совпадало тут с властным, то есть имелась монополизация функции управления и отстранение бюрократией от неё всех прочих функциональных групп. Отчего все они и приобретали социальные черты, превращались из просто профессиональных в наделённые разными социальными и политическими правами группировки, в так называемые сословия.

          Социальные слои в раннем Риме     В римской фамилии как первичной потестарной организации единоличная власть принадлежала её главе, а статус всех прочих её членов определялся родственным отношением к нему. В этом социуме не было ещё никакого значительного разделения труда, которое могло бы послужить основой профессионального деления, но даже если бы таковое и имелось, оно неминуемо оказалось бы включённым в общую социообразующую систему родственных связей.

          Так и происходило, например, с инородцами, оказывавшимися в силу различных обстоятельств в непосредственном контакте и сфере влияния конкретной фамилии и прибегавшими к её защите, помощи, покровительству. Эти люди включались в фамилию в качестве её младших членов, так называемых клиентов. Роль патронов в отношении них выполняли, разумеется, главы фамилий; клиенты конкретно оказывались в положении личной зависимости от "отцов", равно как и прочие члены фамилии, только с некоторыми ограничениями прав (преимущественно, политических) сравнительно с последними. Например, клиенты, естественно, никогда сами не могли стать главами, занять место старшего в фамилии по смерти прежнего "отца".

          Соединение фамилий в курии, а затем и в цивитас в корне изменило ситуацию. Образовался социум совершенно иного типа — союз равных по типу греческого — только не ойкосов, а фамилий. Полноправными членами этого союза стали, конечно, субъекты власти — "отцы" исходных больших семей. В силу чего социальное положение всех остальных членов данного общества стало определяться степенью их близости к этим "отцам".

          Данная близость формировалась по тем же двум направлениям: как естественно-родственная и как договорная, формально-родственная, клиентская. На базе естественной близости, в рамках которой положение "отцов" передавалось по наследству, сформировалось сословие патрициев, то есть самых "крутых", а первоначально и единственных граждан цивитас. В него входили именно подлинные родственники, члены фамилий-основателей и их потомки, из числа которых только и поставлялись в первые века существования Рима его "главные" граждане — сенаторы.

          Изменилось с возникновением цивитас и положение клиентов. Во-первых, резче обозначилось их противопоставление подлинной родне патрона-"отца". В фамилии они в значительной степени уравнивались в своём формальном положении младших родственников с реальными младшими родственниками. Ведь последним также не светило стать во главе данной фамилии: всё, что они могли — это образовать новую, сыновнюю фамилию и возглавить её, что, однако, не давало никаких прав и преимуществ в отношении старой, отцовской. Теперь же статус реальных родственников резко повысился. Они абсолютно все могли реализоваться как граждане. Для клиентов же этот путь оставался закрытым. Их отношения с патроном приобрели более ярко выраженный договорный, юридический характер.

          Во-вторых, раньше отношения клиента и патрона являлись их личным делом и не выходили за рамки внутрифамильного бытия, ибо иного и не было. Теперь же, с появлением цивитас, возникла и проблема самоопределения клиентов относительно неё, то есть проблема их правового положения в этом новом социуме. Клиенты стали относиться не просто к фамилиям, но через них — и к цивитас. Эти отношения пришлось дополнительно регулировать. Патроны всё больше превращались в гражданских представителей и защитников прав и интересов своих клиентов не во внутрифамильных отношениях, а перед лицом нового большого социума. Жизнь патронов и клиентов реально могла теперь протекать совершенно отдельно, не в рамках фамилии как единого экономического организма, хотя, разумеется, в рамках цивитас. Отношения их сводились практически к тому, что первые покровительствовали вторым как граждане (в том числе и в рамках экономических прав, монополизированных гражданами), а вторые были обязаны почитать первых, помогать им при необходимости и даже поддерживать материально, если случался такой казус, что патроны нищали, а их клиенты богатели. Грубо выражаясь, вовсю шла спекуляция привилегированной причастностью к власти. Клиенты имели всё меньшее отношение к фамилии, но зато приобретали статус в цивитас через своих патронов-покровителей. Как клиенты такого-то патрона-"отца", субъекта права гражданской общины.

          "Патрон — покровитель-патриций — принимал клиента в свой род, давал ему своё имя, выделял часть земли, защищал его в суде. "Клиент", (т.е. верный, послушный) во всём подчинялся патрону, обязан был участвовать вместе с его родом в войне. Узы клиентелы считались священными и нерушимыми" (16, с. 49). (К сожалению, в этой цитате не различается положение клиентов до образования цивитас и после).

          Конечно, на первых порах в этой новой обстановке сохранялись и следы прежнего отношения старших и младших родственников, некоторая близость сторон: например, клиенты не могли свидетельствовать против патронов на суде и наоборот. Но со временем произошла порча нравов, что и выразилось в известном позднейшем боевом кличе клиентов всех времен и народов: "Патронов не жалеть!"

          Со становлением цивитас появилась возможность и для образования совершенно новых слоёв её населения, никоим образом не связанных личными отношениями с pater familias. Ранее фамилия была единственным социумом, в котором попросту нельзя было жить без установления таких отношений, да к тому же ещё и непременно — в родственной форме. Теперь же возник новый социум, субъект суверенитета на своей территории, причём носящий коллективно-демократический характер. Для проживания на его земле уже вовсе не требовалось в обязательном порядке вступать в какую-то личную зависимость от конкретного главы. Конечно, сохранялся и такой путь — клиентела, но широко стало практиковаться и простое поселение под покровительством коллектива граждан вообще. При этом имущественные и основные социальные права данного пришлого населения являлись вполне защищёнными, но зато оно никак не было представлено во власти: ни непосредственно, ни через покровителей-патронов. Со временем такое население стало большинством, составив так называемое простонародье, плебс.

          "Плебеи были свободны, они добились права частной собственности на землю (? — они имели его изначально как частные земледельцы — А.Х.), занимались ремеслом и торговлей... Первоначально плебеи не входили в родовые организации коренных римлян, были политически бесправными" (16, с. 49).

          Одновременно, естественно, они не имели и доступа к "агер публикус". Борьба этого большинства за гражданские права — в первую очередь, за право участвовать в распределении "агер публикус" наравне с патрициями, и составила, как уже отмечалось, основной сюжет истории ранней Римской республики.

          6. Становление и характер власти

          Царская власть     Изначальная анархия и неопределённость отношений членов полиса или цивитас, отсутствие у них практических навыков общежития повышали субъективные начала в управлении. За неимением механизмов древней, а поначалу также и вновь формировавшейся традиции, закономерно приходилось делать ставку на каких-то арбитров, способных разрешать споры членов социума и стоящих в стороне от них и над ними. Поэтому в указанных социумах раньше всех прочих сформировался институт власти ограниченно-монархического типа: басилевсов — в Греции и рексов — в Риме. Эти должности были в основном выборными, но при том — бессрочными; в функции "царей" входили: военное руководство, сакральные обязанности, судопроизводство. На деле тут имелись, конечно, вовсе не монархи, а именно особые должности в особых атомизированных обществах, призванные скреплять эти непрочные соединения организационно хотя бы за счёт вынужденной концентрации власти и преимуществ иерархической структуры. В известной степени данная организация управления была унаследована и от прежнего военно-демократического строя греков и римлян.

          Разумеется, "цари" старались упрочить своё положение, превратить свою власть в абсолютную, не подотчётную управляемым массам, а также — в наследственную. Однако больших лавров на этом поприще они не снискали. Ибо в ходе функционирования полиса и цивитас естественным образом формировалось собственно гражданское общество, делавшее постепенно данный посреднический институт всё более ненужным для ойкосов и фамилий. Царская власть была повсеместно сначала ограничена в полномочиях и их сроках, а затем и вовсе отменена, заменена выборными магистратами разного толка и собраниями граждан.

          Обращаю внимание на этот весьма оригинальный ход древнегреческой и древнеримской истории. В то время как все прочие общества приходили к единовластию лишь в конце своего пути развития, полис и цивитас в силу их специфики оказались вынужденными начинать с подобия монархии, ибо иного способа организовать управление в имевшейся ситуации поначалу просто не было. Но со временем здесь раскрывался, реализовывался на практике внутренний демократический потенциал данных социумов, что делало первичную форму излишней и она отбрасывалась, как бабочкой отбрасывается её кокон. В особенности, когда "цари" принимались злоупотреблять доверенной властью и начинали рассматривать её в качестве своей "частной собственности", а не атрибута общественной должности. В этом случае сплотившееся уже в рамках "кокона" гражданское общество легко сбрасывало зародышевую форму своего существования.

          Правда, данный гражданский коллектив имел свою специфику, ибо на деле власть от "царей" перекочевала в нём вовсе не в руки народа, а в руки "знати". Формировавшееся гражданское общество на деле являлось олигархическим: его претендовавшими на власть членами были лишь наиболее могущественные граждане, опиравшиеся на свои родственные роды.

          Становление знати у греков     Полис был изначально (не по форме правления, а содержательно, по отношениям его членов) примитивной демократической организацией. В демократии, состоящей из разобщённых и борющихся друг с другом субъектов права, всегда закономерно побеждает сильнейший. Исходное правовое равенство ойкосов, входивших в полис, не означало их фактического равенства в имущественном, силовом, авторитарном и тому подобных смыслах. Понятно, что в этих отношениях домохозяйства сильно различались. Одни из них богатели и обрастали клиентами, другие разорялись и сами шли в услужение; одни были многодетными, включали в свой состав десятки сыновей-братьев (как у Приама), другие — имели малое потомство (как у Одиссея). Кто-то был сильнее чисто физически, кто-то лучше шевелил мозгами и языком и мог воздействовать на остальных членов полиса на общих собраниях. Не случайно у Гомера лучшими мужьями считаются те, кто блистает как в бою, так и в словопрениях на агоре. Это же позднее утверждал и Цицерон:

          "Есть два рода деятельности, которые способны возвести человека на высшую ступень достоинства: деятельность полководца и деятельность выдающегося оратора. От последнего зависит сохранение благ мирной жизни, от первого — отражение опасностей войны" (Цит. по: 52, c. 13).

          Все эти природные по большей части неравенства закономерно вели к тому, что отдельные ойкосы и их группировки постепенно приобретали всё большее влияние в полисах. Гомер называл такие семьи и их представителей "доблестными", "добрыми", "лучшими" (аристократия буквально — власть лучших), а мы, ничтоже сумняшеся, — "знатными". Два

"основных элемента, из которых в эпосе складывается понятие знатности — богатство и воинская доблесть" (6, c. 72).

          Тех же, кто не выделялся силой и богатством, Гомер именовал "худшими", "скверными", простонародьем, "демосом".

          Таким образом, исходная знатность у греков (как и у всех прочих народов) была вовсе не тем, что мы привыкли понимать под этим термином сегодня. Мы обычно наполняем его позднейшим содержанием, отождествляя с "благородством" происхождения, родовитостью, привилегиями и прочими правами, передаваемыми по наследству. Знать в современной трактовке есть особый социальный слой, чьё положение закреплено юридически. Но всё это вызревало позднее, после завершения процесса классообразования, в ходе внутреннего конституирования бюрократии (которое будет подробно рассмотрено в пятой части данного исследования). На начальных же его этапах всё решала простая сила. И наших греков мы застаём врасплох именно на этом стыдном этапе. Их "лучшие" семьи доминируют над "худшими" не в рамках права, а де-факто.

          "По существу сама аристократия была здесь лишь верхушечной частью демоса — прослойкой наиболее зажиточных крестьян", которая, однако, постепенно начинала превращать это де-факто в де-юре, обрастая "известными привилегиями политического и религиозного характера" (6, c. 113).

          Аналогичные процессы происходили повсюду. Отличие греческого варианта состояло лишь в особенностях исходных скоплений и свойствах их элементов, порождавших такие взаимоотношения членов полисов и такое право, которые прямиком исходили из частных интересов и не были отягощены никакими традициями. Соответственно, социальная борьба протекала здесь вне каких-либо рамок, заданных обычаем, без родового или родственного идеологического прикрытия. Рамки её задавались лишь самим частным правом.

          Становление олигархии     Итак, формально все члены полиса имели равный доступ к управлению, но фактически господствовали сильнейшие.

          "Одиссей говорит, обращаясь к пирующим в его доме женихам (представителям "лучших" семей Итаки и прочих островов — А.Х.): "Некогда и я кичился своим богатством среди людей и много совершил беззаконного, подстрекаемый силой и властью и полагаясь на отца и братьев моих"" (6, с. 103). "Формальное народовластие при фактическом господстве верхушки родовой (? — полисной, общинной — А.Х.) знати — вот, пожалуй, наиболее точное определение существа той системы политических отношений, которую изображает Гомер в своих поэмах" (6, с. 101).

          К этому результату разные социумы шли разными путями, обусловленными различием исходных пунктов. В одном случае полисы были новообразованиями, и процесс протекал в чистом виде — с нуля. Среди равных членов общества постепенно выделялись "более равные" и даже "самые равные", которые подминали под себя всех остальных, монополизируя исполнение общественных должностей. Закономерно, что такая монополизация осуществлялась не на частной основе, ибо отдельному ойкосу это было не под силу. К власти приходили группировки, кланы-геносы, которые, как отмечалось, внутри себя никак не были организованы, не имели иерархии, опиравшейся на какие-либо формальные принципы (типа родства), внутренней власти, кроме власти авторитета самых богатых и могущественных их членов. Отчего указанная монополия оказывалась тут неконкретной, не личностной, а групповой, что мешало формированию принципа наследования. Управление в данных условиях принимало чисто олигархические формы. Или тон задавали несколько ведущих гентильных групп, или даже власть захватывал один генос, но всё равно — как группа, а не как личность, представлявшая этот генос по праву старшинства, а тем более — наследования. В перспективе, конечно, проглядывал и последний институт, но до него многие греческие полисы развиться так и не успели, ибо описываемый естественный путь развития прервался у них в самом зародыше.

          Во втором случае исходными пунктами были полисы, сохранившие в своём социальном устройстве память о микенской и вообще родоплеменной традиции. Здесь изначально имелась центральная власть, должность басилевса, передаваемая по наследству. И нарождавшейся новой знати пришлось прежде разрушить эти традиционные бастионы. Власть "царя" постепенно сводилась тут к отправлению жреческих функций, заменяясь на деле властью представителей знатных (влиятельных) геносов. Противоречие между этой "знатью" и басилевсами в данных полисах состояло в том, что последние были наследственной властью. А значит, не зависели от "знати", не выбирались ею. Поэтому "знать", в первую очередь, постепенно ограничила оные права наследования, затем — сроки правления "царей", сведя в конце концов все полномочия последних к временному исполнению определённых должностных обязанностей. В остальном же и в этом варианте исторического развития всё протекало по обычному для полисов руслу.

          Кстати, у Гомера даже в "Илиаде" вожди сильнейшим образом смахивают на простых "лучших мужей", а в "Одиссее" власть "царя" и вообще ничего не значит: не наследуется, не является сакральной и пр. Басилевс выполняет тут, по существу, лишь культовые и судебные функции и во многом равен всем прочим знатным людям полиса. Видимо, уже в "тёмные века" эта должность решительно отличалась от положения ванакта микенской эпохи.

          Такова была первичная (естественная) деформация системы управления полиса, связанная с изменениями внутренних условий его функционирования. Здесь закономерно устанавливалась власть "лучших", аристократии, поначалу принимавшая олигархические формы. Это было оригинальной "находкой" греческого общества, в котором прорыв к власти осуществлялся сразу из многих равноправных центров. Ничего подобного не могло быть, например, в обществах Египта или Китая, где наличие частного права (указанных автономных центров) исключалось господством коллективного права родового или родственного типа. Тем не менее, естественный отбор и в Греции должен был привести к монополизации власти в руках отдельной личности и отдельной семьи. Как это случилось, допустим, в родственной грекам Македонии.

          Олигархия и аристократия     Аристотель в своём анализе форм политического правления отличает олигархию от аристократии. Последняя для него по сути есть знать — лучшие люди, мудрецы, имеющие право на власть, а олигархи — это богатые выскочки, присвоившие указанное право и бессовестно его использующие к своей выгоде как временщики. Но на деле вся разница данных двух типов заключалась лишь в разной степени укоренения их во власти да в сроках давности такого укоренения, освобождавших бывших олигархов от осуждения путём перерождения их в аристократов. Ведь большинство последних в Греции и вело своё происхождение от каких-то богатых и сильных выскочек без роду без племени. Лишь отдельные из них являлись тут действительными потомками древнейших царей. Знать на деле и являлась олигархией в энном поколении. Поэтому для меня что олигархия, что аристократия — всё едино. Мне важнее форма правления, а не характер тех, кто ею пользовался, не принципы их прихода во власть. В этом плане демократии противостояла скорее олигархия: как власть немногих — власти всех членов социума; я и буду пользоваться именно этим термином. А аристократическим или нет являлось олигархическое правление, дозрели ли его власть имущие до кондиции знати, оправдывали ли они своё место у руля ссылками на традицию, на право наследования или же прямиком опирались на наличную силу — это уже второе дело.

          Власть и цивитас     В Риме изначальное выделение власти произошло задолго до становления цивитас, ещё в рамках фамилий, причём вовсе не на основании силы и богатства, а на базе родственного старшинства. Отчего тут (в фамилиях) не могло появиться "лучших" в гомеровском смысле, но зато появились "отцы".

          С образованием цивитас такая организация исходных ячеек способствовала: во-первых, временному утверждению примитивного монархического режима (другой его подпоркой явился военный характер союза), во-вторых, превращению "отцов" и членов их фамилий в патрициат, римский вариант аристократии, а в-третьих, и окончательному оформлению Римского государства в форме аристократической республики.

          Таким образом, путь к олигархии римляне прошли иначе, чем греки. Но дальнейшее их развитие представляло собой движение в ту же сторону выделения в борьбе олигархов какого-то одного самого сильного клана, отдельной личности и постепенного становления монархической формы правления.

          Суть процесса     Монархия была закономерной формой государства на том этапе, когда общественная власть неизбежно сосредоточивалась в руках бюрократии, а последняя, в свою очередь, организовывалась свойственным ей иерархическим образом. Отличие античного мира состояло лишь в том, что по данному пути он шёл от гораздо более разрозненного бытия, чем прежние (египетское, китайское и пр.) общества, отчего процесс выделения власти совершался тут посредством её постепенной консолидации в руках всё меньшего числа людей. При этом закономерно, что промежуточным этапом между первоначальной полисной демократией и заключительной монархией стала олигархия.

          Процесс бюрократизации здесь пользовался, если можно так выразиться, обходными путями сравнительно с куда более простой и прямой дорогой вызревания иерархической пирамиды власти в Шумере, Египте и иже с ними. Там, где зависимость личности от социума была велика, сосредоточение общественной власти в руках одного владыки протекало значительно легче. Подчинённость личности коллективу непосредственно трансформировалась в подчинённость её олицетворявшему коллектив вождю.

          В полисе же каждый его член был сам по себе, и вожди мало чем отличались от простых граждан социума. Вызревание личной власти не могло опираться здесь на традицию, а требовало, напротив, разрушения изначального состояния системы социальных отношений как враждебного себе. Следовательно, оно могло осуществиться только посредством насилия. Именно армию мы и видим в конце концов в качестве основной опоры становящейся монархии & #151; как в Греции, так и в Риме.

          В лице греческой и италийской истории, взятой в чистом виде (представленном, например, Македонией), имелся лишь один из специфических примеров становления потестарной общины и дальнейшего её преобразования в политическую общину во вполне адекватной имевшимся условиям бюрократической форме. Однако этот естественный процесс был отягощён некоторыми посторонними нетипичными для данной эпохи влияниями, которые усугубили и развили отдельные черты полиса и цивитас и слепили из данного слегка специфического материала отличавшуюся резким своеобразием фигуру античной цивилизации.

          Характер власти при непосредственной демократии     Естественное развитие полиса было направлено к олигархии и монархии, но в начальном своём пункте имело непосредственную демократию. В Афинах же последняя форма восторжествовала в силу ряда причин (о которых ниже) и в эпоху расцвета данного полиса. Особенность афинской (как, впрочем, и любой другой) непосредственной демократии заключалась в том, что она не нуждалась в сильной исполнительной власти. Законотворчество являлось тут непосредственной функцией народа, его собрания. Тем самым воля народа вырабатывалась им самим и принималась к исполнению на добровольной основе. Отсюда проистекал приоритет законодательных органов власти.

          "Так, Аристотель, говоря о трёх основных факторах, от различного соотношения которых зависит и самое различие политических форм, выдвигает на первое место коллегиальную "законосовещательную" власть и только затем называет магистратов и судебные органы. Из его определения компетенции магистратов с полной очевидностью вытекает их "функциональное" и ограниченное значение" (52, c. 33).

          Характер олигархии     В цивитас с её "представительной" демократией власть была больше отделена от народа и тем самым имела его в качестве своего антагониста — то есть массы, которой требовалось управлять. Отсюда закономерно, что роль исполнительной власти как проводника воли сената в Риме была значимее, чем в Афинах. Тут необходимым являлся мощный аппарат исполнения решений, способный принудить преобладающее большинство народа, отстранённого от принятия решений, к их исполнению, какими бы они ни были.

          Кроме того, повышению указанного значения исполнителей, как и власти вообще, способствовала ментальность римлян с их патриархально-фамильным укладом жизни. Из наблюдений за организацией управления в фамилии у них сложилось представление о полноте власти. И не только понятие о такой власти, но и традиционное убеждение в том, что власть и должна быть только такой.

          Влияние этих двух обстоятельств привело к тому, что

          "Высшие республиканские магистраты" в Риме "унаследовали... огромную власть — империй. Ему в греческой государственности нельзя найти какой-либо аналогии. В основе империя лежало представление о единстве и неделимости власти" (52, с. 33).

          С.Л.Утченко считает, что империй был унаследован от царей, причём лишь этрусской династии. Я же полагаю, что корень империя — в народном римском менталитете, а вовсе не в иноземных поверхностных и кратковременных влияниях. Именно исконная патриархальная ментальность освящала тут большую, чем в Греции (кстати, тоже знавшей своих царей-басилевсов), концентрацию власти на её верхних этажах. Власть в цивитас строилась по образу и подобию власти в фамилии.

          Феномен законотворчества     То, что полис и, в меньшей степени, цивитас становились как вновь образующиеся социумы, если можно так выразиться, с нуля, обусловливало нулевое или незначительное влияние на них традиционного права. В социумах, наследовавших родовой или родственно-родовой общинам, новое право представляло собой лишь деформированное старое. Данными обществами управлял обычай, отчего в них в основном отсутствовал ярко выраженный процесс становления законодательства.

          Грекам и римлянам, утратившим связи с родовым прошлым, приходилось строить своё новое общежитие, сочиняя законы из головы, сообразуясь с действительностью и здравым смыслом. Здесь наблюдалось именно законотворчество, ваяние социума из подручного материала своими собственными руками, а вовсе не на фундаменте и не в заданных рамках традиции. Конечно, в Риме к моменту образования цивитас уже успело сложиться новое родственно-фамильное право, которое отразилось в Законах XII таблиц, регулировавших, однако, лишь внутрифамильные отношения, но вовсе не гражданские; данное право не могло лечь в основание здания цивитас, реалии которой как гражданской общины резко не совпадали с иерархическим строением фамилии.

          В результате в Греции и, в меньшей степени, в Риме мы встречаем у истоков общественного устроения феномен законодателей: в Спарте — Ликурга, в Афинах — Солона, в Риме — Ромула, Нуму Помпилия и прочих.

          7. Характер эксплуатации

          Характер производства     Первоначальное производство в Греции и Риме носило обычный для древности натуральный характер. Ойкосы и фамилии были экономически замкнуты не только с точки зрения самостоятельности их трудового процесса, но и по своим целям. Всё в них производилось для личного потребления членов семьи. Аналогично, и имевшиеся тут орудия труда представляли собою орудия индивидуального пользования, примитивные по своему характеру.

