А.С.Хоцей

          Функциональное и классово-эгоистическое поведение     Итак, выше в самых общих чертах рассмотрено устройство бюрократического аппарата, то есть его структура и порядок взаимодействий его членов между собой и с другими социальными слоями, непосредственно обусловленные функциональной ролью данного аппарата в обществе, а также теми специфическими условиями, в которых он эту функцию в древности выполнял (то есть теми условиями, которые, собственно, и делают управленцев бюрократами). По сути, выше речь шла не о чём ином, как о ряде свойств бюрократии, проявляющихся в ходе исполнения ею своего общественного предназначения, то есть в её действиях, поведении. Этот разговор об особенностях поведения данного класса следует продолжить, рассмотрев сие поведение уже не только как преимущественно функциональное, частьевое, несущее общественно-полезную нагрузку, но и с точки зрения направляющих его личных и групповых эгоистических мотивов (ведь бюрократы — тоже люди, и ни что человеческое им не чуждо). Понятно, что данный класс, будучи особой метачастью общества, тем не менее, в своей конкретной деятельности руководствуется во все времена (как и все мы, грешные) вовсе не одними лишь задачами служения обществу как целому, а прежде всего — своими собственными интересами; благо общества при этом преследуется им лишь в той степени, в какой общественные интересы совпадают с указанными частными.

          В силу своей "самой человечной человечности", данные мотивы действий класса бюрократии являются, естественно, не какими-то мистическими супермотивами, характерными лишь для всей данной метачасти в целом, а не чем иным, как личными мотивами каждого её представителя в отдельности. Но в то же время все эти отдельные мотивы (а также и продуцируемые ими действия) возможно объединить в некую общность по их сходствам, вызванным, во-первых, тождественностью всех бюрократов как людей вообще с их идентичными биологическими и социальными потребностями, а во-вторых и в главных, — одинаковостью общественного положения самовластных управленцев как именно таковых. В этом качественном плане все они представляют собой один и тот же объект, независимо от каких-либо количественных различий отдельных аппаратчиков (например, их большего или меньшего аппетита). Аналогично, с данной точки зрения не определяет лицо бюрократии и её численность (имеющая некоторое значение при её функциональной организации): аппарат маленького государства в своих интересах и связанном с их реализацией поведении проявляет себя, в основном, так же, как и аппарат большого. Эту тождественность бюрократий всех времен и народов по содержанию их классовых интересов и инспирируемым последними особенностям поведения мне как раз и предстоит рассмотреть ниже.

          Характер теоретического рассмотрения     Как исследовать поведение бюрократии? Это можно сделать просто: понаблюдать со стороны, укоризненно покачивая головой, за действиями различных её представителей, затем выявить сходное в этих действиях и описать его во всех нюансах. Собственно, так и поступает поначалу всякая естественная наука. Те же тяготение или электромагнетизм были открыты и описаны Ньютоном и прочими учёными именно таким образом. Лишь позднее миру явились Максвелл и Эйнштейн, попытавшиеся создать теории данных действий-свойств, то бишь — как-то объяснить их, свести к более глубинным основаниям-причинам-принципам.

          Моя задача исходно теоретическая: не только описать, но и объяснить поведение бюрократии. Объяснение тут даже выдвигается на первую роль, ибо лишь причинно-объяснительный подход указывает верный путь описательному и позволяет выделить из множества встречающихся в реальности сходств объектов те, которые заслуживают внимания, которые общи им не случайно, не по стечению обстоятельств, а по внутренней природе, являются закономерными.

          В данном случае, как отмечалось, нужно сперва отыскать скрытые пружины, обусловливающие конкретные действия бюрократии, нужно обнаружить их основания, причины. И, отталкиваясь от последних, описать содержание поведения данного класса уже как производное.

          Основания мотивации поведения бюрократии     Содержательно поведение всех людей как разумных существ направляется какими-то целями. Данными целями в конечном счёте всегда является удовлетворение тех или иных их жизненных потребностей. Люди стремятся к этому, подстёгиваемые своей физической конституцией, а конкретно — стараясь достичь состояния удовлетворённости, то есть испытать соответствующие чувства (ощущения и эмоции) сытости, покоя, умиротворённости и пр., которые у биологических особей в основной их массе являются физиологическими и психическими выражениями степени достигнутой ими устойчивости, сигналами о благополучии (или нет) бытия организма. Эти свои потребности-стремления каждый человек на рациональном уровне осознаёт как некие интересы: можно утверждать, что он заинтересован в достижении упомянутого состояния-ощущения "порядка в танковых войсках", то бишь в удовлетворении своих нужд. Данные интересы в конечном счёте и руководят всеми нашими общественно значимыми действиями, отражаясь в их содержании.

          Интересы у всех людей, как отмечалось в первой части, одинаковы. Все мы хотим жить припеваючи — меньше трудиться, но получать больше благ и общественных почестей. То есть как биоорганизмы люди стремятся к оптимальному выживанию, наилучшему воспроизводству. Однако как социальные существа все они находятся в разном положении. В обществе представители каждого функционального слоя достигают вышеозначенных целей по-своему — сообразно имеющимся в их распоряжении средствам и возможностям, определяемым в первую очередь выполняемой общественной функцией. Следовательно, чтобы понять особенности действий (поведения) бюрократии, надо установить её специфические цели, то есть вытекающие из положения данного класса в обществе его интересы в отношении устройства общественного порядка и системы распределения материальных благ.

          Основные направления действий бюрократии     Для пущей авторитетности и во имя большей систематичности изложения позволю себе освежить в памяти читателя некоторые общетеоретические соображения.

          Относительно Бытия вообще, как неоднократно указывалось выше, можно выдвинуть два взаимоисключающих, но одинаково верных тезиса. Первый: в Мире всё существует лишь постольку, поскольку проявляет себя в действиях, поскольку активно и тем самым подвергается постоянным изменениям. Второй: в Мире всё существует лишь в той мере, в какой обладает устойчивостью, то есть сохраняется вопреки отмеченным активности и изменчивости. Раз Мир реально есть, то, значит, в нём выполняются оба данных условия. Изменчивость и устойчивость следует признать двумя обязательными и взаимодополнительными характеристиками Бытия. Это заставляет заключить, что всякая устойчивость по природе своей есть не что иное, как преобразованная изменчивость, то есть лишь некоторый порядок в процессе изменений объекта, благодаря которому последний постоянно возвращается на круги своя — к некоему исходному состоянию. Устойчивость как феномен порождается цикличностью некоторых изменений, происходящих в Мире, замкнутостью отдельных протекающих процессов, то есть — обеспечивающей сию цикличность-замкнутость особенностью их (изменений-процессов) организации.

          Другими словами, всякое бытие конкретно сущего есть поддержание его гомеостаза, есть его воспроизводство, и это воспроизводство имеет место лишь в той мере, в какой оно происходит и обеспечено. Что бы ни делала бюрократия, все её значимые действия сводятся в конце концов к обеспечению её воспроизводства. Причём — как простого, так и расширенного, то есть всё более гарантированного и улучшенного. Можно выделить две основные цели и, соответственно, два направления указанной бюрократической деятельности. Первым из них является воспроизводство положения данного слоя в обществе, то есть самого классового существа бюрократии. Конкретно сие сводится к борьбе с иными социальными слоями за гегемонию, за необходимые внешние условия существования властвующего аппарата. Второе направление деятельности бюрократов состоит в организации их материального воспроизводства в связи с естественной убылью "в боях и походах", а также и в простом процессе периодического восстановления индивидуальных организмов (в том смысле, что ничто человеческое, как отмечалось, бюрократии не чуждо и у неё тоже губа не дура насчёт выпить и закусить).

          Эту классификацию действий бюрократии (с точки зрения того, что воспроизводится) иными словами можно выразить как классификацию по характеру обеспечиваемых ими (действиями) потребностей-интересов. Воспроизводство и есть удовлетворение потребностей. В их числе легко выделяются потребности материальные и социальные. Первые связаны с действиями по организации системы распределения материальных благ, вторые — с обеспечением гегемонии бюрократии в обществе и её социальным восстановлением. Тем самым имеются две сферы приложения сил: экономическая и политическая, соответственно которым и подразделяются действия бюрократов.

          1. Обеспечение условий существования

          Характер политического положения     Чтобы обустраивать общество по своему разумению и к собственной выгоде, необходимо обладать в нём властью.

          Бюрократия, как нам известно, являлась господствующим классом в раннем обществе, благодаря чему к ней и привлечено наше пристальное внимание. Внимание же самой бюрократии во все времена сосредоточивалось и сосредоточивается в первую очередь на поддержании и упрочении обеспечивающего саму её классовую суть указанного доминирующего положения как основы всех прочих материальных и социальных привилегий. Политические интересы бюрократов всегда состоят прежде всего в обеспечении их гегемонии, и все их действия в этой области направляются данной целью.

          Подобные устремления, как понятно, не представляют собою чего-то исключительного, а характерны для всех вообще классов и социальных групп, борющихся за место под солнцем на общественном пляже. У бюрократии в силу её управленческого положения эти стремления, конечно, более ярко выражены: в её среде соответствующие инстинкты и ценностные установки естественным образом получают большее развитие, постоянно тренируются на практике, во внутриаппаратной грызне. Однако главная особенность данного класса, тем не менее, заключается не в его жёсткой профессиональной хватке в качестве политического борца (это лишь количественный, а не качественный показатель), а в специфическом содержании его действий по достижению указанной всеобщей цели.

          Таковое содержание вообще всегда определяется не только и даже не столько целью, сколько природой действующего субъекта. Цель задаёт лишь область (и направление) осуществления действия; в рассматриваемом случае это — сфера политики, политического устройства общества. Но что в данной сфере делается, зависит уже от специфического характера действующего класса, то есть от имеющихся в его руках средств и способов достижения цели.

          Бюрократия захватила власть в постпервобытном обществе в силу определённого стечения объективных обстоятельств. Понятно, что сохранение этих благоприятных условий и стало на длительную историческую перспективу первостепенной политической задачей аппарата. Гегемония управленцев явилась следствием соотношения сил в обществе: самих аппаратчиков и управляемых ими масс. Данное соотношение можно рассмотреть с двух сторон: с точки зрения факторов, ослабляющих управляемых, и точки зрения факторов, усиливающих бюрократов.

          Обеспечение слабости управляемых: разобщение     Важнейшей особенностью управляемых масс рассматриваемого периода, вытекающей из организации их экономического бытия, является их разобщённость, взаимная обособленность. Именно благодаря этому управленцы (как раз, напротив, по природе своей организованные в сплочённый аппарат) легко подчинили их своей воле. Данная разобщённость управляемых и угнетаемых масс всегда выступает в истории в роли основного условия гегемонии управленческого аппарата. Воспроизводство указанной разобщённости представляет собой главный политический интерес и предмет постоянной заботы последнего.

          В древнейшую эпоху эта разобщённость осуществлялась в основном сама собой: благодаря характеру производства и организации экономической жизни масс. Со стороны бюрократии не требовалось никаких специальных усилий для её обеспечения. Более актуальными таковые усилия стали лишь с развитием экономической базы общества, с появлением на горизонте буржуазии и прочих серьёзных конкурентов бюрократии на политическом поприще. Однако и в классически бюрократический период беспроблемного господства управленцев, последние прекрасно осознавали свои политические интересы, взяв на вооружение знаменитую формулу: "Разделяй и властвуй".

          Конкретно-практически указанные интересы достигаются политикой полной монополизации в руках бюрократии всей организаторской деятельности в обществе и в противодействии любым попыткам низовой самоорганизации населения. Всякую самодеятельность в этой области бюрократы всех времен и народов справедливо расценивают как угрозу своей власти и решительно пресекают на корню. Или же стараются встать во главе объективных организационных процессов, взять их под свой контроль, придать им безопасное для себя, управляемое содержание. Так было всегда, так продолжается и по сей день — в тех государствах современности, которые по-прежнему сохраняют свой бюрократический характер и в одном из которых нас с вами, дорогой российский читатель, зачем-то угораздило родиться.

          Итак, повторяю: в обществе, с точки зрения бюрократии, может быть лишь одна организованная сила и один источник управления — она сама. Все прочие силы и претендующие на самоуправление структуры бюрократы стараются или уничтожить, или, если последнее невозможно, — подчинить себе любым способом. Для эффективного сохранения положения данного класса, то есть для реализации его господства в обществе, которое и делает функционеров управления собственно бюрократией, массы управляемых должны быть реально разобщены.

          Стремление к тотальному контролю     Наравне с организационной самодеятельностью, опасность для бюрократии представляет вообще всякая самостоятельность масс, хотя бы даже и лишь чисто идейная. Бюрократы желают управлять не только делами, но и мыслями своих подданных. Ведь наиболее эффективно не то управление, которое осуществляется посредством насилия, а то, при котором люди выполняют приказы руководства по доброй воле, исходя из собственных убеждений. Любой прорыв управляемых к самобытию является выходом их из-под контроля власть имущих, из ведения воли управленцев, является покушением на значимость последних как единственного организующего начала. В этом плане самостоятельность мышления есть как бы первый признак бунта на корабле, попытка обойтись без руководящей роли аппарата, без его отеческой опеки.

          Сие бюрократия всегда справедливо расценивает как угрозу своему всевластию, как чреватые опасными последствиями поползновения, которые необходимо ликвидировать в зародыше. Она стремится подчинить себе и зарегламентировать все проявления общественной жизни, исключить самостоятельное, неконтролируемое бытие остальных социальных слоёв, делая всё, что в её силах, для реализации этого идеала. В бюрократическом обществе закономерно господствует принцип: "Запрещено всё, что не разрешено", отражающий претензию бюрократии именно на тотальную руководящую роль, не оставляющую лазейки для опасной самодеятельности и инициативы низов. С точки зрения бюрократии, любая инициатива её подданных должна быть наказуема.

          Отношение к работникам умственного труда и людям искусства     Таким образом, повторяю, в бюрократическом обществе подавляется всякая самодеятельность населения не только в смысле его самоорганизации на какой-либо почве (этнической, религиозной, профессиональной и пр.), но даже и в виде проявлений свободы субъективного бытия. Бюрократия — естественный враг всякой свободы. Она жаждет господствовать и над умами, чётко понимая: где коготок увяз, там и всей птичке пропасть. Позволишь людям думать самостоятельно — и они очень быстро начнут действовать по собственному разумению, а не по команде сверху. Оттого бюрократия всегда насторожённо и враждебно относится к так называемой интеллигенции, работникам умственного труда, сама природа деятельности которых требует именно неподчинения авторитетам, самостоятельности в мышлении и творчестве. Этот имманентно неконтролируемый извне процесс свободного полёта духа и мысли учёных, писателей, художников и прочих представителей "свободных профессий" противоречит всему образу жизни и ментальности бюрократии, находится к ним в непримиримой оппозиции. Собственная же мудрость бюрократов весьма непосредственно выражается в известном незатейливом лозунге: "Сила есть — ума не надо".

          Вместе с тем, нуждаясь в идеологическом прикрытии своего господства, данный класс не может не прибегать к услугам работников умственного труда. Поэтому его отношение к ним двойственное и строго выборочное. А именно: бюрократия, с одной стороны, старается прикормить, приблизить к себе отдельных (по возможности, наиболее выдающихся и авторитетных) представителей творческой интеллигенции, выступая в роли этакой покровительницы наук и искусств. С другой же стороны, тех, кто не согласен петь ей дифирамбы и плясать под её дудку, она жестоко преследует и безжалостно уничтожает.

          Отношение к буржуазии     Ещё большую озлобленность и сыпь по всему телу у рассматриваемого класса вызывает буржуазия; тут дело пахнет даже прямой силовой конфронтацией. Рынок, как уже отмечалось выше, требует свобод, поощряет индивидуализм и частную инициативу. Агенты его суть естественные враги бюрократии и притом гораздо более могущественные и опасные, чем работники умственного труда: в силу своей экономической роли в обществе, многочисленности, связанности, сплочённости и организованности в процессе общественного производства. (Люди науки, например, стали связываться и организовываться общественным характером научного процесса только в последние столетия, но и по сей день ещё не представляют собою социально значимой силы; люди же искусства и вообще — индивидуалисты по определению). Поэтому бюрократия везде, где только может, старается поставить рыночную жизнь в жёсткие рамки, зарегулировать её, уничтожить условия бытия буржуазии, а то и саму последнюю вообще.

          Стремление к бесконтрольности     Разобщённость управляемых производителей и прочих функциональных слоёв для бюрократии, однако, важна не сама по себе, а лишь как момент их слабости, ввиду которой они не в состоянии противостоять управленцам на поприще борьбы за гегемонию в обществе. Бюрократы всегда добиваются в качестве конечной цели не просто разобщённости масс (это лишь одно из условий бюрократического господства), а вообще неспособности управляемых к сопротивлению, к контролю над государственным аппаратом. Цель бюрократии — именно общественная власть и, следовательно — отчуждение масс от этой власти.

          Стремясь подчинить себе всю общественную жизнь до донышка, бюрократия, естественно, обратным образом сама старается не допустить контроля масс за своим бытиём. Иначе при таком допуске она на деле перестала бы быть бюрократией, а превратилась в обычное подотчётное народу чиновничество. Ведь только отсутствие указанного контроля и создаёт ситуацию её господства. Это господство и выражается на практике в том, что бюрократы могут вмешиваться и реально вмешиваются в жизнь управляемого ими населения, а последнее, напротив, лишено возможности влиять на жизнь бюрократов. Свою жизнь оные определяют сами — в своих внутренних взаимоотношениях. Правила которых устанавливаются, разумеется, исключительно самой бюрократией. Она стремится к полному обособлению от рядовой массы населения по своему положению и порядку воспроизводства.

          Обеспечение невооружённости управляемых     Другими основаниями слабости управляемых производителей являлись в древности их невооружённость и отсутствие навыка военного дела. Воинская профессия была преимущественно функцией самих бюрократов; они же нередко монополизировали и право ношения оружия. До той поры, пока вооружения не приобрели промышленного (с точки зрения своего производства) и коллективно-профессионального (с точки зрения их использования) характера, до той поры, пока армия не стала в соответствии с этим рекрутироваться из масс населения, до той поры, наконец, пока не поменялся социальный состав этого поставлявшего солдат населения (крестьян с их бюрократической ментальностью сменили буржуа и рабочие), — до той поры указанные факторы имели немаловажное значение.

          При этом, разумеется, строгость порядков, отлучавших массы от военного дела и оружия, прямо зависела от менталитета соответствующего социума. Понятно, что в древнейших коллективистских обществах, где господство бюрократии идеологически освящалось авторитетом традиции, использование ополчения земледельцев в качестве вспомогательной военной силы являлось вполне допустимым. В то время как в индивидуализированной и нетрадиционалистской Европе соответствующие ограничения, налагаемые на крестьян, были более жёсткими.

          Обеспечение собственной силы     Потакание слабостям противника, с другой стороны, закономерно дополняется у бюрократии пристальным вниманием к повышению собственного силового потенциала. В древние эпохи это преимущественно выражалось в совершенствовании боевой выучки представителей данного класса, а в более поздние — прежде всего в упрочении армии и в совершенствовании и накоплении вооружений. Повышение централизма и организованности бюрократического аппарата как другой путь его усиления не может здесь быть постоянным направлением, ибо далеко не все слои бюрократии заинтересованы в этом: периоды упрочения центра в бюрократических государствах закономерно перемежаются периодами децентрализации (о чём подробнее будет рассказано ниже).

          Что же касается боевой выучки бюрократов как собственно военных, то она повышалась в древности как объективно, сама собой — в силу постоянной силовой борьбы различных бюрократов между собой, непрестанных войн и столкновений в целях грабежа и захвата земель с населением, которое можно было бы обложить данью, — так и в ходе специальных занятий и тренировок представителей данного класса. Поскольку место в аппаратной иерархии и, тем самым, в бюрократическом обществе вообще определяется силой субъекта, то личное воинское мастерство конкретного аппаратчика (как момент этой силы) всегда имело немалое значение в эпоху примитивных (то бишь столь же индивидуальных по своему характеру, как и орудия труда) вооружений и закономерно расценивалось как высшая доблесть. Оттачивание данного мастерства было основным занятием многих представителей класса древних бюрократов, особенно в нетрадиционных, то есть откровенно силовых по принципам своего построения обществах. Например, в Европе

"Феодалы готовились к военной службе с детских лет. Сначала сыновья феодалов обучались умению ездить верхом и владеть оружием, а затем они отправлялись к своему сеньору, становились его оруженосцами и принимали участие в военных походах. В возрасте от 18 до 20 лет юношу-феодала посвящали в рыцари, вручая ему шпоры и меч во время особой церемонии, на которой присутствовали родственники посвящаемого и приглашённые гости. Обучение рыцарей военной службе на этом не заканчивалось. Оно продолжалось и в военное, и в мирное время. Короли, императоры и крупные феодалы регулярно устраивали состязания (турниры), во время которых в присутствии множества зрителей рыцари сражались друг с другом (и один на один и целыми отрядами)" (9, с. 171).

          Равным образом, бюрократия всегда уделяет огромное внимание своим вооружениям и средствам защиты ("жили феодалы в укреплённых замках" — 9, с. 171). Именно её молитвами прогресс вооружений обычно шёл в истории человечества во главе всего остального технического прогресса; хотя бюрократия с какого-то момента, вообще-то, усиленно сопротивлялась этому последнему (ввиду его опасных для её господства социальных последствий) и вынуждена была мириться с ним лишь в той степени, в какой он был необходим для собственного самосохранения отдельных конкретных государственных аппаратов в их не прекращавшейся ни на миг борьбе за гегемонию на мировой политической арене (здесь, конечно, цели данных аппаратов вступали в противоречие со средствами их достижения, ибо вместе с техническим прогрессом неизбежно развивалась и могильщица бюрократии — буржуазия).