          Кабала и клиентела     Закономерно, что процесс социального расслоения и классобразования в данных обществах протекал по обычному бюрократическому руслу. На одном полюсе постепенно сосредоточивались функции управления, на другом — непосредственного производства. Отличиями Греции и Рима было лишь то, что здесь в меньшей степени играла роль традиция и в большей — частное силовое и экономическое преобладание.

          В особенности, в Греции первоначальное расслоение, не прикрытое никакими родственными или родовыми формами связи, вульгарно выглядело как чисто имущественное и силовое. Более богатые и сильные тут беззастенчиво притесняли тех, кто был беднее и слабее. Между первыми и вторыми формировались отношения долговой зависимости, прямой кабалы, по условиям которой за долю в урожае безземельные члены полиса брались обрабатывать земли захвативших бОльшие площади богатых землевладельцев. Данные отношения экономической зависимости постепенно перерастали в отношения зависимости личной, особенно с попутной монополизацией общественной власти в руках богатых и могущественных семей.

          "Для закабаления сородичей" использовался "механизм самого жестокого ростовщичества: сдача ссуд под очень высокие проценты (каких-либо ограничений высоты ростовщического процента просто не было). Попавшие в лапы ростовщика бедняки закабалялись вплоть до обращения в рабство и использовались в хозяйствах знати... Землевладельческая аристократия, попавшие к ней в зависимость обедневшие сородичи и немногочисленная прослойка рабов составляли основные социальные слои греческого общества VIII — первой половины VII в. до н.э." (15, c. 85).

          В Риме с его институтом развитой патриархально-родственной власти дело поначалу формально обстояло иначе, но, по существу, сходно. Просто здесь земля и власть захватывались не насильственно и не за долги, а "законно", в рамках принятых в фамилиях правил игры. Но безземельные и слабые всё так же вынуждены были обращаться за покровительством и материальной помощью к богатым и сильным, каковыми здесь являлись "отцы". При этом данные клиенты становились в положение младших членов родственных групп-социумов, обязанных старшим, своим патронам, помимо всего прочего, ещё и экономической поддержкой, то есть на деле — своеобразным налогом. С образованием цивитас положение клиентов осталось тем же, но теперь уже в условиях гражданской общины с возникновением частных связей начал формироваться и новый пласт отношений её членов — между богатыми и бедными, — практически аналогичный тому, что имел место в Греции. Формировалась чисто имущественная, главным образом — долговая зависимость. Естественно, в роли кредиторов нередко выступали патриции, но отношения с ними тяготели к клиентеле; в чистом же виде долговая зависимость развивалась в среде плебеев.

          "В их среде, не стеснённой родовыми узами, быстрее развивалась частная собственность. В силу этого одна часть их богатела, а другая нищала и легко попадала в долговую кабалу" (16, c. 49).

          Эта форма эксплуатации стала основной в IV-III вв. до н.э., и борьба за освобождение от неё стояла в Риме на втором месте после борьбы за допуск к "агер публикус".

          Всё это, конечно, были лишь зачаточные формы эксплуатации, которым ещё предстояло развиться. Примечательно, однако, само наметившееся направление этого развития, при котором земледельцы-производители постепенно превращались в зависимых людей, работавших на закреплённых за ними участках чужой земли и обязанных натуральными платежами её хозяевам, превращавшимся с монополизацией власти уже в реальных господ (в Риме же такая комплексная зависимость существовала изначально, и дело состояло только в том, чтобы отбросить лишь слегка маскировавшую суть дела родственно-патриархальную оболочку).

          Принудительный и частный характер эксплуатации     Важной особенностью вызревавшей таким образом эксплуатации являлся её принудительный характер. Очевидной причиной этого было отсутствие общественной традиции, которая служила бы оправданием такой системы взаимоотношений различных социальных слоёв. В Египте и Китае эксплуатация развивалась в форме системы взимания налогов, становившейся одновременно с разделением социумов на управляющих и управляемых. Данные налоги выглядели тут как своеобразная плата за исполнение общественно-необходимой функции, а также и как общественный фонд вообще. Отчуждение труда и его продуктов от производителей являлось общественной необходимостью и поэтому в решающей степени — добровольным актом (если не вообще традиционно-родовой формой распределения).

          В Греции и даже Риме становление эксплуатации происходило в стороне от процесса выделения управляющих: в Греции оно в основном предшествовало ему, а в Риме — наследовало. Данное становление вообще было здесь не общественным, а сугубо частным процессом, порождавшимся частным характером самой ойкосно-фамильной экономики. Отношения эксплуатируемых и эксплуататоров при этом не являлись отношениями социальных групп, исполнявших особые общественные функции, то есть были производными не от этих функций, а от исходного экономического противостояния индивидов. Данная эксплуатация носила характер экономического принуждения со стороны тех, кто монополизировал всю землю как источник средств к существованию и спекулировал этим, заставляя неимущих трудиться на себя (то есть это был как раз тот случай, который затмил глаза советским учёным и принят ими за всеобще-мировой путь классообразования). В Риме к этому добавлялись ещё и отношения политического покровительства, то есть частично и общественная функция управления.

          На данной почве складывались и особые отношения частной зависимости. Земледелец зависел от конкретного хозяина земли, представителя знати не потому, что тот являлся властью, а потому, что он был землевладельцем. Господин в данном отношении выступал не как представитель аппарата государства, а как частное лицо. Аналогично, и труженик тут не являлся подданным, а также был частным лицом.

          В означенных условиях государство возникало путём узурпации общественной власти господами-хозяевами земли именно в качестве орудия защиты их собственности и прав от посягательств зависевших от них экономически и социально производителей-неимущих. При этом и сами господа относились друг к другу как частные лица, то есть являлись не только членами аппарата, но имели ещё и отдельное от государства экономическое существование. Относительно них государство оказывалось частично внешним образованием, которое они просто контролировали и использовали в своих интересах. Эксплуататоры тут не совпадали полностью с бюрократией, но являлись по происхождению классом земельных магнатов — в полном соответствии с учением классиков марксизма. Это находило своё отражение и в дальнейшем их положении по отношению к государству — в относительном иммунитете на своих землях, рассматриваемых правом почти как суверенные территории.

          Пояснение     Итак, ясно, что вышеописанный процесс классобразования в основном совпадал с тем, что изображается советскими учёными в качестве всемирно обязательного (из этого источника и черпался главным образом материал для выработки соответствующей концепции). Однако — с существенными поправками, заключающимися в том, что в данном процессе вовсе не было места обмену, торговле, ремеслу, конкуренции и прочим реалиям рынка. Монополизация земли как предмета труда в доантичных Греции и Риме предшествовала становлению эксплуатации и государства, но являлась в первую очередь следствием изначального частного характера экономической жизни. Разорение одних и обогащение других, ставившее первых в зависимость от вторых, происходило не на рынке и не по его законам, а в силу естественных причин: природных и количественных различий занимаемых производителями участков, земледельческого мастерства, политических случайностей (кого-то ограбили, а кто-то отбился) и пр. Своё значение в качестве важного источника обогащения имело и исполнение первичных управленческих функций: в "Одиссее" об этом сообщается вполне откровенно.

          Таким образом, становление экономического принуждения в полисных обществах происходило в тесной связи с монополизацией земли, но путь этой монополизации являлся вовсе не буржуазным по своему характеру.

          Эксплуатация как внутреннее отношение     Другой стороной, которую следует подчеркнуть, являлся нормальный, внутренний характер становления описываемой эксплуатации. Она возникала как феномен, имманентный данному обществу, то есть являвшийся естественным результатом его развития безотносительно к влияниям внешних условий. Здесь сам социум распадался внутри себя на эксплуататоров и эксплуатируемых, выстраивая, соответственно, вокруг этого деления свои социальную и политическую структуры. В этом плане Греция и Рим, конечно, ничем не отличались от предшествовавших обществ, но зато отличались от самих себя более поздней античной эпохи, об особенностях которой ниже ещё пойдёт речь.

          8. Ранняя социальная борьба

          Исходные особенности Греции и Рима     Становление вышеописанной формы эксплуатации шло непросто и противоречиво, отражая к тому же местную специфику. В Греции и Риме протекание данного процесса различалось по двум основным пунктам. Один из них был связан с различиями ойкосов и фамилий как основных структурных элементов полисов и цивитас. Первые являлись лишь ячейками социумов, а вторые — собственно социумами, в рамках которых уже имелись какие-то сформировавшиеся загодя отношения зависимости и эксплуатации. Но последние приобретали в фамилиях ещё смягчённые и завуалированные (родственные) формы: социальная борьба между патронами и клиентами, старшими и младшими членами фамилий исключалась (как немыслима она была и внутри ойкоса), особенно на ранних этапах; позднее её оттеснили на задний план столкновения более значительных слоёв. В полисах же как соответствовавших римской фамилии первичных социумах Греции борьба была более ожесточённой и откровенной: эксплуатации здесь легче было утвердиться в резких и определённых формах. Ибо объектами и субъектами тут выступали вовсе не родственники, а чужие друг другу индивиды, семьи-домохозяйства.

          Вторую особенность составляли объёмы земельных ресурсов. В Лации земли было намного больше, чем, например, в Аттике, а к тому же италийские почвы были и плодороднее. Отсюда, с одной стороны, проистекали земледельческий характер Рима и то, что экономические интересы римлян вращались прежде всего вокруг порядка землепользования. С другой стороны, Лаций мог прокормить куда большее население. Тем самым здесь не было острого земельного голода, что способствовало той же мягкости нравов в фамилиях; а кроме того, — если в Аттике все наличные площади были быстро освоены коренными жителями, то в Риме имелась возможность прироста населения за счёт пришлого контингента. Которая и реализовалась с большим успехом (свою лепту в это внесла также завоевательная политика Рима, присоединявшего всё новые и новые земли соседей вместе с их обитателями). В результате основной пласт социальной борьбы переместился здесь в сферу отношений граждан и неграждан, то есть патрициев (одним фронтом с которыми выступали их клиенты) и плебеев. Эксплуатации и ущемлениям подвергались преимущественно беднейшие слои последних. Это они сплошь и рядом находились в долговой зависимости от патрициев и богатых плебеев, особенно страдая от безземелья и ростовщических процентов.

          Характер пришлого населения     В Аттике пришлого населения поначалу не было: для него просто не хватало места. Инородцы стали притекать сюда лишь с развитием торговли и ремесла как новых, неземледельческих видов деятельности. Эти инородцы сплошь и были купцами, матросами, грузчиками, ремесленниками и пр.

          В Риме пришлое население формировалось как преимущественно земледельческое. Для ремесла в ранний период тут вообще не было почвы. Торговля развивалась в качестве посреднической, а также — местными ресурсами: кожей, солью и т.д. Даже Южная Италия, заселённая греками, была страной не ремесленной, а земледельческой и торговой — производителем хлеба и скота для торговли с собственно Грецией.

          "Ремесло в греческих колониях Италии и Сицилии было развито сравнительно слабо" (16, c. 33).

          Это были или торгово-земледельческие, или чисто торгово-посреднические центры.

          Соответственно этому земледельческому характеру занятий населения Рима, в том числе и пришлого, социальная борьба сосредоточивалась тут, повторяю, вокруг проблем распределения земли, а также тесно связанных с нею прав гражданства.

          Характер ранней и поздней социальной борьбы в Греции     Как отмечалось, в Греции (с её земельной ограниченностью) в ранний период истории, когда и формировались вышеописанные эксплуататорские порядки, пришлых слоёв населения практически не было. Поэтому вся борьба была внутригражданской и сводилась преимущественно к требованиям отмены долговой зависимости, возврата отнятых за долги земель и т.п. Когда же тут стали появляться массы инопоселенцев, то это были уже не земледельцы, в отличие от большей части плебса в Риме, а представители торгово-ремесленных слоёв. Для них актуальной стала борьба уже не за землю, а за чисто политическое равноправие с коренными жителями. Это была не борьба с эксплуатацией как таковой, а борьба просто за власть и нормальные условия рыночной деятельности. Ремесленники и торговцы могли прокормить себя и вне земледелия, отчего вопрос о земле был для них второстепенным. На первом месте у них стоял допуск к гражданским правам.

          Формы и цели социальной борьбы в Риме     В Риме также пришлое население постепенно становилось большинством и, что всего важнее, основной военной силой социума.

          "До середины VI в. до н.э. плебеи считались чужеродными элементами и им не доверяли даже службу в войске. Однако увеличение числа плебеев, с одной стороны, и расширение военной активности — с другой, сделало необходимым привлечение их в ряды ополчения, что и было закреплено реформами Сервия Туллия... В начале V в. плебеи уже составляли основную часть римского войска" (16, с. 63).

          Чем они и не преминули воспользоваться, добиваясь гражданских прав, в число которых входили:

"1) допуск плебеев к общественной земле, ограничение патрицианского землевладения, наделение плебеев земельными участками, т.е. решение аграрного вопроса; 2) отмена долговой кабалы и ограничение долгового процента; 3) политическое равноправие, т.е. участие во всех собраниях и право избрания на все государственные должности" (16, с. 62).

          Формой борьбы плебеев за эти права было уклонение их от исполнения воинских обязанностей в острые моменты римской истории: стоило тучам опасности сгуститься над Римом, как плебеи тотчас в полном вооружении уходили из города, приговаривая: "Вы граждане — вы и воюйте". Шантаж являлся весьма эффективным оружием древнего пролетариата. Патриции оказывались вынуждеными идти на уступки, постепенно реформируя систему власти в сторону всё большего её демократизма и расширения контингента граждан.

          В результате этого со временем родственные принципы формирования гражданства дополнились и даже подменились имущественными.

          "Патриции и плебеи перестали быть разными классами-сословиями. Верхушка плебса объединилась теперь с патрициями и образовала новое сословие — нобилитет (от nobilis — лучший, знатный)... из среды которых пополнялся сенат, избирались на государственные должности магистраты. Зажиточная прослойка римских граждан, связанная с торговлей и ремёслами, образовала сословие всадников. Все прочие составляли плебс — это были свободные крестьяне, мелкие ремесленники и торговцы" (16, c. 66).

          9. Некоторые особенности идеологии и ментальности

          Совпадение идеологии и ментальности     Ментальность суть традиции народной жизни, а идеология — представления, которые навязываются обществу усилиями господствующего класса в его собственных интересах. Естественно, данные идеологические установки находят своё отражение в ментальности, но не совпадают с ней, во-первых, по объёму, а во-вторых, и по содержанию. Далеко не всегда идеология имеет такой же успех и влияние, как ментальность, ибо идеологические положения нередко расходятся с интересами масс.

          Однако такого расхождения не было в рамках полиса и, в значительной степени, в цивитас. Здесь граждане и были господами. Причём по большей части не эксплуататорского характера. Соответственно, формировавшаяся в их среде идеология прямиком базировалась на присущей им ментальности, отражала последнюю и совпадала с нею.

          Общие и особенные черты     В целом, идеология полисных социумов не нуждается в объяснении. Она прямиком вытекала из характера или ойкоса, или фамилии, а также сложившихся на их базе полисов и цивитас. С другой стороны, заложенный в них потенциал получил особенное развитие именно ввиду последующих процессов (о которых будет рассказано ниже), превративших ранние полисные социумы в собственно античные.

          Для античных греков, в особенности демократического плана, характерны были индивидуализм, уважение к личности, свобода частной инициативы и творчества — в той степени, в какой они не покушались на целостность гражданской общины (ведь как-никак, а Сократа всё-таки казнили).

          "Основными параметрами новой (то есть полисно-античной, в отличие от архаической — А.Х.) системы духовных ценностей были рационализм мышления грека, сознание ценности человеческой личности, прославление активности, смелости и умения человека в борьбе с природой, чувство неразрывной связи гражданина и полиса, понятие свободы как высшей нравственной категории" (15, c. 93).

          Это отразилось и в религии.

          "Для грека божество близко человеку, его конечное назначение — помогать человеку в его трудной жизни, а не использовать людей лишь для служения себе" (там же).

          Там, где не было отчуждения власти от масс, боги в основном сохраняли черты всеобщих, а не только царских покровителей, не распространясь уже и о значительном сходстве данных богов с примитивными духами (особенно, у римлян). В данных обществах религии, конечно, также являлись основаниями идеологий, но вовсе не бюрократического типа, то есть имели не столько оправдательный, сколько чисто объяснительный характер. Существовавшие демократические порядки не нуждались в специальном оправдании: они и так поддерживались подавляющим большинством гражданского населения. Отсюда данные религии-идеологии не отличались особенным догматизмом и диктаторскими наклонностями, что способствовало выдающимся успехам эллинов на поприще научной деятельности.

          Боги у греков были близки людям и по их образу жизни: они воевали, воровали и интриговали точно так же, как и простые смертные, то есть вели нормальную будничную жизнь. Характерно при этом, что Зевс являлся одновременно и родителем всех остальных богов, и деспотом, осуществлявшим свою власть над семьёй вовсе не по отцовскому праву, а по праву сильного. То есть семья богов также была своего рода и ойкосом, и полисом.

          У римлян же культ Зевса-Юпитера путался с культом легендарного родоначальника основателей города — Энея. Вообще, собственной, незаимствованной религией римлян являлся именно культ предков, причём предков отдельных фамилий, а не общего предка курий, триб, всех граждан и, тем более, не предка какого-то вождя. Это исходное засилье культа предков в первичных социумах — фамилиях — помешало в дальнейшем становлению мощных общегражданских объединительных культов. Но одновременно и сам культ предков не получил развития в цивитас как не соответствовавший её политической природе. Это породило известную нерелигиозность римлян, отсутствие у них развитой мифологии, больший практицизм.

          "Если греки уделяли повышенное внимание постройкам религиозного характера, то римляне развивали гражданскую и инженерную архитектуру" (16, c. 138).

          Как я уже отмечал, римляне вообще сохраняли в своих религиозных взглядах значительные пережитки первобытного магического мировоззрения.

          "Римская религия носила печать формализма и трезвой практичности: от богов ждали помощи в конкретных делах и потому скрупулёзно выполняли установленные обряды и приносили нужные жертвы. В отношении к богам действовал принцип "я даю, чтобы ты дал"" (16, с. 266).

          Это, как понятно, обусловливалось, в первую очередь, исходной демократичностью римского социума, то есть отсутствием почвы для вызревания представлений о богах как о значительно превосходящих прочих духов и самих людей сущностях и, соответственно, культового отношения к ним. Считалось, что на богов можно воздействовать, как на обычные природные факторы.

          Ментальность римлян отличали также больший коллективизм, уважение к авторитетам, патриархальность, привычка к повиновению старшим, то есть дисциплинированность, позволившая им добиться огромных успехов на воинском поприще. В то же время с точки зрения личной свободы, полёта духа, по творческому потенциалу римляне, безусловно, сильно уступали грекам. Это связано, конечно, во-первых, с тем, что у римлян велика была роль родственных отношений, тех же внутрифамильных порядков, но, во-вторых, не менее существенным было и позднее и своеобразное утверждение в Риме античного строя (о чём, повторяю, я буду писать ниже).

          Ну и, наконец, общими чертами античной идеологии являлись патриотизм, преданность интересам своего полиса или цивитас, глубоко осознанное чувство гражданского долга. А с другой стороны — ощущение своей обособленности и противопоставленности другим народам, доходившее до патологического чувства превосходства.

          Автаркия     Цивилизованный мир для греков замыкался в рамках их полиса; на всех неэллинов они смотрели, как на варваров. В немалой степени противостояние было присуще и внутренним отношениям разных полисов, которые всегда стремились обособиться друг от друга, соблюсти свою автономию, сплошь и рядом враждовали между собой и поначалу, пока не сложилось представление об общности всех эллинов, без зазрения совести обращали соседей-греков в рабство. Ярчайший тому пример — спартанцы, покорившие родственное дорийское племя мессенцев и жестоко эксплуатировавшие их.

          Отчасти эта автаркия обусловливалась географическими особенностями региона, порождавшими естественную изоляцию полисов. Возможно, тут сказывались и какие-то отголоски родовой ментальности с её отторжением всех чужаков как враждебной силы, нелюдей. Но в немалой степени обособленность была следствием самой природы примитивной полисной демократии. Даже сам дух лежавшего в её основании ойкоса представлял собой дух самодостаточности и отграниченности от всего остального мира. Эта автономия была вынужденно преодолена в ходе сплочения ойкосов в полис, но зато пышно расцвела в нём самом.

          Стремление к замкнутости — черта любого гражданского коллектива, охраняющего свои политические и имущественные привилегии. Это стремление тем сильнее, чем демократичнее общество, то есть чем более влиятельны в нём широкие массы составляющих его граждан. Ибо автаркия есть их непосредственный интерес; для их положения неограниченное разрастание социума представляет прямую угрозу. Именно эта социально-экономическая заинтересованность в первую очередь и находила своё выражение в идеологии противостояния и обособленности полисов от остального мира.

          Монархия в этом отношении является гораздо более лояльной и открытой формой правления, поскольку в ней господствует интерес бюрократического аппарата и в конечном счёте — его верховного иерарха. Для последнего увеличение числа подданных, то есть налогоплательщиков, и соответствующей подконтрольной территории, безусловно, всегда является весьма желательным. Борьбе за это обычно и бывает посвящена вся бюрократическая государственная деятельность.

          С другой стороны, монархии, жёстко дифференцируя своих подданных социально, уравнивают их при этом в ином смысле — с точки зрения их этнической принадлежности. Царям всё равно, с кого брать налоги: деньги для них не пахнут ни семитами, ни антисемитами. Приближёнными монархов нередко становились иноземцы, вожди завоёванных народов, которые органично вливались в ряды иноплеменной бюрократии и, засучив рукава, разделяли с представителями правящего аппарата коренной национальности все тяготы управления.

          Для полиса же разрастание числа его граждан имело куда более болезненные последствия. Этому процессу активно сопротивлялся весь гражданский коллектив, справедливо усматривавший в нём злокозненное покушение на свои привилегии и права. Расширение числа граждан в полисах никогда не происходило без борьбы, добровольно, но всегда было вынужденным — или прямым насилием со стороны неграждан, или острой политической и экономической нуждой. Граждане по самому своему положению были заинтересованы в самосохранении, в защите традиционных порядков и предотвращении их изменений. В силу же необходимости отличения граждан от неграждан при использовании в этих целях очевидного критерия происхождения данное социальное обособление закономерно приобретало черты этнически-племенного.

          Интересам граждан противоречило также и чисто территориальное разрастание полиса: ведь такое разрастание неизбежно связывалось с завоеванием. Полис же не мог быть агрессивным по самой своей природе, ибо основной его воинской силой являлось не что иное, как гражданское ополчение. Воевать обычно любят те, кто добывает себе славу и богатства чужими руками. Поэтому наиболее агрессивными всегда были и есть монархии. Демократии, конечно, тоже бывали воинственными, но преимущественно лишь в тех случаях, когда их армии являлись наёмными. Без этого вдохновлявшего на подвиги обстоятельства демократические общества, тем более такого непосредственного толка, как греческие, обычно старались уклониться от военных конфликтов, идя на них только в случае крайней необходимости — например, когда война становилась единственным способом разрешения внутренних социальных противоречий. У греков, как известно, последние порождались нехваткой земли и разрешались поначалу посредством колонизации. У римлян ввиду их иного географического положения и отсутствия развитого судоходства заселение новых территорий происходило по суше и тем самым вынужденно сопровождалось постоянными войнами с соседями. Наконец, монархические государства могли бесконечно разрастаться без какого-либо изменения формы правления, а полис как союз граждан был эффективным лишь при небольших размерах. Демократия на данном уровне развития коммуникаций и т.п. могла быть только непосредственной. Территориальное и численное разрастание полиса (цивитас) неизбежно вело к краху демократии и самого института гражданства.