          2. Организация компенсационного воспроизводства бюрократии

          Что такое компенсационное воспроизводство     В предыдущем параграфе речь шла о социальном воспроизводстве бюрократии или, иными словами, о воспроизводстве условий, благоприятных для её бытия, обеспечивающих её гегемонию в обществе. То есть речь шла, по сути, о действиях данного класса, направленных на воссоздание и поддержание указанных условий. Теперь же стоит упомянуть и о натуральном воспроизводстве аппаратчиков — не их специфического положения в обществе, а их естества, то бишь самих управленцев как таковых, как элементов соответствующей метачасти.

          Это воспроизводство, как отмечено выше, распадается на два подтипа. Во-первых, на воспроизводство в сугубо конкретном смысле, связанном с потреблением материальных благ и, соответственно, некоторой организацией распределения оных в обществе. А во-вторых — на воспроизводство в плане восстановления численности бюрократического аппарата, убывающей ввиду естественной и неестественной смерти его представителей. Выражаясь вполне уместным здесь языком биологии, бюрократы должны воспроизводиться и как индивиды, биологические организмы — ежедневно питаясь, и как вид, то есть каким-то образом плодясь и размножаясь в пределах своей ниши обитания.

          В настоящем параграфе будет рассмотрен пока лишь порядок воспроизводства бюрократии как вида, причём только в его простейшем варианте, то есть без учёта всех тех нюансов, которые вносятся в этот порядок внутренним развитием аппарата: о данных искажениях, усложняющих общий процесс, я напишу, естественно, чуть позже.

          Основной принцип     Для осуществления любой общественной функции в известном объёме требуется определённый контингент функционеров. При нехватке их числа исполнение данной функции и тем самым само бытие общества ставится под угрозу. Но откуда может взяться указанная нехватка? Что порождает необходимость самого процесса кадрового воспроизводства, то бишь периодического пополнения рядов аппаратчиков?

          Если исключить собственные потенции бюрократии к разрастанию (связанные со стремлением каждого начальника безгранично увеличивать число своих подчинённых — не соразмерно росту управленческих задач, а в целях максимального расширения личной социальной опоры, то бишь власти), то разрыв между собственно общественной потребностью в управлении и числом аппаратчиков может быть следствием лишь двух процессов: роста оной потребности и убыли членов аппарата. Оба эти процесса (в отличие от вышеозначенной субъективной тяги бюрократии к разрастанию) всегда имеют результатом дефицит кадров и выдвигают объективную проблему приведения их численности в соответствие с нуждами общества. Встаёт вопрос: каким образом указанный дефицит может восполняться?

          Здесь бюрократы вырабатывают исторически два подхода, отражающих одну уже упоминавшуюся выше принципиальную позицию. О сущности этих подходов будет подробно рассказано ниже; тут я лишь укажу для ясности, что первым из них выступает назначение, а вторым — наследование. Сущность же отмеченной принципиальной позиции заключается в том, что данный процесс воспроизводства аппарата повсеместно контролируется самими управленцами, а не управляемыми. Воспроизводство бюрократии как таковой всегда является самовоспроизводством.

          Значение самовоспроизводства     Данное правило вводится бюрократией, конечно, не случайно. Самоволие, как понятно, вообще представляет собой суть власти, господства, неотъемлемый атрибут бюрократии. Но в рассматриваемом аспекте важно не только это, но и то, на что данная власть направлена. Как писал один из бюрократических вождей, в любой цепи надо выделять ключевое звено, ухватившись за которое, можно вытянуть всю цепь. В роли такого звена в политической системе господства бюрократии как раз и выступает организация процедуры её собственного воспроизводства.

          Бюрократы, конечно, во все эпохи кропотливо чинят препятствия всяческим проявлениям самодеятельности управляемого ими населения, ибо его самостоятельность угрожает их власти. Но в то же время это — лишь угроза, а вовсе ещё не реальный отъём данной власти. Тогда как вторжение масс в процесс формирования аппарата представляет собой уже не что иное, как прямое посягательство подданных на основы бытия бюрократии — на неподконтрольность её населению, то есть именно на саму власть. Для господства управленцев требуется, чтобы управляемые были подконтрольны им, а не наоборот.

          Власть и состоит в том, что отрицает подчинение тем, в отношении кого она осуществляется. Формирование же аппарата по воле масс есть как раз подчинение управленцев управляемым и уничтожение власти первых над вторыми. Поэтому к данной области бюрократия всегда проявляет особое внимание. Прочую художественную самодеятельность своих подданных она ещё может простить, посмотреть на неё при необходимости сквозь пальцы. Но покушения на процедуру самоназначения, самоформирования аппарата для последнего совершенно нетерпимы. Ведь при успехе такой диверсии, повторяю, бюрократия перестаёт быть самой собой, господствующим общественным классом, а превращается просто в чиновничество, в контролируемый каким-то другим классом или гражданским обществом в целом профессиональный слой управленцев. Собственное становление бюрократии исторически в основном только и началось с того момента, как она принялась самостоятельно воспроизводиться, заменив выборность снизу назначением сверху.

          Иерархичность процедуры воспроизводства     Итак, принципом воспроизводства бюрократии является самоназначение. Естественно, оно осуществляется отнюдь не таким образом, что каждый конкретный бюрократ сам себя назначает на ту или иную должность. Самоназначением занимается только весь данный класс в целом (в смысле отстранения им от этой увлекательной процедуры слоя управляемых), да ещё разве что те отдельные бюрократы, которые утверждаются наверху бюрократической пирамиды в результате открытой силовой борьбы. Все остальные члены аппарата, разумеется, в этом не самовольны, ибо находятся на положении подчинённых и в том или ином своём передвижении по служебной лестнице зависят исключительно от воли начальства. Равно как и первичные "назначения" вообще, то бишь включения в состав данного класса управляющих выдвиженцев из других социальных слоёв осуществляются в обществах рассматриваемого типа только волей тех или иных полномочных чинов самой бюрократии.

          Организация этих назначений строится, разумеется, иерархически. Ведь полномочия в бюрократическом аппарате сосредоточиваются неравномерно — чем выше чин, тем их больше. Конечно, иерархи бюрократии (монархи) нередко не в состоянии самостоятельно полностью контролировать весь процесс назначения-воспроизводства своих подчинённых ввиду многочисленности последних, но они (монархи), тем не менее, лично формируют состав верхних эшелонов власти. В свою очередь, представители этой элиты отслеживают назначения на следующих ступенях аппарата, а те — на ещё более нижних и т.д. Кстати, при таком порядке становится понятно, что члены каждого последующего звена подбираются не по принципу преданности интересам, так сказать, народа и не по реальным деловым качествам, а прежде всего — по принципу личной преданности назначающему. Своим положением назначенцы в данной ситуации обязаны патрону; и в сохранении этого положения они также зависят от него, в чём и выражается фактическое господство последнего над ними: их судьба (то бишь социальное положение) находится в его руках.

          Классовое ядро бюрократии     На основании вышеизложенного попутно можно вывести некоторый критерий принадлежности к бюрократии. Общим признаком тут является обладание личностью минимальным объёмом власти. Но внутри данного класса выделяется и некое его ядро, за основу принадлежности к которому надо, видимо, принять уже именно отношение к праву назначения. Тот бюрократ любого ранга, который, будучи сам назначенным на свой пост сверху, имеет вместе с тем аналогичное право назначать на какие-либо управленческие должности и, следовательно, в состоянии влиять на деятельность назначаемых им лиц, контролировать их — является уже представителем классового ядра бюрократии.

          Именно бытие этого круга "назначенцев-назначателей" протекает в системе подлинно бюрократических взаимоотношений, в концентрированно бюрократической среде. Именно у его представителей наиболее полно формируется соответствующая ментальность, стиль жизни и стереотипы поведения. Все крайние страты бюрократии так или иначе испытывают влияния своих окраинных положений. Например, нижние слои, непосредственно контактирующие с управляемым населением, неизбежно опрощаются, сближаются в своих взглядах и образе жизни с народом, а высшие — и, в особенности, иерарх — находятся на исключительном положении абсолютной бесконтрольности. В представителях же своего рода бюрократического "среднего класса" можно усмотреть типичный (теоретический) образец чистого бюрократа.

          Порядок доступа "к телу", то бишь — в ряды     От рассмотрения общих особенностей основного принципа компенсационного воспроизводства бюрократии теперь перейдём к его конкретной процедуре. Точнее, к тому интересному вопросу, откуда бюрократия черпает свои кадры. Понятно, что в рамках самого данного класса замещение высших должностей осуществляется в идеале (без учёта влияний некоторых побочных обстоятельств, о которых речь пойдёт позже) путём продвижения представителей его нижних слоёв. Но само собой разумеется, что на уровне самого нижнего слоя сие становится невозможным, ибо тут кончается бюрократия и начинается управляемое население. Пополнять низовые кадры аппарата приходится уже за счёт выходцев из народа. Такое своё пополнение бюрократия нередко и осуществляет, но всегда, естественно, лишь под неусыпным своим контролем (ведь принципиальным для данного класса является, как отмечалось, не сословное обособление, а самоназначение). Аппарат сам жёстко устанавливает соответствующие правила воспроизводства и непосредственно отслеживает его ход, лично руководя процессом отбора своих новых низовых представителей.

          Например, в средневековом Китае по закону чиновником мог стать любой свободный человек. Для этого надо было лишь сдать некий минимум, экзамен. В Европе в рыцари мог быть посвящён обычный отличившийся воин. В России дворянство жаловалось по заслугам. Впрочем, все эти пожалования титулов и званий, как понятно, представляют собой уже не практические, а лишь формальные включения в класс бюрократии, то есть лишь правовые, юридические закрепления принадлежности к нему, о генезисе и сущности которых будет ещё идти речь ниже. Фактический же переход на положение члена данного класса заключается уже в простом поступлении на службу к какому-либо бюрократу в качестве исполнителя управленческих функций в отношении населения.

          Побочный эффект     Наконец, стоит отметить и то обстоятельство, что пребывание в классе господ-управляющих, даже в низовых его слоях для людей, конечно, предпочтительнее, чем жизнь на положении управляемых: сие влечёт за собой повышение социального статуса и связывается с расширением доступа к материальным благам. Поэтому к такому изменению своей судьбы стремятся многие представители угнетаемых классов. Для крестьянина бюрократического общества голубая мечта всей его жизни обычно состоит в том, чтобы выбиться в начальники и получить право безнаказанно лупцевать по мордасам своих односельчан. Соответственно, в такой менталитетной ситуации у бюрократии имеется широкий выбор кандидатур на замещение открывающихся вакансий. При этом закономерно, что чаще всего наверх выдвигаются наиболее способные и энергичные, но вместе с тем беспринципные и агрессивные представители социальных низов (так сказать, "элита"). Что способствует в конечном счёте усилению потенциала самой бюрократии как класса в её борьбе с прочими социальными слоями за доминирование в обществе.

          3. Характер политической борьбы и государства

          Аппарат бюрократии — аппарат государства     Организация бюрократического общества, как отмечалось, отражает в своих формах организацию самих управленцев. Эти же последние представляют собой "в одном лице", во-первых, класс бюрократии, а во-вторых, государственный аппарат. Политическое устройство данного государства является в итоге не чем иным, как устройством бюрократического аппарата, который, как уже известно, имеет иерархическое строение.

          Это иерархическое организационное строение бюрократия приобретает по своей функционально-социальной природе, будучи аппаратом управления и, одновременно, власти. Причём выстраивается в данной форме она, с одной стороны, объективно, а с другой — субъективно. То есть, во-первых, вовсе не в результате каких-то сознательных усилий бюрократов по строительству управленческого аппарата, адекватного его функции и общественным нуждам. Становление иерархии происходит тут не по заранее намеченному кем-то плану, а само собой, естественным образом, по итогам простой силовой борьбы. Но, во-вторых, саму эту борьбу ведут не автоматы, а люди, разумные существа, осознанно добивающиеся определённых целей — в данном случае как раз господства в обществе, повышения личного статуса, улучшения своего материального положения. Таким образом, поведение бюрократов как индивидов есть субъективно обусловленный процесс; однако конечный результат столкновения многих подобных процессов, той броуновской борьбы за власть, которая постоянно идёт в среде бюрократии и носит в своей основе силовой характер, является сугубо объективным и неминуемо сводится к кристаллизации организации данного класса в целом в виде стандартной аппаратной иерархии.

          Две формы борьбы     Формы междоусобной бюрократической борьбы за место у кормила весьма различны. В чистом виде эта борьба проявляет себя как открытое силовое (военное) столкновение борющихся за доминирование в конкретном обществе группировок бюрократов. Однако такая ситуация характерна вовсе не для стабильного бытия аппарата, которое нас тут только и интересует, а лишь для процесса его становления (речь, как понятно, идёт об одном каком-то аппарате, включающем в себя противоборствующие группы в качестве своих подчастей, в то время как взятые сами по себе, не в качестве таких подчастей, они уже могут представлять собой отдельные аппараты — в случае войны двух государств). Факт открытого столкновения означает наличие в обществе нескольких автономных центров силы и власти. При такой борьбе отсутствует устойчивое состояние, нет единства аппарата, начальствования и подчинения, то есть собственно управления как функции (последнее тут имеется только в рамках самих соперничающих группировок). Открытая силовая борьба и является выяснением принципиального вопроса — кто начальник, а кто дурак. Лишь с его разрешением происходит выстраивание аппарата как единого устойчиво функционирующего и иерархически организованного организма.

          Таким образом, военное столкновение всегда является меж-, а не внутриаппаратной борьбой, хотя в результате её и может произойти слияние сторон в рамках одной управленческой структуры; при этом побеждённый подчиняется победителю. Борьба же внутри одного аппарата не может быть открытой и откровенно насильственной. Но это вовсе не значит, что её нет вообще. Бюрократы борются за власть постоянно, ибо удерживается на своём месте или даже достигает высшего лишь тот из них, кто действует. Только средства и способы этой внутриаппаратной борьбы имеют уже не непосредственно силовой, а скрытый характер, принимая формы подковёрных интриг, подсиживания и пр.

          Поскольку указанная борьба протекает в рамках устойчивого существования аппарата, то есть в условиях достаточно стабильного распределения сил его членов, то всякий нижний чин может пробиться здесь наверх, лишь расширяя объём своих личных связей, добиваясь протекции, благожелательного отношения сильных мира сего — начальников, а также каким-то образом оттесняя с дороги, обрубая личные связи и пороча в глазах начальства соперников. По форме данная внутренняя грызня бюрократов между собою представляет не что иное, как борьбу за должность, а по содержанию — за тот или иной баланс сил в аппарате, вес и влияние конкретных групп и отдельных личностей. Реально этот вес выражается в чистом виде (то есть без учёта деформаций внутриаппаратных отношений, связанных с их развитием, о котором пойдёт речь ниже) в численности и собственном весе поддерживающих данного бюрократа других членов аппарата, то есть в количестве и качестве его личных связей.

          Неизбежные результаты борьбы     Бюрократия по происхождению и своей функциональной природе — класс аппаратчиков-управленцев. Далее будет показано, как она изменяет в ходе текущей жизнедеятельности эту свою исходную сущность, как её социальное бытие постепенно отрывается от функционального основания в нечто самостоятельно сущее. Но в игнорирующем пока эти деформации абстрактном идеале (а также и в конкретной практике многих бюрократических обществ, находящихся на определённых стадиях отмеченного искажающего развития) вся сила конкретного бюрократа заключается в его должности, в личных связях с другими членами аппарата. Он не имеет никакого автономного классового существования сам по себе, ибо, вылетая из "обоймы", теряя должность, одновременно перестаёт быть бюрократом, теряет силу, то есть свой кусочек власти. Просто потому, что бюрократия в целом не терпит такой автономии и наличия каких-то самостоятельных центров (и даже "кусочков") власти вне самой себя.

          В результате если какой-то бюрократ проигрывает во внутриаппаратной борьбе, в искусстве плетения интриг как её важном методе, то он, повторяю, теряет должность, а с ней в решающей степени и своё значение и влияние. Правда, последние ещё могут сохраняться у него в неформальном виде — в его многочисленных личных связях (если последние успевают за время его пребывания в аппарате реально сформироваться именно как личные, а не просто должностные). Поэтому проигрыш конкретного бюрократа и его уход с политической сцены нередко довершается разгромом и его клана, то есть зависимых от него бюрократов, связанных с ним указанными личными связями. Важно, что такое политическое устранение, вытеснение одних групп другими тяготеет тут по своему содержанию к абсолютному. Оно обычно старательно доводится до логического конца, порой даже — до физического устранения проигравших.

          Внутренняя борьба бюрократии (впрочем, как и внешняя) представляет собой политическую борьбу политических по своему бытию субъектов. Её закономерными результатами являются метаморфозы в политическом положении этих субъектов. Но поскольку никакого другого содержания (например, экономического, как у буржуа) у их бытия нет (ибо отсутствует иное, автономное к политическому, положение бюрократов в обществе), то данное политическое изменение статуса всегда оказывается окончательным и исчерпывающим. То есть определяющим собой и общее изменение социального положения индивида в обществе. В отличие от этого та же буржуазия, повторяю, является экономическим, а не политическим классом, отчего отдельный буржуа теряет своё классовое лицо, ударяет им, так сказать, в грязь вовсе не в силу какого-либо политического фиаско, а лишь в результате чисто имущественного разорения.

          В итоге распределение сил в бюрократическом аппарате складывается таким образом, что приобретает иерархический характер. Здесь не может случиться так, чтобы нижние чины были сильнее высших или чтобы долгое время сохранялись разные устойчивые центры силы. Стоит кому-то получить минимальное преимущество, как частичный успех тут же развивается и доводится до тотального преобладания. Поэтому только иерархия является формой устойчивого состояния бюрократии.

          Выше я уже постулировал необходимость иерархической организации данного класса с точки зрения как потребностей исполнения им функции управления, так и по объективным итогам его внутренней борьбы. Теперь можно дополнить, что на ту же мельницу льют воду и жизненные интересы самих борющихся за власть бюрократов: в условиях, имеющихся в бюрократическом аппарате, его члены не могут не уничтожать своих потенциальных и реальных конкурентов, ибо иначе будут уничтожены сами. Просто власть — это такая штука, которая при дележе исчезает в отношении тех, с кем ты ею сдуру поделился.

          Обнажённость целей политической борьбы     Стоит обратить внимание читателя и на то, что борьба бюрократов между собой и с населением носит весьма непосредственный характер. Что касается населения, то оно попросту угнетается и подавляется бюрократией. Последняя защищает своё особое положение прямым насилием, почти никак его не маскируя (в отличие от буржуазии), ибо маскировка тут попросту невозможна. Конечно, в защиту своего привилегированного положения и грабительской политики бюрократия выдвигает и какие-то идеологические оправдания мистического и практического характера. В последнем случае используются обычно ссылки на интересы социума. Бюрократия очень любит выступать от имени народа и рассуждать о высших целях и благе управляемого ею общества, о коих она якобы денно и нощно печётся и хлопочет, не покладая рук. Но в целом в отношениях масс и бюрократов нет ничего загадочного и требующего хитроумного научного анализа, в котором нуждается, например, феномен капиталистической эксплуатации. Указанные отношения просты и понятны в конечном счёте даже тёмному крестьянину. Шкурные интересы бюрократии высвечиваются в её действиях сами собой, не требуя рентгена; средства и способы защиты этих интересов вульгарны и откровенны и сводятся, по преимуществу, прямиком к демонстрации (посредством парада на каком-нибудь открытом пространстве, желательно — центральной площади столицы) или натуральному применению здоровенного волосатого кулака.

          Столь же проста и организация внутренней борьбы представителей описываемого класса. Её целью для каждого из них является упрочение своего личного положения в аппарате, то есть повышение иерархического статуса, от которого зависят масштабы доступа аппаратчика к потреблению различных материальных благ. Средствами же внутриаппаратной борьбы тут выступают, в конечном счёте, откровенно силовые факторы.

          Продвижение по бюрократической служебной лестнице при этом является тем, что принято называть карьерой, а описанная "подковёрная" борьба бюрократии — деланием этой карьеры. Главная ценностная установка любого бюрократа — карьеризм. Карьеризмом обычно именуют лесть, угодничество, интриганство и пр., но всё это лишь методы борьбы за карьеру, которая тут и выступает собственно целью. Указанное специфическое поведение определяется как карьеристское именно только с точки зрения его конечной цели.

          Форма государства     Таким образом, иерархия представляет собой ту единственную форму организации бюрократии, в которой она только и может стабильно существовать и становление которой к тому же является закономерным результатом внутренних взаимодействий в бюрократическом аппарате. Нормальное устойчивое состояние данного класса требует доминирования в его среде определённых групп и лиц, то есть уничтожения возможностей политической борьбы и конкуренции. Поэтому демократия не может быть формой организации бюрократии.