          Стремления и возможности     Таким образом, полису было присуще общее стремление к автаркии. Но реализоваться оно могло не всегда и не везде. А соответствующая идеология в развитом виде оформлялась лишь там, где имелась соответствующая практика. То есть там, где происходила данная реализация. Что же ей способствовало и что препятствовало?

          Во-первых, сама степень демократичности социумов. Олигархии по характеру господствовавших в них интересов были, конечно, ближе к монархиям, чем непосредственные демократии. Полисы в этом плане, безусловно, были автаркичнее цивитас.

          Во-вторых, имела значение природно-географическая среда обитания. С одной стороны, она обусловливала куда большую естественную изоляцию греческих социумов, чем, например, италийских. С другой — оказала, как отмечалось выше, решающее влияние на характер колонизации. Греческие колонии выводились морскими путями на отдалённые земли и в итоге всегда превращались в самостоятельные социумы со своим гражданством. В Риме же практиковалась политика поддержания связей колоний с метрополией, которая обусловливалась, прежде всего, их территориальной близостью-общностью, а кроме того, самим характером их выведения — путём завоеваний. Отсюда следует, что сохраняться данные колонии могли лишь при поддержке метрополии; в итоге на практике неизбежно формировалось единое государство, а в идеологии автаркизм уступал место имперской ментальности.

          Греки, как я уже отмечал выше, расселялись менее насильственно, не проникали вглубь территорий народов, на чьих землях они располагались. Их колонии представляли собой ремесленно-торговые центры, легко находившие общий язык с коренным земледельческим населением.

          "С местными племенами греки стремились сохранять мирные отношения, что было им необходимо для развития нормальной торговли" (16, с. 35).

          Римляне же никогда не были торгово-ремесленным народом. Они покушались не на клочки побережий, а именно на пахотные, наиболее плодородные участки земель. Отчего, естественно, испытывали сопротивление изгоняемых автохтонов. Таким образом, при сходстве характера полиса и цивитас и процессов их естественного развития-расширения, греки шли к иным племенам с миром и выгодой, а римляне — с войной и ущербом. Отчего в одном случае внутренне присущее данному типу социума стремление к ограниченности и замкнутости реализовалось, а в другом было по необходимости отодвинуто на задний план и в конце концов погибло под обломками самой цивитас.

         

Глава третья. Причины и природа античности

          Естественное направление развития     Все рассмотренные выше особенности греческих и италийских обществ являлись, в основном, их особенностями, взятых сами по себе — в их обособленном существовании. То есть эти особенности проистекали исключительно из природы исходных элементов данных социумов. Если бы внешние условия развития последних были стандартными, то бишь примерно теми же, что существовали за тысячу лет до того, то греческие полисы, по-видимому, пошли бы по тому же пути, который прошла их северная соседка Македония. Движение к монархии (через олигархию или прямиком) здесь было бы более уверенным и ускоренным, хотя и специфическим (особенно для полиса; но где нет своей специфики?). Мир так и не узнал бы феномена античности, то есть развитых демократических форм правления, гражданства как основного института общества, а также и многих других производных явлений, о которых будет идти речь ниже. Всё это, конечно, присутствовало в зародыше в полисе и цивитас (именно благодаря свойствам их элементов), но могло быть легко задушено железной рукой исторической необходимости, властно выталкивавшей на авансцену в качестве примы-героини бюрократию. И, собственно, как ясно видно по первым векам развития Греции и Рима, процесс такого удушения уже пошёл: управление начало отделяться от народа, появились всяческие эвпатриды, патриции, рексы и иже с ними.

          Но в какой-то момент этот процесс естественного скатывания социумов в разверстую пасть бюрократизма был вдруг заторможен, прерван, отложен на несколько веков. Греческие и, в меньшей степени, римское общества свернули с наезженной колеи и пошли иным путём, отличительные черты которого и составили суть феномена античности. Внутренними причинами этого стали отмеченные особенности полиса и цивитас: не всякий социум был способен свернуть с колеи; но в равной степени возможность и необходимость этого сворачивания обусловила специфика внешних условий бытия греков и римлян в их историческую эпоху.

          1. Возможность и необходимость рыночных отношений

          Что требуется для рыночных отношений     Для того чтобы осуществилось какое-либо явление, оно должно быть, по меньшей мере, возможным, а по большей — необходимым. Если нет возможности, то не будет и действительности. Но и наличие возможности само по себе не создаёт действительность: для реализации последней нужна ещё и потребность в этой действительности, её необходимость. Рассмотрим с этих точек зрения отношение полиса к рынку.

          Рынок как научное понятие есть определённая система отношений между людьми. Как, впрочем, и любой вообще феномен общественной жизни: ведь в целом всё сводится к взаимодействиям частей. Но всякое конкретное отношение требует для своего осуществления конкретных условий. Иначе оно просто невозможно.

          Рыночные отношения представляют собою, главным образом, отношения обмена товарами и услугами, осуществляемые или непосредственно (товар на товар), или в более развитом виде — посредством денег. Субъектами данного обмена являются продавец и покупатель. Обе эти стороны заинтересованы в том, чтобы обмен был в их пользу или хотя бы эквивалентным. Понятно, что стабильно существовать может лишь эквивалентный обмен, во всяком случае, оцениваемый как таковой обеими сторонами. Обмен, соответственно, неизбежно есть лишь добровольная акция. В том случае, где кто-то кого-то принуждает к обмену, имеется уже нечто иное: не обмен, а грабёж. Разумеется, в этом случае насилуемая сторона всячески уклоняется от участия в данном процессе. Для нормального протекания обмена необходимо, чтобы он проходил в условиях ненасилия, равенства сторон. Это равенство должно быть всесторонним: как политическим, так и социальным. То есть тут требуется исключение всех возможностей личной зависимости продавца и покупателя друг от друга: ведь помимо чистого насилия возможно и социальное принуждение, основанное на традиции, на обычае. Насилие традиции не менее эффективно, чем прямой грабёж, и в не меньшей степени отрицает эквивалентность обмена и вообще его самого как экономический феномен. Агенты рынка должны быть полностью самостоятельными друг в отношении друга субъектами: только тогда обмен окажется справедливым, эквивалентным, станет фактом экономической жизни, а не социально-распределительной политики.

          Совместимость полиса и рынка     В этом смысле отношения граждан полиса представляли собой уникальное и идеальное в своём роде явление. Данные социумы характеризовались полной экономической и социальной обособленностью и притом политическим равенством своих членов. При таких стартовых условиях проникновение товарно-денежных отношений во взаимоотношения указанных членов являлось весьма несложной операцией: полис, можно утверждать, от природы был восприимчив к рынку, был как бы "приспособлен" к нему. Рыночные отношения легко совмещались с полисными, и поэтому при попадании полиса в зону развитых товарно-денежных мировых связей он мог впитывать их, как губка воду.

          Отличие родовых и родственных социумов     Для ясности понимания напомню, что в основанных на родовых или родственных связях общинах (в том числе и римской фамилии) социальные связи общинников были намного прочнее. Разнообразные системы личной зависимости не позволяли здесь рыночным отношениям глубоко проникать в общинную жизнь. Члены указанных коллективов не противостояли друг другу как экономически и социально самостоятельные субъекты, отчего эти социумы изначально обладали иммунной несовместимостью с рынком. Данные общины могли торговать друг с другом, но внутри них самих господствовали иные связи. Становление государств законсервировало этот порядок как свою базу, во-первых, законодательно, то есть взяв на себя его защиту уже чисто политическими средствами, принуждая общинников к сохранению прежнего образа жизни. Во-вторых, государственный аппарат оттянул на себя функции организации торгового обмена, тем самым изъяв эти отношения из компетенции масс. В силу чего традиционный порядок на территории, например, бывших древних государств Востока во многом сохранился и до новейшего времени, препятствуя проникновению в народную жизнь капиталистических отношений. Известно, с какими трудностями и по сей день встречаются попытки цивилизовать в западноевропейском, а точнее, буржуазном духе примитивные племена Африки.

          Внешние и технические возможности     Таким образом, полис представлял собой благоприятную среду для проникновения и развития в нёй бациллы рынка. Таков был его внутренний потенциал. Но это одна сторона медали. Ибо важен не только питательный бульон, но и наличие самой бациллы. Её-то как раз и предоставили внешние условия бытия греков.

          К VIII-VI вв. до н.э. в районе Средиземноморья, прежде всего Восточного, высокого развития достигли международные торговые контакты; Балканы оказались как раз на пересечении этих мировых торговых путей. Появилась новая среда, область деятельности, к которой мог подключиться каждый, кто был к этому способен технически. Насморк заявил о своём существовании; вопрос свёлся теперь к тому, можно ли его подхватить, есть ли средства контакта с гриппующим контингентом?

          Здесь сказались вышеописанные природно-географические условия обитания греков. Как отмечалось, восточное побережье Балкан в совокупности с обилием островов в Эгейском море благоприятствовали развитию судоходства, в чём греки рано преуспели. Понуждаемые обстоятельствами к периодическому сбросу излишков населения, они уже в начале I тысячелетия до н.э. широко распространились по всему побережью и островам Эгейского, Чёрного, Тирренского и Средиземного морей. Контакты колоний с метрополиями из поначалу религиозно-политических легко преобразовывались в экономические. Греки постепенно сформировали своей колонизационной деятельностью особый общегреческий рынок, сверх уже имевшегося мирового рынка.

          В то же время богатство недр полуострова полезными ископаемыми создавало базу для потенциального развития ремесла, а почвы и ландшафт во многих областях (особенно по побережью) больше подходили для культивирования маслин, оливок и винограда, чем злаковых. Этими культурами прокормиться нельзя, поэтому первоначально греки вынуждены были выращивать зерновые (ячмень), но если можно было выменивать их на масличные и вино, то это было для них, безусловно, выгоднее.

          Таким образом, был бульон, был вирус, была, наконец, и ложка. Оставалось лишь соединить всё это в гармоничное целое. Для чего требовалось уже наличие аппетита. То есть желания и необходимости для греков принять участие в означенном процессе.

          Необходимость рынка для греков     Эту необходимость обусловила прежде всего периодически обострявшаяся проблема перенаселённости Греции, особенно актуальная для районов с пониженной продуктивностью зернового земледелия — типа Аттики. Данная проблема требовала поиска путей своего решения. Самый простой выход состоял тут в колонизации, выселении избыточного населения. Но он же был и самым болезненным в исполнении. Поэтому греки постоянно понуждались к изобретению иных способов.

          Второй по очевидности метод решения указанной проблемы заключался в повышении естественной продуктивности земледелия за счёт усовершенствования его технологий, но последнее, увы, не поспевало за ростом населения. Правда, продуктивность, как отмечалось, можно было повысить путём перехода к возделыванию более подходящих для региона культур, но это уже толкало к участию в мировом обмене и могло стать реальностью только при наличии такого обмена.

          Наконец, в том же направлении пролегал и путь освоения новых видов деятельности, обеспечивающих прокорм. Возможность этого создавалась именно плотностью мировых торговых отношений в регионе. Продукты питания, вообще-то, можно подвозить в потребном количестве в любое удобное место. Причём удобное — лишь с точки зрения транспортировки (например, при морских перевозках — туда, где есть хорошая природная гавань), а не в смысле пригодности почв для возделывания, допустим, тех же зерновых. Но такой подвоз был возможен, естественно, не в виде благотворительной помощи, а лишь на условиях взаимовыгодного обмена на какие-то иные ценности — например, продукты ремесла или услуги. Пропорционально плотности торговых связей в регионе открывался доступ к развитию ремёсел не только в рамках местных потребностей, ограниченных количественно и качественно, но и для обслуживания мирового рынка. Возрастали потребности в транспортных услугах и вообще во всех видах деятельности, связанных с обеспечением торгового процесса.

          Всё это толкало греческие полисы, в особенности восточные и наиболее страдавшие от перенаселённости, к вовлечению в мировую систему рынка.

          Региональные особенности развития греческих социумов     Таковы были решающие предпосылки, обусловившие основное содержание истории античных (в данном случае эллинских) обществ. Разумеется, общества эти сами по себе различались. Одни из них, расположенные на восточном побережье полуострова, как отмечалось, сильнее связывались с рынком — и тем сильнее, чем ниже была естественная продуктивность занимаемых ими территорий; классическим образцом тут являлась Аттика, "страна скудная и суровая" по определению Страбона.

          Другие социумы, находившиеся в большей изоляции и, как правило, на лучших землях (Фессалия, Беотия), в меньшей степени испытывали влияние товарно-денежных отношений и меньше нуждались в них. Здесь, соответственно, большее значение имела гентильная олигархия, и все процессы были сильнее приближены к естественным.

          "Если в полисах с активным развитием ремёсел и торговли процесс классовой дифференциации и изживание пережитков родовых отношений (под ними здесь понимается развитие по естественному пути — А.Х.) шёл довольно быстро (в Коринфе, Милете, Мегарах и др.), то в полисах с преобладанием сельского хозяйства, слабым развитием товарных отношений он был заторможен, а родовые пережитки (то есть господство знати — А.Х.) продолжали играть важную роль до V в. до н.э., а в некоторых отсталых районах Греции, например, в полисах Фессалии, Фокиды или Этолии — и до IV в. до н.э." (15, с. 85). "Заметно отставали в своём развитии также южные и западные области Пелопоннеса... что можно объяснить их удалённостью от Эгейского моря" (15, с. 98),

а также и большим плодородием почв.

          "Основная часть населения этих областей ещё и в классический период продолжала жить, как говорит Фукидид, "по древнему эллинскому обычаю" — деревнями" (там же).

          Наконец, стоит особо отметить и третий вариант — Спарту, в которой от развития товарных отношений вообще принципиально уклонялись. С одной стороны, условия обитания спартиатов были наиболее благоприятными и сглаживали остроту проблемы перенаселённости (кстати, известное практиковавшееся спартиатами уничтожение слабых младенцев преследовало, вероятно, цели вовсе не только и не столько отбора будущих воинов, сколько было одним из способов принудительного регулирования численности населения; то же значение имели отчасти и террористические вылазки против илотов). С другой стороны, Южный Пелопоннес был плохо приспособлен для судоходства. Но главным тут являлось то, что спартанское общество организовывалось как военный союз в целях насилия над эксплуатируемыми мессенскими дорийцами (илотами). Поэтому, а также ввиду сравнительно большей населённости (связанной как раз с относительно высокой продуктивностью Пелопоннеса) Спарта была сильнейшим полисом Греции, что позволяло ей решать свои внутренние проблемы за счёт соседей, то есть военным путём. Кроме того, сама исходная, тщательно сохраняемая (в силу острой необходимости в подавлении илотов) военная организация общества спартиатов в корне противоречила проникновению в их среду рыночных отношений, превращению их в торговцев, ремесленников и пр. Этим, как известно, занимались периэки — свободное, но слабое и потому бесправное "третье сословие" Лакедемона.

          Кстати, поначалу развитие Лаконики напоминало развитие Аттики: здесь тоже шло разложение на богатых и бедных, ослаблявшее единство господствовавшего этноса; и именно необходимость предотвращения этого раскола перед лицом угнетаемых многочисленных и сильных мессенцев заставила спартанцев военизировать и законсервировать свои взаимоотношения, уравнять имущественное и правовое положение граждан-воинов, что нашло выражение в законодательной деятельности легендарного Ликурга. Но те спартанские колонии, которые были выведены за пределы метрополии (типа основанного на юге Италии в конце VIII в. до н.э. Тарента), развивались как обычные полисы — с опорой на ремесло и торговлю.

          "Тарент с его прекрасной гаванью стал центром всей южноиталийской торговли и складом товаров" (16, с. 33).

          То есть спартанцы как народ сами по себе ничем не отличались от остальных греков: особенность их социального устройства была связана исключительно с условиями жизни в метрополии.

          Предметом нашего внимания являются, однако, преимущественно полисы афинского типа, ибо именно для них, испытавших наибольшее влияние товарно-денежных отношений, характерны были те особенности, которые и составляли суть феномена античности.

          2. Особенности Рима

          Антирыночный характер фамилии     Полис представлял собой потестарную соседскую общину, в которой отдельные ойкосы были экономически полностью самостоятельны и политически равны. Рыночные отношения проникали в эту среду просто и со вкусом. В то же время римская фамилия являлась потестарно-родственной общиной; её члены были опутаны с ног до головы паутиной социальных связей (принявших форму родственных), благодаря чему не существовали как экономически обособленные субъекты, хотя и хозяйствовали самостоятельно. Многообразные взаимные обязательства и права, коллективное отношение к предмету труда и пр. препятствовали полной автономии членов фамилии, необходимой для развития между ними рыночных отношений. Такие отношения могли формироваться тут лишь за пределами фамилий. Причём даже, по преимуществу, не между фамилиями, а только в среде пришлого, бесфамильного населения, не среди патрициев, а среди плебса. Ибо каждый член фамилии не был автономен не только внутри неё, но не обладал и свободой действий в своих отношениях с внешним миром. Как индивидуальный земельный надел патриция не находился в его частной собственности, а опосредовался собственностью фамилии, так и сам он являлся не частной личностью, а лишь представителем коллектива, отягощённым (с точки зрения требовавшего свободы рынка) грузом условностей, предписанных правил поведения и разнообразных родственных обязательств.

          Отношение к ремеслу и торговле     Вышеописанный характер фамилий вёл, естественно, к тому, что в них не было места для ремесленников и торговцев.

          Ранний полис также представлял собой союз чистых земледельцев. Например, у Гомера ремесленники не входят в его состав, а являются бродягами, кочующими от поселения к поселению, предлагая продукты своего труда. Их асоциальный характер вёл к низкой оценке данного рода деятельности. Ещё хуже Гомер относился к торговцам, почитая их всех за жуликов и прохвостов, к тому же не брезгующих и разбоем. В то же время эта асоциальность ремесленников и купцов была вызвана лишь практическими обстоятельствами — отсутствием развитого рынка и невозможностью для них оседлого образа жизни. Данные слои не являлись членами полиса не из-за внутренних запретов, а по внешним причинам.

          Сама же природа связей в полисе была такова, что допускала свободные экономические отношения граждан. Поэтому с расширением рынка контингент ремесленников и торговцев стал тут беспрепятственно расти, переходя одновременно на оседлое положение и пополняясь за счёт граждан, имевших недостаточные для прокорма наделы или совсем безземельных. Солон даже предпринимал меры к поощрению граждан занятиями ремеслом, видя в этом один из способов решения проблемы перенаселённости Аттики. Полисный социум легко заключал новые слои в свои объятья, был совместим с необходимыми для существования ремесла рыночными автономными отношениями людей.

          Фамилия же сложилась как коллектив, опутанный прочными родственными связями, как единый экономический организм. Тут важен оказался не просто её изначальный земледельческо-скотоводческий характер и естественное отсутствие в составе фамилии ремесленников и торговцев, но и указанный характер внутренних связей, не благоприятствовавший освоению её членами этих видов деятельности.

          Закономерно, следовательно, что ремесленниками и торговцами в Риме опять же были отнюдь не патриции, а плебеи, что занятия этими видами деятельности в идеологии римлян считались второсортными по сравнению с земледелием, а также и то, что рыночный подход в отношении к земле, в особенности той, что принадлежала патрициям, коллективу граждан, долгое время не получал здесь никакого развития. Наконец, стоит отметить и привязанность римского ремесла к традиционным занятиям населения. Это ремесло в немалой степени было не самостоятельной, а производной отраслью, ибо занималось переработкой продукции скотоводства. Отчего оно развивалось не само по себе, но лишь по мере развития последнего.

          Внешние условия     Помимо этой внутренней невосприимчивости фамилий, а также и состоявшего из них гражданского коллектива цивитас к рыночным отношениям, в Риме имелись ещё и внешние причины, обусловливавшие их сравнительную (с Грецией) неразвитость.

          Во-первых, Рим долго находился на периферии мировой экономики и средиземноморского рынка. У него не было возможности вклиниться в сложившуюся систему товарно-денежных отношений уже просто из-за того, что сама данная система отсутствовала в соответствующем регионе.

          Во-вторых, римляне не были в состоянии и технически примкнуть к мировой торговле, ибо не являлись мореплавателями, не имели навыков судоходства — при всём том, что торговля в данную эпоху была преимущественно морской. Одновременно и характер римской колонизации был чисто земледельческим и не способствовал образованию внутреннего рынка.

          Наконец, в-третьих, коренные римляне (прежде всего, патриции) и не нуждались в торговле и ремесленном производстве, подобно, например, аттическим грекам: для них не актуальна была задача включения в рыночные отношения. Традиционные земледелие и скотоводство вполне обеспечивали существование основного римского населения, а проблема перенаселённости решалась тут чисто политическим путём — захватом земли соседей. Потребность в обращении к ремесленным и торговым занятиям испытывали в Риме только плебеи, неграждане, которых ограничивали в допуске к "агер публикус": им поневоле приходилось осваивать иные, неземледельческие способы жизнеобеспечения. Но значительному развитию данных видов деятельности здесь препятствовала уже сама узость регионального рынка; ремесло и торговля не могли в данной ситуации служить полноценной заменой земледелию и достаточно эффективно оттягивать на себя излишки населения, отчего борьба плебеев с патрициями за землю протекала в Риме обычно в крайне острой форме.

          Роль рынка     В то же время, пусть в меньшей степени, чем полисы Греции, но и римская цивитас всё-таки испытывала влияние мировой экономической системы: волна греческой колонизации докатилась и до Италии. Здесь тоже постепенно росла ёмкость рынка, создавая возможность притока пришлого населения, жившего уже не земледельческим, но ремесленным и торговым трудом.

          В особенности же влияние рыночных отношений стало значимым тут не в начальный период истории, а к концу Республики, когда Рим насильственно вторгся в мировые экономические связи и замкнул их на себя как на крупнейший потребляющий центр. Приток сюда награбленных в походах денег, материальных ценностей, даней способствовал колоссальному сосредоточению населения и образованию огромного по тем временам рынка потребления. Попутно происходили и перемены в социальном и политическом строе — расширение института гражданства, превращение патрицианских фамилий и родов с их традициями лишь в незначительную часть народа, исповедовавшего в массе своей частный образ жизни. Всё это привело к значительному расцвету товарно-денежных отношений, хотя уже и в совершенно иных условиях и отчасти с иными последствиями, чем в Греции.

          3. Социально-политические последствия развития рыночных отношений

          Количественный рост скоплений     Развитие товарно-денежных отношений в средиземноморском регионе прежде всего резко повысило "продуктивность" последнего, то есть создало предпосылки к возрастанию плотности его населения. Помимо традиционного и ограниченного в своих возможностях земледелия греки и италийцы отныне могли кормиться также ещё и за счёт ремесла и торговли. А эти виды деятельности сами по себе были весьма специфичны.

          Во-первых, их развитие, а соответственно, и количество занятого ими населения не ограничивалось естественной продуктивностью региона, связанной с плодородием почв. При наличии мировой системы рынка численность этого населения могла быть какой угодно — пропорционально развитости данного рынка.

          Во-вторых, указанные виды деятельности не требовали такого рассредоточения производителей по территории, как земледелие, а, наоборот, даже нуждались в повышенной скученности людей. Для них чем теснее становились экономические контакты, тем было лучше.

          Поселения земледельцев, вообще, являлись необходимыми в любом случае как затравка, ибо без стартёра не завестись: сами по себе торговцы и ремесленники не были самодостаточными изначально: чтобы они исторически возникли, требовалась раскрутка на подпитывающей поначалу базе земледелия. Но затем в рамках уже развившегося международного рынка торгово-ремесленное население в его отдельных ключевых пунктах приобретало и вполне самостоятельное экономическое бытие, то есть могло расти вовсе не пропорционально развитию местного земледелия, а опережавшими его темпами (в периферийных же пунктах рынка, где отсутствовало значительное его влияние и, соответственно, подпитка населения путём подвоза продуктов, ремесло и торговля в своём количественном росте зависели, естественно, от потенциала земледелия и никогда не были самостоятельны).