          Во-первых, демократия не может быть такой формой в глобальном смысле, то есть в силу самого общественного положения бюрократов и характера их отношения к обществу. Тут демократические формы правления исключаются абсолютно, по определению, ибо ведут попросту к гибели бюрократии как класса. Демократия как раз и есть набор методов и структур, позволяющих массам контролировать своих управляющих, а тем самым — лишающих последних власти, превращающих их из господ в слуг "народа". Во-вторых, бюрократия не допускает каких-либо демократических норм и во внутренних взаимоотношениях своих представителей. Принцип оных отношений — иерархия. Сама собственная организация бюрократии — это система начальствования-подчинения, сюзеренитета-вассалитета.

          Но организационная форма данного класса, повторяю, одновременно выступает и формой организации бюрократического государства. Последнее тем самым закономерно является тоже иерархическим. В переводе на язык политики такая форма государства называется монархией, а верховный иерарх госаппарата подобного типа — монархом. Поскольку по закону неделимости власти основной её объём стремится к сосредоточению на верхней "смотровой" площадке бюрократической пирамиды, а государство здесь и является аппаратом бюрократии (то бишь указанной геометрической фигурой), то вождь бюрократии с немалым основанием может утверждать, как небезызвестный король-солнце: "Государство — это я."

          Особенности региональных государств     Монархия является общей формой бюрократических государств, характерной для всех их вариантов. В то же время в истории имелись и особые разновидности этих монархий, различавшихся главным образом объёмами власти, сосредоточенной в руках конкретных аппаратов управления (естественно, прежде всего — в лице их верховных иерархов). Основной водораздел в этом плане пролегал между европейскими и азиатскими (в особенности, древневосточными) монархиями; последние в науке именуются деспотиями.

          В чём заключался и откуда проистекал пресловутый восточный деспотизм? Неужели бюрократии Азии (а также Африки, Мезоамерики и пр.) были более сильны в военном плане, чем европейские? Отнюдь. Различие их положений определялось вовсе не силовыми факторами. Но чем же тогда?

          Чтобы понять это, необходимо для начала уточнить само содержание выражения "объём власти". Поскольку власть есть способность навязывать свою волю людям, то и объём власти есть не что иное, как масштабы данной способности. Эти масштабы могут быть оценены по трём основным параметрам. Во-первых, в разрезе простого соотношения сил управленцев и управляемых. Во-вторых, по степени вмешательства первых в дела вторых, то есть по числу функций управленческого аппарата. В-третьих, по степени произвольности действий бюрократов (и, в частности, монархов) при исполнении ими управленческих задач. Понятно, что все эти три параметра в истории тесно коррелировали друг с другом — при ведущей роли первого из них, — но в то же время обладали и самостоятельным бытиём и значимостью. При этом фактор простой силы был, если можно так выразиться, абсолютной (сила или была, или её не было) и постоянной (содержательно одинаковой во всех регионах) величиной, а вот факторы функциональной насыщенности управления и его произвольности — относительными и переменными. По показателю силы — как простому количественному и тем самым "интернациональному" параметру — монархии Востока, конечно, принципиально ничем не отличались от монархий Запада: сильные везде были сильны, а слабые — слабы. Типовые (качественные) различия государств Азии и Европы были связаны прежде всего именно с указанными переменными величинами. А последние распределялись в соответствующих регионах прямо (для числа функций) и обратно (для произвольности управления) пропорционально степени традиционности и естественности власти.

          Масштабы вмешательства региональных бюрократий в жизнедеятельность управляемых ими обществ, естественно, напрямую зависели от традиционности и естественности коллективизма данных социумов, то есть от характера господствующей ментальности их членов и от объёма исторически закреплённых за общественной властью полномочий. Понятно, что наиболее функционально насыщенной в этом плане была власть и деятельность древнейших управленцев Востока, унаследовавших свои права и место в социумах непосредственно от неоклассических или первичных родственных родов. Немало власти перепало и аппаратам всех тех первичных государств, что возникли естественным путём (то есть на базе мощных скоплений высокой плотности и численности) и закономерно отразили в своём устройстве не только традиции древнего, но и приобретения нового коллективизма. И, напротив, крайне "обделёнными", прямо-таки "сиротскими" были положение и доля чисто политических европейских владык. В этом плане "азиаты", конечно, заметно превосходили последних, отчего западные монархии и оцениваются современными исследователям как менее деспотичные, чем восточные.

          Но с другой стороны, если сравнить государства данных двух регионов по степени произвольности действий их бюрократий, то легко обнаруживается, что в этом отношении, наоборот, восточные деспоты уступали европейским королям (разумеется, при накоплении последними достаточной реальной силы). Опирая свою мощь на традицию, владыки Азии одновременно и сами были подотчётны этой традиции, они были вынуждены соразмерять свои действия с требованиями народного менталитета, рассматривавшего их как слуг общества. В то время как в Европе монархи исходно не были обязаны населению ни чем, кроме своего собственного меча, отчего и вели себя соответственно, сообразуясь лишь с собственными интересами (да разве что ещё с аппетитами тех ростовщиков, к которым в позднее средневековье они повадились запросто забегать на огонёк с заманчивыми деловыми предложениями типа: "Слышь, подбрось трёшник на солдат! Награблю — верну").

          При всём том второй фактор был, конечно, важнее, чем третий. Понятно, что те бюрократии древности, которые не просто воевали, а ещё и администрировали или, более того — занимались непосредственным регулированием хозяйственной деятельности масс, в итоге плотнее держали руку на пульсе народной жизни, располагали бОльшими ресурсами и по всем статьям выглядели могущественнее своих западных коллег. Тем не менее ещё раз подчеркну, что деспотизм Востока являлся результатом не особой мощи здешних деспотов, но, напротив, сама эта их особая мощь была следствием деспотизма традиции, отводившей данным деспотам и их аппаратам роль тотально руководящей и направляющей силы восточного общества.

          Общность содержания     При всей значимости вышеописанных различий азиатских и европейских бюрократий-государств для конкретных судеб возглавляемых ими обществ, данные различия всё же являлись лишь различиями форм, а не содержания. Повсеместно бюрократия организовывалась по большому счёту соответственно своей природе: везде имелись начальствование-подчинение, сюзеренитет-вассалитет. Различались лишь внешние очертания взаимоотношений сюзеренов и вассалов.

          Среди советских учёных господствует такое мнение, что отношения сюзеренитета-вассалитета это одно, а отношения господства-подчинения в бюрократическом аппарате — нечто совсем другое. Сие отражает привычку определять отношения сюзеренитета-вассалитета не по их содержанию, а по некоторым моментам их формы, характерным исключительно для Европы. Если эти моменты где-то не обнаруживаются, то тем самым отрицается и существование указанных отношений. Приведу характерную цитату. На Востоке

"Класс феодалов подразделялся на группы и категории людей, которые чаще находились в вассальной зависимости не от своего сюзерена (что же это за сюзерен такой? — А.Х.), а от императора или чинов бюрократического аппарата (вот это и есть сюзерены — А.Х.)" (19, с. 9).

          Беда советской науки в том, что институт сюзеренитета-вассалитета она отождествляет лишь с отношениями зависимости каких-то мистических земельных собственников, с поземельными отношениями, а вовсе не с реальными иерархическими связями внутри бюрократического аппарата. Класс бюрократов для неё есть класс "феодалов", которые понимаются не как управленцы, а как землевладельцы. Советские учёные повсюду ищут некую поземельную зависимость, и если таковой не находят, то становятся в тупик и начинают рассуждать об отсутствии "феодализма" (на том же Востоке, например) или, по крайней мере — сюзеренитета-вассалитета.

          Отношение к населению     Об особенностях монархического отношения к населению я написал в разделе, посвящённом античности. Поэтому буду краток. В монархии вместо гражданства имеется подданство. Политический статус индивида определяется его отношением к бюрократическому аппарату, а в самом последнем (в идеальном варианте) — степенью приближённости к верховному иерарху.

          Право     Право есть нормы общежития, обязательные для исполнения в обществе. Правовой порядок устанавливается насильственно и поддерживается силой. Весь вопрос лишь в том, кто его устанавливает и охраняет, то есть каков характер класса, доминирующего в конкретном социуме. Особенности правовой системы, естественно, отражают особенности организации этого класса. Бюрократия, как известно, является чисто политическим классом, структурированным в соответствии с силой его отдельных представителей. Все права здесь и по объёму, и по полномочиям законотворчества распределяются пропорционально этой силе и достигают своего максимума в высшей инстанции.

          Понятно, что тот, в чьей власти находится издание законов, имеет и все возможности к тому, чтобы их отменить или попросту пренебречь ими в своей практической деятельности. В условиях господства бюрократии, которая, во-первых, довлеет над управляемыми, а во-вторых, внутри себя стратифицирована по признаку силы, законодательство нередко носит чисто идеологический, пропагандистский характер. На деле же тут правит простая сила (то есть господствует так называемое "право сильного"), процветает беззаконный произвол. Поскольку сила бюрократа заключается в его личных аппаратных связях, то и закон тут всегда оказывается на стороне того, кто обладает бОльшим числом этих связей. В бюрократическом обществе неукоснительно исполняются только те законы, которые охраняют гегемонию самой бюрократии, то есть — репрессивные в отношении масс. А также отчасти и те, что регламентируют внутренние взаимоотношения самих аппаратчиков, гарантируя стабильность их собственного бытия.

          1. Стратификация бюрократии

          Внутренние действия     Выше рассмотрены политические интересы (мотивы поведения и его содержание) бюрократии, которые характерны для неё в целом, то есть выражаются в её общем отношении к управляемым и свойственны всем бюрократам вообще и каждому из них в отдельности. Но помимо этих внешних взаимодействий бюрократии с прочими общественными слоями, имеются ещё и её внутриклассовые взаимодействия, которые также сказываются на организации данного класса и всего возглавляемого им общества. Сущность этих внутренних действий бюрократии в отношении самой себя и надо теперь выяснить.

          Неоднородность бюрократии     Для того чтобы в рамках какого-либо объекта имели место некие внутренние взаимодействия, этот объект, естественно, должен быть внутренне раздельным — как в пространственном, так и в качественном смысле. Происхождение внутренних взаимодействий бюрократии, соответственно, связано с её неоднородностью. Будучи в классовом смысле единой, она, однако, внутри себя подразделяется на различные группы и слои: во-первых, иерархически и, во-вторых, на почве специализации в управлении разными сферами общественной жизни. В первом случае имеются высшие и низшие слои, начальники и подчинённые (старшие и младшие писцы, герцоги и бароны, статские советники и коллежские асессоры и т.д.), а во втором — администраторы, военные, хозяйственники и идеологи. При этом иерархические отношения пронизывают собою и профессиональные отряды управленцев, а также выражаются в положении (статусе) данных отрядов друг относительно друга в обществе. Для нас важно, что как различия положений на иерархической лестнице власти, так и профессиональные особенности указанных подгрупп бюрократии имеют своими последствиями некоторые расхождения в содержании их социальных и политических интересов, а также в тех средствах, которые находятся в их распоряжении, и в тех способах, коими они в состоянии данные свои интересы отстаивать.

          Отличие профессиональных и иерархических подгрупп     Вместе с тем надо заметить, что неоднородность неоднородности рознь. Иерархическое расслоение имеет, разумеется, иную природу, чем профессиональное.

          Профессия есть на деле функция и поэтому она объединяет и сплачивает людей общностью их положения и интересов. Соперничество таких сплочённых профессиональных групп бюрократии по своему характеру близко к собственно классовой борьбе за власть и привилегии. Существо дела здесь, повторяю, заключается в наличии у каждой данной группы своей общественной функции, отличающей её от всех прочих подобных образований. Профессиональные страты бюрократии могут бороться между собой за место в общественной иерархии, у кормушки распределения благ, но независимо от успешности этой борьбы, то есть и в случае победы, и при поражении оные группы неизменно остаются самими собой в своей специальной определённости. Выше исследовалось, например, как гегемония администраторов, военных или жречества (в его хозяйственной или идеологической ипостасях) сказывалась на жизни управляемых ими обществ; в особенностях данных обществ при этом выражалась именно имманентно присущая указанным отрядам управленцев профессиональная специфика.

          Иерархические же слои бюрократии различаются не функционально, а чисто социально. Они обладают разными объёмами власти, занимают каждый своё положение на ступеньках "зиккурата", но функция у них остается везде и всюду одна и та же — управленческая. Разумеется, тут имеется своя противоположность интересов различных слоёв, связанная с их местом в иерархии. Низы бюрократии, безусловно, как-то противостоят её верхам, то есть обладают вполне специфическими интересами в отношении устройства общества, которые и стремятся отстаивать всеми имеющимися в их распоряжении средствами (тихой сапой, саботажем и пр. — вплоть до открытого бунта). Но весь фокус здесь заключается в том, что каковы бы ни были эти интересы низовых слоёв, в конечном счёте они сводятся лишь к борьбе за сохранение и упрочение своего положения, то есть к борьбе за власть; и стоит им только в этой борьбе победить, добиться своего, как низы в итоге на деле попросту становятся верхами и в корне меняют свою прежнюю ориентацию.

          В силу этого сопровождающие данную борьбу низов и верхов общественные метаморфозы носят циклический характер. Тут наблюдается, если можно так выразиться, "эффект качелей". Тот, кто, находясь на нижних ступеньках аппаратной иерархии, вчера боролся за власть, тот, кто требовал изменения устройства общества путём перераспределения власти и благ в пользу низов, сегодня, добившись своего, то есть превратившись в представителя высшей страты, вдруг обнаруживает, что ситуация теперь кардинально иная, что быть наверху совсем не так уж плохо, как это ему прежде казалось снизу. За изменением характера социального бытия подобных индивидов неизбежно следует и смена их интересов и убеждений. Из пламенных борцов с привилегиями они на удивление оперативно перекрашиваются в столь же идейных их защитников и вообще в ярых сторонников тех порядков, которые прежде ими же и ниспровергались.

          Так происходит соперничество иерархических слоёв, взятых в целом. Но каждый бюрократ борется за место под солнцем и сам по себе — индивидуально. Данная борьба также представляет собою борьбу за власть, но не замахивается при этом на переустройство общественного порядка. Её целью является изменение личного положения конкретного бюрократа в аппаратной иерархии — и только. Она ведётся не силами объединённого общими интересами целого слоя бюрократии, а силами отдельных кланов, представляя собою столкновения в рамках одного уровня власти: конкретными конкурентами тут являются не столько высшие и низшие слои, сколько представители одного слоя. Каждый из них старается занять более привилегированное, властное положение. Однако это уже феномен не общественной, а сугубо личной жизни бюрократов, который поэтому нам мало интересен. От перемены слагаемых сумма в данном случае не меняется. Смена личного состава аппаратов не сказывается на общих правилах игры, то есть ни на устройстве самого аппарата, ни на порядке общественной организации.

          Разность интересов иерархических слоёв     Таким образом, для общества значима лишь междоусобная борьба иерархических слоёв бюрократии, взятых как целостные совокупности, как своеобразные "субметачасти" данной метачасти общества. Их особые интересы, отражающиеся в этой борьбе, мне и следует очертить ниже.

          В самом общем виде бюрократия иерархически расслаивается на "верхи" и "низы", отчего указанные специфические интересы иерархических слоёв наиболее зримым, а также весомым и грубым образом выражаются в столкновениях центральной власти и масс рядовых аппаратчиков, вождей класса — и его офицеров и рядовых. Члены каждой из этих страт, естественно, стремятся к упрочению и улучшению своего частно-группового положения, а поскольку оное определяется силой, то таковые упрочение и улучшение достигаются тут только путём относительного перераспределения между слоями сил и влияния в обществе. Верхи бюрократии закономерно заинтересованы в полной централизации власти и соответствующей тотальной зависимости от себя низовых членов аппарата, а последние, напротив, выступают за стабилизацию своего существования, за ограничение произвола верхов в отношении себя, то есть, по сути — за ограничение их власти в свою пользу. Это коренное противостояние слоёв бюрократии, обусловленное самим их положением в иерархической системе власти, определяет все их внутренние взаимоотношения. При том, конечно, что весь данный класс в целом всегда выступает единым фронтом в рамках борьбы с угнетаемыми производителями (о чём никогда не надо забывать).

          Взаимоотношения профессиональных слоёв     Профессиональные группы управленцев выстраивают свои взаимоотношения в обществе соответственно своим функциям и связанной с этими функциями силой. Идеологи, например, как не авторитетные в силовом смысле по роду своей деятельности слои, обычно поддерживают с прочими слоями бюрократии отношения мирного сосуществования и сотрудничества. Они чаще всего претендуют не на светскую власть, а лишь на власть над умами и душами прихожан. В тех же редких случаях, когда духовные вожди становятся во главе государств (Римское папство, деятели ислама и пр.), они одновременно превращаются на деле и в администраторов, и в военачальников. Для нас важно, однако, что идеологи могут автономно существовать как слой в рамках бюрократии вообще, не сливаясь с другими её слоями и не принимая на себя посторонних функций, то есть не теряя своего профессионального лица.

          Сложнее складываются взаимоотношения администраторов и военных. Администраторы закономерно претендуют на власть в обществе вообще, ибо они и являются собственно управленцами по своей природе. Но при всём при том бюрократическое управление, как отмечалось, основывается на силе, из чего неизбежно проистекает некоторое противоречие. Функционально власть тут должна принадлежать администраторам, но фактическая сила и, следовательно, реальная власть, тем не менее, нередко находится в руках военных. Поэтому между двумя данными слоями неизбежно разворачивается борьба (там, где они сосуществуют как обособленные в рамках одного социума), и дело обычно кончается тем, что высшие иерархи-победители взваливают на свои хрупкие плечи исполнение обеих данных профессиональных обязанностей. Военная власть в бюрократическую эпоху вынуждена заниматься также и администрированием, то есть общим управлением, а администраторы остаются у руля лишь постольку, поскольку становятся одновременно и военачальниками, контролирующими войска.

          Отсюда вытекает, что реально в бюрократическом обществе стабильно могут сосуществовать лишь две профессиональные группы управленцев-бюрократов: административно-военная и идеологическая (о профессиональном отряде хозяйственников я тут умалчиваю, ибо для собственно бюрократической эпохи выделение узких специалистов данного профиля было нехарактерно: достигнутый уровень развития экономики в основном не требовал такой специализации управления).

          Особенности профессиональных слоёв     Об особенностях профессиональных отрядов бюрократии и о той роли, которую эти особенности играют при оформлении возглавляемых данными отрядами социумов, я уже писал в третьей части настоящего сочинения. Здесь, однако, возможно осветить и новые грани указанной темы. Естественно, при этом интересны далеко не все особенности профессиональных слоёв вообще, а только те из них, которые проявляются в отношении устройства общества. А в этом отношении в древности, в основном, проявлялись лишь особенности администраторов и военных, то есть тех групп, которые по своей природе обязательно имеют отношение к власти и управлению. При этом основное их различие заключается в том, что первые по происхождению и менталитету являются прежде всего управляющими, а потом уже власть имущими, а вторые — наоборот. И те и другие суть бюрократы, но администраторы — больше чиновники, а военные — больше силовики.

          Соответственно разнятся и их подходы к обществу, различаются поведение и идейные установки. Администраторы больше напирают на свою управленческую функцию, а военные — на силу. Первые утверждаются в обществе преимущественно путём тотального вмешательства в его жизнедеятельность, путём подавления самостоятельности управляемых и переключением максимума организаторских функций на себя. Вторые больше предпочитают бряцать оружием и совершенствовать воинскую выучку, а также обезоруживать крестьян.

          Естественно, чиновничий подход в истории чаще встречался в Азии, а чисто рэкетирский — в Европе. Бюрократы-азиаты стремились именно управлять, а европейские владыки были озабочены только своевременным сбором дани-налога да внутренними разборками, связанными с дележом облагаемых территорий. Соответственно, только на Востоке, в рамках классической чиновничьей империи — Китая, могла возникнуть и экзаменационная система замещения должностей, высок был авторитет образования. В то время как на варварски-силовом Западе бароны являлись по большей части лишь простыми разбойниками, без зазрения совести промышлявшими грабежами на дорогах и не знавшими зачастую даже элементарной грамоты. Им показалась бы смешной сама мысль о каком-то ином авторитете и праве, кроме авторитета и права непосредственной силы, мысль об иных ценностях, кроме величины кулака и степени его волосатости. В Китае же всерьёз рассуждали о благе народа, об обязанностях правителя в отношении подданных, о хорошем и дурном управлении и прочих деликатных предметах. О которых вплоть до нового времени не принято было говорить в приличном европейском обществе.

          2. Развитие внутриклассовых отношений бюрократии

          Содержание борьбы иерархических страт бюрократии     Итак, класс бюрократии внутри себя расщепляется на ряд иерархически соотносящихся слоёв, выражаясь обобщённо, на верхи и низы, на центральный и местные аппараты управления (понятно, что упоминание лишь двух данных групп не отражает всей полноты властно-управленческой дифференциации, являющейся зачастую гораздо более детальной: у "зиккурата" может быть много ступенек). Интересы указанных страт находятся в прямой оппозиции друг к другу. Содержательно эти интересы одинаковы: каждый слой стремится к самосохранению. Но их расположение на бюрократической лестнице таково, что данное стремление сталкивает их лоб в лоб. Стабильность бытия подчинённых прямо пропорциональна их независимости от начальников, центра (естественно, при прочих равных условиях). И наоборот, прочность позиций центральной власти зависит от того, насколько она контролирует низы аппарата.