          Таким образом, вовлечение полисов в систему мирового рынка прежде всего смягчило проблему перенаселённости, позволило им неограниченно разрастаться, чем они и не преминули воспользоваться. Например, если в плодородном Лакедемоне в V-IV вв. до н.э. при территории в 8400 кв.км проживало 200-300 тыс. человек, то в скудной, но торгово-ремесленной Аттике на её 2500 кв.кмуже 250-350 тысяч (причём подавляющее большинство — в Афинах). Соответственно росту численности и плотности населения усложнялись и ускорялись и все социальные процессы.

          Изменение социального состава населения     Однако важным было не только указанное количественное разрастание, но и характер вновь прибывавшего населения, которое обладало двумя отличительными особенностями.

          Во-первых, оно, естественно, являлось не земледельческим, а ремесленным и торговым. Это были всевозможные кузнецы, гончары, кожевенники, ювелиры, кораблестроители, купцы, матросы, гребцы и пр. Которые постепенно численно начали преобладать над традиционными земледельцами и козопасами. Например, Плутарх в "Тесее" отмечает, что в Афинах демиурги (ремесленники) превышали численностью эвпатридов и геоморов, то есть знать и простых земледельцев.

          Во-вторых, данное население, прибывавшее опережающими естественную рождаемость темпами, закономерно и росло не путём увеличения численности коренных жителей, а за счёт пришлых инородцев. Тем самым поселения постепенно всё больше становились не автохтонными, отчего возникала борьба за гражданские и прочие права между аборигенами, традиционными хозяевами территории (преимущественно земледельцами) и пришлым населением (преимущественно ремесленно-торговым).

          Превращение полисов в города     Все вышеописанные процессы означали не что иное, как превращение полисов в города. С одной стороны, в чисто количественном смысле. Рост населения и скученности его проживания вели, естественно, к тому, что данные скопления были уже никак не похожи на прежние деревни и посёлки, они превращались в мегаполисы (конечно, в древнегреческом, а не современном смысле).

          С другой стороны, усложнение их внутренней жизни способствовало вызреванию централизованного аппарата управления, а политическое влияние данных скоплений на окружающую земледельческую округу превращало их в административные центры целых регионов. В этом плане данные города-государства были сходны с подобными же образованиями Шумера, йоруба Африки, индейцев Мезоамерики, отличаясь от них только формой правления.

          Последняя же, как будет видно дальше, была обусловлена уже особенным, торгово-ремесленным характером данных городов-государств. Который сближал их с бургами позднейшей средневековой Европы.

          "В VIII-VI вв. до н.э. в Греции произошла подлинная городская революция, т.е. основание и укрепление многих городов как административно-религиозных и торгово-ремесленных центров" (15, с. 84).

          Появление новых социальных интересов     Каждый социальный слой, как известно, характеризуется особым отношением к действительности и вытекающими отсюда особыми интересами по части организации общественной жизни, то есть порядков общежития. В рассматриваемом случае новые социальные слои греческих полисов — торговцы и ремесленники — являлись по своему происхождению и способу экономического существования агентами рынка в натурально-земледельческом обществе. Естественно, их интересы и состояли в том, чтобы приспособить социум к свободному и эффективному функционированию рынка. Именно этим обеспечивалось их благополучие и гарантированное существование.

          Что необходимо для рынка, я уже разобрал выше. Это — политическое равенство продавцов и покупателей, их социальная независимость друг от друга и экономическая самостоятельность. Соответственно, интересы агентов рынка состояли: во-первых, в развитии и упрочении тех зачатков демократии, которые имелись в изначальном полисе (что, естественно, легко могло быть представлено как возвращение к истокам, к обычаям полисной древности); во-вторых, в уничтожении всяческих барьеров, стоявших на пути рыночных отношений — в виде тех или иных родственных, пережиточно родовых и т.п. связей людей; в-третьих, в укреплении экономической автономии производителей, то есть в совершенствовании права частной собственности на продукты и предметы труда.

          Понятно, что общее распространение рыночных отношений изменяло и земледелие, которое всё больше приобретало товаропроизводящий характер.

          "Это проявилось в быстром развитии таких отраслей хозяйства, как виноградарство и оливководство" (15, с. 80).

          Соответственно, и в среду земледельцев постепенно проникала рыночная, то есть на деле буржуазная ментальность.

          Стоит отметить, что интересы новых слоёв во многом совпадали с интересами мелких угнетаемых земледельцев, ибо сводились в основном к борьбе с политическим и имущественным засильем землевладельческой олигархии. Отчего на первых порах эти классы действовали одним фронтом, что и обусловило успехи демократических прокрестьянских по своим главным целям и лозунгам движений VII-VI вв. до н.э.

          "Полисное крестьянство в целом выступало с демократической программой развития своего родного города, но с достаточно умеренных позиций, подозрительно относясь к радикально-демократическим концепциям, что и использовали в своих интересах консервативные круги греческого общества" (15, с. 160).

          Борьба граждан и неграждан     С другой стороны, данные интересы выражались в особой социальной обстановке — в условиях деления общества на граждан и неграждан. Первые были преимущественно земледельцами и автохтонами, а вторые — ремесленниками и матросами и пришлым населением. Борьба новых социальных слоёв за рыночные порядки пересекалась с борьбой этих двух категорий за власть, то есть за допуск иммигрантов к гражданству. Во всяком случае второе нередко предшествовало первому, ибо что же лучше могло гарантировать свободу рыночных отношений, как не политическое господство их адептов? Не распространяясь уже о том, что сам допуск к гражданству был не чем иным, как реализацией необходимого для продавцов-покупателей их политического равноправия.

          Сплочённость новых социальных слоёв     Помимо специфичности своих интересов, ремесленники и торговцы обладали ещё одним важным свойством. В своей экономической деятельности они не были разобщены подобно натурально-производящим земледельцам, а, напротив, тесно связывались друг с другом самим процессом обмена. Эта их связанность выражалась прежде всего материально в наличии множественных и тесных контактов между ними, а с другой стороны — во взаимной зависимости их деятельностей и существований. Процветание матросов определялось благополучием купцов, а последнее, обратным образом, обусловливалось обилием и дешевизной продуктов ремесла, то есть теперь уже процветанием ремесленников. Ремесленники же, нуждавшиеся в работе (при строительстве кораблей, например) и в сбыте своей продукции, были кровно заинтересованы в том, чтобы деятельность купечества не испытывала никаких помех.

          Рынок сам по себе есть система экономической связи людей, в рамках которой их существование становится взаимозависимым. Он требует свободы своих участников от всех и всяческих политических, социальных и прочих зависимостей лишь затем, чтобы заменить их рыночными связями, рыночной зависимостью. В силу которой его агенты оказываются участниками единого экономического процесса, связанными постоянными тесными контактами и общностью своего воспроизводства в единую команду. Тем самым они становятся куда более способными сплочённо и организованно выступать в защиту своих общих интересов, чем атомизированные натуральным хозяйством земледельцы. В Афинах

"экономическая мощь и политическая активность этого слоя населения (ремесленников и торговцев — А.Х.) немало содействовали укреплению позиций демоса в целом" (51, с. 19).

          Дополнительный источник силы     Ещё одним фактором, сыгравшим на руку новым социальным слоям, стало широкое распространение в Греции в данную эпоху железных орудий, в том числе оружия. Это

"привело к перевороту в военном деле, в частности, к падению роли аристократической конницы и возрастанию роли тяжеловооружённой пехоты (гоплитов), комплектующейся из средних разрядов гражданского населения греческих полисов" (15, с. 82).

          Аналогичная ситуация, как отмечалось, имела место и в Риме. Это способствовало общему повышению роли народа, то есть не обязательно только рыночных его слоёв; но вода лилась в конечном счёте на мельницу последних.

          Кстати, как будет видно много позднее, нечто подобное происходило и в Новое время в Западной Европе, где переворот в технике также привёл к реформе вооружений и военного дела, выдвинул на первые роли регулярные армии, вербуемых из низов пехотинцев, а в обществе — производителей оружия, амуниции и прочего воинского снаряжения — капиталистов-промышленников.

          Особенности борьбы     Количественный рост новых социальных слоёв означал и рост их значения и влияния в обществе. Их собственная природа, о которой только что упоминалось, дополнительно увеличивала их силу. Наконец, осознание демосом своих особенных интересов придавало его борьбе за место под солнцем определённое содержание и цели.

          Естественно, протекая в специфических условиях полисного государства, эта борьба сама принимала специфические формы и направление. В частности, как отмечалось, сводясь во многом к борьбе за допуск к гражданству. Ограниченность полисной ментальности сказывалась и в том, что в данном буржуазном вроде бы по своей сути действе никто не выдвигал абстрактных лозунгов всеобщих свободы, равенства и братства, но каждый бился за право войти в привилегированный слой граждан, а чаще даже просто лишь за связанные с ним экономические привилегии. Мысль о равенстве всех людей была абсолютно чужда примитивному древнему мышлению: таковое мыслилось возможным лишь в узких рамках малого коллектива.

          С другой стороны, данный прорыв к власти новых, связанных с рынком социальных групп происходил по сценарию, стандартному для эпохи собственно буржуазных революций. Процесс преобразований, разумеется, тут не был одномоментным, а растянулся на столетия. Накопление сил, а равно и способностей демоса отстаивать свои интересы шло постепенно. Само осмысление сущности этих интересов представляло из себя проблему и происходило не враз. Крестьянско-демократический характер первоначальной социальной борьбы объясняется ещё и тем, что торгово-ремесленный демос не стал к той поре осознающим свою особость политическим субъектом: его активность выражалась не столько в собственной положительной программе, сколько в отрицании существующего олигархического порядка власти и экономики. Эти слои присоединялись к антиолигархической коалиции, обеспечивая её успех, но лозунги этой коалиции были поначалу традиционными, лишь со временем созревая до уровня собственно рыночных.

          Тирания     Сходство с буржуазными революциями выражалось и в том, что на определённых этапах возникавшего неустойчивого равновесия олигархии и демоса зависавшую власть нередко подхватывали различные удачливые авантюристы: устанавливался режим тирании — своеобразный бонапартизм древности. В Италии (Великой Греции)

"во многих полисах уже в VII в. до н.э. в результате борьбы демократических и аристократических группировок устанавливается власть тиранов, опирающихся на демократические группировки" (16, с. 34). "Эти события отражали усиление демократических торгово-ремесленных слоёв" (16, с. 35). На Балканах "Раньше всего, во второй половине VII в. до н.э., тирания была установлена в городах Коринфе, Мегарах и Сикионе (наиболее развитых центрах посреднической торговли и ремесла, выгодно расположенных на пелопоннесском перешейке — А.Х.). В VI в. до н.э. тиранические режимы были в Милете, Афинах, на острове Самос и других островах Эгейского моря. Тираны проводили политику, в целом направленную против господства старой родовой аристократии... Тираны поддерживали торгово-ремесленные круги и мелких земледельцев, поощряя занятия ремёслами и торговлей, строили торговые корабли и благоустраивали порты, чеканили монеты и обеспечивали безопасность торговых путей" (15, с. 88).

          Но тирания, безусловно, была лишь переходной формой (как ранее подобную же роль сыграл институт басилевсов); к VII-VI вв. до н.э. тираны повсеместно были свергнуты и утвердилась непосредственная власть тех или иных представителей рынка. Которая и обеспечила проведение соответствующих социально-экономических реформ.

          Социальные преобразования     В числе прорыночных преобразований можно отметить следующие.

          Во-первых, изменение политической системы, в крайнем случае (Афины) — даже передача всей полноты власти народу, что выразилось в том, что ведущим институтом власти стало народное собрание. Попутно изменялось и социальное лицо гражданства: сначала знатность происхождения была заменена имущественным цензом, а затем и простым правом рождения от родителей-граждан. При том что круг этих граждан периодически расширялся в те или иные смутные эпохи. Например, в ходе реформ Клисфена в Аттике под шумок общих изменений в состав полноправных граждан было включено немало метеков и вольноотпущенников; нашествие персов способствовало увеличению числа граждан ввиду потребности в увеличении числа воинов (ситуация, аналогичная римской) и т.п.

          Во-вторых, были разрушены остатки бастионов традиции. Восторжествовал территориальный принцип государственного строительства, отменивший деление по филам и фратриям, а соответственно, и систему прежнего политического представительства в органах власти, дававшую преимущества знати.

          В-третьих, утвердился институт частной собственности, в том числе и на землю, которая стала объектом купли-продажи, правда, лишь между гражданами. Вообще, мощное развитие получила соответствующая рыночной экономике индивидуалистическая ментальность, укрепился частный образ жизни, представления о правах личности, так называемый гуманизм, который аналогичным образом возродился в Италии в раннебуржуазную эпоху Ренессанса.

          В то же время внешне все данные преобразования отчасти выглядели как возврат к древним устоям и в немалой степени, как отмечалось, основывались на них. Органы управления нового государства генетически восходили и оживляли по форме органы прежнего общинно-полисного самоуправления,

"которые были оттеснены на задний план или деформированы в период господства родоплеменной знати, но затем восстановлены, развиты и усложнены в результате победы демоса или плебса" (61, с. 4).

          Особенности торговых и ремесленных социумов     Разумеется, характер данных преобразований и в особенности степень достигаемой ими демократичности зависели от природы преобладавших рыночных слоёв. Где-то большее значение имела транзитная (посредническая) сухопутная торговля (как в Коринфе), а где-то — морская (как в Афинах); в последнем случае на одного купца приходилась сотня матросов, что повышало численность и роль демоса в обществе. Кроме того, разными были значение и развитость ремёсел; для населения скудной в земледельческом плане Аттики эта деятельность являлась важнейшим способом добычи средств к существованию, а в том же Коринфе, хотя и славившемся своими гончарными изделиями,

"главным источником богатства... была, безусловно, транзитная торговля" (15, с. 102).

          Торговая же деятельность, во-первых, легче могла быть освоена знатью (занятия ремеслом для неё были совершенно исключены), а во-вторых, сама по себе способствовала выделению на ведущие роли богатых, высшего купечества. Отчего естественной политической формой торговых обществ являлась олигархия. Которая и была характерна ранее для карфагенян, позднее — для Венецианской и Генуэзской республик (даже для городов Древней Руси), а в Греции — для Коринфа, Мегар, Сикиона и других подобных им полисов. В рамках таких полисов развивался институт частной собственности, прочие рыночные атрибуты, но вот демократия на деле была ущербной, олигархической.

          "К концу архаического периода в Коринфе, Сикионе, Мегарах, Аргосе и других городах Северного Пелопоннеса установился умеренно олигархический строй. Родовая знать утратила свои былые привилегии. Однако власть оставалась в руках наиболее зажиточной части гражданского населения полиса: крупных землевладельцев, богатых купцов и ростовщиков, владельцев больших ремесленных мастерских" (15, с. 104).

          Свою роль здесь сыграло и влияние соседней Спарты, жандарма тогдашних Балкан. Зато матросские и ремесленные Афины явили миру образец предельной демократии, со временем переросшей даже во власть толпы, в охлократию.

          4. Социально-экономические последствия утверждения рынка

          Изменение характера производства     Любое большое всегда начинается с малого. Становлению прочной системы товарно-денежных отношений в средиземноморском регионе также исторически предшествовали поначалу лишь спорадический обмен излишками продукции, затем — развитие посреднической торговли и появление каких-то локальных рынков. Нередко этим всё и заканчивалось: высшим достижением оставалось складывание стабильного межрегионального обмена продуктами, специфическими для каждого участвовавшего в нём региона; на этом основывалась посредническая торговля и деятельность торговых народов типа финикийцев. Разделение труда носило при этом международный характер, а точнее, даже межгосударственный. Ибо собственно народ каждой из торговавших стран отношения к торговле чаще всего не имел, жил натуральным хозяйством, а продукты в обмен поступали из царских, храмовых и т.п. фондов, концентрировавших в себе экспроприированные общественные богатства.

          "Первые самостоятельно достигшие значительного развития торговые народы или города вели посредническую торговлю, основываясь на варварском уровне производящих народов, среди которых они играли роль посредников" (32, с. 355).

          В подобную систему мирового обмена оказались втянутыми в VII-VI вв. до н.э. греки, а в III в. до н.э. — римляне. Естественно, у них также (особенно у греков) именно посредническая торговля бежала впереди всего паровоза. Но если у всех прочих народов древности эта торговля основывалась лишь на региональных особенностях, зависая в воздухе, наподобие вольтовой дуги, связывавшей два разноименных полюса, каждый из которых сам по себе был представлен экономикой натурального типа, то у греков и римлян, благодаря особенностям их общественных порядков, торговля смогла проникнуть в толщу самой народной жизни. Тем самым развитие рыночных отношений пошло здесь значительно дальше, преобразуя уже и само производство, формируя не только внешний, но и внутренний спрос и рынок. В этих условиях народное хозяйство сменило свою ориентацию — из натурального стало товаропроизводящим, нацеленным не на обеспечение непосредственного потребления тружеников, а на сбыт, на рынок. Подчёркиваю: такое было возможным только в Греции и Риме с их развитыми политическим равноправием и экономической обособленностью масс производителей.

          Таким образом, важнейшим экономическим следствием влияния рыночных отношений в рассматриваемом регионе явилось то, что в V-IV вв. до н.э. в Греции и со II в. до н.э. по II в. н.э. в Риме массовое распространение получило производство продукции на продажу. Возник огромный потребительский рынок не предметов роскоши, как в бюрократических деспотиях, а продуктов массового спроса, ширпотреба. Причиной этого стала вышеотмеченная политическая и экономическая индивидуализация жизни миллионов греков и италийцев. Последние активно включились в обмен продуктами своего труда, соответственно, всё больше переводя свои хозяйства на рыночные рельсы, превращаясь в товаропроизводителей. Здесь рынок, повторяю, овладел не просто сферой обмена, но и проник в само производство, в глубины народной жизни, перелопатив и видоизменив её в своём духе.

          В итоге уже к V веку до н.э. в Греции

          "Товарные отношения, обращение продуктов через рынок, через торговлю стали одной из основ всей хозяйственной жизни полиса. Земледельцы и землевладельцы везли на рынок вино, масло, зерно, шерсть, чтобы купить на нём орудия труда, кожу и другие необходимые для жизни изделия" (15, с. 122).

          В эту эпоху в Аттике нацеленных на рынок

"поместий было немного, но в IV в. до н.э. их количество возрастает. Греческий писатель Ксенофонт в начале IV в. до н.э. написал специальный трактат "Экономика", в котором, обобщая имеющийся опыт, дал теоретическое описание рационально построенного, связанного с рынком, доходного рабовладельческого поместья" (15, сс. 143-144).

          В Риме на те же темы писали Варрон и Колумелла.

          "На рынках" Греции "обращались основные продукты питания: хлеб, вино, масло, сырьё для ремесленных производств, необходимые ремесленные изделия: орудия труда, вооружение, предметы быта, начиная с металлических изделий и кончая предметами женского туалета, т.е. в товарном обращении находилась значительная часть произведённой продукции, а не только предметы роскоши, как во многих государствах Древнего Востока. В товарные операции были втянуты почти все слои населения" (15, сс. 149-150).

          Аналогичная картина наблюдалась и в Риме, где расцвет товарно-денежных отношений вообще и товарного производства, в частности, пришёлся, как упоминалось, на период II в. до н.э.II в. н.э. Здесь массовое распространение получили небольшие (до 250 югеров земли) товарные виллы, снабжавшие своей продукцией окрестные города и сами покупавшие на их рынках необходимые им изделия ремесла. М.Е.Сергеенко рисует любопытную картину того, как в Средней Италии времен Катона,

"где выработалось правило "хозяину любо продавать, а не покупать", покупают даже такие вещи, как одеяла, сшитые из лоскутьев, все железные орудия, упряжь, телеги, черепицу" (45, с. 168) и т.д.

          Комплексность характера производства     Но указать на смену натурального производства товарным — значит дать лишь самую общую оценку произошедших социально-экономических метаморфоз.

          Нужно ещё и конкретно расшифровать содержание данного процесса. Ведь производство для собственного потребления и производство для продажи различаются по многим параметрам: по своим целям, мотивам, организации, используемому типу работников, отношению к орудиям и предмету труда, отношению производителей друг к другу и пр.

          Выше речь шла преимущественно о социально-политических изменениях, произошедших в греческих и римском обществах в процессе их рыночных преобразований, то есть: о дальнейшем развитии разносторонней обособленности их членов (производителей-покупателей) друг от друга, о становлении и укреплении частной собственности на движимое и недвижимое имущество, личной свободы граждан, демократии и т.п. Но свои метаморфозы, стимулируемые рыночными отношениями, имели место и в социально-экономической сфере, то есть в организации и обслуживании самого непосредственного производства как специфического процесса. На этих новшествах нам и следует теперь остановить своё внимание.

          Развитие узкой специализации и зависимости от рынка     Рынок — явление интернациональное и многовременное, и в этом своём качестве обладающее, естественно, некоторыми общими для всех времен и народов чертами. В частности, везде, где бы и когда бы он ни появлялся, одним из первых следствий становления рыночных связей оказывалось развитие узкой специализации производителей. Возможность купить разнообразные продукты потребления на рынке позволяла данным производителям сосредоточиваться на производстве не всего их спектра, а лишь какого-то отдельного вида продукции. Экономические выгоды такого сосредоточения были очевидны: при этом совершенствовались профессиональные навыки, повышалась производительность, экономились ресурсы и труд (как растрата энергии). Поэтому специализация естественным образом вызревала в Греции и Риме вместе с развитием рынка и по мере его развития.

          Но всё имеет и свою оборотную сторону. Если плюсами производственной специализации являются развитие производства и общее повышение уровня жизни производителей, то её минус заключается в том, что в результате её узкие специалисты становятся зависимыми в своём существовании друг от друга, а точнее — от исправного функционирования самой рыночной системы. В своём образе жизни, в обеспечении средствами потребления они оказываются уже не автономными, отчего вынуждены подчиняться рыночным порядкам, приноравливать свою производственную деятельность к их реалиям. Чего же, однако, требуют последние?

          Нацеленность на доход     Существенной чертой всякого товарного производства является его непременная нацеленность на прибыль. Это объясняется тем, что данное производство теснейшим образом связано с рынком. Простое натуральное хозяйство древности велось для удовлетворения непосредственных потребностей. Человек сам создавал себе весь круг необходимых продуктов: сколько смог создать, столько и потреблял; при этом он мог голодать или, напротив, жить припеваючи, — это было его личным делом, которое никого не касалось и чужому влиянию не поддавалось (разве что неэкономическому — грабежу).

          При товарном же производстве благосостояние производителя зависит уже вовсе не от него самого, а от конкурентоспособности его продукции (в особенности, в силу развития узкой специализации). Во-первых, — с точки зрения качества, во-вторых (при равном качестве), — с точки зрения цены. Рынку всё равно, какое количество сил и средств потратил ремесленник на свой кусок железа: взамен он получит лишь столько денег (и, соответственно, хлеба и пр.), сколько подобный кусок стоит в среднем у его конкурентов. Тут неизбежно возникает проблема себестоимости произведённого. Неэффективность ведёт к разорению, а рачительное и умелое ведение хозяйства — к процветанию. Стремление к доходности товаропроизводящего предприятия выступает как обязательное для его существования, то бишь выживания, является отражением экономической природы и среды обитания данного типа хозяйства, а вовсе не субъективным пожеланием отдельных индивидов, не следствием скопидомства и жадности его хозяев (хотя наличия последних стимулов тоже нельзя отрицать).

          Условия обеспечения доходности     Но что требуется для обеспечения доходности предприятия? Во-первых, использование наилучших, высокопроизводительных орудий труда и технологий. Во-вторых, эффективная организация производственного процесса; к этому относится использование преимуществ кооперации — как чисто количественной, так и связанной со специализацией отдельных работников. В-третьих, важным фактором является качество труда работников, их добросовестность, старательность, инициатива, связанные, естественно, с заинтересованностью в результатах труда. Наконец, в-четвёртых, надо отметить и значение рационального использования и экономного расходования средств и ресурсов. Первые два фактора отвечают за производительность труда, последний — напрямую отражается на себестоимости; третий роет землю в обоих направлениях.

          Конкурентный потенциал разных типов хозяйств     На рынке античной эпохи (как и любого другого исторического периода) сталкивались и конкурировали между собой различные типы товаропроизводящих хозяйств. И побеждали в этой схватке те из них (пока господствовали условия рынка и экономической соревновательности), которые имели наивысшую доходность. То есть те, что могли наилучшим образом использовать перечисленный выше арсенал рычагов её повышения. В этом плане потенциал предприятий различался; для античного периода самым существенным являлось их разделение по величине задействованных элементов производства — на мелкие (семейные), средние и крупные хозяйства.

          Безусловно, в исторической перспективе основным способом повышения доходности производства всегда и всюду являлось совершенствование орудий труда. Но значительные прорывы на этом фронте обычно обусловливаются лишь научными и техническими революциями, которые приключаются в практике человечества отнюдь не каждый день. Во всяком случае, в древности база для них (в виде достаточно большого объёма научных знаний) ещё не была создана, и фактор орудий не играл столь решающей роли. В Риме

"развитие производительных сил шло не за счёт развития техники, а за счёт повышения квалификации работников и совершенствования их организации" (57, с. 104).

          Лишь в эпоху капитализма промышленный переворот выдвинул на авансцену производства его технические составляющие и тем самым безоговорочно отдал пальму первенства (в смысле доходности) крупным предприятиям, фабрикам и заводам. В античных обществах этот фактор также лил воду (в час по чайной ложке) прежде всего на мельницу крупных хозяйств, — ибо принципиально невозможны такие усовершенствования орудий, которые исключали бы их применение на крупных предприятиях, но зато вполне реальны такие, какие не в силах освоить и использовать мелкие. Однако, повторяю, — всё это представляет собой лишь чистые измышления, теорию, оторванную от практики, поскольку на деле существенных сдвигов в области техники древность (в том числе и античная) не знала и знать не могла. Мелкие хозяйства с точки зрения применявшихся средств производства здесь мало отличались от средних и крупных.

          На втором месте (теоретически, но не фактически) по значимости (для рентабельности производства) после совершенствования орудий стояло использование преимуществ кооперации. Которая, в отличие от первого фактора, для своей актуализации не нуждалась ни в каких революциях, а сводилась лишь к простой организации труда и практически была доступна человеку с момента его появления. В силу этого именно кооперирование в рассматриваемую эпоху явилось основным способом повышения доходности.

          "Почти все преимущества простой кооперации использовались римскими рабовладельцами в земледелии" (30, с. 227).

          По самой природе этого феномена, возможного лишь при наличии достаточного числа участников трудового процесса, использование его было затруднено для малых семейных коллективов. Зато кооперацию, безусловно, могли развивать средние хозяйства; по числу работников оная была возможна и в крупных хозяйствах, однако последние сталкивались при её внедрении с серьёзными трудностями, сущность которых будет разъяснена чуть ниже.

          С точки зрения заинтересованности и добросовестности работников сто очков вперёд всем прочим формам хозяйственных организмов давали малые семейные коллективы. Крупные и средние хозяйства могли существовать только при применении их хозяевами чужого, то бишь неизбежно принудительного труда. Принуждение же никогда не способствовало трудовому энтузиазму принуждаемых работников, а также бережному и экономному отношению с их стороны к имуществу хозяина. Конечно, этот недостаток мог быть компенсирован вышеуказанными преимуществами специализации в рамках сложной кооперации: ибо в конечном счёте никакая старательность не в состоянии заменить мастерства, конкретных навыков и умений, развиваемых именно специализацией. Но при всех прочих равных параметрах работник мелкого хозяйства добросовестностью, разумеется, превосходил тружеников средних и крупных хозяйств.

          Сложнее обстояло дело с рачительностью хозяйствования. С одной стороны, она обусловливалась вышеуказанной добросовестностью, заинтересованностью тружеников в экономии на каждом рабочем месте, но с другой — возможностями этой экономии и рациональности, создаваемыми благодаря кооперации усилий и средств. Причём второй фактор нередко перевешивал первый.

          Таким образом, по совокупности факторов наивысшим потенциалом рентабельности в античной древности обладало среднее по величине хозяйство. Следом за ним в этом соревновании шли мелкие семейные коллективы и уж в самом хвосте волочилось громоздкое крупное производство. Это, кстати, следует не только из вышеприведённых теоретических рассуждений, но и засвидетельствовано многочисленными исследованиями фактического положения дел в античной экономике.

          Принудительный характер труда     Итак, реалии конкретной античной экономики выдвигали на её авансцену средние по величине, кооперированные и специализированные, использовавшие труд нескольких десятков работников хозяйства. Рассмотрим природу этих работников: какие требования выдвигало в отношении них товарное производство в имевшихся условиях его функционирования?

          Прежде всего, очевидным даже чисто логически (я уж не буду писать о фактах) представляется то, что указанные кооперативы не могли в данных условиях возникать спонтанно, то есть естественным путём добровольного кооперирования имевшихся изначально в наличии мелких земледельческих и ремесленных хозяйств. Тут вам был не Египет. Греческие и римские производители, обособившиеся в своих ойкосах, были совсем не склонны к обобществлению своих средств производства и процессов труда — причём в не меньшей степени, чем позднейшие единоличники ранней советской эпохи. Но последних хоть было кому сгонять в колхозы, ибо над ними стояло грозное государство, а первые, напротив, сами представляли собою граждан, обладавших всей полнотой общественной власти. На этой скудной почве реальная кооперация никак не могла произрасти путём объединения имевшихся домохозяйств — ни на добровольной, ни на принудительной основе.

          Вообще, европейские индивидуализированные производители, в особенности крестьяне, во все времена были мало способны по своей ментальности к обобществлению своих хозяйств и личностей: таковая им обычно навязывалась только извне силой капитала или политиков. Античные ойкосы также цеплялись за свою исконную самостоятельность; их специализация развивалась лишь под давлением и при посредничестве рынка, но вовсе не непосредственно в рамках какого-либо общего соединённого колхоза-суперойкоса. Кооперированные средние хозяйства в Греции и Риме возникали не вследствие массового низового стремления к объединению усилий и средств (верхушечного же их объединения, как отмечено, быть принципиально не могло), а путём расширения конкретных обособленных хозяйств, главы которых привлекали в них рабочую силу со стороны. Ввиду этого самая общая характеристика работников средних хозяйств выглядит так: это были привлечённые, посторонние хозяину люди.

          Понятно, что привлечение дополнительной рабочей силы имело для данного хозяина смысл лишь в том случае, если её использование приносило ему доход. Если этот чужой труд был бы не выгоден, то зачем он был бы вообще нужен? Но сие означает, что на деле данные работники подвергались эксплуатации: хозяин неэквивалентно присваивал часть их труда. Отчего формы их привлечения могли быть только принудительными. Хозяин каким-то образом заставлял этих людей работать на себя. Следовательно, второе общее определение рассматриваемой рабочей силы сводится к тому, что она представляла собой эксплуатируемую и, соответственно, принуждаемую к труду на хозяина некоторыми неизвестными пока обстоятельствами.

          В этих обстоятельствах нам теперь и следует разобраться.

          Первичные задачи принуждения и средства их решения     О первичных задачах принуждения я, по сути, уже рассказал, и вынужден ещё раз акцентировать на них внимание читателя лишь затем, чтобы прояснить их отличие от последующих вторичных задач. Первичные цели тут состояли именно в том, чтобы попросту заставить работника трудиться на хозяина. Принуждение есть обязательное условие эксплуатации.

          Осуществлять его можно лишь двумя основными способами: непосредственным насилием и экономически — лишением человека средств к существованию и доступа к их источникам. Первое не требует объяснений, а о втором я также уже писал выше. Экономическое принуждение основывается на монополизации средств производства — например, предмета труда, земли — там, где она является основным и единственным источником средств существования, что было актуально как раз для ранних греков и римлян. При указанной монополизации безземельные оказывались вынуждены, чтобы прокормиться, наниматься к землевладельцам в работники, брать у них участки в аренду за плату, то есть, по существу, отдавать им безвозмездно часть своего труда. Позднее, с развитием промышленности и альтернативных земледелию источников существования, данная ситуация повторилась в новом исполнении. При этом свою роль также сыграла монополизация средств производства, но одновременно — и их общественный характер, создавший возможность этой монополизации. Земля могла быть монополизированной лишь потому, что являлась ограниченным ресурсом; ремесло же по характеру своих средств производства находилось в совершенно ином положении, чем земледелие, — данный род занятий было куда труднее монополизировать экономически. Пока орудия ремесленного труда оставались относительно простыми в изготовлении и применении, заняться ремеслом мог любой человек: недаром средневековые ремесленные цеха политически охраняли свои привилегии, устраняя конкурентов силой, а в Англии на ранние мануфактуры людей загоняла полиция (в России же на них вообще работали крепостные). И лишь когда средства производства стали в обоих смыслах (то есть и с точки зрения своего изготовления, и в своём использовании) неподъёмными для отдельного производителя и в то же время своей производительностью намного превзошли техническую базу мелкого ремесла, — только тогда хозяева этих средств стали и хозяевами положения вообще: массам разорявшихся в экономической борьбе с ними мелких хозяев не осталось ничего иного, кроме как идти в наём к собственникам новых, общественных по своему характеру средств производства.

          Понятно, что до всего этого античной экономике было далеко. В данную эпоху промышленность как таковая вообще ещё отсутствовала. Зато и в Греции, и в Риме имелись серьёзные проблемы с земельными ресурсами: их катастрофически не хватало, отчего провоцировались процессы монополизации земли, в результате чего и создавались условия для экономического принуждения масс. Первоначальная эксплуатация в указанных социумах, как уже отмечалось, развивалась именно на этой почве.

          Таким образом, простое принуждение во имя эксплуатации могло носить в древности как чисто насильственный, так и экономический характер. Однако в исследуемом случае целью принуждения была не просто эксплуатация как таковая, а эксплуатация в весьма специфических условиях, во-первых, товарного производства вообще, а во-вторых, кооперативной организации труда.

          Вторичные задачи принуждения и средства их решения     Вторичные задачи принуждения состояли, следовательно, в том, чтобы принудить рабочую силу соответствовать именно указанным условиям.

          Товарное производство, как отмечалось, всегда функционировало в условиях конкуренции. Чтобы выжить, хозяину надо было не просто заставить работников трудиться на него, хозяина, но и добиться высокой производительности и эффективности их труда, то есть доходности своего предприятия. Этого можно было достичь, во-первых, максимальной интенсификацией труда, повышением степени эксплуатации, а во-вторых, как также отмечалось, извлечением выгод из кооперации, для чего требовалось подчинить работников единому процессу производства, превратить их в его частичные элементы, функции. И, разумеется, обеспечив при этом исправное функционирование всего данного кооператива с его повышенной зависимостью конечного результата от работы каждого промежуточного участка. Принудить людей к такой работе было намного труднее, чем просто примитивно отнимать у них часть произведённого ими продукта. Тут требовались умелая организация, постоянное руководство, жёсткая трудовая дисциплина.

          За счёт чего они могли быть достигнуты в древности? Понятно (в рамках эксплуатации), что за счёт принуждения, но какого? Могло ли здесь, в частности, иметь место экономическое насилие?

          Известно, что капитал, решая аналогичные задачи, прекрасно справляется с ними. С одной стороны, благодаря наличию безработицы, конкуренции рабочей силы, которая понуждает рабочего трудиться в поте лица из страха быть вышвырнутым на улицу и остаться без средств к существованию. С другой же стороны, свою дисциплинирующую и подстегивающую роль тут играет сам характер имеющихся средств производства. Они не только подчиняют работника воле своих собственников, но и превращают его в частичку производственного процесса, создают целостный производственный организм, в котором все участки взаимосвязаны и взаимозависимы, имеется некий общий темп функционирования, который отдельный работник не может игнорировать уже по чисто технологическим показаниям: рабочий, прикреплённый к конвейеру, вынужден трудиться в ритме движения этого конвейера. В данных условиях капиталист в состоянии и интенсифицировать труд рабочих, и добиться от них поддержания производственной дисциплины: тут ему помогает сама объективная ситуация.

          Но в древности, во-первых, не было безработицы как стабильного экономического феномена: ведь её в массовом порядке создало лишь разорение множества мелких производителей как раз в условиях конкуренции со стороны крупного машинного производства. Античные же товаропроизводители, напротив, испытывали, скорее, нехватку рабочих рук.

          Во-вторых, орудия труда описываемой эпохи являлись преимущественно индивидуальными, примитивными, простыми в изготовлении. Основанное на них производство вовсе не было общественным по своей природе и принципам организации и не подчиняло своему процессу отдельных производителей. Отчего организация последних как самостоятельное принудительно-экономическое явление была невозможной.

          В силу этого указанные вторичные задачи принуждения в древности не могли быть решены экономическими средствами: для этого просто не созрела ещё необходимая техническая база. Данные задачи неизбежно должны были разрешаться путём непосредственного насилия. Причём степень этого насилия должна была прямо соответствовать остроте экономической борьбы на рынке и актуальности встающих в связи с этим внутрихозяйственных организационных проблем.

          Слабость крупных хозяйств     В вышеуказанном заключается и обещанное выше разъяснение затруднений, испытываемых крупными хозяйствами при введении кооперации. Дело заключалось, во-первых, в самом характере производственной кооперации той эпохи. Её собственное развитие в качестве исторического феномена, вообще-то, всегда обусловливалось опять-таки лишь развитием средств производства. Именно последнее создавало подлинный материальный фундамент для детального разделения труда в рамках конкретных производственных процессов. В древности же, при примитивных орудиях, масштабы этого разделения были очень скромны, число специальных функций в производственном цикле являлось ограниченным. Соответственно, в него могло быть включено лишь небольшое количество людей. Выход за эти пределы был уже бессмыслен и не давал никаких преимуществ. Чтобы продолжать извлекать их, крупному хозяйству необходимо было оставаться скоплением нескольких средних кооперированных хозяйств.

          Но тут сказывались уже трудности второго ряда, связанные с проблемами насильственной организации совместного труда больших масс людей. Если в среднем хозяйстве хозяин мог лично контролировать весь процесс и обеспечивать его эффективность, то в крупном хозяйстве единоличное руководство непосредственно заинтересованного в его рентабельности лица становилось уже неподъёмной ношей, невыполнимой задачей. Причём безотносительно к тому, в какой форме существовало это хозяйство: как скопление средних кооперативов или как одно большое производство. Промышленным капиталистам, как отмечалось, тут помогал сам характер средств производства; античным же хозяевам крупных хозяйств в этом отношении опереться было не на что, отчего их хозяйства быстро сходили с дистанции, отказывались от сложноорганизованной кооперации, катастрофически теряли в доходности и вынуждены были осваивать иную форму организации, переводя работников на пекулий, самостоятельное индивидуальное производство. То есть, по сути, возрождая в своих недрах мелкое семейное хозяйствование — только теперь уже зависимых производителей, обязанных оброком собственнику земли и имущества.

          "В обширных имениях, так называемых латифундиях... рабов было так много, что контроль за ними был затруднён... В связи с этим владельцы латифундий в позднейшее время (I-II вв. н.э.) предпочитали дробить свои огромные владения на мелкие участки и сдавали их в аренду свободным арендаторам, колонам или клиентам" (16, с. 135).

          Феномен античного рабства     Но вернусь к средним хозяйствам. Итак, на технической базе древности требуемых товарным производством высокой интенсивности труда и подчинения тружеников кооперированному процессу производства можно было достичь только непосредственным насилием. Причём чем сильнее хозяйства нацеливались на доход, тем больше требовалось выжимать труда из непосредственных работников, соответственно, преодолевая насилием их сопротивление. А чем больше была потребность в кооперации, в регулировании труда работников, тем больше они должны были превращаться в орудия организатора, объекты управления, исполняющие его волю. То есть опять же — тем значительнее должно было быть насилие над их личностями. Если предшествующие натуральные системы эксплуатации довольствовались мягким принуждением, видели в работнике человека, признавали за ним какие-то права, то при рассматриваемом товарном производстве работника брали за горло, превращали в правовое ничто, в существо, полностью отданное на откуп хозяину. Таковы были требования данного типа экономики. И наличные социальные отношения развивались в полном соответствии с ними. Отражаясь, разумеется, и в формировавшемся в данных условиях законодательстве.

          В рамках действия всех этих обстоятельств сложился феномен так называемого классического античного рабства. При котором работник был лишён всех человеческих прав, полностью отчуждён от средств производства (и даже сам рассматривался как одно из них), не имел семьи, жил на казарменном положении, являлся частичным работником кооперированного производства.

          "Труд рабов являлся для Колумеллы (римского агронома-экономиста — А.Х.) необходимой предпосылкой интенсивного ведения хозяйства" (40, с. 159). "Раб рассматривался греческим законодательством, общественным мнением как одарённое речью орудие производства" (15, с. 155).

          Та же самая картина наблюдалась и у римлян. В римском праве рабы также определялись как "говорящие орудия". Очень характерно само это приравнивание людей к неодушевлённым предметам (в пику отсталым первобытным народам с их противоположным очеловечиванием природы), красноречиво показывающее, каковыми хотели бы видеть своих рабов античные рабовладельцы-товаропроизводители. Последним нужны были именно орудия, беспрекословно, с механической тщательностью исполнявшие порученные им работы, операции. Все волевые функции брал тут на себя сам хозяин.

          Разумеется, под эту правовую норму и отражаемую в ней практику лучшими мыслителями Греции (в частности, Аристотелем) было сразу же подведено и теоретическое обоснование, доказывавшее естественность и справедливость рабства. Проявлением той же идеологии явилось и обострившееся в античную пору противопоставление эллинов варварам и вообще — само появление термина "варвар", обозначавшего нечто дикое, глупое, враждебное, заслуживающее только презрения и самим небом предназначенное лишь для того, чтобы сгнить в какой-нибудь каменоломне с ярмом на шее.

          Связь античного рабства с товарным производством     Всё вышеописанное показывает, что классическое античное рабство было напрямую связано с товарным производством (в особенности, кооперированным), использовавшим примитивные орудия труда. То есть рабство являлось порождённой товарным производством и адекватной ему формой соединения работника с орудиями труда. Именно становление у греков и римлян товаропроизводящих хозяйств и вызвало реорганизацию у них архаической системы эксплуатации: в данных хозяйствах, как свидетельствуют факты, и находил себе применение труд классических рабов. До того же потребности в рабах не было. В VI в. до н.э.

          "Класс рабов был весьма малочислен, применялись рабы редко лишь в немногих крупных поместьях и ремесленных мастерских, и их роль в греческих полисах была небольшой" (15, с. 122).

          А ведь в это время уже существовала развитая внешняя и посредническая торговля; но этого было ещё недостаточно, ибо рынок пока не овладел производством: античное рабство представляло собой, повторяю, производственный феномен, атрибут рыночной экономики (на базе примитивных орудий труда), а не следствие простого развитого межрегионального обмена.

          "Однако по мере усложнения полисной экономики, развития товарно-денежных отношений, расцвета ремесленных производств и расширения торговых операций (всё перечисленное в цитате, понятно, не главное, ибо характеризует больше развитие одной лишь торговли, а не товарного производства — А.Х.).в греческом мире в последующее время численность рабов в полисах возрастает, а рабовладельческий способ производства достигает своих классических форм" (15, с. 122). "В торгово-ремесленных полисах рабы использовались главным образом в производстве (то есть, надо подчеркнуть, в товарном производстве — А.Х.) и потому одной из задач рабовладельца была рациональная организация рабского труда. Труд рабов должен был быть организован так, чтобы раб мог принести доход, который позволил бы окупить затраченные на его покупку средства, стоимость ежедневного содержания (питания и одежды) и вместе с тем принести некоторую чистую прибыль" (15, с. 154).

          Те же самые закономерности легко прослеживались и в Риме, где

          "В сельском хозяйстве II-I вв. до н.э. господствующим типом хозяйства становится рабовладельческое имение в несколько сот югеров земли, которые возделывают полтора-два десятка рабов, руководимых из одного центра рабовладельцем, имеющим достаточно средств на различные усовершенствования. Используя преимущества простой и элементы сложной кооперации, сравнительно крупный рабовладелец достигал больших успехов, чем мелкий хозяин" (16, с. 135).

          Идеологи этих вилл,

          "Римские агрономы — Катон и Варрон — не мыслили себе существование доходного хозяйства без рабского труда" (16, с. 133). "Рабское имение, связанное с рынком, ведущее интенсивное и рациональное хозяйство, становится господствующим типом" (16, с. 134). "Рабство в его классической форме было, в основном, связано с более или менее развитым товарным производством" (59, с. 48).

          Особенностью Греции было, однако, преобладавшее хозяйственное значение ремесла и, соответственно, использование рабов в ремесленных эргастериях, а также в различных добывающих отраслях.

          "В некоторых греческих полисах рабство активно внедрилось в сельское хозяйство, например, на Хиосе, в Афинах, но в большей части торгово-ремесленных полисов труд рабов применялся в основном в ремесленных мастерских, горном деле, обслуживании морских перевозок, строительстве, домашнем хозяйстве" (15, с. 153).

          В Риме с его земледельческим характером товарное производство было, напротив, преимущественно сельскохозяйственным. Здесь,

          "В отличие от сельского хозяйства, где решающую роль приобрёл рабский труд, в ремесленном производстве большее значение имели свободные ремесленники" (16, с. 136).

          Связь античного рабства именно с товарным производством является на сегодня достоверно установленным фактом. Задача заключается лишь в объяснении последнего, которое и предложено выше.

          5. Некоторые критические замечания

          Запрещение эксплуатации граждан     В то же время советские учёные смотрят на проблему наличия указанной связи с несколько иной колокольни, — пытаясь объяснять специфику античного рабства не характером экономики, а законодательными установлениями и политическими обстоятельствами.

          В частности, важным следствием демократических преобразований в античных социумах стало ограничение возможности эксплуатации сограждан. Повсеместно ограничивался ссудный процент, списывались долги, возвращались заложенные земли. Запрещено было порабощение сограждан: политическое равенство, разумеется, прямо противоречило каким-либо отношениям личной или экономической зависимости. Как могли бы массы, чьи собрания оказывали огромную роль на политику Рима или Афин, допустить законы, разрешающие их закабалять? В этих условиях нобилитет всё больше понуждался искать себе источники обогащения, в том числе и рабочую силу, на стороне. Ему вослед на данном поприще шествовали и толпы прочих любителей жить чужим трудом. Торжество новой экономической и политической систем означало закупорку старых каналов воспроизводства эксплуатируемого контингента (но вовсе ещё не крах самой старой системы эксплуатации).

          "Запрещение долгового рабства в Риме в 326 г. до н.э. сделало порабощение пленных основным источником пополнения класса рабов" (16, с. 60). Аналогично, "Основной контингент греческих рабов V-IV вв. до н.э. состоял из людей негреческого происхождения, из иноземцев, которых греки стали называть варварами... Основными источниками пополнения рабов... были продажа военнопленных и части жителей, захваченных во время военных действий" (15, с. 153).

          Из этих фактов советскими учёными каким-то непонятным образом делается вывод, что именно ими и было обусловлено становление классического рабства. Например, Е.М.Штаерман связывает последнее именно с невозможностью эксплуатации соплеменников: победа плебса закрыла-де пути для традиционных способов эксплуатации бедноты, что резко обострило для крупных землевладельцев проблему поиска рабочей силы. В данных условиях якобы

"наиболее... перспективным объектом эксплуатации стали стоящие вне гражданской общины рабы, что и обусловило развитие "классического" римского рабства" (60, с. 44).