          Но в чём состоит этот контроль? Как уже известно, в решающей мере он сводится к праву начальников назначать своих подчинённых. В этом выражается кардинальная зависимость последних от первых. Власть в полном объёме имеется лишь там, где судьба нижнего чина и само его пребывание в аппарате определяются волей высшего. Только в этом случае достигается наибольшая централизация управления и наивысшая устойчивость аппарата. Жёстко подчинённый единой воле руководства, а в конечном счёте — воле верховного иерарха, данный аппарат в таком своём виде представляет собою монолитный механизм, идеальный проводник решений центра на места. Понятно, что положение центра при этом также является наиболее устойчивым.

          Но зато незавидным оказывается положение самих местных, низовых бюрократов и даже вообще подавляющего большинства данного класса: ведь высокопоставленные чиновники также являются подчинёнными и в любой момент могут быть подвергнуты опале. Им постоянно приходится задирать головы вверх, отчего начинают болеть шеи. Бытие масс бюрократии при полной централизации, будучи максимально гарантированным от поползновений снизу, взамен становится максимально же незащищённым от произвола сверху. Это, конечно, никак не может прийтись им по вкусу и вызывает естественное сопротивление, попытки выйти из-под всеохватывающего контроля центра. Как бюрократия в целом стремится в своём воспроизводстве быть независимой от населения, так и нижние её слои добиваются того же в отношении высших.

          Эта борьба в конечном счёте сводится к отрицанию самой основы власти верхов — принципа назначенчества. Ведь именно последний является главной причиной указанных зависимости и нестабильности положения бюрократических масс. Разумеется, этот принцип отрицается ими вовсе не в пользу выборности управленцев населением: бюрократия отнюдь не склонна к суициду и не рвётся самоуничтожиться как класс. Идеалом масс аппаратчиков является, конечно, не демократия, а просто замена назначения сверху самоназначением каждого отдельного бюрократа непосредственно на его рабочем эксплуататорском месте. То есть на деле — гарантированность, неотъемлемость, независимость его социального положения от ударов судьбы в виде непредсказуемых капризов начальства или подводных течений интриг коллег по "творческому цеху".

          При этом понятно, что низовые члены аппарата вовсе не выступают так уж категорически против полезной для них инициативы начальства, то бишь — повышений по службе (в этом отношении они готовы предоставить верхам все необходимые полномочия и, соответственно, господство над собой); они категорически не согласны лишь с практикой понижений статуса, с изгнаниями с достигаемых в кропотливой борьбе рубежей. Массовая бюрократия воюет не с назначенчеством как таковым, а только с его неприятной для себя стороной.

          Ввиду широкой распространённости таких устремлений в среде бюрократии (по существу, единственно последовательным их противником является только сам монарх, угроза смещения которого исходит не сверху, а как раз снизу, причём тем больше, чем полнее независимость низов), они рано или поздно пробивают себе дорогу в реальную жизнь и оформляются в виде норм бюрократического общежития. Становление этих норм проходит несколько этапов, которые мы сейчас и рассмотрим.

          Вызревание устойчивости личного социального положения     Прежде чем стать формально узаконенными нормами, многие общественные установления, особенно не выгодные власть имущим, вынуждены нередко проходить поначалу период практической обкатки. Поскольку законодателем в бюрократическом государстве является именно верховный иерарх, которому самоназначение масс аппаратчиков явно ни к чему, оное самоназначение исходно воплощается тут в жизнь обычно тихой сапой, явочным порядком — не как результат юридического творчества неких "отцов-основателей", а как итог объективных процессов и текущей деятельности самой низовой бюрократии.

          Первой предпосылкой упрочения положения отдельного бюрократа в обществе и в иерархической системе власти является, естественно, упрочение самой этой системы. Построение иерархии власти всегда выступает результатом силовой борьбы соперничающих клик. Окончание этой борьбы, прояснение соотношения сил и порядка зависимостей рано или поздно ведёт к стабилизации обстановки. Бюрократический аппарат приобретает черты устоявшейся системы личных связей. Отдельный бюрократ занимает в этой сети положение конкретной ячейки, устойчивость которой определяется устойчивостью многих прилегающих к ней аналогичных ячеек, а в конечном счёте — и всей сети.

          Второй предпосылкой становится развитие классового самосознания бюрократии. Её массы со временем обнаруживают, что для них актуально не только частное противостояние отдельных бюрократов друг другу в рамках их политической конкуренции, но и глобальное сходство общеклассовых интересов. Исходя из этого, они начинают согласованно действовать и тем самым обеспечивать защиту данных интересов. Во внутренних отношениях бюрократии общие интересы толкают её, в частности, к поддержке и реализации на практике такого положения, при котором чиновники становятся "непотопляемыми", то есть не могут опуститься ниже уже достигнутого ими уровня в управленческой иерархии. Это положение вводится де-факто, в рамках классовой солидарности аппаратчиков и их чувства самосохранения. Постепенно нарушение данного статус-кво в отношении конкретных бюрократов становится затруднительным для начальства, требует в каждом отдельном случае уже как бы преодоления традиции, порядка общежития и тем самым — специального решения, особого постановления верхов. Но последние обычно не вмешиваются непосредственно в частные дела низового аппарата, да к тому же в условиях устоявшейся системы связей бывают просто вынуждены считаться с молчаливо выраженной волей масс класса.

          В итоге массовая бюрократия со временем достигает своего: личное положение каждого её члена практически стабилизируется в плане предотвращения негативных метаморфоз. Бюрократам остаётся бороться далее только за официальное признание данного порядка. Известные шаги навстречу им в этом отношении нередко делает, кстати, и сама центральная власть, даруя различные пожизненные льготы и привилегии наиболее заслуженным членам аппарата в виде различных персональных пенсий, иммунитетных пожалований и пр. Сначала такие льготы выглядят простыми поощрениями, и процесс носит индивидуальный и разовый характер. Но постепенно под давлением масс класса данная практика выходит уже и на уровень социальной политики.

          Трещина между должностью и статусом     В описанном практическом упрочении положений конкретных бюрократов в социальной иерархии сразу обнаруживается одно любопытное и важное обстоятельство. Исходно указанные положения связываются у чиновников с их местами в аппарате управления, то есть с занимаемыми ими должностями. Оные должности могут быть разнообразны в профессиональном плане, но для бюрократов важно не это их различие, а только иерархическое — по статусу. Представители данного класса добиваются прежде всего своего закрепления не на конкретной должности как таковой, а на определённом уровне должностей, то есть они добиваются закрепления за собой, по сути, определённого статуса, социального положения, места в слое аппарата (со всеми причитающимися ему привилегиями). При этом намечается некоторый разрыв между должностью и статусом, функциональным и социальным феноменами, то есть двумя гранями бытия каждого конкретного бюрократа.

          Данный разрыв ещё увеличивается с введением пожизненных привилегий. Они-то уж никак не могут быть связаны с занятием конкретной должности и даже с закреплением на определённом должностном уровне навсегда. Ибо с возрастом любой человек просто физиологически теряет способность исполнять какие-либо должностные обязанности. Привилегии, исходно связанные с должностями, отделяются тут от последних в как бы самостоятельные сущности, в автономные признаки социального статуса и даже на положение своего рода концентрированного и рафинированного его выражения: ведь и к должностям бюрократы стремятся вовсе не из любви к работе, а в силу неодолимой тяги к тем привилегиям и благам, которые с этими должностями сопряжены. Закрепление за индивидом определённых пожизненных привилегий оказывается закреплением за ним места уже вовсе не в функциональной иерархии собственно управленческого аппарата, но — в иерархии социальной, властной. Сие означает придание личности статуса, связанного не с должностью и функцией, а — существующего независимо от них в качестве самостоятельной ценности.

          Понятно, что массам бюрократии в конечном счёте мечтается именно об этом — о стабильности своего социального, а вовсе не функционально-профессионального положения. Ведь жизнь кончается не завтра, не с выходом на пенсию, пусть даже и персональную; равно как и начинается не сегодня, а в далёком сопливом детстве.

          Вызревание наследственности     Бюрократы, как и все нормальные люди, заинтересованы не только в гарантированном пожизненном личном воспроизводстве, но и в сохранении завоёванного в боях и походах места в обществе за своим потомством. Этот интерес также поначалу пробивает себе дорогу чисто практически.

          Например, в том же средневековом Китае, где назначение на должность обусловливалось предварительной сдачей соответствующего экзамена, успех этой сдачи зависел, разумеется, чаще всего не от знаний и способностей экзаменуемых, а от симпатий экзаменаторов. Последние же, будучи сами преимущественно чиновниками, естественное предпочтение при отборе кандидатов отдавали не кому иному, как детям таких же чиновников, то бишь своих соратников по трудному делу управления. Немалую роль при этом играли, конечно, и практические возможности данных отпрысков, с одной стороны, имевших досуг и материальные средства для учёбы, а с другой стороны — с малолетства вращавшихся в кругу управленческой элиты, впитывавших аппаратный менталитет и тем самым развивавших соответствующие наклонности и способности. Но всё же именно протекционизм был первым и главным оружием китайской бюрократии в её борьбе за искажение в свою пользу даже казалось бы далёкой от назначенчества экзаменационной системы аппаратного воспроизводства. Что же касалось верхних этажей власти, то доступ на них, конечно, и формально был почти не связан со сдачей каких-либо экзаменов. Высшие вакансии замещались строго по блату (а то и прямо по закону) детьми высокопоставленных родителей, как бы это ни камуфлировалось видимостью конкуренции. Ещё резче протекционизм проявлялся при собственно назначениях, при коих в первую голову, разумеется, "радели родному человечку".

          В описанном поведении китайских бюрократов, разумеется, отражались типичные манеры бюрократии вообще. Тут работали всё те же классовые интересы и солидарность аппаратчиков, что проявляют себя и в деле стабилизации их личного положения. Бюрократия тем самым повсеместно постепенно практически обособляется от остального населения, тяготеет к замкнутости, к полному самовоспроизводству за счёт своих внутренних ресурсов, то есть путём деторождения.

          При этом в бюрократических обществах данный порядок поначалу вовсе ещё не является правовым институтом наследования должностного и тем более — социального положения. Бюрократы вводят его в жизнь опять же явочным порядком, не мытьём — так катаньем. Просто в этом заключается их массовый интерес, железной рукой задающий направление практической деятельности. Результаты которой и не замедливают сказаться: с течением времени любое более-менее развитое бюрократическое общество ставится перед тем фактом, что положение отцов-бюрократов наследуется в нём их детьми. Это превращается в обычную практику и тем самым в общепризнанный обычай. Который центральной власти остаётся только проштамповать клеймом законной нормы.

          "Отправляясь в 877 г. в поход за Альпы, Карл Лысый был вынужден согласиться на то, чтобы должности и другие бенефиции тех его вассалов, которые не вернутся из похода, наследовали их сыновья. Закрепивший это решение Кьерсийский капитулярий оказался важным шагом на пути признания наследственного характера государственных должностей и других государевых пожалований. Принцип наследственности бенефициев (принятие которого знаменовало превращение их в феоды) утверждался постепенно и стал само собой разумеющимся лишь к концу X в." (18, с. 180).

          От наследования должности к наследованию статуса     Но что же при этом всё-таки наследуется? Выше я уже писал о трещине, образующейся между должностным и личным социальным положением бюрократа при даровании ему пожизненных привилегий. С вызреванием института наследования этот процесс "растрескивания" получает ещё большее развитие. Стремление бюрократов-отцов к передаче своего общественного положения детям оказывается тут важным стимулом. Ведь что, собственно, ими могло передаваться? Должность? Отнюдь.

          Прямое наследование должности вообще представляет собою невозможную процедуру. Должность — это не имущество, которое можно свободно, то есть частным порядком отчуждать. За ней стоит конкретная общественная функция, исполнение которой не может не сообразовываться с потребностями общества. Во-первых, этими потребностями реально повсеместно ограничивается количество мест в бюрократическом управленческом аппарате. Отец-чиновник далеко не всегда в состоянии передать сыну свою должность. Для этого при конкретном наследовании нередко он сам должен предварительно уйти в отставку (или на повышение, что зависит уже не от него), освобождая свой пост для наследника. Здесь остро встаёт вопрос о дальнейшей судьбе и положении в обществе данного отца. Не распространяясь уже о том, что акт его самопожертвования решает проблему наследования лишь в случае единственности наследника (имущество, например, можно разделить, а должность неделима).

          Во-вторых, юные отпрыски и практически никак не могут с ходу унаследовать должность отца, то есть выполнять все связанные с нею функциональные обязанности. Для этого требуется известная жизненная умудрённость, опыт, знания, авторитет практического руководителя. Кто же доверит недорослю ответственный пост, которого его отец добился лишь к старости годами упорного труда? Сделать так — значит завалить всё дело государственного управления.

          Ввиду всего этого прямое наследование должностей, то есть реальных управленческих функций в любом обществе (даже супербюрократическом) на деле исключается. Завещать сыну бюрократы могут лишь свои личные связи да громкие имена, то есть большие возможности для продвижения по служебной лестнице. Всё сие является хотя и ощущаемой, однако по большому счёту всего лишь виртуальной реальностью. При которой отсутствует действительная стабилизация положения потомства, нет гарантий дальнейшего беспрепятственного воспроизводства рода отца-основателя.

          А главное, тут не исключается сама возможность потери занимаемого в иерархии места. Отчего остро ощущается необходимость наполнить акт наследования общественного положения каким-то более материальным и необратимым содержанием.

          Здесь очень кстати обнаруживается, что практика одновременно с постановкой указанной задачи выдвигает и способ её решения. Что потомкам бюрократов вовсе не обязательно впрямую наследовать именно должности предков — нет, тут можно наследовать просто их статус, так называемый ранг. Ведь при общем упрочении положения бюрократии каждый конкретный бюрократ занимает определённое место в устоявшейся аппаратной иерархии вовсе не на основании исполняемой им должности. Не должность даёт власть, а, напротив, власть выражается в должности. Ибо имеющаяся иерархия аппарата на деле тут вовсе не чисто управленческая, но прежде всего бюрократическая, силовая. Служебный рост при этом лишь формально отражает реальный рост влияния и силы конкретного бюрократа, то есть изменения его положения в аппаратной системе личных связей. Тем самым бюрократическому наследованию подлежит на деле не должность, а именно это место в системе, ранг ("номенклатурный уровень") родителя.

          Феномен данного практического над- и внедолжностного ранжирования бюрократии, отражающий положение каждого аппаратчика не в иерархии управления, а в иерархии власти, фактически и создаёт базу для реализации наследственного подхода. Требуется лишь узаконить ранги как социальные феномены, как факты реальности, то есть зафиксировать их наличие и соотношения юридически. Что со временем повсеместно и делается. В результате чего родители-бюрократы получают возможность передавать сыновьям (причём уже не только старшим, но и всем своим детям вообще) не должность, а ранг, то есть общественное положение, социальный статус в чистом виде. Или конкретно — некоторую сумму прав и привилегий, являющуюся материальным воплощением этого статуса.

          Знатность и титул     Итак, реально существующие иерархические слои бюрократии в ходе её исторического развития и приобретения адекватной её классовым интересам формы находят свою фиксацию и правовое выражение в виде рангов. Поскольку последние соотносятся между собой именно иерархически, то они закономерно и различаются как высшие и низшие, фактически отражая при этом объём принадлежащей представителям определённого ранга власти, а формально — сумму связанных с ним прав и привилегий. То есть каждый из рангов тут одновременно оказывается и некоторым социальным статусом.

          Ранговое различение бюрократических слоёв является, как можно видеть, их различением по силе, по месту в иерархии власти (но не управления), по социальной значимости, то бишь по степени знатности. Своё концентрированное выражение эта знатность приобретает, конечно, на высших этажах бюрократического "зиккурата". Именно их обитатели прежде всего и именуются нами знатью. Но в целом феномен знатности определяется не чем иным, как принадлежностью индивида к конкретному рангу бюрократической иерархии и является показателем значимости этого ранга, то есть положения его представителей на лестнице власти.

          В соответствии с природой языка каждый ранг, разумеется, получает и своё наименование. Эти имена рангов сами далее обобщаются и обозначаются общим термином "титул". Как и в случае со знатностью, значение и звучание титулатуры повышается со степенью ранга. Поэтому титулами обычно считаются лишь названия высших страт бюрократии. В науке часто используется выражение "титулованная знать", определяющее членов именно высших рангов данного класса.

          Кстати, легче всего понять соотношения всех вышеописанных феноменов можно на примере организации любой армии, являющейся типичным образцом бюрократической организации. Как известно, ранги здесь именуются "чинами", а титулы — "званиями", и на вопрос: "В каком вы чине?" военный отвечает: "Капитан", то есть указывает на своё звание-титул. При этом армейские чины тех или иных военнослужащих совсем не обязательно совпадают с реально занимаемыми ими должностями, но существуют сами по себе со всеми причитающимися "по чину" полномочиями, привилегиями, уровнем довольствия, штанами с лампасами и прочими прибамбасами, то есть знаками отличия и почёта.

          Этимологическое происхождение конкретных титулатур, естественно, напрямую связано с генетическим прошлым тех или иных региональных бюрократий, а также и с той особенностью всякого мышления, что все абстракции суть обобщения конкретного и всегда осознаются посредством этого конкретного. В силу данных причин первоначально ранги повсеместно отождествлялись с определёнными должностями, названия которых и дали имена титулам (например, графы Западной Европы являлись поначалу просто должностными лицами при франкских королях, управлявшими определёнными территориями). Но затем, с постепенным ранжированием бюрократов, эти наименования должностей отделились от самих должностей и превратились в титулы, названия высших рангов.

          Отделённость ранга от должности     Описанное превращение названий должностей в титулы становится возможным по мере того, как сами ранги отделяются от должностного положения в самостоятельные феномены. Как указывалось, глубинная причина этого отделения состоит в том, что власть и управление при всей необходимости их симбиоза всё-таки представляют собой две разные сущности. Управление есть общественная функция, а власть — функция силы. Поэтому на деле две иерархии — управленческая и властная, — хотя и подпирают друг друга (в духе малоизвестной пословицы: "Два костыля — пара"), но всё-таки могут существовать и по отдельности.

          В бюрократических обществах в идеале они должны бы совпадать (и на ранних этапах развития этих обществ, безусловно, совпадали), но на практике (в ходе постепенной реализации вышеописанных интересов аппаратчиков) естественным образом расходятся. Отражением чего и выступает появление наряду с должностным статусом ещё и рангового. При этом закономерно, что ранговый статус, опирающийся на власть, оказывается в конце концов даже более значимым, чем исходный должностной, связанный с простым исполнением управленческих функций.

          Таким образом, в бюрократических обществах ранги постепенно получают вполне самостоятельное существование. Обратным образом столь же самостоятельным в отношении них становится со временем и должностное положение. Между этими двумя феноменами в какие-то периоды, конечно, поддерживалась известная связь. Например, определённые должности имели право занимать только представители определённого ранга, или же, напротив, назначение на некую должность означало тем самым присвоение соответствующего ранга. Но, вместе с тем, параллельно развивается и их автономия: бюрократы некоторого ранга могли порой занимать высшие должности (но не низшие: на это они, конечно, были не согласны и шли лишь в случае крайней нужды — из-под палки) без изменения своих ранговых статусов; с другой стороны, они могли и вообще находиться вне управленческого аппарата и, тем не менее, иметь титул и входить в число знати, пользуясь соответствующими правами и привилегиями. Наконец, и должности в управленческом аппарате (вплоть до весьма высоких) могли занимать нетитулованные специалисты, как это было, например, с финансовым ведомством при последних французских королях.

          Факторы, влияющие на соотношение ранга и должности     Особенности указанных (а также и иных) соотношений ранга и должности зависят от ряда причин.

          Во-первых, от степени развития самого ранжирования как феномена. Понятно, что на ранних стадиях процесса ранги ещё непосредственно совпадают с должностями, отчего и наследование ранга формально выглядит как наследование должности со всеми его сложностями. Отсюда частично проистекал, например, институт майората — наследование исключительно старшим сыном.

          Во-вторых, на соотношениях рангов и должностей отражается также конкретный менталитет бюрократии, то есть на деле — того общества, над которым она простирает свои крыла, плотью от плоти коего она выступает. В самом грубом и весомом виде водораздел здесь пролегает между коллективистской и индивидуалистической ментальностями. Понятно, что общества, в которых преобладает коллективное начало, сами по себе отличаются большей целостностью, а следовательно, и высшим значением в них частьевого, функционального, сиречь для бюрократии — должностного положения. В то же время в индивидуализированных социумах их единство обеспечивается прежде всего силой, отчего имеется больше простора для развития чисто силовых, властных структур, то бишь ранговых отношений.

          В-третьих, соотношение исследуемых феноменов определяется конкретным профессиональным положением бюрократии в обществе, то есть тем, в какой мере она занимается администрированием, а в какой — голым рэкетом. В первом случае больший вес имеют управленческие функции, а во втором — грубая сила. Отчего у бюрократов-администраторов высоко котируется должностное положение, ассоциирующееся с объёмом власти, а у "рэкетиров" в чести прежде всего сама власть; в качестве девиза на геральдических щитах последних выбито примерно следующее: "Первым делом, первым делом мы — бароны; ну а должности, а должности — потом".

          В-четвёртых, значение имеет специфика организации самого аппарата управления, то бишь степень его централизации. При доминировании центра должностное положение, конечно, превалирует над ранговым. Ранги тут формируются только на самых высоких этажах власти — в среде родственников владыки и его ближайших соратников. В условиях же разболтанности аппарата, когда гайки оказываются ослаблены, а вожжи — отпущены, ранговость развивается скорее и глубже, пронизывая собою всю структуру бюрократии и оттесняя на задний план должностную иерархию.