          Однако подобные политические предпосылки перехода к новой форме эксплуатации были отнюдь не главными причинами её становления. Ибо суть этой формы состояла не в том, что при ней менялось этническое лицо эксплуатируемых, а в том, что изменялся их социально-экономический характер, сам способ организации труда и связи работников со средствами производства. На место архаических должников-крепостных или илотов, самостоятельно трудившихся на отдельных клочках земли и обязанных своим хозяевам оброком, встал классический раб, "инструментум вокале". Такая социально-экономическая метаморфоза основного производителя не может быть объяснена простым обращением греков и римлян к эксплуатации иноплеменников. Корни её следует искать в характере самой установившейся экономической системы.

          Потребность в рабочей силе, действительно, должна была обусловить её добычу извне — но вовсе не использование пленников в качестве классических рабов. Повторяю: суть античного рабства заключалась не в том, что рабы являлись иноземцами (сие было распространено во всех регионах планеты и никакого особого феномена из себя не представляло), а именно в способе их эксплуатации: отрыве работников-производителей от средств производства и полном превращении их в орудия рабовладельца. На Древнем Востоке и в других областях Земли иноплеменных рабов, используемых не в качестве обслуги, а непосредственно на производстве, не отлучали от средств производства и даже предоставляли им известные человеческие, а иногда и социальные права. Положение таких рабов нередко мало чем отличалось от положения простых общинников-соплеменников, то есть от положения прочих подданных восточных деспотов, а со временем в большинстве стран и вообще полностью сливалось с ним. Например, ассирийские цари-завоеватели десятками тысяч обращали завоёванных в рабство, угоняя их с родных мест на чужбину, но всё тут, тем не менее, завершалось простым административным расселением данных рабов на новых землях в качестве самостоятельных хозяев, обычных земледельцев, обязанных своим новым владыкам податями.

          Эксплуатация рабов повсеместно шла по тем же принципам, по которым эксплуатировалась и основная масса коренного земледельческого или ремесленного населения. Лишь в античном мире, а именно: в нацеленных на рынок хозяйствах римских и греческих рабовладельцев рабов поставили в иные условия. Таким образом, очевидно, что причина собственно классического рабства заключалась отнюдь не в недостатке рабочей силы и не в её иноплеменности, но, в решающей степени — в особенностях самого античного производства.

          Логический перевёртыш     Для тех, кто причиной формирования классического рабства считает запрет на эксплуатацию сограждан и переход к эксплуатации иноплеменников, непонятной является и сущность фактически обнаруживаемой прочной связи между ним и товарным производством. Становление указанного рабства у придерживающихся данной точки зрения учёных есть процесс, происходящий в стороне от производства, связанный не с его специфическими требованиями. Поэтому в тандеме "античное рабство-товарное производство" первое у них никак не может быть представлено следствием второго: для него тут попросту уже найдена и указана иная (только что описанная выше) причина. Но наличие данной прочной связки всё ж таки надо как-то объяснять. И делается это весьма непритязательно: раз второе якобы не является причиной первого, то первое само объявляется причиной второго. Их зависимость изображается таким манером, будто классическое рабство вызревало вследствие вышеуказанного запрета на эксплуатацию сограждан, а тесно с ним связанное товарное производство — вследствие уже упрочения и расцвета самого данного рабства. Форма эксплуатации оказывается в этой версии не производной от характера производства, а, напротив — определяющей его первичной инстанцией. Будто бы именно форма эксплуатации является самоцелью экономики: люди грабят, убивают и эксплуатируют друг друга якобы не во имя личных материальных выгод, а лишь из любви к указанным почтенным занятиям.

          Чтобы не быть голословным, приведу несколько цитат.

          "Быстрый рост рабовладельческих отношений (чему способствовали успешные войны на западе, давшие массы рабов и материальных ценностей) привёл к глубоким изменениям в экономике; он обусловил развитие товарного производства" (16, с. 105).

          Исходное становление товарного производства обусловливалось, конечно, вовсе не притоком рабов, а лишь наличием рынка, причём прежде всего — внутреннего (авторы цитаты, как мне кажется, не отличают становление от развития и речь ведут именно о становлении — раз пишут о глубоких изменениях в экономике, а не о простой интенсификации уже имевшегося её содержания: глубокие изменения, очевидно, означают появление чего-то нового, в данном случае — производства на продажу). Пока не было рынка, присутствие или отсутствие масс рабов ничего само по себе в указанном авторами смысле не обусловливало. Хотя, разумеется, могло как-то стимулировать или нет процесс развития (именно развития, а не становления) товарного производства.

          "В отличие от патриархальной системы при классическом рабстве производство направлено на создание прибавочной стоимости. В рабовладельческом хозяйстве (поместье или ремесленной мастерской) всё более развивается товарное производство" (16, с. 129).

          Тут первое утверждение представляется абсолютно справедливым, но вот второе явно показывает, что, по мнению его авторов, рабовладельческий характер хозяйства предшествовал товарному как, видимо, его причина. Я выразился бы совершенно противоположным образом: в товарном хозяйстве всё больше (пропорционально развитию товарности) развивалась рабовладельческая (причём классически-рабовладельческая) форма эксплуатации работников. Телегу нельзя ставить впереди лошади.

          "При развитой системе рабства происходил переход от мелкого производства (в земледелии и ремесле) к более крупному, централизованному хозяйству, где получила применение простая и отчасти сложная кооперация труда" (16, с. 129).

          Я же полагаю, что само рабство становилось развитым лишь в процессе и результате этого перехода.

          А вот как представляют себе те же авторы становление товарности производства:

          "В рабовладельческих поместьях и эргастериях занятые там рабские контингенты производили продукции значительно больше, чем это требовалось для собственного потребления, и довольно значительные излишки продукции как сельскохозяйственной, так и ремесленной, шли на внутренний городской рынок и на рынки других полисов" (16, с. 207).

          То есть здесь также предполагается, что сначала было рабство, которое своим неожиданным следствием имело излишки, кои надо было куда-то пристроить. Отсюда-де и возник рынок. Мне же всегда казалось, что рынок больше возникает из спроса, чем из предложения (это только для советского тоталитарного "рынка" характерно было такое отношение производителя к покупателю: никуда не денется — что произведу, то и купит). Например, предложение зерна на том же Востоке всегда было в наличии, но поскольку на него тут не было массового спроса, то отсутствовал и развитой обмен им. Излишки создают лишь возможность сброса их на рынке, но отнюдь не сам рынок. К обмену больше подталкивает именно необходимость, то есть нужда в каких-то продуктах (товарах), каковая и имелась у греков. Рынок, безусловно, развился в Греции до развития рабства, а не вследствие его.

          Античность и капитализм     Для части западных учёных характерно отождествление античного общества с капиталистическим. Между последними, безусловно, есть большое сходство. Оба этих общества — рыночные, основанные на товарном производстве. Причём по этому признаку античность не только сходна с буржуазным строем, но и обратным образом отличается (и, соответственно, отделяется указанными учёными) от других цивилизаций древности и даже средневековья, для которых, как известно, характерным являлось натуральное производство. Получается, что по цели производства античность была ближе к буржуазным обществам, чем к древним. Встаёт вопрос: не следует ли на этом основании классифицировать её как особый подтип буржуазной цивилизации?

          По существу, это вопрос о приоритетах классификации. Причём за основу и при указанном раскладе берётся характер производства. Рыночное оно или натуральное? — это ведь тоже производственный подход, делающий главный упор именно на цель производства и вытекающую из неё его организацию как средство достижения этой цели. При таком подходе, как отмечалось, античные общества нужно действительно относить к буржуазным, капиталистическим, а не бюрократическим (феодальным).

          Однако данный подход неверен. Характер производства в конечном счёте определяется не его целью, а материальной базой — характером орудий труда. Происхождение цели может быть различным — как имманентным производству, так и внешним, случайным относительно него. В первом случае цель не создаёт характер производства, а задаётся им: капиталистические средства производства просто не могут функционировать в рамках натурального хозяйства, а неизбежно требуют его нацеленности на рынок, на обмен. Во втором же случае цель возникает и существует в силу случайного стечения внешних производству обстоятельств, не задаётся его характером, а создаёт его (характер) как столь же внешнюю и случайную форму, неадекватную наличной базе, содержанию (то есть типу используемых орудий). Понятно, что эта неадекватность обнаруживает себя в различных искажениях данной формы относительно чистого (в нашем случае — капиталистического) образца. Разрушение же указанных обстоятельств (причём происходящее во многом уже не случайно, а даже как закономерное следствие отмеченной неадекватности: иное содержание ведёт не только к искажению навязываемой формы, но и к изменениям той среды, которая её навязывает) означает гибель и цели, и порождаемой ею формы производства.

          Таким образом, классифицировать общества следует, конечно, по характеру производства, но последний нужно определять не по его внешним признакам, а по внутреннему основанию — по типу используемых орудий. И в этом плане античные социумы находятся, разумеется, в одном ряду вовсе не с современными капиталистическими, а с древними бюрократическими обществами. Что и обнаруживает себя в конечной направленности их развития.

          Понимание этого вопроса советскими учёными     К сожалению, советские учёные, критикуя западных за вышеуказанное отождествление античной экономики с капиталистической, не находят ничего лучшего, кроме как журить забугорных коллег за преувеличения. Будто всё дело заключается тут только в количественных различиях.

          "Реакционные буржуазные историки М.И.Ростовцев и Э.Мейер, говоря о капиталистическом характере древней торговли, преувеличивали её размах и глубину, модернизируя столь отличные от современных торговые отношения древности": "средиземноморская торговля эпохи Антонинов была далека от подлинно мировой торговли современной капиталистической эпохи и не оказывала на производство столь решающего воздействия, как в современном мире" (16, с. 338).

          Но любое определение всегда носит прежде всего качественный характер. Капиталистической или нет является экономика античного мира зависит вовсе не от масштабов развития в её рамках рыночных отношений (хотя, конечно, определённое качество предполагает достижение и определённых количественных параметров), а от характера используемых ею средств производства и соответствующей его организации. Кроме того, как "реакционные историки", так и их "прогрессивные" критики занимаются вообще нелепым делом, рассуждая за и против капитализма в древности (как и в современности) на основании оценки развития одной лишь торговли. Экономическую систему общества создаёт характер производства, а не обмена (впрочем, Э.Мейер как раз "капиталистические" отношения в античности связывает с производством на продажу, а не только с торговлей; но и производство на продажу, как показано выше, не создаёт ещё само по себе капитализма).

          Сама торговля становится капиталистической или нет лишь в зависимости от того, какого типа производство она обслуживает. Из того, что развитие торговли является необходимой предпосылкой становления товарного производства (в том числе и капиталистического товарного производства), вовсе не следует, что одного этого её развития уже достаточно для упрочения последнего (а тем более — для торжества капиталистических отношений): влияние рынка нередко ограничивалось лишь расцветом посреднической торговли. Равным образом, наличие торгового и ростовщического капиталов, процентов и прибыли не означает наличия капитализма как общественного строя. Ибо общественный строй определяется характером производства, фундамента общества.

          Капитализм как таковой связан с промышленным производством. Буржуазность ещё не есть капиталистичность. Античные общества были буржуазными, но не капиталистическими. Основными социальными слоями их являлись слои мелкой и средней буржуазии, специфически окрашенные особенностями их исторического происхождения и бытия. И эти слои не имели светлого капиталистического будущего. Предел тут был изначально установлен характером используемых орудий. В силу чего данные буржуа в процессе своего развития превращались не в капиталистов, а в латифундистов, то есть хотя и в крупных, но натурально-производящих собственников, а в конечном счёте — в обычный, соответствующий уровню производства данной эпохи класс бюрократии.

* * *

Этими замечаниями я в основном пока и ограничусь в своей критике взглядов советской науки на проблемы античности и классического рабства. Подчеркну лишь, что именно на базе изучения данных феноменов классиками марксизма и их многочисленными последователями была разработана концепция рабовладельческого способа производства как основы особой рабовладельческой формации. Данная концепция прочно укоренена сегодня в умах многих учёных, отчего она заслуживает детальной критики. Но ею я займусь лишь в пятой части — после того как изложу теорию собственно первичной классовой (и единственной докапиталистической) бюрократической формации. Ибо, вопреки популярным "правилам строительства", я всё же предпочитаю прежде возвести новое здание (чтобы было, где жить), и только уж затем — разрушать "до основанья" старое.

         

Глава четвертая. Гибель античности

          1. Кризис античности

          Сущность античности     Античность порою отождествляют в науке с полисной общественной системой вообще. Как видно из вышеизложенного, эти два феномена действительно были тесно связаны друг с другом, однако не так, что представляли собою одно и то же, а чисто генетически, причём полисная организация выступала в отношении античной в роли лишь одного из её родителей. Античный мир вырос на базе полиса, но не непосредственно, не прямиком, а только в результате оплодотворяющего воздействия на последний мирового рынка, товарно-денежных отношений. Области Средиземноморья, в том числе и Балкан, не испытавшие такого воздействия, закономерно не знали и феноменов классического рабства, развитой демократии, расцвета индивидуалистической идеологии, культуры, наук и пр. Таким образом, античное общество — это не полисное общество как таковое, а буржуазное общество на базе полиса. Не случайно эпохой античности называют вовсе не века архаики, а века расцвета Греции и Рима, соответствовавшие расцвету именно рыночных отношений. Античные общественные формы суть формы этого, а не предшествующего периода. Архаике же соответствовала как раз подлинно полисная организация. Но таковой нельзя считать социальную организацию обществ Греции V-IV вв. до н.э. или Римского государства II в. до н.э.II в. н.э. Это уже были общества, сложившиеся в большей степени под влиянием рынка — с развитой частной собственностью, гражданским правом и т.п. Без указанного искажающего влияния рыночных отношений развитие исходных полисных форм, то есть характерных для них общественных порядков и институтов, пошло бы совсем в другом направлении.

          Так что античные порядки суть не полисные вообще, а полисные, модифицированные в сторону соответствия товарно-денежным отношениям. Хотя, естественно, со следами и некоторых родимых пятен своего прошлого. Само же сохранение этих пятен обусловливалось во многом неадекватностью имевшейся материальной базы (то есть орудий труда) характеру указанных порядков. Сущность античности, таким образом, состояла в опережающем развитии буржуазных (рыночных) общественных отношений при сохранении в качестве фундамента производства натуральных по своему типу орудий труда. Причинами этого буржуазного развития стали поверхностные случайные обстоятельства, а не глубокие базовые сдвиги, наподобие тех, что произошли в Новое время в Европе. Отсюда проистекала извращённость социальных и политических институтов античных обществ; этим же определялась и непрочность данной системы. База и надстройка изначально составляли тут противоречивый тандем.

          Суть кризиса     Соответственно, закономерным было саморазрушение античных обществ в ходе обнаружения и развития отмеченного противоречия. При этом разрыв между общественными отношениями и характером средств производства всё увеличивался: последние по своим возможностям просто не справлялись с теми требованиями, которые выдвигали своим развитием первые. Ведь тут всё шло наперекосяк, нормальный процесс оказался поставленным с ног на голову: не совершенствование орудий труда и производства деформировало общество, а само оное под воздействием внешних случайных обстоятельств забежало в своём развитии далеко вперёд, оторвавшись от наличной материальной базы. Данное развитие общественных форм в имевшихся рыночных условиях, конечно, закономерно шло по пути приспособления к этим условиям и одновременно — в соответствии с теми правилами игры, которые задавались рынком. Но тем самым сие развитие неминуемо вело к разрушению самой базы античности — полисной организации. Один родитель тут постепенно теснил и уничтожал другого, без коего существование античного мира было равно невозможным. Бытие античности обусловливалось возможностью (которая и обеспечивалась полисными порядками) и необходимостью рыночных отношений. А кризис её был кризисом возможности при сохранении и усугублении необходимости. Повторяю и уточняю: в ходе распространения и в рамках функционирования рынка в Средиземноморье происходило закономерное "обуржуазивание" местных социумов, то есть перерождение их в античные, состоявшее, однако, не в чём ином, как в постепенном разложении лежавших в их основании традиционных полисных порядков. Последние вместе с тем являлись и важнейшим условием, социальной базой самих рыночных отношений. Причём полисная система была единственным фактором, благодаря которому рынок вообще существовал в данную эпоху в своей развитой форме, ибо примитивные средства производства тут таковым фактором ещё не являлись. Эту-то свою базу рынок и разрушал силой действия своих собственных закономерностей — пилил сук, на котором сидел.

          Разрушение полисов шло по разным направлениям. С одной стороны, внутри себя они впадали в экономический, социальный и политический кризисы. С другой стороны, этот внутренний распад, а также и некоторые внешние воздействия способствовали гибели тех условий, в которых только и могли существовать данные общественные формы. Становление последних, как отмечалось, было обусловлено случайным стечением обстоятельств; теперь же собственная жизнедеятельность и процесс разложения указанных специфических социумов своими миазмами отравляли эту столь неустойчивую (то есть не имевшую прочной основы для воспроизводства) атмосферу.

          Экономический кризис     Античная товаропроизводящая экономика развивалась, как понятно, по законам рынка. Определяющим фактором являлась тут конкуренция различных хозяйств. Следствием этой конкуренции было то, что одни хозяйства выживали, богатели, а другие разорялись и сходили со сцены. Происходила естественная для рыночной экономики концентрация имуществ и богатств. Например, в IV в. до н.э. в Афинах

"резко возросло количество сделок по купле-продаже земельных участков... Закономерным результатом частых земельных сделок была концентрация земельной собственности и появление крупных владений в одних руках и обезземеливание других" (15, с. 209).

          То же самое происходило и в ремесле.

          Но в данных условиях (при натуральном характере используемых орудий) это вело к распаду экономики. Ведь концентрация означала, по сути, не что иное, как укрупнение хозяйств. А крупные хозяйства, как уже отмечалось, страдали тут недержанием дисциплины и многими другими болезнями. Бомба была заложена внутри античной экономической системы — в самОй высшей доходности средних хозяйств. Эта доходность вела к их разрастанию и превращению в крупные. Но это не сопровождалось необходимым совершенствованием техники, то есть созданием материальной базы такого укрупнения. В итоге крупные хозяйства снижали рентабельность и должны были отказываться от кооперации и интенсивного хозяйствования. Их хозяева, как отмечалось, вынужденно дробили свои земли на мелкие участки, сдавая их в аренду, под пекулий своим рабам и пр. Ибо мелкое хозяйствование было всё-таки более выгодной организационной формой товарного производства, чем крупное. Однако не это ещё было самым страшным.

          Главной бедой стало то, что латифундии вообще уходили с рынка как покупатели. Если взять, например, средние хозяйства, то они не только работали на рынок, но и сами являлись его клиентами, будучи не в состоянии произвести всё необходимое своими силами. Конечно, и эти хозяева средней руки старались максимально изолироваться от внешней рыночной зависимости, стремились к самодостаточности, но не могли достичь данного идеала. Зато крупным хозяйствам (в которые, повторяю, самим ходом естественного развития превращались наиболее конкурентоспособные средние хозяйства, поглощая слабые) сие оказывалось вполне по плечу. Разрастаясь, они включали в свои составы ремесленников самого разного профиля и постепенно переходили к самостоятельному обеспечению своих нужд практически всем необходимым. В итоге на рынке указанные крупные хозяйства всё больше лишь скидывали свои излишки, но сами уже ничего не покупали — разве что предметы роскоши, как на Востоке.

          "Для экономической жизни Империи характерно зарождение ремесленной деятельности в латифундиях... Латифундиальное ремесло становилось серьёзным конкурентом городского, оно способствовало некоторому обособлению города от сельской местности (скорее, наоборот — села от города — А.Х.), подрывало экономические связи города и деревни, подмывало основы товарного производства" (16, с. 336).

          В латифундиях

"большие элементы натурального хозяйства, меньшие связи с рынком вели к тому, что стремление к получению прибавочного продукта... было выражено в меньшей степени", чем у хозяев средних товарных вилл (29, с. 249).

          Причиной этого опять же являлась недостаточность развития средств производства и соответствующего общественного разделения труда. Как и в случае с кооперацией, масштабы этого разделения были крайне незначительны, и всё оно легко могло осуществляться в рамках одного большого хозяйства. Современные средства производства объединяют целые народы и даже всё человечество, превращая его в единый организм. В древности же набор основных профессий вполне замыкался в рамках сотни-двух специальностей. Стоило лишь хозяйствам разрастись до известных пределов, в которые вмещался этот набор, как они полностью натурализовывались, обособлялись от рыночной среды. Тем самым с развитием крупных хозяйств рыночное пространство всё больше схлопывалось; латифундии в этом пространстве выполняли роль всё разраставшихся "чёрных дыр".

          Надо отметить, однако, что эта натурализация, во-первых, была возможна и имела место лишь в тех крупных хозяйствах, которые были основаны на земледелии. Лишь сельскохозяйственные латифундии постепенно развивали в своих недрах подсобные производства и становились самодостаточными. Ремесленные же эргастерии были способны к этому в гораздо меньшей степени: ремесло само по себе не может существовать вне рынка, быть натуральным, ибо в нём не производятся продукты питания. Для схлопывания эргастериям надо было превратиться в латифундии, поменять свой профиль. Поэтому натурализация экономики была больше свойственна земледельческому Риму; ремесленная же часть Греции не могла себе этого позволить, но попросту гибла по мере того, как натурализовывавшееся земледелие уходило с рынка в качестве покупателя продуктов ремесла.

          Во-вторых, повторю, что как причина экономического кризиса данная натурализация крупных хозяйств значила даже больше, чем вышеуказанное падение их доходности. Последнее было лишь техническим, организационным затруднением, но не меняло товарной ориентации производства и было даже преодолимым (в конце I в. н.э. крупному землевладельцу Плинию Младшему в условиях развитого рынка удавалось поддерживать рыночную ориентацию своего хозяйства — на продажу произведённого — и добиваться эффективного контроля за массами рабов). Первое же напрочь отрицало сам рынок вообще, уничтожая его социально-экономическую базу. Латифундии и сами выключались из товарного оборота в качестве покупателей, и, поглощая земли маломощного крестьянства, вытесняли его из производства в ряды люмпен-пролетариата, лишали рынок массы потребителей. Это вело к затуханию торговли и утрате экономических стимулов к ведению интенсивного товаропроизводящего хозяйства вообще.

          Конкретные свидетельства катастрофической натурализации экономики поздней Римской империи весьма красноречивы. Был вынужденно осуществлен переход от денежного к натуральному налогу. После III века даже жалованье государственным чиновникам платили натурой — вплоть до рабынь-наложниц (см. 59, с. 155). Примечательно, что

"в законе от 326 г. Константин (император — А.Х.) писал, что "деньги, в которых древние видели всю силу имущества, ненадёжны, нестабильны и часто сводят имущество на нет"" (58, с. 101).

          Крах же рыночной экономики, как понятно, повсеместно означал и крах классического рабства как формы эксплуатации работников. Причём гибло именно классическое рабство как социально-экономический феномен, как особая форма эксплуатации, а не рабство вообще как юридический институт, как радикальная форма личной зависимости людей. Рабов просто переводили на пекулий, на самостоятельное хозяйствование, разрешали им заводить семьи и пр. Их положение постепенно сравнивалось с положением свободных арендаторов. На смену обеим этим формам шёл колонат как особый вариант обычного крепостничества (особость его, понятно, была связана с остаточными следами традиций рабовладения, а также и с частным характером землевладения — как другим порождением и наследием полисной и античной цивилизаций).

          Таким образом, с чего греческие и римское общества начали свой исторический путь, к тому же они и пришли в его конце, сделав лишь временный перерыв и уклонение в сторону, обусловленное специфическими обстоятельствами господства рынка в регионе.

          Социальный кризис     Вышеописанные экономические следствия рыночной конкуренции имели и другую, социальную сторону. Укрупнение хозяйств с его последствиями было экономической стороной медали; социальной же её стороной явилось расслоение общества на богатых и бедных. Которое в условиях полисной демократии приняло форму люмпенизации больших масс населения.

          В европейском раннебуржуазном обществе разорение масс земледельцев и ремесленников являлось их частным делом, поскольку последние не имели никакого доступа к власти. В античных же социумах это были сами граждане, являвшиеся политическими субъектами и обладавшие значительным влиянием. Бывший европейский крестьянин без особых проблем превращался в наёмного рабочего мануфактуры: для него это был единственный путь к выживанию. Для гражданской же бедноты полиса такой путь был и не обязательным, и даже невозможным. Первое — в силу её политического веса; второе — по имевшимся законам, запрещавшим закабаление сограждан (вспомним, что рабство было необходимой формой эксплуатации в рыночном хозяйстве), а также по соответствующей ментальности. Ввиду этого беднота вытеснялась из сферы производства, не находила себе никакого применения и, в общем-то, особенно не старалась его себе найти, превращаясь в паразита на теле общества.

          "В старину не было нищих, — писал Исократ в IV в. до н.э., — и никто не позорил государство выпрашиванием подаяния. А теперь число нуждающихся превосходит число лиц, имеющих какой-нибудь достаток. Они только и думают, как бы раздобыть себе дневное пропитание..." Появляется новый социальный слой, ранее неизвестный в Греции, "слой городского беднейшего гражданства, потерявшего связь с производством, лишённого имущества, но вместе с тем располагавшего полным набором гражданских прав и активно (за плату — А.Х.) участвовавшего в деятельности Народных собраний, обсуждении государственных дел" (15, с. 162).

          Аналогично и

          "Среди населения Рима и других городов в конце II в. и особенно в I в. до н.э. заметное место занимает так называемый люмпен-пролетариат. Это были люди, обладающие номинально правами римского гражданства", но не имевшие "никакой собственности и вместе с тем" не работавшие. "Все они были занесены в особые списки и получали бесплатно паёк из государственных складов... Эта многочисленная паразитическая масса, своекорыстная и продажная, представляла серьёзную политическую силу" (16, с. 144).

          Характерно, что, если превращение крестьян в рабочих в новое время способствовало расширению рынка, уничтожая натуральное хозяйство, то становление люмпен-пролетариата сокращало его. Нищие не были продавцами, ибо перестали быть производителями, но они же на деле перестали быть и покупателями (в Риме дело свелось в конце концов к простым раздачам хлеба городскому плебсу), поскольку средства у них появлялись лишь путём распределения казённых средств, изъятых в виде поборов или у соседей (зависимых полисов), или у тех же богатых. Например, в Афинах в отношении последних проводилась весьма жёсткая политика.

          "Когда я был богат, — рассказывает один из афинян Хармид, — я боялся, чтобы кто-нибудь не подкопал стены в моём доме и не забрал деньги, а мне самому не причинил какого-нибудь вреда. Затем мне приходилось ублажать доносчиков: я знал, что они мне могут принести больше зла, чем я им. Кроме того, город всегда налагал на меня какие-нибудь повинности, а отказаться от этого не было никакой возможности. А теперь, когда я лишился источников дохода за границей, а от земель, расположенных в этой области, не получаю ничего, распродал своё имущество, я сладко сплю, растянувшись; город мне доверяет; никто мне больше не грозит, а я уже грожу другим; как свободному, мне можно жить и здесь и за границей; передо мной встают с мест и уступают дорогу богатые" (15, с. 215).

          Как видно, богатые начали плакать над своей тяжкой долей ещё до нашей эры. Но факт в том, что в условиях игры в одни ворота, когда продавцу предлагалось обменивать свои товары на деньги, отнятые у него же покупателем, всякое экономическое шевеление, действительно, быстро теряло смысл. В итоге всеобщее недовольство плодилось и множилось.

          "Платон говорил о том, что каждый греческий полис расколот на два враждебных лагеря: на полис богатых и полис бедняков, готовых пожирать друг друга" (15, с. 214).

          Сходства и различия с прошлым     Надо отметить, что у греков данный социально-экономический кризис во многом был похож на тот, что имел место в конце архаической эпохи. Ведь, по сути, происходили близкие процессы расслоения общества на богатых и бедных. Точно так же и лозунгами бедноты в её борьбе в эту новую эпоху были раздача земли и кассация долгов. Однако сходство было больше формальным, чем действительным. Раньше противостояние богатых и бедных развивалось в рамках натурального производства. Борющимися группами были монополисты-землевладельцы и безземельные крестьяне. Одновременно в борьбу включались и придавали ей размах, цель и силу рыночные слои. Именно совместные действия сельского и городского демоса способствовали успеху. Рыночная свобода при этом расценивалась как светлый идеал и желательная перспектива.

          Теперь же к краху привела именно эта свобода. Богатеями стали вовсе не натуральные землевладельцы. Обогащение одних и разорение других произошло и постоянно происходило не в силу какого-то насилия, а по самим законам рынка, признанным за справедливые и лежащим в основе функционирования общества вообще: ведь вне рынка греки (например, ремесленно-торговые Афины) существовать уже не могли. Отказаться от этих правил игры и общежития — значило подорвать устои экономики социумов. Теперь требовалось как раз ограничение рыночных отношений, ибо имевшиеся негативные явления были именно их последствиями. Но такое ограничение означало бы возврат к натуральности производства, на что греки никак не могли пойти. Экспроприация богатых, во-первых, вызвала бы просто резкий отток капитала. Во-вторых, для такой акции нужна была политическая воля, а таковой не могло быть из-за отсутствия вдохновлявшей её перспективы, цели. В-третьих, требовалась и простая сила, которой масса бедноты уже не располагала.

          Политический кризис     Огромное значение имело то, что большинство в армии постепенно тоже составили люмпены.

          "Если в V в. до н.э. основой греческой военной организации было ополчение, состоящее из самоэкипирующихся граждан-гоплитов, то в IV в. до н.э. его роль уменьшается и всё большее значение приобретают отряды наёмников, служащие за денежную плату и состоящие из профессиональных воинов, происходящих из жителей разных городов, как правило, на своей родине неимущих и обездоленных" (15, сс. 210-211).

          В I в. до н.э. военная

"реформа привела к изменению социального состава римской армии и самого её характера: в неё влилась масса люмпен-пролетариев, и из гражданского ополчения она стала превращаться в профессиональное войско" (16, с. 176).

          Изменение характера армии было отражением социального кризиса и началом кризиса политического.

          "Армия стала политической силой, сыгравшей огромную роль в истории падения республиканского строя в Риме" (16, с. 177).

          Она отныне стала орудием вовсе не общества, а полководцев, которые повсеместно в конце концов и захватили власть.

          Ту же роль сыграло и собственное разложение гражданского общества. Оно перестало быть монолитным, цельным, распалось на противостоящие группировки. Люмпены превратились в орудия демагогов и тех же военных вождей, покупавших популярность раздачами награбленных ценностей. Ведь у них (люмпенов), лишённых собственного социально-экономического бытия, не было и никаких стабильных интересов, которые они могли бы защищать. С разрастанием этого слоя на деле размывался феномен гражданства, являвшийся опорой демократии. Последняя всё больше превращалась в охлократию и тем самым в питательную среду для произрастания всяческих проходимцев, которые, спекулируя настроениями толпы, пробирались к власти. Разумеется, без опоры на серьёзные (вооружённые) силы подобные предприятия не могли иметь длительного успеха, но сами данные путчи и попытки переворотов снизу расчищали дорогу и рыхлили почву для последующих переворотов сверху — со стороны военных вождей.

          Кризис цивитас     На особое положение стоит выделить чисто политический по своим основаниям кризис демократии как формы правления вообще, имевший место в первоначальную эпоху только в Риме. Вышеописанные социально-экономические причины кризиса демократии были характерны для всех античных социумов. Однако теперь речь идет о крахе данной формы правления, не имевшем такой подоплёки. Рим, как известно, расширялся завоеваниями, постоянно увеличивая свою территорию и население — как зависимое, так и гражданское. Это, разумеется, всё больше усложняло проблемы управления государством. Постепенно тут был достигнут такой количественный рубеж, при котором управлять социумом демократическими средствами (при имевшемся уровне развития техники) стало невозможно.

          В Риме последней каплей в этой чаше явились, видимо, результаты так называемой Союзнической войны, распространение прав гражданства на огромное число зависимых прежде италийцев. Сие прямо сказалось в затруднении отправлений народовластия при сохранении его непосредственных форм. Но ещё важнее были, пожалуй, не отмеченные процедурные трудности, а сама повысившаяся степень сложности общества, которое ввиду этого начало разваливаться, впадать в смуту, приходить в неуправляемое состояние. Именно данный фактор выдвинул на первые роли полководцев-усмирителей смут. Рост нужды в насильственных мерах для поддержания порядка вёл, естественно, и к росту роли соответствующих функционеров.

          Подобный политический кризис, как понятно, имел весьма косвенное отношение к кризису социально-экономическому. Напротив, агрессия в отношении соседей всегда преследовала цели ослабления внутренних противоречий и, естественно, имела его своим следствием. Поэтому данный тип кризиса не был составной частью общего кризиса античности вообще, а в Риме даже предшествовал ему. Это был кризис собственно цивитас как формально-политической, но не социально-экономической и не социально-политической структуры. Это был кризис именно формы, но не содержания; отчего, несмотря на гибель республики, античные общественные отношения продолжали тут успешно развиваться (и даже чуть ли не только что начали своё становление), придя к своему собственному (содержательному) кризису лишь спустя два-три столетия.

          Полис изжил свою политическую форму самим ходом развития рыночных отношений, подорвавшим её социально-экономическую базу. Цивитас же утратила свою адекватность обстановке по чисто политическим показаниям. После чего рынок в данном регионе ещё продолжал активно развиваться. Его собственное влияние уже и при измененной форме правления (но не кардинальном изменении традиционной народной жизни, не с отрицанием частных свобод; население Римской империи лишь постепенно превращалось из граждан в подданных, ментальность народа и самих императоров менялась не сразу) привело к частичному (за исключением сферы власти) торжеству античных (буржуазных) отношений, а затем и к их закономерному изживанию, кризису. Формально-политический кризис (связанный с Союзнической войной), стало быть, в Риме предшествовал социально-политическому (связанному с социальными деформациями общества и породившему Гражданские войны) и уж, тем более, социально-экономическому (вызванному крахом античных общественных отношений и рыночной экономики вообще).

          Панэллинский характер кризиса у греков     Все вышеописанные обстоятельства усугублялись ещё тем, что носили всеобщий характер. Известное значение имел внешний кризис регионального рынка вообще. Персидская держава, захватившая малоазийское побережье и рассматривавшая балканских греков как своих кровных врагов, немало препятствовала их торговым связям.

          Другим обстоятельством было отражение в мировом масштабе самого внутриполисного кризиса. Он застал большинство полисов в одно и то же историческое время и тем самым приобрёл панэллинский характер. Внутренние трудности отдельных полисов суммировались и превратились в общий внешний фон жизни каждого из них. Ведь положение дел у соседей не могло не отражаться (в силу всеобщих рыночных связей и простых политических контактов) на внутренней ситуации.

          В частности, обострение социальной борьбы внутри полисов способствовало повышению их агрессивности, ибо каждый социум, разумеется, старался снизить внутреннее давление, выпуская пар наружу. Установились

"состояние политической анархии, всеобщая враждебность и постоянные войны, ведущиеся между полисами часто по ничтожным мотивам" (15, с. 226).

          Подлинной катастрофой для греков стало то, что всеобщий характер носило сужение рынка. Ведь всё их общественное бытие держалось только благодаря интенсивной торговле. Огромные массы избыточного с точки зрения собственных продовольственных ресурсов Аттики ремесленного и прочего населения скопились, например, в Афинах. Закупорка рыночных вен была для этого общественного организма чревата летальным исходом. Удар по товарно-денежным отношениям крайне болезненно отдавался тут по всему телу социума. Греки ходом своего социально-экономического развития постепенно уничтожали базу своего существования и всё дальше заходили в тупик.

          2. Временное преодоление кризиса греками

          В тупике     Внутренняя борьба раздирала полисы, дополняясь внешней смутой. По форме повторялась ситуация конца архаических веков. Богатые граждане боролись с беднотой за власть. На этой почве кратковременно опять возродились так называемые поздние, младшие тирании.

          "В условиях кровопролитных столкновений внутри полисов, военной угрозы извне в ряде полисов власть захватывали популярные полководцы из среды граждан или чужеземные командиры наёмных отрядов" (15, с. 215).

          Но в узких рамках полисов, в которых, к тому же, основные социальные силы тяготели или к демократии, или к олигархии, единовластие утвердиться ещё не могло. Единственной его основой тут была армия, насилие, но не общественный интерес. Поэтому данные тирании сошли с исторической сцены ещё быстрее, чем вскарабкались на неё.

          Но в этих условиях не могли победить и богатые. Во-первых, потому, что вообще не желали внутренней социальной борьбы и сопряжённой с нею нестабильности: разрешение внутренних противоречий всегда приятнее проводить за счет соседей. В среде богатеев, как и в обществе в целом, преобладало стремление идти по этому более лёгкому пути.

          Во-вторых и в главных, имевшийся кризис был системным. То есть не только социальным, но и экономическим. Захват власти богатыми не спасал их положения, ибо общая экономическая ситуация подрывала сам традиционный способ существования, всю систему общественных отношений вообще. Пусть даже богатеям и удалось бы прорваться к власти, — что бы они стали с нею делать? Зачем импотенту гарем?

          Кризис рынка выявлял излишки населения, которые некуда было девать. В такой безвыходной ситуации желать власти могли только авантюристы, лишённые чувства ответственности и не способные трезво оценивать обстановку. В данных условиях обладание властью было больше источником опасности, чем благ. Её нельзя было удержать в руках. Оттого тирании быстро и исчерпали себя, почти не оставив следа. Так что внутриполисные политические перемены не являлись решением проблемы преодоления кризиса, как это было в архаическую эпоху.

          Возможный выход     Для сохранения статус-кво, для продолжения существования в рамках имевшейся и необходимой товарной экономики нужно было как-то изменить мировую ситуацию, реанимировать рынок. С одной стороны, политически: уничтожив препятствия, созданные на нём грекам враждебной Персидской империей. С другой стороны, экономически: возродив прорыночные слои мелких и средних обособленных производителей. Вторая задача сопрягалась с первой, ибо её решение предполагало выведение излишнего люмпенизированного населения в колонии, а таковую акцию предпочтительнее было осуществлять прежде всего в восточном направлении. Запад был уже освоен и явно недостаточен для масс скопившихся неимущих. Он был сравнительно беден и непривлекателен с точки зрения грабежа. Наконец, на западе не имелось общегреческого врага, светлый образ которого мог бы сплотить всех эллинов идеей борьбы за его затемнение: а для массовой колонизации требовались в эту эпоху значительные военные усилия, то есть сплочение сил.

          Таким образом, агрессия в отношении Персии стала для Греции вопросом жизни и смерти, единственным способом выкарабкаться из кризиса, сохранить существующий способ жизнеобеспечения и, соответственно, уровень жизни, культуру, государственность. В то же время внутренняя природа полисов, их автаркичность, гражданская замкнутость не позволяла им объединиться в некое политическое целое. Борьба внутри и между полисами за лидерство мешала этому. Взаимное недоверие, стремление лично возглавить процесс играли центростремительную роль. Панэллинское объединение могло быть только внешним, насильственным. Нужен был негреческий даже лидер, нейтральный для всех борющихся сторон, но при всём при том не варвар, не завоеватель, которому стыдно покориться, а вождь родственного эллинам народа. Таким объединителем и стал, как известно, македонский царь, преследовавший, разумеется, прежде всего личные амбициозные цели.

          Но греки не оказали ему сильного сопротивления, а многие даже и с энтузиазмом переметнулись на его сторону. В частности, Исократ тут же принялся науськивать Филиппа

"сокрушить это царство (Персидское. — Ред.), или, по крайней мере, захватить как можно больше земли и занять Азию, как говорят, от Киликии до Синопы, кроме того, основать города на этой территории и поселить там тех, кто скитается теперь за неимением необходимых средств к жизни и вредит всем встречным" (15, с. 233).

          Решение задачи     Сын Филиппа выполнил это историческое предназначение, осуществив завоевание Персии. После чего надобность в нём отпала, и он умер от лихорадки. Во всяком случае, его личные планы насчёт мытья сапог в Индийском океане массы греков не вдохновили и остались нереализованными. Эллины же широко расселились по завоёванной территории, основав множество новых полисов. С одной стороны, на Восток устремились все изгои "старого света" — люмпен-пролетарии, нищета в солдатской форме и без: они искали себе лучшей доли. И находили её, поскольку греко-македонская знать, овладевшая Восточной Азией, нуждалась в притоке своих соплеменников, которые были её единственной опорой в огромном море чужеземных угнетаемых народов. С другой стороны, на Восток стекались те слои производителей, что не были связаны с землёй: ремесленники и торговцы. В Греции они задыхались в условиях сузившегося рынка, а в Азии рассчитывали развернуться во всём блеске своих торгашеских талантов.

          Соответственно, здесь образовалась значительная прослойка частных производителей, ставшая социально-экономической базой нового расцвета рыночных отношений. Тому же способствовала и первоначальная активная политика центральной власти, которая, действуя в духе исходной эллинской ментальности, принимала

"энергичные меры к поощрению торговых операций" (15, с. 295),

а также сама явилась основным инициатором полисонасаждения.

          "В эпоху эллинизма было основано свыше 170 больших и малых городов греческого типа" (там же).

          С точки зрения властей эти города, конечно, в первую очередь рассматривались как её форпосты в среде недавно завоёванного чуждого населения. Характерно, что больше всего в полисонасаждении усердствовали Селевкиды: ведь их царство было самым пёстрым, самым разношёрстным как в этническом, так и в социальном планах. Опора на эмигрантов-греков и македонцев была тут самой актуальной. Однако последние вовсе не стремились осваивать глубинку: основная масса полисов в империи сосредоточилась в развитых областях, на западе, в Сирии, Малой Азии. В окраинных районах городов было мало и они выполняли прежде всего роль военных гарнизонов. Но независимо от этого объективное их значение состояло в распространении в регионе античной системы отношений.

          Особняком, как всегда, расположился Египет. Здесь греко-македонцы нашли централизованный аппарат в отличном состоянии (со всеми опциями) и этнически единый, приученный тысячелетиями к эксплуатации трудовой народ. В этих условиях не было надобности в обширной колонизации, отчего власть и не поощряла её, не насаждала полисов. Достаточно было через армию держать в повиновении аппарат, чтобы этот последний сам обеспечивал в интересах новой знати функционирование традиционной системы ограбления населения.

          Изменение политических форм     В то же время собственно государственные формы теперь были иными: установилась монархия. С одной стороны, она опиралась на простую силу и право завоевателя. Но с другой, единовластие стало теперь и объективной необходимостью, признаваемой массами. Повторилась та же ситуация кризиса демократии как формы правления, что описана выше на примере цивитас. Завоёванной огромной территорией даже при её распаде на части нельзя было управлять демократически или олигархически. В рамках новых полисов, конечно, копировались старые порядки, что и обеспечило расцвет товарной экономики, но верхние этажи власти империй диадохов формировались уже бюрократически. Данные государства постепенно приобретали черты типичных азиатских деспотий. Полисы сидели в них, как изюм в тесте, — ещё с невыковыренными косточками самоуправления, но уже поедаемые центральной властью с тем же аппетитом и хрумканьем, что и весь крендель. На них налагались различные обязательства, повинности, налоги.

          Кризис Греции     Собственно Балканская Греция в эллинистический период перестала быть экономическим центром, уступив пальму первенства Востоку, где как раз имело место возрождение одряхлевших и погибших уже в старых полисах классических порядков. Молодая кровь была и свежее, и горячей. Сама же Греция лишь освободилась от социального динамита, но не от экономического и политического кризисов. Поэтому она деградировала и перестала быть доминирующим регионом.

          "Экономический упадок Греции, особенно утрата ею роли важнейшего центра ремесленного производства в Средиземноморье, привели к серьёзным социальным последствиям. Сельское хозяйство Греции уже давно не могло обеспечить своими продуктами питания Грецию и они импортировались. Теперь же, когда упал вывоз продуктов ремесла на периферию, в Греции хронически стало не хватать хлеба. Голод стал обычным явлением и часто только милость богатых сограждан или эллинистических царей спасали целые города от голодной смерти" (15, с. 329).

          Со временем, вынужденно став полностью сельскохозяйственной страной, Греция, как известно, вообще превратилась в отсталую и глухую провинцию цивилизованной ойкумены.

          Повторение процесса     Но и на Востоке процветание длилось недолго. Описанный выше процесс повторился: эллинистические полисы по той же колее постепенно скатились к кризису. Но теперь уже центральной власти, отчуждённой от их граждан, постепенно привыкшей рассматривать их в числе прочих своих подданных, было на это наплевать. Она, конечно, старалась как-то решать возникавшие экономические проблемы, но со временем диадохи, занятые внутренними разборками, а также и утратившие старые предрассудки, забросили это дело. У них и помимо греков было много проблем с коренным азиатским населением, которое составляло большинство, традиционную основу восточной экономики и опору центральной власти. Греческое влияние в регионе постепенно сошло на нет. Жизнь вернулась во многом к обычному азиатскому распорядку. Разрушение полисной системы привело к свёртыванию рынков, натурализации хозяйства, экономической изоляции отдельных регионов, падению производительности, оскудению казны, а следовательно, в конце концов, и к развалу самих эллинистических государств. Окончательно добил то, что осталось от них, Рим: во-первых, покончив с ними политически, а во-вторых, силой перетянув на себя одеяло мировой экономики.

          3. Особенности римского пути

          Особенности в общем виде     Римский путь по социально-экономическому содержанию процессов был практически идентичен греческому. Однако протекали эти процессы в существенно иных условиях, отчего и приобрели иные формы, иные русло и последовательность, а кроме того и иные исторические рамки.

          Пожалуй, больше всего на это повлиял имперско-милитаристский характер Римского государства, приобретённый благодаря особенностям римской колонизации, обусловленным, в свою очередь, как отмечалось, природно-географической средой обитания. Если в полисах Греции в IV в. до н.э. общий кризис вызревал, как фурункул, сопровождаемый корчами и высокой температурой, а разрешение его носило взрывной и единовременный характер, то в Риме данный процесс напоминал хроническое недомогание, вяло текущее умирание, растянутое во времени и пространстве. То, что у греков проявлялось отчётливо и остро, у римлян было размазано и смягчено. Римский вариант напоминал эллинизм в чистом виде, к тому же постоянно воспроизводившийся и возобновлявшийся всё на новой и новой территориально-демографической базе.

          Римляне, с одной стороны, если можно так выразиться, постоянно принимали морфий — снимали внутреннее социальное напряжение, содержа своих люмпенизированных сограждан за счёт ограбления соседей и завоёванных провинций. С другой стороны, они использовали и своего рода допинг, поддерживающее жизнеспособность социального организма лекарство, периодически выводя излишки населения в колонии (в позднее время — в виде наделения землёй ветеранов армии). Конечно, это лечение вовсе не было радикальным — раковая опухоль латифундий всё разрасталась. Но данное лекарство оттягивало гибель, обеспечивало размножение здоровых клеток, за счёт которых античное общество и жило. Это был процесс постоянного отступления на новые позиции, территории, который прекратился лишь тогда, когда некуда и некому стало отступать. Здесь-то злокачественные образования и настигли античность и поглотили её.

          Как всё это происходило конкретно?