          Наконец, в-пятых, многое зависит и от особенностей самой должности. Чиновник может принадлежать к столичному аппарату и перемещаться в нём с места на место, не имея никаких непосредственных контактов с населением, а может и управлять конкретной территорией, осуществляя в отношении неё какие-то властные полномочия. В первом случае ранг гораздо меньше связан с конкретной должностью, а во втором должность сама по себе фактически и является рангом. Ведь власть реально выражается у бюрократов не в чём ином, как в объёме их личных связей, определяется числом зависимых от них людей. В столичном аппарате, какой бы высокий пост чиновник ни занимал, под его непосредственным контролем находятся лишь чиновники его департамента. Его власть тут на деле представляет собой только отсвет власти верховного иерарха, а значит, обусловливается степенью общей централизации. В такой ситуации рангам сложнее развиться в весомый институт — даже при ослаблении центра: ведь сие одновременно является и ослаблением власти столичного чиновничества в целом.

          В свою очередь, опора власти бюрократов, управляющих конкретными областями, гораздо шире, а объём их власти напрямую зависит от площади управляемой территории и численности подотчётного населения. При ослаблении центра это очень быстро проявляется в реальном соотношении сил конкретных региональных аппаратчиков. Для нас, однако, пока важно лишь то, что в этом втором случае должность оказывается намного теснее связана с рангом, чем в первом. Тут имеется база для вызревания самого феномена ранжирования как иерархии власти, обособленной от иерархии управления. Управляющие областями всегда объективно являются более самостоятельными и самовластными, чем управляющие департаментами.

          Влияние вышеуказанных обстоятельств легко можно обнаружить, например, в имевшихся различиях соотношений рангов и должностей в Азии и Европе.

          Один из особых случаев     Полезно рассмотреть, в частности, особый вариант соотношения рангов и должностей в период раннего средневековья в Западной Европе. Ранги тут, как понятно, в данную пору ещё только складывались и тем самым исходно совпадали с должностями. Менталитет бюрократии был чисто грабительским и притом индивидуалистическим, в то время как сильная центральная власть отсутствовала. Всё это способствовало интенсификации процесса вызревания рангов. Понятно, что это становление ранговости начало своё триумфальное шествие с мест. Вовсе не столичные чиновники, а управляющие областями — всевозможные маркграфы и герцоги — первыми закрепили тут за собой неотчуждаемость своего положения, застолбили места в иерархии власти. Отчего именно их должностные наименования, а не звания королевских постельничих, министериалов, мажордомов и прочих "метрдотелей" приобрели статус титулов, обозначавших ранги.

          Но данная знать составила лишь верхушку класса. Низовая же его масса выросла из множества средних и крупных земельных собственников, подобно кроликам расплодившихся на территории варварских государств в ходе раздела земель между завоевателями и завоёванными и на почве сращивания германского индивидуализма с развитым римским частным правом. В лице этих "кроликов"-собственников выступали монастыри, магнаты и собственные соратники королей, члены их дружин, получавшие наделы за службу. Короли жаловали данным землевладельцам иммунитеты в отношении их земель, передавая в их руки управление последними и в качестве административных территорий. То есть данные земли-территории освобождались от налогов и других повинностей в пользу центральной власти; их, земель, собственники получали все административные и судебные права в отношении населения данных территорий, превращаясь тем самым в бюрократов, в членов управленческого аппарата.

          Существенно, что суверенными правами тут наделялись именно магнаты-земельные собственники, то есть лица, распоряжавшиеся своими землями на основе частного права. Должность при этом оказывалась привязываемой к землевладению, зависимой от него. Закономерно, что в результате отношение к ней испытывало на себе влияние со стороны базового относительно неё собственнического отношения к земле: как относились к земле, так же тут стали относиться и к должности, представляя эти два феномена как однотипные объекты права. Превращение собственников в аппаратчиков в данных условиях сразу осуществлялось в тесной связке с установлением соответствующих порядков наследования и неотчуждаемости жалуемого должностного положения, автономности территориального управления, то есть фактической административной независимости мест от центра.

          Характерно также, что размеры землевладения и число подотчётных магнатам жителей оказывались при этом заданными изначально и тем самым определяли влиятельность и силу конкретных бюрократов. Отчего внешне иерархия власти выстраивалась параллельно иерархии масштабов землевладений.

          Поделившись с магнатами-вассалами налогами, короли-сюзерены взамен требовали от них несения военной службы. Правда, не всегда, ибо изредка короли, демонстрируя нелепую щедрость, даровали иммунитетные права вовсе не за текущую и будущую, а за прошлую службу — в качестве награды за заслуги. Однако важно то, что предметом торга в регионе выступал лишь определённый комплекс бюрократических прав и привилегий. То есть та самая материя, которая на практике и составляла содержание рангового статуса. Иерархи делегировали подчинённым в вечное пользование часть своих полномочий, гарантируя своё невмешательство в их внутренние дела и тем самым нерушимость их положения.

          Как отмечалось в четвёртой части, такие действия сплошь и рядом отражали, разумеется, вовсе не альтруизм центральной власти, а являлись лишь констатацией реального положения дел — слабости центра в его противостоянии с местами. Фиксация этого соотношения сил и малого объёма реальной власти, сосредоточенной в руках королей и их аппаратчиков, и получили в институте иммунитета своё юридическое оформление. Оставалось только определиться в соотношениях сил самих различных наместников, магнатов, масс низовых бюрократов, чтобы образовалась определённая иерархия их собственных зависимостей, порядок распределения власти между ними и, тем самым, иерархия рангов. Понятно, что указанное распределение власти в основном опять-таки отражало сложившееся распределение подконтрольных тем или иным бюрократам территорий по их размерам и численности населения.

          Немного критики     Во всей этой весьма тривиальной истории внимание советской науки особенно привлекает, однако, то, что становление рангов и иерархии власти в рассмотренном случае оказалось связано именно с распределением земель-территорий, что процесс становления бюрократической иерархии наложился тут на предшествующий имущественный процесс раздела земель и, естественно, имея такое материальное основание, отразил его в своих перипетиях. Хотя собственное формирование аппарата на юго-западе Европы так же, как и везде, состояло не в чём ином, как в распределении между отдельными представителями управленческого аппарата прав политического и социального контроля над конкретными территориями с их населением (в соответствии с общественной функцией самой бюрократии), но исходная имущественная подоплёка предшествовавшего сему первоначального собственнического раздела земель затрудняет осмысление этого факта и создаёт иллюзию того, что в основе бюрократических отношений тут лежали отношения поземельные. То есть — не соотношения власти, а отношения собственности. Последние, однако, как раз отрицались с развитием данного бюрократического общества: римское право уступало место условному феодальному владению. В рамках которого политические взаимоотношения вассалов и сюзеренов оттесняли на задний план взаимоотношения собственнические.

          Сами иммунные грамоты, пожалования которых и считаются началом истинной феодализации, по содержанию были вовсе не пожалованиями земель. Последние к этому моменту в считающемся классическим образцом юго-западном регионе оказались уже в основном распределены в собственническом смысле. Короли жаловали собственникам земель именно дополнительные политические права в отношении и без того зависимого от магнатов населения, освобождая их от налогов в пользу центра, от вмешательства государственных служащих в судебные и прочие управленческие дела. То есть, как неоднократно отмечалось выше, что имели — то и дарили.

          А имели короли права вовсе не собственнического, а суверенного, властного толка. Даже в тех случаях, когда королями жаловались собственно земли, оные дарились не как таковые, а как территории: с обязательными оговорками относительно бюрократических свобод и полномочий их новых владельцев. Короли делились с магнатами, наместниками и пр. прежде всего суверенитетом, на деле просто выстраивая таким хитрым образом свои аппараты. То есть и для старых, и для новоиспечённых в данном процессе землевладельцев королевские пожалования означали не что иное, как превращение их в бюрократов.

          "Характерной чертой социально-политических отношений, сложившихся в Европе к середине XI в., была неразрывная связь между феодальной собственностью на землю и политической властью феодала. Крупная вотчина представляла собой не только хозяйственную единицу, но и как бы маленькое независимое государство — сеньорию. По отношению к населению своих владений феодал был не только землевладельцем, но и государём — сеньором, в руках которого находился суд, администрация, военные и политические силы" (18, с. 173).

          Развитие неотчуждаемости ранга     Однако вернусь к общим вопросам развития внутриклассовых отношений бюрократии. Становление рангов и их наследования само по себе вовсе ещё не решает той задачи, которую ставят перед собой массы бюрократов. Ведь мало наследовать ранг отца: проблема заключается прежде всего в том, чтобы устранить возможность его произвольного понижения. Введение рангов создаёт лишь конкретный предмет наследования, но не более того.

          Конечно, само узаконение наследования ранга отчасти уже выводит процедуру обретения статуса из ведения верхов. Потомство знати при этом автоматически становится знатью, и для нарушения данного порядка (разжалования из герцогов в ефрейторы), как отмечалось, требуется специальное решение центра (приказ по части). Последнее же в данных условиях представляет собою уже нарушение традиции, не правило, а исключение из него. Но интерес бюрократии состоит в том, чтобы исключить и эти исключительные случаи, дабы они, не дай бог, ненароком опасно не участились и вновь не превратились в правило. Конечной целью бюрократов является не наследование, а неотчуждаемость статуса. Иначе же, наследуй — не наследуй, а как центр снимает с постов или назначает на должности, точно так же он остаётся волен и повысить или понизить ранг. При этом повышение, напоминаю, с точки зрения низовых аппаратчиков отнюдь не возбраняется, но вот понижение — ну никак не приветствуется и всё тут. Массы бюрократии как раз и стараются лишить центральную власть этого права на "разжалование".

          Неотчуждаемость ранга также развивается сперва как обычай. Которого молчаливо, но упрямо придерживаются низы и с которым снисходительно, хотя и морщась, мирятся верха. Но незаметно сходят снега, смолкает капель, и наконец приходит такое благословенное время года, когда упомянутая неотчуждаемость превращается в прочное правило хорошего тона, в общепризнанную норму, соблюдению которой центр уже вообще не в состоянии воспрепятствовать ввиду активного противоборства этому масс бюрократии. Вождям остаётся лишь принять данную норму за факт и так же, как и порядок наследования, освятить её именем закона.

          Побочный эффект     Гарантированность сохранения ранга ведёт к некоторому смягчению нравов и ослаблению накала внутренней борьбы в среде бюрократии. Если раньше отстранение от должности означало для конкретного бюрократа одновременно и его деклассирование, крах всего и вся, отчего внутриаппаратная грызня являлась неизбежно борьбой за существование, требовавшей уничтожения соперников, то теперь место в социальной иерархии не зависит так необратимо от места в иерархии управленческой. В результате борьбу на уничтожение постепенно сменяет борьба за опережение в карьерном росте.

          Знатность и родовитость     Если обладание рангом, другими словами, есть знатность, то неотчуждаемость его — родовитость. Обычно эти понятия в сознании учёных сливаются в одно, ибо "титулованная знать", обнаруживаемая ими в истории, очень часто одновременно является и родовитой. Но следует различать эти феномены, улавливая тонкую суть их различий.

          Данные различия заключаются, например, в том, что знатность соответствует лишь степени ранга и "присваивается" индивиду сразу, одномоментно — с "посвящением" его в определённый ранг. Родовитость же развивается постепенно — только в ходе длительного наследования указанного ранга, превращающегося тем самым в традицию. В связи с чем сущностным признаком родовитости и является неотчуждаемость. Ранг можно потерять (выронив в трамвае), но родовитость — никогда. И не только в силу того, что нельзя отнять у человека его предков, но и потому, что неотчуждаемость ранга за ряд поколений развивается в обязательный обычай, в закон. Покуситься на который значительно труднее, чем покуситься на чистый ранг. Над волей верховного иерарха тут довлеют сила традиции и сложившееся мнение всей массы его подчинённых. Которые рассуждают примерно так: "Не тобой ранг дарован, не тебе его и отбирать, хоть бы ты и был самим Тарасом Бульбой". Непокорного вассала при таком раскладе легче убить, чем лишить его веками принадлежавшего его роду ранга (титула). Ибо убийство представляет собой в данном случае всего лишь конфликт с конкретным вассалом и только, а лишение ранга — покушение на положение всей массы класса. В отношении феномена родовитости право давности оказывается сильнее монаршей воли. В рамках этого феномена знатность получает прочную дополнительную опору не только в должности или ранге, но и в устоявшейся веками норме.

          Становление родовитости означает окончательное поражение назначения сверху (конечно, с оговорками в отношении приятной стороны этого процесса) и победу бюрократического самоназначения снизу. Что, естественно, не только происходит в ходе ослабления центральной власти, но и является ступенью данного ослабления.

          Условия становления родовитости     Итак, становление родовитости представляет собой процесс, требующий времени и известной стабильности условий бытия бюрократии. Чтобы устоялся соответствующий порядок, чтобы развилась наследственность статуса и, тем более, его неотчуждаемость, необходима смена, как минимум, пяти-семи поколений. То есть примерно 100-150 лет. Чем больше времени имеется для спокойной реализации потенций бюрократии, тем полнее эти потенции проявляются и оформляются в правовых нормах.

          Поэтому первейшими врагами данного процесса являются всяческие политические катаклизмы: иноземные завоевания, аппаратные перевороты или победоносные восстания низов, враз меняющие всю верхушку (а то и вообще весь состав управляющего класса) и запускающие все описанные процессы с нуля. Частота таких катаклизмов (смен династий), весьма высокая во многих регионах Азии, привлекавших своими богатствами и удобным географическим расположением орды окрестных кочевников, сказалась на том, что развитие рангов и титулов носило тут менее выраженные формы, чем в окраинной и никому не нужной отсталой Европе. Корни, пускаемые низовой бюрократией в здешнюю (то бишь азиатскую) почву, постоянно подсекались, отчего данное "тепличное растение" периодически усыхало, не успевая пустить цветы и побеги.

          Этот фактор нестабильности является, разумеется, лишь ещё одним дополнением к тем, которые уже перечислены выше как определяющие развитие рангов и их отделение от должностей.

          Отделение ранга (титула) от власти     Итак, ранговая стратификация бюрократии имеет своим естественным и поначалу единственным основанием наличие у бюрократического зиккурата реальных этажей-уровней, связанных с обладанием их представителями определённым объёмом власти. Разумеется, вместе с властью и прямо пропорционально ей по этим же этажам распределяются и различные права и привилегии, разновидностью которых являются, в частности, сами властные полномочия. Но последними весь набор данных прав и привилегий отнюдь не исчерпывается. Ведь власть, как бы она ни была мила сердцу людей, притягательна не столько сама по себе, сколько как средство для обеспечения их воспроизводства, то бишь материального и прочего благополучия. Поэтому спектр упомянутых ранговых прав и привилегий бюрократии является весьма широким — как в непосредственно-потребительском, так и в престижном смысле. То есть можно отметить, что, основываясь на власти, ранговые различения бюрократов, то есть сами ранги как общественные институты, имеют вместе с тем не только чисто властное, но и иное наполнение (содержание) и выражение, связанные с побочными следствиями-спутниками власти — наборами определённых прав и привилегий. Последние в состоянии выступать в роли особых внешних относительно своей базы и вполне самостоятельных признаков-маркёров рангов. Таким образом, ранговые различения при благоприятных условиях формально могут опереться и ещё на одну "основу".

          Эти благоприятные условия складываются как раз при признании рангов в качестве законных институтов бюрократического общества. При их правовом оформлении центр тяжести в ранговом определении переносится с реальной, первичной силовой их основы на вторичные признаки. Понятно, что ранг как социальный статус законодательно выражается именно в перечислении тех прав и привилегий, которые ему соответствуют (и которые, собственно, и интересуют прежде всего массы бюрократов в качестве объектов обладания и наследования). Тем самым оформленный как правовой феномен ранг получает бытие, потенциально автономное от власти, то есть от классового существа бюрократии вообще.

          Конечно, поначалу власть как основание, а также привилегии как признаки у страт-рангов бюрократии совпадают. Но право косно и сухо, а древо жизни, как известно (будучи, видимо, ёлкой), вечно зеленеет. Однако со временем ранговая сумма прав постепенно отделяется от реальной власти на самостоятельное положение. Ведь сама по себе она, повторяю, не есть власть. Сумма прав лишь спутник, следствие власти, а также её символ. В связи с консервативностью правовых норм и ветреностью практической жизни с её неустойчивостью конкретного соотношения сил ранговый статус отдельных бюрократов постепенно расходится с их действительным политическим весом. Даже сами верховные иерархи порою теряют свою власть в результате различных политических пертурбаций (и им не помогают тут ни их титулы, ни их ляхи), оставаясь при этом, однако, всё теми же королями, герцогами, князьями и т.п. Например, последние представители династии Меровингов, сохраняя все свои регалии, долгое время влачили жалкое существование при дворах своих реально властвовавших мажордомов, пока один из последних (Пипин Короткий), улестив папу — главу католической церкви, — не добился закрепления королевского титула за собой.

          Итак, права и привилегии, связанные с рангами и отражающие поначалу объём власти их носителей, постепенно превращаются в бюрократических обществах в самостоятельное содержание этих рангов. То есть тут разделяются не только управление и власть, должность и статус как два особых практических феномена, как две арии из разных опер, но происходит ещё и отделение идеальных, правовых форм от реалий жизни. Возникнув как отражение практики, с изменением этой практики данные формы не исчезают, а продолжают существовать в качестве уже автономных феноменов, правовых институтов с собственным наполнением. (Именно с этого момента ранги наследуются вне права майората. То есть — как только их наследование перестаёт быть наследованием реальной власти, реальных властных прав, а сводится лишь к наследованию побочных привилегий).

          Поскольку как правовой феномен ранг выражается через титул, то указанное обособление ранга от власти внешне выглядит как обособление титула, как приобретение именно последним самостоятельного существования и значения. Например, в Византии IX-X веков

"Пожалование титулов — при понятиях того времени о престиже — служило сильным средством политики в руках императоров, в том числе — политики внешней: титулы даровались также иноземным знатным персонам (то есть вовсе даже не членам данного аппарата. — А.Х.) и нередко были предметом их домогательств". Ведь "Каждому носителю титула была положена... определённая ежегодная сумма денег и парадное одеяние" (18, с. 158). Тут поневоле кинешься домогаться.

          Отличие ранга от должности     Таким образом, ранг исходно отражает власть, а должность — управление. Ранг наследуется, а должность замещается.

          Наконец, ранг (титул) неотчуждаем, а занятие должности и освобождение от неё вообще представляет собой дело случая, если можно так выразиться, яркую заплату на ветхом рубище бюрократа. Притом со временем ранг сводится к чисто правовому (не властному) институту, отождествляемому с комплексом неких привилегий его носителя. Ну а должность как была всегда сама собой, так таковой и остаётся. И приходится простым бедным чиновникам — не бюрократам по крови своей — жить-прозябать на одну зарплату.

          Правовое понимание ранга, развиваясь в последнюю очередь, зато и держится дольше всего. Даже с уничтожением бюрократии как властвующего класса в ходе буржуазных революций во многих странах остаточно сохраняются ранги-титулы вместе со связанными с ними привилегиями их носителей. Лишь со временем происходит отмена этих привилегий и полное уравнение "титулованной знати" с прочими гражданами, что означает отмену феномена ранжирования вообще. Последним бастионом знатности в развитых странах и по сей день остаётся только титул, формально отличающий "благородных" членов общества от простонародья. Но и эта вывеска со всей её атрибутикой понемногу уже превращается в предмет простой купли-продажи. Так буржуазия с её прагматическим подходом к любой реальности окончательно опошляет "высокие идеалы" своего классового предшественника.

          Собственное значение знатности как фактора стабилизации     Ранги и прочие феномены бюрократического общества укрепляются в нём как его естественные порождения, как отражения практического соотношения сил бюрократов. Но, приобретя статус правовых институтов, эти институты тем самым начинают играть и самостоятельную роль, обратным образом влияя на взаимоотношения бюрократов, то есть выполняя роль некоего сдерживающего и направляющего каркаса этих взаимоотношений, вопреки раздирающей аппарат игре политических сил и личных амбиций. Конечно, эффективность этого сдерживания тут невысока и в конечном счёте главным аргументом при решении всех спорных вопросов остаётся сила: так, бургундские герцоги, будучи формально вассалами французских королей, тем не менее метко плевали последним на темечко с самой высокой колокольни. Но нельзя отрицать и некоторый авторитет собственно правовых норм, опираясь на которые, те же французские короли в конце концов восстановили-таки свои позиции и заломали тех же бургундских герцогов. Статус законности власти всё же кое-что значил в глазах людей даже в разбойничьей Европе. Ибо за ним стояли интересы масс населения, в том числе и низших слоёв самой бюрократии, нуждавшихся в порядке и покое, без которых не могло быть их гарантированного воспроизводства. Закон ведь и есть формальный символ порядка, существующий наряду с реальной опорой последнего — силой. Тяготение масс к закону есть тяготение их к порядку, которым порой умело пользуются те, кто в законе. Таким образом, всякое право в ходе своего развития и упрочения само превращается в достаточно влиятельный общественный фактор.

          Отсюда возможности простой силы даже в бюрократическую эпоху отчасти оказываются ограниченными. В стабилизировавшихся обществах древности вассалы порою продолжали оставаться вассалами, даже став сильнее своих сюзеренов. Такое положение могло сохраняться только при заинтересованности в нём масс бюрократов, поддерживавших слабого сюзерена в качестве символа всей системы, в которой их место уже как-то определилось и рушить которую никто из них не желал.

          Ранговый мистицизм     Подведу итоги рассказанному. Жизнедеятельность бюрократии, направляемая интересами её воспроизводства, ведёт к становлению особых институтов рангов и родовитости, то есть к упрочению, наследованию и неотчуждаемости социального положения её представителей. При этом данное положение отделяется от его первоначальной основы — общественной функции, социальный статус — от должности, а принадлежность к классу — от исполнения управленческих обязанностей и даже от обладания властью. Исходно формируясь как аппарат управления (в обоих его ипостасях — как профессиональной, так и силовой), бюрократия сперва частично вырастает из своих функциональных штанов, сверкая коленками, а затем умудряется высвободить локти и из обязательной для неё по самой её классовой сути смирительной рубашки власти. Разумеется, при этом указанные торчащие во все стороны голенастые конечности вовсе не являются основными частями её тела, а развиваются лишь в качестве нагрузки к нему, — в силу того простого факта, что общество как целое представляет собой не только функциональное, но и социальное единство, состоя из людей, по своей биологической природе отягощённых проблемами самосохранения, детопроизводства и передачи своего статуса потомству. Именно на этой почве, как показано, и происходит частичное и поверхностное преобразование функционально-классовой сущности бюрократии в формально-социальную.

          В то же время само то, что какое-то число бюрократов приобретает автономное в отношении управленческой деятельности вообще бытие, превращаясь просто в скромных обладателей различных привилегий, затрудняет понимание характера этого класса, мистифицирует его природу. В ходе вышеописанных процессов он разрастается за рамки собственно управленческого аппарата. Формально, по нормам права (которому столь огромное значение придают буржуазно ориентированные исследователи) со временем место в конкретных бюрократических иерархиях начинает определяться уже не только должностью и силой, но и по не обязательно совпадающей с ними знатности, так сказать, аристократизму.

          Бюрократическое "перепроизводство" и тяготение к паразитизму     Таким образом окончательно осуществляется переход рассматриваемого класса от порядка назначения управленцев сверху к прямому "самоназначению" конкретных бюрократов, причём уже не обязательно должностному, однако непременно — социальному. То есть совершается переход к самовоспроизводству масс бюрократии, основанному на праве наследования и неотчуждаемости места в классе (но не в аппарате).

          При этом естественное биологическое воспроизводство бюрократов нередко перерастаёт функционально необходимое. Наследники не обязательно становятся управленцами, но обязательно бюрократами, пополняя собой общую численность бюрократии и образуя чисто паразитический слой. Данный класс расширяется из аппарата управления в особое сословие, в котором привилегии связываются уже не с должностью и властью, а чисто с происхождением.

          Центральной привилегией при этом становится само право на занятие определённых должностей, на службу в аппарате. Например, дворяне в России прямо именовались служилым сословием и были обязаны государю службой — преимущественно военной. Со временем эта связь привилегий со службой отошла на задний план. Служба стала не обязательна, но право на неё сохранилось в числе других привилегий.

          Дополнительный нюанс     Указанное становление самовоспроизводства масс бюрократов имеет ещё одно важное следствие. Будучи по предназначению защитой от произвола верхов, данное самовоспроизводство на деле в то же время создаёт серьёзные препятствия для воспроизводства класса путём подпитки снизу — из среды управляемого населения. Во-первых, пополнение управленцев за счёт собственного естественного прироста освобождает бюрократию от необходимости привлекать в аппарат выходцев из народа. Во-вторых, сам аппарат управления становится вовсе не тождествен собственно бюрократии. Наконец, в-третьих, знатность и родовитость, право наследования социального статуса превращаются в преграду смыканию данного класса с представителями простонародья.

          Поэтому ранги всё более обособляются как замкнутые наследственные образования. Оформляется резкая граница между бюрократией и населением. Эта граница осознаётся и идеологизируется, то есть становится частью менталитета и основой взаимного психического неприятия данных групп (в дополнение к тому неприятию, что порождается фактом эксплуатации). Бюрократы и народ в итоге отрицательно самоопределяются друг относительно друга как "благородные" и "простолюдины". Особенно это было характерно для Европы. Там же, где ранги складывались не столь отчётливо (например, в иные периоды в Китае и вообще на Востоке), не было и соответствующего резкого противостояния.

          "Окостенение" рангов помимо того сказывается и на собственной жизни бюрократии и равным образом ведёт к затруднениям в социальных подвижках внутри данного класса. Как доступ в члены аппарата, превращающегося в сословие, становится невозможным для простого люда, так дорога наверх по лестнице рангов постепенно закрывается и для широких низов самой бюрократии.

          3. Различия отношений монарха и масс бюрократии к управляемым

          Особенность властного положения     Расхождение интересов центральной власти и низовых слоёв бюрократии проявляется не только в их собственных взаимоотношениях, но сказывается и на характере их контактов с управляемым населением. Обе эти группы аппаратчиков во всех аспектах политики, разумеется, тянут одеяло на себя, блюдут прежде всего собственные эгоистические интересы, проявляя заботу о своём улучшенном воспроизводстве. Но средства и способы решения указанных задач у них оказываются разными и даже во многом противоположными. В частности, для центральной власти более характерны покровительственная позиция, известный патернализм в отношении масс производителей, а для рядовых бюрократов — хищнически-потребительское отношение к ним. Следовательно, на этой почве также намечается дополнительное противостояние данных двух основных бюрократических слоёв.

          Главной причиной их противостояния является специфическое властное положение главы управленческого аппарата, который по самому роду своей деятельности вынужден наводить в социуме порядок, то есть как-то проявлять свою власть. Эта реализация власти и есть не что иное, как установление и поддержание определённого общественного порядка. Всякая власть, коли она есть, обязательно выражается в воле и действии, в принятии неких решений и воплощении их в жизнь.

          "Уже эдикты Меровингов запрещают графам, судьям, епископам и магнатам чинить насилия над простыми людьми, захватывать их имущество" (14, с. 458).

          Если б короли разрешали прочим сильным мира сего грабить своих подданных и творить над ними всяческие насилия по частному произволу, то в чём тогда состояла бы королевская власть? Не в смысле: на что она опиралась бы, а именно: что представляла бы собой в реальности? Власть как навязывание некоей единой воли властвующего по самой своей сути требует ограничения воль всех иных субъектов, то есть недопущения любого произвола относительно себя. Допустить такой произвол тут значит не что иное, как допустить власть того, кто этот произвол чинит, то бишь потерять власть на деле. Если б все творили, что хотели, то имелось бы как раз полное безвластие.

          Ограничение же воли всех иных есть установление каких-то порядков — как в смысле их формулирования, доведения в форме решений, законов до подданных, так и в плане их поддержания насильственным путём. В связи с этим центральная власть во все времена исполняет функцию упорядочения и ограничения произвола в отношении населения со стороны низовых аппаратчиков уже по самой своей сути, а вовсе даже не по каким-то иным основаниям, например — из любви к народу, из чувства долга и пр. Власть имущий всегда практически выражает эту свою власть через установление какого-то порядка. Это неизбежно и получается у него просто само собой. Вопрос заключается лишь в характере указанного порядка. Последний, конечно, может быть и нередко бывает крайне грабительским в отношении масс. Но каким бы порядок ни был — он всегда лучше, чем беспорядок, чем произвол простой силы всех подряд, и тем самым данный порядок является благом, объективно выступает "покровительством", оказываемым государём его слабым подданным в их противостоянии сильным. Само проявление власти уже представляет собою такое "покровительство", выглядит не просто как защита верховным иерархом бюрократии своих властных прав, а одновременно и как защита подданных. Пусть даже на деле монарх о последних меньше всего и пёкся бы. Государь, желающий быть таковым, то есть властвующим, должен постоянно реализовывать свою власть на практике. Должен одёргивать подчинённых аппаратчиков и пресекать их злоупотребления, напоминая им, кто в доме хозяин: "Как ты, такой-сякой, смеешь делать, что хочешь? А получи-ка нагоняй и делай то, что я сказал".

          Одновременно и содержание устанавливаемого центром порядка должно быть реальным, то бишь осуществимым, разумным, возможным, адекватным действительности. Хотя логически, как известно, отсутствие принципов тоже может быть выдвинуто в качестве принципа, общественный порядок как практический феномен не допускает подобных парадоксов и не может состоять в допущении хаоса, то есть в разрешении произвола. Ведь при этом порядок на деле как раз и исчезает, как исчезает без реального и выражающегося в поддержании некоего порядка своего проявления и сама центральная власть.

          Положение и интересы центральной власти     Итак, всякая центральная власть ограничивает местный произвол по самой специфике своего бытия: в таком ограничении содержательно и выражается её существование. Но уж тем более она ограничивает произвол, непосредственно направленный против её интересов. Тут она вообще никак не может остаться безучастной и вынуждена защищать себя, наводя какой-то порядок. Какой?

          Сие уже определяется содержанием интересов центра. В целом его коренной интерес вульгарен и сводится всё к тому же улучшению процесса воспроизводства монарха в качестве политического субъекта, то есть к возрастанию его личного могущества и благосостояния (оба они тесно связаны между собой). Но при этом положение данного верховного иерарха бюрократии особенно тем, что он может достичь вышеперечисленных целей лишь с одновременным упрочением контролируемого им общества. Его бытие накрепко связано с бытиём возглавляемого им государства. Монарх не в состоянии перейти на другое место "службы", в другой аппарат, если его почему-либо не устраивает свой. Государю вообще некуда бежать от своего государства, как бы оно ему ни обрыдло, от своей "должности" в нём. Он может сделать это, только потеряв своё положение государя. Место монарха в конкретном аппарате является уникальным и не поддаётся перемещениям на уровне одного ранга. Всякое изменение тут может быть лишь ухудшением социального положения, ибо данное положение находится на самом верху общественной пирамиды, откуда можно двигаться только вниз (как, например, с северного полюса можно двигаться только к югу).

          Таким образом, упрочение положения иерарха обеспечивается лишь общим упрочением позиций его государства в отношении иных государств, а также повышением степени централизации его собственного аппарата. Разумеется, монархи стремятся и к тому, и к другому, тем более, что первое обычно напрямую зависит от второго — и наоборот.

          Способы упрочения положения монарха     Упрочение внешнеполитических и прочих позиций иерархов бюрократии и их государств связано главным образом с накоплением ими силы. Последняя определяется разными факторами. Помимо всех прочих, чисто политических, немаловажным фактором является, в частности, то, как относится к центральной власти население, насколько оно поддерживает проводимую ею политику. Разумеется, более прочно положение того монарха, которому массы управляемых доверяют, в котором они видят своего защитника и опору, оплот порядка, законности и пр. Понятно, что наиболее дальновидные государи ценят такой авторитет и стараются его завоевать — не делами, так пропагандой. Другим важным фактором, определяющим мощь государства и его главы, являются находящиеся в распоряжении последнего ресурсы, то есть материальные богатства, естественным источником которых выступает труд подданных. Заботы об эффективности и производительности этого труда также находятся в центре внимания наиболее продвинутых деспотов. Причём в долговременной перспективе для экономического преуспеяния общества требуется такая политика, при которой люди не просто принуждаются к труду насилием, а становятся заинтересованными в позитивных результатах своей деятельности. Простое повышение личного богатства владыки путём ужесточения поборов на самом деле не добавляет ему силы (разве что на кратком историческом отрезке времени), а даже умаляет её и является обычно актом отчаяния со стороны власти в какой-либо сложной социальной или внешнеполитической ситуации (если это именно центральная власть проводит такую грабительскую политику, а не сам по себе своевольничающий на местах низовой аппарат).

          В иных обществах значение имеет также и положение крестьянства как основы народного ополчения. Этим отличались Рим эпохи принципата, ранняя Европа, Китай и пр. Тут уж императорам сам бог велел заботиться о благополучии данного слоя, ибо он и представлял собой их главную военную опору.

          Субъективные мотивы центральной власти     Указанный прообщественный характер деятельности монархов, обусловленный практическими интересами их самосохранения, нередко дополняется и их государственническим менталитетом. Нахождение у руля управления социумом само по себе формирует у иерархов бюрократии ответственность за судьбу последнего, воспитывает у них государственное мышление. В особенности, если этому способствует ещё и соответствующий коллективистский менталитет, то бишь если власть устанавливается в обществе как традиционная и естественная. В последнем случае господствующая ментальность, конечно, дополнительно сказывается на убеждениях самих владык. Иные из них и субъективно склонны считать своим основным предназначением борьбу за процветание вверенных их попечению предками или богами государств.

          Кстати, именно это обстоятельство порождает у некоторых людей иллюзию благотворности монархии. Однако монархия есть форма бюрократического государства, то есть господства класса бюрократов. Последние являются тут обязательным довеском к монарху, — этот суп никак не может существовать без этих мух. Поэтому даже в тех нечастых случаях, когда монархи в действительности оказываются мудрыми и заботящимися о процветании своих подданных правителями, плюсы тут обычно всё равно перевешиваются минусами бюрократизма.

          Частные интересы низового аппарата и способы их реализации     В отличие от монархов представители низовых слоёв аппарата являются куда более частными и неангажированными в своём поведении субъектами. Они не повязаны по рукам и ногам совпадением их узкогрупповых интересов с государственными. Каждый аппаратчик может повысить свой статус и материальное благосостояние путём карьерного роста, который определяется не столько пользой, приносимой им обществу, сколько его личными связями и изворотливостью, умением вовремя потрафить начальству и подставить ножку соперникам. Кроме того, отдельные низовые бюрократы вовсе не привязаны намертво, как иерарх, к какому-то конкретному государственному аппарату, а всегда в состоянии при необходимости покинуть его и перейти на службу к новому государю, расплевавшись с прежним. Причём нередко — даже с повышением в чинах и в доходах.

          Поэтому поведение низовых аппаратчиков, по своей шкурной направленности ничем не отличающееся от действий иерарха, содержательно, то есть по характеру средств и способов достижения целей, является, тем не менее, более эгоистичным и "антигосударственным". Если монарх вынужден, заботясь о себе, любимом, заботиться одновременно и о государстве как базе своего личного благополучия, то простому бюрократу это, в общем-то, ни к чему. Мотивы низового аппарата, отражающие его объективное положение, откровеннее и проще и направляют его активность главным образом на решение лишь одного животрепещущего вопроса: как бы побольше урвать от общественного пирога с его аппетитной корочкой в виде власти и вкусной начинкой в виде материальных благ.

          Государь поневоле чувствует себя хозяином, рассматривая государство и его имущество в качестве как бы своего личного достояния. Простой же аппаратчик взирает на всё на это равнодушно, как на чужое, ибо осознаёт себя лишь наёмным служащим, временщиком, чья собственная задача заключается не столько в том, чтобы честно нести тяготы службы, кладя живот на алтарь отечества, сколько в том, чтобы подороже продаться, побольше слупить с "работодателя", а то и вовсе обеспечить своё процветание путём воровства. Кстати, в отношении последнего у низовых бюрократов имеется выбор: либо лезть в карман непосредственно к иерарху, либо обворовывать общество, то есть массы управляемых. Понятно, что чувство самосохранения обычно подсказывает тут аппаратчикам правильное решение и направляет их стопы преимущественно по второму пути: за хищения у сюзеренов в случае поимки можно жестоко поплатиться, ибо такие преступления закономерно рассматриваются сюзеренами не просто как имущественные, но и как политические — как покушения на святыни, как предательство классовых и государственных интересов. Ввиду чего типичным сверхзарплатным способом обогащения средней бюрократии является разнообразное лихоимство в отношении подведомственных ей управляемых масс.

          На самом верху бюрократической иерархии взяток, конечно, не берут, ибо имеют возможность взять всё желаемое и так. Низы же аппарата не располагают подобной властью и поэтому стараются получить доход как посредством взяток, так и путём различных притеснений населения, то есть обложения его поборами и штрафами в свою пользу сверх тех налогов, что устанавливает центральное правительство. Низовой аппарат бюрократии с его беззакониями и злоупотреблениями является наиболее жестоким грабителем народа. Жадность представителей этого аппарата не знает границ — ибо никак не ограничивается их положением: происходящее в результате их действий разорение государства их нисколько не беспокоит. Дорвавшись до власти, они стремятся максимально "эксплуатнуть" попавшее в их подчинение население, но вовсе не из служебного рвения, а во имя собственных корыстных интересов, пополняя прежде всего, естественно, свой карман, а не государственную казну. Впрочем, служебное рвение тут порою, конечно, тоже присутствует, ибо хорошо отчитаться перед начальством полезно для карьеры. Однако здесь важно соблюсти меру и не нарушить законов, установленных верхами. Например, сбор с населения и сдача в казну большего объёма податей, чем требуется по норме, могут вместо поощрения иметь своим неожиданным результатом и наказание — если, конечно, не производятся по негласному распоряжению самих верхов. Любое превышение отпущенных полномочий с точки зрения бюрократического менталитета само по себе расценивается как покушение на прерогативы вышестоящих, то есть как самый тяжкий грех.

          Различие поведений монархов и низовой бюрократии находит своё отражение и в ментальности народов, считающих обычно "царей-батюшек" своими заступниками, а вот их слуг — насильниками и грабителями.

          Противоречия законов и их исполнения     Таким образом, реальные различия положений центра и низов бюрократического аппарата ведут к различиям в их отношениях к государственным интересам и к населению. Каждый из этих слоёв бюрократии гнёт на практике свою линию. Но при этом центр оказывается в худшей ситуации, сталкиваясь с той неразрешимой проблемой, что при проведении любой своей политики ему неизбежно приходится опираться в конечном счёте не на что иное, как всё на тот же низовой бюрократический аппарат. Других рычагов управления обществом у монархов просто нет. В силу этого, во-первых, иерархи не могут не учитывать интересов масс бюрократии и нередко бывают вынуждены потворствовать им, то есть смотреть сквозь пальцы на лихоимство своих подчинённых (особенно при ослаблении центральной власти). Во-вторых, аппарат при реализации решений центра всегда искажает его политику в соответствии со своими представлениями и интересами.

          В результате, как уже отмечалось, законодательство в бюрократических обществах носит во многом рекламный характер. Законы провозглашаются подчас хорошие с точки зрения озвучиваемых в них намерений, но исполнение их страдает — по крайней мере, в той части, которая враждебна интересам самих исполнителей. Невыгодные аппаратчикам законы тут априори не могут работать, не действуют, оставаясь лишь простыми декларациями, поскольку данные аппаратчики нарушают их любыми возможными путями, преследуя свои частные корыстные интересы. Например, в средневековой Европе

"Требования законов, чтобы должностные лица защищали крестьян от насилий и притеснений, оборачивались своей противоположностью, поскольку сами эти королевские агенты превращались в сеньоров" (14, с. 460).

          Впрочем, "демократические" законодательства бюрократических вождей и без того по своему прямому предназначению частенько являются не более чем пропагандой. Юридическое оформление их законов обычно никак не обеспечивает исполнение громогласно декларируемых в них правовых норм.

          Избирательный характер покровительственной политики     Таким образом, интерес центральной власти объективно заключается в том, чтобы способствовать процветанию своих подданных, но, естественно — в меру, дабы это процветание ненароком не приняло опасных форм, угрожающих самому господству монарха. То есть в бюрократическом обществе поощряется далеко не всякое процветание, и не населения вообще, а только занятого в тех сферах деятельности, успехи в которых помогают упрочению личного положения верховного иерарха, а также и в целом бюрократии как класса.

          С одной стороны, такому усилению центра и аппарата способствует лишь развитие отраслей производства, поддающихся эффективному сбору налогов. Таковым является прежде всего земледелие — в силу своей оседлости, недвижимого характера предмета труда, забитости земледельцев, а также самой исконной традиционности их фискальных повинностей. А вот торговля и ремесло в этом отношении представляют собой куда более "социально чуждые" бюрократии занятия из-за их нетрадиционности и мобильности, затрудняющих учёт и контроль, а стало быть и взимание податей в должном размере. Данные виды деятельности являются больше источниками личного обогащения тружеников, чем собственно государства.

          С другой стороны, ремесло с торговлей опасны для управленческого аппарата ещё и политически, ибо, во-первых, ведут к неконтролируемости занимающихся ими подданных, то есть повышают степень их личной свободы, во-вторых, сплачивают население экономически, развивают его собственные связи, помимо политических связей через управленцев, в-третьих, просто развивают людей, повышая степень их критического отношения к действительности, в том числе — и к святости установленных бюрократией порядков. Наконец, в-четвёртых, данные виды деятельности, как отмечалось, обогащают трудящихся, то есть создают опору для их силового противостояния бюрократам.

          Именно поэтому чётко осознававшие все данные факторы политики-централизаторы в Китае насторожённо и прямо враждебно относились к купцам и ремесленникам, но зато вовсю превозносили земледельцев, которых их неграмотность, бедность и разобщённость превращали в идеальный во всех отношениях объект бюрократической эксплуатации. Как учил китайский реформатор III века до н.э. Шан Ян:

"Когда народ глуп, им легко управлять" (22, с. 237).