          Первые этапы социальной борьбы     Прежде всего, конечно, вспомним о роли природно-географического фактора. Сравнительная экономическая отсталость, изолированность, земледельческий характер Рима привели к тому, что основным видом деятельности населения здесь на протяжении ряда первых веков оставалось натуральное земледелие. В этих условиях социальная борьба разворачивалась по иному, нежели в Греции, сценарию. Интересы главных борющихся сторон сталкивались прежде всего в вопросе о земле. На протяжении первых нескольких веков здесь продолжалась своеобразная вялотекущая архаическая революция (только без участия отсутствовавших рыночных слоёв): вялость течения ей придавало то, что внутренние социальные противоречия римляне, как отмечалось, постоянно разрешали за счёт соседей, путём завоеваний, захватов земли.

          В первоначальный период, повторяю, эта борьба была борьбой граждан и неграждан, патрициев и плебеев, коренного и пришлого населения. Её целью для последних был допуск к правам гражданства, который автоматом означал и уход от нищеты и закабаления: ведь в эти права входило и право на участок земли на территории цивитас. Успехи данной борьбы были связаны с военным значением плебса. Она носила ожесточённый и упорный характер, но в целом к III в. до н.э. плебеи добились многого. Прежде всего они приобрели права граждан; их собрания стали высшим органом власти, повысилось значение народных трибунов; была отменена долговая кабала для римских граждан и членов их семей, был введён земельный максимум, то есть ограничено право патрициев занимать свыше 500 югеров земли из "агер публикус", чем они прежде злоупотребляли, ничего не оставляя на долю плебса. Кроме того,

          "Для удовлетворения земельного голода малоземельные римские граждане стали выводиться в колонии, основанные в разных частях Италии. За время с 334 до 287 г. до н.э. римляне основали 18 колоний, т.е. больше, чем за всю предшествующую историю, и аграрная проблема временно была частично решена" (16, с. 65).

          Однако ненадолго. Продолжался рост населения, нарождались новые поколения, которые также нуждались в средствах к существованию. Многочисленные войны, как водится, истощали малоимущих и обогащали знать. К тому же к этому естественному фактору добавилось и влияние развивавшихся рыночных отношений. К концу III в. до н.э. начало интенсивно нарастать товарное производство, появилось классическое рабство; в начале II века римляне стали наконец чеканить свою серебряную монету. Всё это, разумеется, усугубило обычный архаический процесс имущественного расслоения. К середине II в. до н.э. в Риме вновь скопилось большое число безземельных граждан.

          Это вызвало новый всплеск социальной борьбы, основным лозунгом которой теперь стало чистое требование наделения безземельных граждан землёй. Я не буду, конечно, описывать все перипетии этой борьбы, деятельность братьев Гракхов и последующих реформаторов: здесь важен конечный результат — в Риме образовалось ещё несколько десятков тысяч мелких земледельческих хозяйств.

          Объективные последствия     Хотя борьба плебса за землю, права и свободу от ростовщиков мотивировалась не рыночными интересами, её последствия и отчасти даже реальное содержание были, тем не менее, прорыночными. Требование уравнения политических и экономических прав, от кого бы оно ни исходило, содержательно является требованием буржуазным. Реализация этого требования, появление в Италии массы частных обособленных хозяйств означало создание питательной среды для становления и развития товарно-денежных отношений. Данное социально-экономическое устройство оказалось столь же восприимчиво к культивированию рыночных отношений, как и структура полиса. В Греции прорыночные слои приняли активное участие в борьбе за политические и социальные реформы. В Риме основной ударной силой архаической революции явились натуральные мелкие земледельцы. Но эти земледельцы в итоге сами превратились в некую социальную массу вполне рыночного по своему потенциалу характера, в лужу бензина, в которую достаточно было бросить зажжённую спичку, чтобы (на радость всем буржуям) вспыхнуло рыночное пламя.

          Что обеспечило вспышку?     Роль этой спички сыграли притёкшие извне богатства, что стало результатом успешной завоевательной политики. В Греции переход к рыночным видам деятельности явился экономической необходимостью в условиях перенаселённости. В Риме же проблему нехватки средств к существованию решали не развитием ремесла и торговли, а простым захватом земель соседей. Развитие рыночных слоёв и, соответственно, процессов тут задержалось, отчего они и оказали лишь слабое влияние на раннюю историю. Иной путь в данных условиях, собственно, был и невозможен.

          Прямыми следствиями завоевательной политики стали упомянутые уже уравнение прав патрициев и плебеев и последующие раздачи земли безземельным гражданам: патриции Гракхи проводили свои реформы вовсе не из любви к простому народу, а прежде всего в целях поднятия боеспособности армии, увеличения числа цензовых граждан, способных нести воинскую службу (ведь военнообязанными были лишь граждане определённого имущественного положения). Но в итоге это

"способствовало распространению мелкого и среднего хозяйства, которое не могло быть полностью самоудовлетворяющимся, что содействовало развитию товарно-денежных отношений" (57, с. 164).

          Конечно, дело было не в "самонедостаточности" данных хозяйств, ибо они были не более недостаточны, чем аналогичные хозяйства у германцев или азиатских народов, с успехом, тем не менее, исповедовавших замкнутость и натуральность, но не товарность. Дело заключалось в их социально-экономической обособленности, создававшей возможность внедрения между ними рыночных отношений.

          Развитие этих отношений и стало ещё одним, теперь уже побочным следствием той же завоевательной политики. Сложившаяся благоприятная среда была искусственно оплодотворена международным рынком, притянутым Римом к себе буквально за уши. Рим и Италия сделались центром мировой империи и средоточием средиземноморской экономической жизни (как Москва является сегодня центром экономики России, через который проходит 80% всех финансовых потоков страны). Благодаря ограблению завоёванных народов в Риме скопились огромные богатства.

          "Массы рабов, золота, серебра, дешёвого хлеба... искусственно оживляли экономику Италии" (25, с. 151).

          Соответственно, здесь резко вырос потребительский спрос, и массы купцов со всего света устремились сюда со своими товарами. В этот обмен неизбежно втягивались и местные землевладельцы, хозяйства которых всё больше приобретали рыночную направленность.

          "Некоторое укрепление мелкого и среднего землевладения в конце II в. до н.э. способствовало развитию товарно-денежных отношений в римской деревне, а одновременно и ещё большему распространению классического рабовладельческого способа производства на территории Италии. Римские земледельцы, владевшие 30 юг. земли, и землевладельцы, располагавшие поместьями в 500 юг., стремясь сделать свои хозяйства более доходными, вводили хозяйственные усовершенствования, повышая степень эксплуатации рабов" (16, с. 171).

          Характер и роль рыночных слоёв     Таким образом, обеспечение условий для развития и функционирования рынка в Риме было преимущественно связано с борьбой вовсе не рыночного населения. А что же делали собственные представители рынка? Они также боролись за своё место под солнцем, но своеобразно. Ибо и сами были весьма своеобразными по природе.

          В Риме почти до самого конца республики не было развитого ремесла. С одной стороны, по причине природных особенностей региона: во-первых, они благоприятствовали земледелию, и населению не было нужды в освоении иного рода занятий; во-вторых, к этому не имелось и больших возможностей, ибо Италия не изобиловала полезными ископаемыми и т.п. С другой стороны, ремесло находилось в загоне и по социальным причинам: ремесленники в земледельческо-родственных социумах являются обычно чужаками и изгоями.

          В силу всего этого рыночные слои в Риме были представлены преимущественно купечеством, занимавшимся посреднической торговлей, а ещё больше — ростовщиками, жиревшими на ограблении бедноты и провинций. Понятно, что эти слои были мало заинтересованы в демократических преобразованиях. Их политическим идеалом была олигархия, то есть сохранение, по сути, статус-кво аристократической республики, но с допуском в число олигархов данной высшей имущей прослойки плебса. В конечном счёте сия голубая мечта и сбылась, патриции слились с указанной верхушкой в сословие нобилей, а на базе средней группы богатеев сложилось влиятельное сословие

"римских всадников — торговцев, дельцов и ростовщиков" (16, с. 94).

          В экономической же сфере интересы данных представителей рынка состояли в утверждении частной собственности, свободы торговли, в том числе землёй, и пр. Эти устремления имущих плебеев также вполне гармонировали с интересами патрицианской знати, стремившейся закрепить своё имущественное положение, созданное оккупацией общественных земель. В итоге эти две группы выступили на политической сцене общим фронтом. В частности, с их подачи в 111 г. до н.э. была узаконена частная собственность на землю; отныне она стала объектом купли-продажи, вследствие чего закономерно пошёл процесс её концентрации в руках богатеев, ускорилось социальное расслоение общества.

          Военная реформа и её последствия     Не желая делиться с беднотой землёй и богатствами, нобили благословили и новый способ пополнения армии, то есть отмену установленной ещё в царский период цензовой практики. Отныне вербовке подлежали и малоимущие, которые, естественно, переводились на полное государственное обеспечение: получали из казны военное снаряжение и твёрдое жалованье. Тем самым сформировалась постоянная профессиональная армия.

          Это, конечно, усилило Рим политически, но резко ослабило социально. Ибо данная армия, как отмечалось, стала игрушкой в руках полководцев и очень скоро была направлена последними против самого римского народа, превратившись в решающее орудие внутренней политической борьбы. При этом закономерно, что оные полководцы, будучи преимущественно представителями нобилитета, в конечном счёте проводили в жизнь именно его программу. То есть ограничивали демократию и способствовали упрочению частнособственнических отношений.

          С другой стороны, в связи с военной реформой изменилась и аграрная политика. Ведущей практикой стало наделение землёй ветеранов. С этих пор именно их колонии, периодически выводимые на вновь завоёванные территории, превратились в основной источник пополнения слоя мелких и средних землевладельцев.

          "За последние 50 лет существования Республики около 500 тыс. ветеранов получили участки по нескольку десятков югеров земли, на которых они вели рабовладельческое хозяйство, ориентирующееся на рынок" (16, с. 205).

          Становление империи     Все вышеописанные процессы протекали, наслаиваясь один на другой и подгоняя друг друга. Рост числа обособленных хозяев, шедший за счёт дележа захваченных земель и сопровождавшийся одновременным притоком награбленных богатств, порождал развитие рыночных отношений и товарного производства.

          Следствием этого являлось социальное расслоение общества; гибло мелкое самостоятельное крестьянство, бывшее опорой традиционного республиканского строя:

"в условиях товарного производства разорение мелких хозяйств и их задолженность — обычное явление" (16, с. 224).

          На смену крестьянству образовывалась прослойка люмпен-пролетариата. Экономическая проблема которого решалась или непосредственными раздачами награбленного в провинциях, или путём наделения землёй за воинскую службу.

          Последнее, с одной стороны, вело к профессионализации армии и превращению её в особую, а по своему значению и решающую силу общества; с другой же — всё к тому же росту числа обособленных хозяев со всеми его последствиями. Однако эти хозяева становились таковыми уже не по воле гражданского коллектива, а лишь благодаря протекции своих полководцев. Тем самым ветераны превращались в социальную опору вовсе не республики, а своих вождей.

          Благодаря всему этому, а также на фоне всё углублявшегося социального кризиса, разгула анархии, резко повысилось влияние и авторитет военачальников. Раздираемое противоречиями общество возжаждало сильной руки. Даже ярый республиканец Цицерон вдруг заговорил

"о необходимости появления такого государственного деятеля, который бы в трудную минуту оказался хорошим правителем государства" (16, с. 240).

          Однако таких "хороших правителей" неожиданно (для самого Цицерона) оказалось слишком много. Между ними развернулось соперничество и открытая борьба за власть, вылившаяся в I в. до н.э. в серию кровопролитных Гражданских войн. В результате которых периодически устанавливались режимы единоличных диктатур полководцев-победителей: Мария, Суллы, Цезаря, Октавиана Августа. Последнему удалось упрочить и узаконить свою власть (ибо до признания этого дозрело наконец и само общество), отчего именно с него начинается отсчёт эпохи империи.

          Август положил начало династии: при нём сложились некоторые формальные принципы наследования положения иерарха: в частности, сам Август был признан войсками за вождя уже потому, что являлся приёмным сыном и законным преемником Цезаря (во всяком случае — наследником его богатств, что имело немаловажное практическое значение). Данная процедура усыновления (своего рода отрыжка древнего фамильного права) и стала основной при передаче власти. Хотя конечную точку в борьбе всегда ставила, разумеется, сила оружия.

          Деформация формы правления     С торжеством империи демократия на деле была заменена монархией. Поначалу последняя рядилась в тогу сенатской республики, в которой император выступал в роли высшего магистрата — принцепса. Новое содержание, как водится, использовало старые формы, приспосабливая их к своим нуждам и одновременно само приспосабливаясь к ним. Но постепенно нащупывалась и адекватная политическая организация государства. Дальнейшие несколько столетий римской истории характеризуются упрочением и усовершенствованием бюрократической формы правления.

          Разумеется, это был не только политический процесс — равно как и первоначальный принципат являлся вовсе не простой уступкой традиционным формам. Бюрократизация власти в империи происходила параллельно социально-экономическим деформациям римского общества и отражала собой прежде всего их тенденции.

          Расцвет рынка     Завершение войн и становление принципата в Риме привели к значительному оживлению торговли и рыночных отношений вообще. На обширных пространствах империи был наведён относительный порядок, унифицированы законы и денежное обращение, улучшено транспортное сообщение и пр. Основывались многие новые города традиционно полисного типа, так называемые муниципии — с внутренним самоуправлением и правом контроля над прилегающей сельской территорией. Жителями-гражданами этих городов и владельцами участков земли были, как правило, ветераны, сотни тысяч которых оседали по окончании службы в подобных колониях. За их счёт постоянно воспроизводился обширный слой мелких и средних самостоятельных хозяев; вместе с ним воспроизводился и рынок, а главное — товарное производство.

          "Никогда ещё торговые сношения многочисленных народов Средиземноморья не достигали такой степени интенсивности и размаха, как в эпоху Антонинов (II век н.э. — А.Х.). Одной из наиболее глубоких причин развития римской торговли был рост товарного производства, связанный с широким распространением средних рабовладельческих хозяйств, поставляющих продукты на рынок" (16, с. 337).

          Различия регионов     Географически новые муниципальные поселения-колонии сосредоточивались преимущественно в западной части империи — на плодородных и свободных землях Южной Галлии и Иберии (Испании). Восточная часть была давно освоена греками и прочим местным населением и не располагала большим потенциалом для колонизации. Соответственно, образовались и социально-экономические различия этих регионов.

          В восточной половине Средиземноморья текла по преимуществу прежняя экономическая жизнь — на уровне эпохи позднего эллинизма с его повсеместным упадком полисного строя и заменой внутреннего рынка развитым внешним. Товарное производство как занятие масс населения в значительной мере сошло здесь на нет, но сложившееся межрегиональное разделение труда поддерживало экономические связи и обеспечивало активность посреднической торговли.

          В западных провинциях с их свежеустановившимся муниципальным строем широкое развитие, напротив, получили как раз внутренний рынок и массовое товарное производство. В первые два века нашей эры указанные области были наиболее экономически процветавшими в империи. Характерно, что бум испытывали именно провинции, подвергшиеся усиленной колонизации, в коих образовывался массовый слой средних и мелких собственников. В то же время сама Италия уже в I веке н.э. превратилась в безлюдную пустыню: ведь здесь латифундии раньше всего поглотили земли свободного крестьянства. Последнее было уничтожено как класс, производство катастрофически натурализовалось, внутренний рынок схлопнулся, а вместе с ним затухла и бурная прежде экономическая жизнь. Центры экономики, как отмечалось, сместились в Галлию и Испанию.

          Закономерно, что в указанных регионах процветало и классическое рабство.

          "В западных провинциях были распространены средние рабовладельческие интенсивные поместья, хозяйства мелких собственников, особенно отставных легионеров-ветеранов" (16, с. 334). Здесь же (при наличии внутреннего рынка) "получили широкое распространение" и "рабовладельческие латифундии", "в то время как в Италии, Африке, восточных провинциях децентрализованная латифундия с колонами становится ведущей формой сельскохозяйственного производства" (16, с. 333).

          Муниципии и империя     Закономерно, что именно западные провинции в эпоху принципата (I-II века) являлись ведущими и в политическом отношении. Во-первых, в силу своего экономического значения. Во-вторых, ввиду многочисленности и доброкачественности здешнего гражданского населения, из которого вербовались самые боеспособные легионы. В-третьих и в главных, благодаря самому своему прорыночному характеру муниципальный строй был естественной и единственной опорой римской государственности.

          "Оживлённые торговые и другие экономические связи римского Средиземноморья были лишь отражением определённых успехов товарного производства. Следовательно, Римская империя эпохи Антонинов была уже (а также и "ещё" — А.Х.) не военно-административным конгломератом разных племён и народов, объединённых силой оружия, но имела под собой и экономическую базу. Именно это обстоятельство и объясняет устойчивость громадной Римско-Средиземноморской империи" (16, с. 341).

          Рыночное хозяйство, в отличие от натурального, не может существовать автономно: оно включено в процесс обмена и зависит от стабильности его условий. Рынок связывает людей в один экономический организм, создаёт некое целое, которое, понятно, нуждается и в общем управлении, и в политическом оформлении. Граждане муниципиев, мелкие и средние землевладельцы с их ориентированными на рынок хозяйствами являлись той социальной силой, что больше всех была заинтересована в поддержании единства и прочности империи. Представители муниципальной знати

"ревностно поддерживали императорскую власть, обеспечивающую мир и порядок, возможность нормальной экономической жизни" (16, с. 349).

          И эти устремления, естественно, совпадали с устремлениями самой центральной власти.

          Но, с другой стороны, муниципии с их самоуправлением были и опорой остатков республиканизма в монархическом на деле государстве. Что шло уже вразрез с тягой бюрократии к полной монополизации управления. Императоры стояли перед дилеммой: либо укреплять свою личную власть, но подрывать базу единства государства, либо заботиться о поддержании основ этого единства, мирясь с неполнотой власти.

          Противоречие политических форм отражалось и в социальной сфере. Для монархов, как известно, все подданные — на одно лицо: правовое положение последних определяется лишь степенью личной приближённости к царю. Понятия гражданства, свободы, полноправия и противостоящего им рабства чужды данной форме правления. Ибо все эти вещи представляют собой личные отношения между подданными, но не их отношения к власти (если сама власть не является демократической). Вот и римские императоры, разумеется, были заинтересованы в том, чтобы расширить социальную базу империи, увеличить облагаемое население, вывести тех же рабов из-под полной юрисдикции их хозяев. В этом направлении они и действовали, облегчая участь рабов и постепенно приравнивая их ко всем прочим своим подданным. Что шло вразрез с интересами и экономическими нуждами хозяев товарных вилл, то есть тех же муниципальных землевладельцев.

          "Во II в. н.э. рабы рассматривались не как личная собственность господина, а как подданные государства, на которых распространяется не только власть их господ, но и римского правительства" (16, с. 344).

          Наконец, помимо того имелось и чисто экономическое противостояние: императоры сами были крупнейшими земельными магнатами (им, например, традиционно принадлежал весь Египет) и поэтому социально тяготели к латифундистам.

          В силу всего этого их политика в отношении муниципиев носила противоречивый характер. И в той мере, в какой эта политика имела значение, весы колебались то в ту, то в иную сторону.

          Однако понятно, что решалась указанная дилемма в конце концов вовсе не политической волей владык с их аппаратами, а естественным ходом социально-экономических процессов.

          Гибель муниципиев     Судьба Балкан, эллинистического Востока и Италии настигла со временем и западные провинции Римской империи (а позднее — также вновь завоёванные и колонизированные придунайские области). Согласно законам рынка, в экономической борьбе неизбежно происходили концентрация земли, укрупнение хозяйств, то есть средние виллы заменялись латифундиями. Редел слой полноценных граждан, исчезала социальная основа муниципального строя. Вместе с тем шла тотальная натурализация хозяйств, распадались региональные экономические, а вслед за ними и политические связи. К III веку этот многосторонний кризис обнаружил себя в полной мере.

          При этом больше всего пострадали, естественно, западные регионы, где вся экономика держалась именно на рынке, на античных общественных отношениях. Крах последних тут сопровождался полным экономическим коллапсом. Восточные же провинции продолжали жить в прежнем традиционном режиме. Экономический и политический центр в итоге переместился на восток империи. Запад деградировал и распадался на глазах; на Востоке же ещё теплилась какая-то связная совместная жизнь, служившая базой единой государственности. Однако эта жизнь по своему характеру была уже вовсе не полисной, не муниципальной. На её базе должна была развиться совсем иная форма правления. В итоге кризиса III века принципат сменился доминатом ("первенство" — на "главенство", полное доминирование иерарха).

          Политические следствия     Вызванная действием рыночных закономерностей гибель муниципального строя привела к гибели самого рынка, массового товарного производства — как экономическому следствию, а также и к двум полярным политическим следствиям.

          Во-первых, с падением муниципального самоуправления восторжествовала собственно бюрократия. Процесс бюрократизации управления в Риме, как отмечалось, отчасти совершался в силу кризиса демократических форм правления в условиях разросшегося государственного организма. Свою роль сыграла и расчистка территории от конкурентов и ограничителей всевластия центрального аппарата в лице муниципиев. Но все эти внешние политические обстоятельства сами были лишь следствиями неких глобальных причин, а именно: глубинных социально-экономических преобразований общества. Монархия, то есть бюрократическое правление, вообще адекватна натуральному производству, а последнее, разумеется, — примитивным орудиям труда.

          Развитие бюрократических начал в Риме протекало параллельно тому, как рыночная экономика вытеснялась натуральной. Изменение социально-экономической структуры и организации социума повлекло за собой и деформацию управления им. Поздняя Римская империя — это образец классического бюрократического государства. Реформами Диоклетиана (начало домината, конец III века)

          "Во всей Империи устанавливалась единообразная бюрократическая система с целым рядом инстанций, с переходами от низших канцелярий и должностей — к высшим" (16, с. 421).

          При Константине же в IV веке государство вообще приобрело классическую форму, стоящую на трёх китах: армии (насилие), аппарате (управление) и церкви (манипулирование сознанием).

          Но недолго музыка играла, недолго плясали бюрократы-латифундисты на костях своих политических противников. Ибо вторым следствием гибели античного строя стало и разрушение самого основанного на нём государства. Распад экономических связей в империи (в особенности, в западной её половине) закономерно привёл и к её распаду как политического образования. В конце III века она разделилась на две половины — Западную и Восточную. Однако уже к этому времени

"процессы экономического обособления провинций зашли так далеко, что управлять ими из двух центров... было трудно" (16, с. 420).

          Единство государства ещё раз было восстановлено при Константине силой оружия, но ненадолго. В связи с вымиранием муниципиев как военной опоры и поставщиков солдат качество армии резко упало, в неё стали привлекать колонов и прочее население; а на заключительном этапе деградации вооружённые силы империи превратились в сборище наёмников из тех же варварских племён, от нападения которых и защищалось прежде всего государство. Эти наёмники с их вождями закономерно стали хозяевами положения: последние императоры Запада сами были уже варварами по происхождению.

          Впрочем, мне нет нужды прослеживать конкретные перипетии политических событий последнего столетия римской истории. Понятно, что западным провинциям с их полной натурализацией и деградацией суждено было пасть под натиском германских племён (собственно, Западная империя развалилась бы и сама, ибо к своему концу являлась крайне непрочным политическим образованием, не имевшим никакой внутренней основы — даже этнической); восточным же провинциям с их более прочной экономической базой и связями удалось ещё несколько веков продержаться в качестве единого (греческого в своей основе) монархического государства.

          Так проходит мирская слава. Так погибла великая мировая держава, в течение полутысячелетия державшая под своей пятой большинство народов известной на ту пору цивилизованной ойкумены.

возврат каталог содержание дальше
Адрес электронной почты: library-of-materialist@yandex.ru