          По его компетентному мнению, у плохого правителя

"чиновники сбиты с толку [путаными] речами, а народ обленился и не занимается землепашеством. Поэтому произошло следующее: изменился весь народ страны, он пристрастился к красноречию, стал находить удовольствие в учёбе, занялся торговлей, начал овладевать [различными] ремеслами и стал уклоняться от земледелия и войны... Если в государстве возникнут неурядицы, то, поскольку учёный люд ненавидит законы, торговцы наловчились [постоянно] менять место своего пребывания, а людей, овладевших [различными] ремёслами, [не так-то просто] использовать, такое государство легко уничтожить" (22, с. 152). "Совершенномудрый знает, что составляет сущность хорошего управления государством, поэтому он заставляет людей вновь обратить все свои помыслы к земледелию. А когда все помыслы обращены к земледелию, то люди просты и ими можно легко управлять", такой народ "легко использовать для обороны и [наступательной] войны", массы "станут меньше лгать и не будут стремиться переселяться с места на место... Действительно, когда люди будут заняты с утра до вечера в земледелии, то они полюбят правителя [как родного] и будут готовы жертвовать жизнью ради выполнения его приказов" (22, с. 153).

          В средневековой Европе также

"существовала иерархия оценок разных видов трудовой деятельности. Не говоря уже о ростовщических операциях, которые безоговорочно осуждались, и о торговой деятельности, на которую неизменно смотрели с подозрением, был ряд профессий, воспрещённых, например, для духовных лиц (в том числе многие виды ремесла). Наилучшие из трудовых занятий — сельскохозяйственные" (14, с. 536).

          Трогательная любовь к работникам сельского хозяйства отличает бюрократию всех времен и народов. Она нутром чует в крестьянстве адекватный своему господству класс производителей.

          1. Кланы и корпорации

          Отношения личной зависимости     Итак, взаимоотношения членов управленческого, а тем более бюрократического аппарата строятся иерархически, то есть по принципу начальствования-подчинения, сюзеренитета-вассалитета. В иерархии власти, свойственной бюрократии, слабый подчиняется сильному, а тот — ещё более могущественному. Эти же принципы организации в конце концов распространяются и на всё бюрократическое общество.

          Отношения подчинённости суть отношения не экономические, не через посредство каких-либо внешних обстоятельств, а реализуемые между конкретными людьми в виде их прямой политической связи. Тем самым это личные отношения. Они могут принимать форму как откровенно личных (в индивидуализированных обществах), так и камуфлироваться флёром коллективистской традиции (а также частично искажаться развитием институтов рангов, знатности и т.п.), но сама личностная сущность внутриаппаратных отношений всегда остаётся неизменной.

          При отсутствии экономических связей между людьми, которые упорядочивали бы их взаимодействия силой экономических обстоятельств, подчиняя поведение людей этим обстоятельствам, организация общественных взаимодействий вынужденно строится на базе политического принуждения, выступает в непосредственной форме личной зависимости. Как писал К.Маркс:

          "Мы находим здесь людей, которые все зависимы — крепостные и феодалы, вассалы и сюзерены, миряне и попы. Личная зависимость характеризует тут как общественные отношения материального производства, так и основанные на нём сферы жизни" (41, с. 87).

          Особенности личных отношений     Характер отношений личной зависимости в различных региональных бюрократических обществах прошлого определялся степенью их индивидуализма. В средневековой Западной Европе личные отношения внутри классов и между представителями различных классов устанавливались преимущественно непосредственно, носили сугубо индивидуальный характер и поэтому были личностными в квадрате, то бишь частными. Взаимные права и обязанности людей здесь исходно являлись предметом частного договора, не имевшего авторитета народного обычая. Данный договор можно было расторгнуть и перезаключить, как содержательно, так и субъектно — между крестьянами-общинниками фактически, а между производителями и бюрократами по крайней мере теоретически, то есть на уровне самосознания людей: практически сие, конечно, сделать было затруднительно, ибо изначально договоры заключались вовсе не на добровольной равноправной основе, а под давлением обстоятельств, при явном силовом доминировании одного из партнёров.

          В Азии индивидуальные отношения людей во всех их аспектах (то есть и внутри-, и междуклассовые) опосредствовались каким-то промежуточным коллективизмом. Восточный бюрократ вступал в контакт с населением не сам по себе, а прежде всего как член централизованного, единого аппарата, и местный земледелец также был не частным лицом, а представителем своей общины. На деле именно община противостояла здесь аппарату. В данной ситуации трудно даже вести речь о феномене личной зависимости: последняя реализовывалась больше во внутриклассовых, а не в межклассовых взаимоотношениях, то есть между самими бюрократами в их аппаратах и между производителями в их общинах. На Востоке индивиды в основном просто отсутствовали как обособленные субъекты и жизни, и права, а имелась всеобщая повязанность населения какими-то социальными взаимными правами и обязательствами — как в среде производителей, так и в среде бюрократов, а также и между бюрократами и производителями. Эти взаимные обязательства не подлежали произвольному расторжению и пересмотру. Азиатские общества функционировали не по установленным владыками с нуля законам, а по традиционным правилам. Порядок являлся в них не результатом чьей-либо личной воли, а порождением самого здешнего менталитета. Если в рамках европейской ментальности приоритетными были как раз частная воля, договорной подход, и индивид тут шествовал вперёди всей процессии, являясь демиургом общественного устроения, то в Азии традиционный коллективистский порядок доминировал над личностью и её волей.

          Бюрократическое богатство     Господство непосредственных отношений приводит к тому, что основное значение при бюрократическом общественном строе приобретает число личных связей индивида. Власть государя обусловливается тем, сколько лично преданных ему "штыков" он может выставить. Конечно, количество данных "штыков", в свою очередь, зависит отчасти и от того, сколько воинов монарх в состоянии прокормить, то есть от того, насколько он богат. Однако эта последняя зависимость в данных условиях вторична: были бы сами "штыки", а с их помощью можно захватить любое богатство.

          Тем не менее, пусть и в качестве вторичного фактора, но материальная обеспеченность бюрократа тоже имеет немалое значение как база для содержания зависящих от него воинов. Само же это богатство как объём натуральных продуктов потребления закономерно определяется числом контролируемых и обираемых производителей. То есть тоже обусловливается объёмом личных связей аппаратчика, только уже с другим контингентом подданных. При бюрократизме место на социальной лестнице определяется силой, а сила — числом зависимых людей.

          Причём сия зависимость важна не как формальная, а содержательно. Упоминавшиеся выше мажордомы франкских Меровингов, взяв на себя функции конкретного управления аппаратом, быстро переключили все его внутренние связи и отношения на себя, то есть захватили реальную власть в королевстве и в конце концов основали собственную династию Каролингов, вежливо попросив своих предшественников с трона. То же самое и примерно в то же время произошло в Корее.

          "Один из военачальников государства Тхэбон, по имени Ван Гон, в 918 г. убил правителя и занял его место" (9, с. 300).

          В Японии в конце VIII в. представители клана Фудзивара лишили императора реальной власти и два последующих века правили страной в качестве регентов. В общем, стоило только монархам чуть отпустить вожжи и доверить конкретное руководство (особенно, в военной сфере) кому-то из подданных, как тут же именно эти подданные, а уже вовсе не монархи с их регалиями и церемониями, обрастали реальными личными связями, проводя целенаправленную кадровую политику, то есть расставляя на всех ключевых постах преданных им лично людей. Печальные последствия этого процесса для формальных монархов не замедливали сказываться.

          Повторю ещё раз: если при классическом капитализме люди зависят друг от друга через вещи и ведущее положение занимает тот, у кого больше вещей, то есть больше возможностей влиять на людей, подчинённых вещам экономически, то при непосредственных связях индивидов в бюрократическом обществе политическая мощь бюрократа выражается в том, сколько человек находится в личной зависимости от него, а ещё проще — в том, сколько воинов он может собрать под свои знамёна для учинения насилия над окружающим населением и над другими бюрократами. Не случайно, как отмечал К.Маркс, для европейского "феодала" в первую очередь важна была не площадь контролируемой им территории, а её заселённость, число зависимых "держателей земли", то есть подданных.

          Закономерно, что каждый бюрократ стремится увеличить число своих сатрапов, круг зависимых от себя людей. Ведь чем успешнее эта политика, тем прочнее становятся его позиции, тем он сильнее. "Капитал" бюрократа составляет его политическая опора в лице тех или иных зависимых от него или связанных с ним индивидов. Чем больше у него таких сторонников, тем большим оказывается его влияние. Бюрократ силён количеством вассалов, которых он может выставить на поле брани. Число их он и старается увеличить, не зная в этом ни меры, ни удержу. Отсюда закономерно проистекает разбухание аппарата, неуправляемый рост бюрократии. Сие, кстати, известно ныне как "закон Паркинсона": каждый чиновник старается создать и расширить свою базу в массе зависимых нижестоящих.

          "Чиновники стремятся умножать подчинённых, а не соперников" (52, с. 9).

          Внутренняя клановость     Таким образом, главной опорой положения каждого бюрократа являются его личные внутриклассовые связи. Эти системы личных связей, нужные для поддержания на плаву и продвижения наверх по ступенькам лестницы власти, кристаллизуясь, вырастают в особые структурные подразделения в рамках бюрократии — кланы.

          "Одной из характерных особенностей средневекового китайского общества было существование сильных кланов, роль которых возрастала в периоды децентрализации" (26, с. 22).

          Данные кланы нередко складываются на базе родства и приобретают форму родственных союзов, ибо родство и является естественным и простейшим видом личной связи, органично становившимся в древности формой для иного, социального содержания.

          Организация кланов обычно носит иерархический характер. Политические организации бюрократии не могут быть союзами равных партнёров. Такие союзы ждёт мрачное будущее, ибо конкуренция между партнёрами при дележе власти в данных обстоятельствах неизбежна ("Боливар не вынесет двоих"). Поэтому кланы устойчиво существуют лишь как иерархические структуры. Клановые личные связи представляют собою по форме связи начальников и подчинённых, сюзеренов и вассалов.

          Кланы в бюрократическом аппарате — это не слои в иерархии, а маленькие пирамидки — в большой. Клановые структуры пронизывают собой этот аппарат не горизонтально (продольно), как ранги, а вертикально (перпендикулярно), параллельно его собственной пирамидальной организации. Соответственно, они суть не социальные слои с их специфическими интересами, а чисто структурные феномены. Кланы не обязательно формализуются в своём бытии и, более того, являясь по существу не социальными группами, даже не могут в идеале быть формализованы, признаны бюрократическим правом. Они развиваются и существуют в данном обществе только де-факто. Разве что оформляясь, как отмечалось, в виде каких-то естественно-родственных структур. В рамках же собственно бюрократического права их бытие выражается непосредственно лишь в отношениях сюзеренитета-вассалитета. Вся разница клановых и сюзеренно-вассальных отношений заключается только в том, что последние являются именно правовой нормой, которая может и нарушаться, а клановость выступает, по сути, нормой практической, отражая реальные личные связи в отличие от договорных.

          По существу кланы представляют собою части аппарата, "канцелярии" определённых управленцев, круг-конус их подчинённых. При этом сами данные управленцы также входят в кланы ещё более высших начальников. Принадлежность аппаратчика к иному клану при его подчинённости конкретному начальнику практически исключается. Она возможна разве что как нелегальная, как измена. Клан обязательно скрепляется единоначалием и персонифицируется в своём вожде; при том, что прочие члены клана, находящиеся на одинаковых ступенях приближённости к главе, могут быть равны друг другу: вопреки общему правилу антидемократичности бюрократии их связывает тут воедино общая подчинённость главе. Кланы суть миниатюрные клоны аппарата бюрократии в целом, его низовые ячейки, подаппараты и аппаратики. Они образуются на всех этажах бюрократического зиккурата, а в крайнем своём варианте — уже на уровне второго слоя (ранга) в иерархии, на котором все лидеры равны между собой и подчинены вождю, но, враждуя на почве политической конкуренции, формируют свои аппараты как личную опору в этой вражде. Борьба в среде высших или средних чиновников всегда является борьбой их кланов, борьбой коллективной (у низших чиновников кланы образовываться, естественно, не могут за неимением у них подчинённых из числа самой бюрократии).

          Корпоративность     Богатством личных связей в бюрократическом обществе определяется не только сила, авторитет и власть того или иного бюрократа. Не меньшее значение подобные связи имеют и для непосредственных производителей, масс населения, обитающих, естественно, вовсе не обособленно от господ, а во всё той же окружающей среде, с одной стороны, порождающей бюрократию, а с другой — определяемой последней. Обособленная личность — ничто в обществе, основанном на насилии, в котором отсутствует общественная защита прав индивида. Гражданина современного буржуазного общества защищают законы, поддерживаемые контролируемым данным обществом государством. Гражданин может оставаться тут один на один с миром, влачить своё индивидуальное бытие даже в ус не дуя. В бюрократическом же обществе, при отсутствии какой-либо экономической базы для организации населения, последняя сплошь принимает только личные формы. Возникают многочисленные сообщества людей по интересам (имеются в виду, конечно, социально-экономические интересы, а вовсе не какие-то поверхностные "клубные", которые так любят изучать современные социологи). Бюрократическое общество пронизывает корпоративность. Корпорации формируются тут на самых различных основах: родственных, этнических, земляческих, религиозных, профессиональных. Внутри них культивируется взаимопомощь, тесная взаимосвязь между их членами в различных сферах жизни (культовой, брачных отношениях и др.), формируются определённые правила поведения, ритуалы корпораций и т.п.

          Корпоративность является, по сути, той же клановостью, отражённой в обществе, той же системой личных отношений людей, но теперь уже не бюрократов, а простолюдинов. Соответственно, для корпораций в гораздо меньшей степени, чем для кланов, характерна иерархичность организации. Связи представителей простонародья не принимают форму связей начальников и подчинённых, не являются отношениями личной зависимости. Если в корпорациях и встречается какая-то зависимость одних их членов от других, то — не личная, навязанная не силой, а посторонними ей обстоятельствами. Люди объединяются здесь добровольно, для обеспечения совместной защиты от неблагоприятных воздействий внешней среды. Корпорация не располагает полнотой власти над своими членами: она властна лишь исключить их из своего состава. Иерархичность в корпорации закономерно развивается только в меру её организованности, в зависимости от развития её сплочённости и внутреннего самоуправления, то есть не по собственным показаниям данного феномена корпоративности, а лишь по показаниям становящегося управления корпорациями. При этом организованность корпораций никогда не принимает жёстко принудительного характера, не является доминирующе насильственной, как в случае с организацией бюрократии. Ввиду этого степень достигаемой корпорациями иерархичности всегда заведомо ниже, чем в аппарате государственной власти.

          К числу корпоративных структур принадлежат цеховые организации ремесленников и гильдии купцов Европы, аналогичные им "ханы" танского Китая и т.д. а также некоторым боком и многообразные общинные организации земледельцев.

          Псевдокорпорации     Помимо собственных объединений управляемых в бюрократических обществах, разумеется, встречаются и, если можно так выразиться, псевдокорпорации, то есть "общественные организации" населения, находящиеся под патронатом и плотной опекой бюрократии. Последняя или напрямую создаёт их сама, или же приходит на готовенькое, подчиняя себе уже существующие корпорации и превращая их тем самым не во что иное, как в нижние звенья и придатки своего аппарата. Данные псевдокорпорации обычно используются для повышения эффективности управления и степени подчинённости масс, для их лучшей идеологической обработки и воспитания в духе верности идеям бюрократии, для более детального контроля за жизнью народа и исполнением им различных повинностей и пр. Например,

"В Позднеримской империи ремесленники были насильственно, в фискальных целях, объединены по роду занятий в коллегии, к которым были прикреплены, отвечая своим имуществом за уплату налогов и выполнение повинностей всеми членами объединения" (18, с. 133).

          2. Сепаратизм и борьба с ним

          Последствия клановости     Всякая власть подобна движению: её общее "количество" в конкретной изолированной системе-обществе всегда представляет собою неизменную величину. Когда она целиком сосредоточена в руках монарха, низы бюрократии сами по себе на деле безвластны и лишь представительствуют от его лица. Но данные представители, реально усиливаясь, могут и перетягивать на себя тёплое одеяло власти. При этом понятно, что если где-то её прибывает, то где-то и убывает — в указанном случае, в центре. Дробление и перекачка власти на места ведут к уничтожению единства аппарата, к развитию местного сепаратизма.

          Прямой его предпосылкой выступает клановость. Она представляет собою, во-первых, пускание корней в аппарате власти, отчего отдельный бюрократ фактически перестаёт тут быть отдельным, и сковырнуть его становится труднее: он приобретает бОльшую независимость от произвола центра. Тут иерарху требуется сковыривать уже не отдельного чиновника, а целое их сообщество, в которое последний намертво врастает. Во-вторых, клановость является не чем иным, как внутренней расчленённостью аппарата. Чем мощнее развивается клановость, тем слабее становится центр, тем "растресканнее" оказывается пирамида управления. Наконец, в-третьих, сплочение отдельных бюрократов в рамках кланов выступает обратным образом упрочением их внутренней организации, а организованные группы, как известно, сами по себе всегда сильнее неорганизованных.

          Уже сам факт образования кланов в том или ином бюрократическом государстве означает, что монолитная пирамида аппарата треснула внутри себя, раскололась на ряд обособленных пирамидок, которые ещё вроде бы составляются вместе в одну фигуру и опираются друг на друга своими гранями, но при достаточном сотрясении могут уже рассыпаться порознь. В наметившиеся же трещины постоянно проникает дух вражды и соперничества, с одной стороны, расширяя их, а с другой — уплотняя и консолидируя сами кланы. В их лице постепенно формируются зародыши новых аппаратов, готовые при удобном случае отпочковаться от родительского ствола на положение самостоятельных побегов.

          Другие основания сепаратизма     Удобным же случаем является общее ослабление центральной власти, то есть той силы, которая сдерживает до поры до времени центробежные устремления кланов. Разумеется, это ослабление может быть как абсолютным, так и относительным, связанным со встречным усилением мест. Чаще всего (и в естественном варианте) эти процессы вызревают и протекают как дополняющие друг друга. Власть переливается из центра на места, как жидкость в сообщающихся сосудах при перемене их положения.

          Одной из причин и одновременно порождением данного перелива является, как уже отмечалось, феномен наследования и неотчуждаемости рангов. Он сообщает бытию масс бюрократов известную независимость от воли центра. Конечно, упрочение их положения и становление самой родовитости происходят лишь в результате борьбы аппаратчиков за свои права, успех которой обусловливается как раз соотношением сил верхов и низов аппарата; но с другой стороны, этот успех и сам по себе становится уже плацдармом, с которого легче развивать дальнейшее наступление.

          Другим важным основанием ослабления центра и усиления мест является накопление конкретными бюрократами объёма личных связей уже не кланового, а самого общего, то есть подданнического характера. В целом, развитие кланов и упрочение связей с массами управляемых представляют собою две грани одного процесса. Вот только если кланы образуются как сообщества по интересам (в борьбе за власть), как жёсткие структуры, спаянные личной зависимостью всех их членов от главы, то связи местных представителей государственного аппарата с населением формируются как традиции, как привычка, как обратное отношение населения к конкретному бюрократу, которого оно постепенно начинает рассматривать как своего, местного, родного "дракона". Длительность его пребывания на определённом руководящем посту ведёт к конституированию соответствующего подчинённого ему аппарата в виде его клана, а если данный пост к тому же связан с управлением непосредственно населением, то устойчивый характер принимают и контакты с этим населением, создавая данному бюрократу опору в ментальности управляемых производителей.

          Когда центр отдаёт всё на откуп местным властям (как, например, при иммунитетных пожалованиях), население постепенно начинает рассматривать как реальную власть именно местный, а не центральный аппарат. В этом случае прерываются не только политические и социальные, но и экономические контакты масс с верховным иерархом — в сборе налогов, в трудовых повинностях в его пользу и пр. Народ быстро привыкает сообщаться с центральной властью только через посредство местного клана, то есть на деле утрачивает с монархом все личные связи. А это значит, что последний практически теряет над данным народом всякую власть.

          Наконец, в качестве ещё одной причины сепаратизма можно отметить и фактор экономической самостоятельности мест. Это имело особенное значение в Западной Европе, где собственническое распределение земли, как отмечалось, исторически, казусно (но не формационно, не в обязательном порядке) предшествовало административному дележу территорий. Вместе с тем и в Азии экономическая самостоятельность отдельных бюрократов развивалась, наряду с родовитостью, также одновременно и как результат, и как катализатор ослабления центральной власти. Ведь на бюрократическом уровне развития производства экономическая обособленность регионов и мест присутствует изначально. Их связывает в одно государство лишь мощь центра. Малейшие ослабления этой мощи, изъяны в учёте и упущения в контроле ведут к запуску процессов экономической и политической дезинтеграции. Местные владыки получают возможность всё больше злоупотреблять своим положением, превышать полномочия, ставить себе на службу материальные и человеческие ресурсы управляемых территорий, переводить подчинённых на положение личной зависимости от себя, то есть усиливаться, одновременно ослабляя позиции центра.

          Понятно, что помимо этих всеобщих оснований сепаратизма имеются и частные. Там, где изначально ментальность и исходная организация обществ больше индивидуализированы, там и потенциал сепаратизма оказывается намного выше. Ибо выше самостоятельность конкретных бюрократов, слабее и малочисленнее связи, скрепляющие их в одно целое — в государственный аппарат. Сие было присуще, как понятно, в особенности западноевропейским бюрократиям.

          Мотивы     Таковы практические основания сепаратизма. Но для его реализации мало иметь одни лишь возможности. Тут требуется ещё и желание.

          Мотивы, вдохновляющие местных бюрократов (естественно, определённого ранга и веса, ибо обособиться могут только могущественные кланы с их главами, но не отдельные аппаратчики: обособление предполагает превращение пирамидки в самостоятельную пирамиду) на подвиг сепаратизма, достаточно вульгарны. Выше рассказывалось о мотивах борьбы масс данного класса за наследование и неотчуждаемость своего социального положения, то есть об их стремлении к стабилизации последнего. Но становление личной независимости от центра в плане происхождения и сохранения статуса не ведёт само по себе к реализации другой, гораздо более голубой мечты каждого бюрократа — расширению его полномочий и привилегий. Поэтому простым достижением вышеуказанной стабилизации никто из них, конечно, не удовлетворяется и не ограничивается. Борьба за это всегда является, по сути, лишь первым этапом борьбы за место в иерархии: на данном этапе занятие оного места просто упрочается, наследуется. Но ещё сильнее привлекает аппаратчиков достижение более высокого статуса.

          Всем бюрократам хочется забраться повыше по лестнице власти. Идеалом при этом видится достижение самой верхней её ступеньки. Угнездиться на которой можно двумя способами: или действительно пробившись сквозь плотный строй претендентов и утвердившись на Олимпе, что крайне сложно, маловероятно и во всяком случае — недоступно для масс: ведь трон-то всего один. Или же — превратив своё собственное место в самое высокое, отсекая все верхние, нависающие над ним этажи власти. Став самовластным владыкой над своими подданными, никем не контролируемым и никому не подотчётным. Каждый князёк желает быть князем, не иметь над собою хозяина, не трястись за будущее и не превращаться ежечасно из барина для своих холопов в холуя для столичного начальства.

          Конечно, это не всегда оказывается возможным. Для этого следует располагать определённой силой, иначе никак, увы, не обойтись без покровительства могучих владык — как из-за их собственного давления, так и ввиду разбоев соседей или же "наглеющих" подданных. Поэтому, хотя о самовластии мечтают все бюрократы, но реально добиться его в состоянии, как отмечалось, лишь достаточно мощные кланы.

          Таким образом, явление сепаратизма связано в бюрократическую эпоху не со "слоистостью" бюрократии, не с интересами разных её слоёв и клик, а с её "групповщиной", с общей атмосферой её внутренней силовой борьбы за власть. Местечковые аппаратчики (представляемые кланами, а не рангами) норовят тут выйти из-под контроля центра и стать самовластными. Центр же старается удержать их в своём подчинении, сохранить единство линий власти и аппарата управления.

          Причина сверхцентрализма     Тенденция к централизации всего и вся, имманентно присущая бюрократическому стилю управления, является, таким образом, не просто следствием маниакальной страсти иерарха к власти, а необходимостью для него, если он хочет удержаться на своём посту, то есть сохраниться как таковой. Политика централизма, жёсткого контроля центра за всеми сторонами жизни общества, направляется тут не только против масс населения, но и против самих подчинённых иерарху бюрократов. Иначе аппаратчики на местах резво расхватывают полномочия и реально крепнут, усиливаются, перестают подчиняться центру вообще. Излишняя самостоятельность мест ведёт к гибели всей бюрократической иерархической системы. Ибо означает не просто передачу вассалам полномочий представительства от лица сюзерена, но и наполнение этих полномочий реальным властным содержанием, то есть фактическое усиление низового аппарата. Полномочия выступать от имени центра при этом быстро превращаются в собственную прерогативу мест. Поэтому центр и стремится по возможности не давать последним таких полномочий, а решать всё самостоятельно.

          Антагонизм централизма и ранговости     Централизм, ослабляемый упрочением положения масс бюрократии в целом, находится, как отмечалось, в обратном отношении к клановости, ранговости, родовитости и прочим феноменам. Всё, что хорошо для последних (см. по этому поводу написанное выше), плохо для первого, и наоборот. В общем же плане клановость, ранговость и пр. успешно развиваются в условиях спокойного существования бюрократических обществ и несут урон при завоеваниях, переворотах и иных пертурбациях власти. Обратным образом те же колебания испытывает и централизм — например, при завоеваниях он восстанавливается.

          Централизация вообще больше характерна для начальных этапов бытия государств. Так получается даже по определению: ведь сепаратизму неоткуда и появиться, если ещё нет в наличии его антагониста. Отсюда следует, что чем чаще в конкретном регионе происходили завоевания, тем больше в его истории было централизма. Сие опять же являлось типичным для континентальной, богатой и центральной по своему положению в ойкумене Азии, куда стекались орды завоевателей со всех окраин. В большинстве её социумов-государств правящие династии сменялись практически каждые 200-300 лет.

          Борьба с сепаратизмом     Для того чтобы начать дуть на воду, надо прежде обжечься на молоке. Понятно, что ранние деспоты в большинстве своём были наивными и прекраснодушными людьми. Они налево-направо раздаривали полномочия и иммунитеты своим сатрапам, а потом сидели над разбитым корытом государственности в горьком раздумье: как же это так всё нехорошо получилось? Кое-где — например, в Египте — от этой пагубной практики монархов долгое время спасала сама ментальность общества и установившаяся в соответствии с ней практика властвования. Но там, где ментальность исходно была иной (в особенности, в Европе, где отношения вассалов и сюзеренов изначально носили характер частного партнёрского соглашения), подобные роковые ошибки были типичны и быстро приводили к соответствующим последствиям. В частности, с явлением сепаратизма не однажды в своей трёхтысячелетней бюрократической истории сталкивался Китай, отчего здешние теоретики государственного строительства имели возможность обнаружить этот феномен, покопаться в его корнях и выработать рекомендации по их выкорчёвыванию. Конечно, эффект от воплощения в жизнь подобных рекомендаций императорами был лишь частичным, ибо объективные тенденции развития класса бюрократии всегда сильнее любой монаршей воли, хотя бы и оснащённой вековой мудростью. Но тем не менее какую-то пользу это приносило и помогало лучшему сохранению централизма.

          Факторы, способствовавшие развитию сепаратизма, я выше перечислил. Понятно, что борьба с ними и составляла суть грамотной централизаторской политики бюрократической древности (а также и "социалистической" современности). В центре внимания умных деспотов всегда стояли проблемы предотвращения срастания бюрократов на местах друг с другом и с населением, то есть проблемы недопущения развития клановости и спайки кланов с массами управляемых. Другой заботой монархов было — воспрепятствовать становлению рангов, их наследования и неотчуждаемости, а также и развитию экономической и прочей самостоятельности мест. Понятно, что в основе всей данной политики лежал всё тот же нетленный принцип: "Разделяй и властвуй".

          Для борьбы с сепаратизмом использовались следующие методы. Первый: постоянные перемещения управленцев с места на место, дабы они не акклиматизировались на своих постах и не обросли прочными связями. Например, в империи Виджаянагар (Индия) практиковалась смена наместников каждые три года. Их бросали с одной руководящей работы на другую, перемещая из провинции в провинцию.

          "Каролинги старались назначать" своих графов и виконтов "наместниками в районы, где у тех не было имений, и при этом почаще менять их местами" (18, с. 180).

          Это затрудняло становление местных кланов и связей наместников с населением, но, конечно, не развитие рангов и родовитости. Умудрённый историческим опытом Иосиф Виссарионович в этом отношении шёл дальше, попросту устраняя (а то и уничтожая) отработавших свой срок чиновников и набирая взамен новых (правда, Сталину было легче, ибо он господствовал в тот самый начальный период бюрократической государственности, когда положение низовой советской бюрократии ещё не устоялось и она не самоопределилась как класс, способный противостоять произволу своего иерарха-деспота).

          Вторым методом является ограничение связей масс бюрократов с населением вообще. То есть это представляет собой не только отмеченный выше разрыв упомянутых связей путём периодического выдёргивания сатрапов из конкретной почвы (пока не дали корней), но и простое уменьшение числа властных полномочий последних. В русле такой методики проводилась, например, централизация порядка взимания податей и налогов и тем самым перевод всех чиновников аппарата управления на жалованье непосредственно из государственной казны. При этом повышалась зависимость низовых бюрократов от центра и, соответственно, возрастала роль должностной иерархии, затруднялось становление экономической самостоятельности и рангов в существеннейшей их части — с точки зрения содержательного наполнения материальными привилегиями. Последние оказывались связанными прежде всего с должностью. Знатность как феномен формировалась в данной ситуации лишь на самых верхах аппарата, так сказать, в кругу особ, приближённых к императору, и в первую очередь — его собственных родственников. В этом случае сохранялись в непосредственности и плотные контакты населения с центральной властью.

          При невозможности организации централизованного содержания аппарата и вынужденной практике пожалований территорий на кормление хитроумные вожди использовали и иные способы борьбы. Например, в Сиаме,

"чтобы ослабить сепаратизм феодалов-чиновников, Трайлок и его преемники предоставляли им не один большой земельный надел, а множество разбросанных в разных районах мелких земельных участков... Феодалы-чиновники, наоборот, стремились получить в своё "условное владение" один компактный район" (20, с. 289).

          Третьей мерой являлось функциональное разделение полномочий местных чиновников и стравливание получившихся профессиональных отрядов между собой. Так, в Римской империи

"разграничение гражданской и военной власти на местах было вызвано стремлением центрального правительства ограничить могущество провинциальной администрации, воспрепятствовать возможным проявлениям сепаратизма" (18, с. 56).

          Применение описанных методов централизации, повторяю, не всегда было сознательным преследованием иерархами своих интересов. Устройство отношений в бюрократическом аппарате поначалу повсюду определялось просто существовавшей традицией. Где-то она благоприятствовала централизму больше, где-то меньше. Помимо традиций значение имели и экономические обстоятельства. Например, Римская империя продержалась несколько столетий как централизованное государство не в результате какой-то продуманной политики императоров, а в силу реальных экономических связей составлявших её областей-провинций. В этих условиях императорам проще было поддерживать, в частности, и систему централизованного содержания чиновничества за счёт казны. Кстати, такой порядок в Риме складывался и естественным образом — ввиду значения денежного обращения и особенностей путей формирования здешнего аппарата, выросшего на базе сугубо частных отношений аппаратчиков, не отягощённых грузом родовых, родственных, этнически-территориальных и прочих связей (недаром империю периода домината можно считать образцом бюрократического государства). Лишь всеобщая натурализация производства в Средиземноморье (особенно, западном) выбила естественную почву из-под ног императоров, заставила их всерьёз задуматься над проблемой сепаратизма. Со временем в наследовавшей Риму Византии, например, стала уже проводиться вполне осознанная, целенаправленная централистская политика.

          Кстати, эту борьбу центра с сепаратизмом мест советские учёные по своему обыкновению считают опять же не чем иным, как борьбой якобы государственной и частной земельной собственности, понимая и этот бюрократический феномен всё на тот же капиталистический лад.

          Метод агрессии     Одним из следствий борьбы центра против сепаратизма мест является внешняя агрессивность бюрократических государств (помимо, конечно, многих других причин этой агрессивности). Политика завоеваний выступает тут своего рода политикой достижения внутреннего компромисса между разными слоями бюрократии за счёт обращения их хищнической энергии и аппетитов на внешнюю среду. То есть данная политика представляет собой не что иное, как попытку разрядки напряжённости в аппарате путём переключения внимания масс бюрократов на внешние источники обогащения и удовлетворения их властных амбиций.

          Кроме того, в военных походах происходит и практическое восстановление единства класса-аппарата и, что особенно ценно для монарха, — его единоначалия (если, конечно, он не допускает глупости, передоверяя командование войсками своим полководцам). Война сама по себе требует централизации руководства и власти, напоминая низам об их обязанностях и освежая личностный характер отношений начальствования-подчинения. Если этим периодически не заниматься, то вассальный дух в массах аппаратчиков потихоньку выдыхается, привычка к субординации у них постепенно атрофируется. Война и является своего рода учениями бюрократии, школой повышения её профессиональной и социальной квалификации.

          Наконец, лишь во главе войска (на белом коне) в руководстве военными действиями иерарх чувствует себя в силе, иерархом на практике. Отсюда закономерно проистекает тяга бюрократических вождей к завоеваниям и любовь к военным парадам. Последние являются для монархов не чем иным, как любованием своей мощью (так Скупой у Мольера любовался своим богатством, запершись в подвале) и одновременно её демонстрацией. Что внушает им чувства уверенности и покоя, столь желанные и редкие в полной превратностей и печалей бурной жизни бюрократа.

          Цикличность     Таким образом, процесс бытия бюрократии определяют две противоположные тенденции, которые поочерёдно уступают друг другу пальму первенства — не во имя справедливости и тяги к равновесию, а по объективным причинам.

          В момент своего становления всякая конкретная бюрократия представляет собой единый аппарат, единое государство, независимо от того, возникает ли оно в результате завоевания или естественного саморазвития (хотя надо заметить, что саморазвившиеся аппараты обычно бывали намного прочнее тех, что складывались лишь с временной целью завоевания соседей). Централизация власти естественна для всякого начального периода бюрократической государственности. Но затем начинается раскручивание маховика сепаратизма, то бишь раскрытие внутренних потенций бюрократии — упрочение её положения и кристаллизация её как класса со всеми его особенностями. Результатом чего и становится вызревание кланов, ранговости, родовитости и в конечном счёте — так называемой "феодальной раздробленности". Как бы ни сопротивлялся этому процессу центральный аппарат, реально прервать его могут лишь внешние катаклизмы.

          В нормальных же условиях, варясь в собственном соку, всякое бюрократическое государство рано или поздно обязательно вступает в полосу кризиса централизма и распадается на ряд более мелких "пирамидок". Дальнейшая их борьба между собой или вмешательство внешнего завоевателя, спровоцированное ослаблением сил соседей, ведут к насильственному восстановлению единства в тех или иных границах, к смене династий. И затем всё повторяется. В ходе этого цикла на разных его стадиях воспроизводство бюрократии, естественно, приобретает то характер назначенчества, то наследования. На первые роли в организации аппарата выходит то должностной, то ранговый принцип. А также происходит масса других попутных изменений, характеризующих именно конкретное состояние бюрократического общества и государства в наличный момент их циклического развития.

          Таким образом, политические образования оказываются неустойчивыми не только ввиду случайного перемещения сил от одних их элементов к другим, но и по своей внутренней природе. Само перемещение сил является тут далеко не случайным (хотя и таковое часто встречалось в истории), а вполне закономерным процессом. Случайными в бюрократических системах бывают лишь перемещения силы между теми или иными отдельными бюрократами или их кланами, но не между иерархическими слоями аппарата вообще, не конкретные перетекания мощи от центра на места и обратно. Древние империи возникали и гибли не только вследствие внешних причин, но и согласно закону попеременного накопления и убывания силы центра и мест. Бюрократические аппараты и общества, связанные с ними, всегда развиваются циклически: от могущества и централизма до слабости и развала.

          Параллельно политическому кризису как стадии в бытии бюрократических социумов, естественно, всегда развивается и кризис экономический. Ибо производство нуждается в стабильности, а последнюю эффективно обеспечивает лишь централизм. Таким образом, кризисы бюрократических обществ всегда носят комплексный характер. Данные общества, подобно биологическим организмам, проходят последовательно этапы становления, расцвета, дряхления и гибели. Однако крах любого конкретного бюрократического общества является лишь его собственным крахом (выступает проявлением закономерностей циклического развития бюрократии вообще), но вовсе ещё не крахом бюрократической формации как таковой (отождествления данных двух процессов сплошь и рядом практикуются, к сожалению, советскими учёными). На развалинах тех или иных бюрократических империй древности обычно вырастают вовсе не общества нового формационного типа, а лишь новые бюрократии и только. Старые империи и их аппараты просто уничтожаются силою новых. Такова уж сермяжная правда бюрократической жизни и печальная особенность данной формации. К гибели же последней в новое время в Западной Европе привело лишь коренное изменение характера орудий труда и производства, которые сопровождались вовсе не крахом освоивших их конкретных обществ и государств, а как раз напротив — их всемерным укреплением и расцветом.

          Немного критики     Циклический характер внутреннего (неформационного) развития бюрократических систем послужил фактическим основанием для создания разнообразных теорий цикличности в развитии человечества — в особенности, в мировоззрениях собственно бюрократических обществ древней и средневековой эпох, когда поступательное движение человечества было ещё не заметно, а вот циклическое — бросалось в глаза. Определённым образом сие отразилось, как уже известно, также и во взглядах А.Тойнби и прочих сторонников цивилизационного подхода к истории. Разумеется, все эти учения довольно далеки от адекватного понимания указанного феномена.

          Рассмотрю коротко далеко не самые неверные высказывания на сей счёт, принадлежащие перу В.П.Илюшечкина. Он констатирует, что

"Во многих государственно организованных добуржуазных обществах (иными словами, именно в бюрократических — А.Х.), особенно на первых стадиях их истории, действовали две противоположные тенденции: дезинтегративно-центробежная и интегративно-централизующая" (13, с. 123).

          Данное замечание вполне справедливо, за исключением аспекта, касающегося первых стадий бытия конкретных бюрократических обществ, когда происходило само становление их государственности: для этих стадий была характерна как раз только централизация. Однако В.П.Илюшечкин не случайно считает иначе: его взгляды определены представлениями о порождающих указанный дуализм причинах.

          "Объективной основой первой из них (то есть дезинтегративной тенденции. — А.Х.) были: натуральный и полунатуральный характер тогдашнего общественного производства, неразвитость хозяйственных связей между производственными ячейками и между различными районами страны, экономическая рыхлость и слабая хозяйственная связанность многих добуржуазных обществ (которые, естественно, наиболее ярко были выражены именно на ранних этапах их истории; отсюда логически и проистекает отмеченное заблуждение В.П.Илюшечкина. — А.Х.)" (13, с. 123).

          Это суждение кажется само собой разумеющимся для материалиста: чему же ещё быть основанием политической раздробленности, как не экономической расщеплённости? Однако в качестве такового можно привести и ещё более веские материалистические основания: например, само существование человечества. Если бы последнего вообще не было, то столь же очевидно не было бы и феномена "феодальной раздробленности". Впрочем, как и соответствующей "сплочённости", то бишь централизма. Неверность данного "базового" подхода заключается, увы, в его завышенной степени общности. Но точно так же и экономическая разобщённость добуржуазного производства является основанием вовсе не децентрализации бюрократических обществ, а лишь общего политического характера их организации. Конкретные же формы этой организации определяются уже более частными причинами, причём именно такими, которые сами носят в конечном счёте узкополитический характер. К их числу принадлежат описанные выше обстоятельства и факторы. Тенденция к дезинтеграции,

"представляемая обычно влиятельными местными силами, начинала активно проявлять себя при ослаблении центральной власти и вела к... политической раздробленности страны" (13, с. 123).

          Её основания коренились в самих внутриклассовых интересах широких масс бюрократии.

          Экономическая обстановка на протяжении многих тысяч лет существования бюрократической формации оставалась принципиально неизменной. Однако при этом повсеместно неоднократно реализовывалась не только якобы обусловленная ею раздробленность конкретных бюрократических обществ и государств, но и обратная тенденция к их консолидации. На одной и той же базе с равным успехом происходили противоположные процессы. Сие требует какого-то дополнительного объяснения, очевидно игнорирующего характер экономики. В.П.Илюшечкин выдвигает здесь следующее соображение:

          "Объективной основой второй (интегративной — А.Х.) тенденции в указанных выше условиях являлись: осознание данным государственно организованным народом своей этнической, духовной, культурной, религиозной и этнопсихологической общности, а также общности его материальной культуры, появление и консолидация социальных сил, заинтересованных в создании и сохранении единого централизованного государства, олицетворяющего и поддерживающего указанную общность" (13, с. 124).

          Это суждение, во-первых, представляет собою обращение ещё к одному столь же общему, как и прежнее, основанию, которое ничего в конкретной истории не объясняет. Постепенная этническая консолидация, разумеется, происходила в течение тысячелетий во всех регионах и в некоторых из них (например, в Китае) даже была практически непрерывной, но сие отнюдь не отменяло действия вышеописанного закона цикличности бюрократической государственности, то есть не мешало в той же Поднебесной развалу сначала империи Инь, потом Чжоу, далее Хань, Вэй, Тан, Цинь и многих других. Причём, что характерно, обратные восстановления централизма во всех перечисленных случаях имели место вовсе не в связи с обострявшимися вдруг у населения в периоды распада припадками этнического самосознания, а вполне вульгарным образом — путём завоеваний Срединной Империи очередными бюрократическими аппаратами, нередко имевшими даже до неприличия иноземное происхождение.

          Во-вторых же, в приведённой цитате В.П.Илюшечкин, по всей видимости, вообще написал не о чём ином, как о становлении буржуазных наций. Первыми в истории социальными силами "из народа", то бишь функциональными слоями, заинтересованными в стабильном единстве государства выступили именно агенты рынка, буржуа. Но появление последних свидетельствует уже об изменении самого производственного базиса общества, о преодолении его экономической расщеплённости. А это, увы, совсем другая ситуация, отменяющая уже не только закономерность цикличности смены форм бюрократической государственности, но и вообще бюрократизм как таковой со всеми его причиндалами.

          3. Формы общественного самоопределения

          Легитимные и не легитимные социальные организации     Как уже отмечалось выше, кланы бюрократии и корпорации управляемых масс пребывают в бюрократических обществах на положении своего рода бастардов. То есть являются не легитимными, не признаваемыми государством и потому лишь де-факто существующими формами самоорганизации бюрократов и населения (разумеется, речь идёт не о псевдокорпорациях). С ними центральная власть (в отношении кланов), а то и вся бюрократия в целом (в отношении корпораций подданных) активно борется.

          Кроме того, кланы и корпорации всегда ограничены в своей численности. Количество личных связей индивида исчерпывается в них числом конкретно контактирующих с ним людей. Поэтому отдельные указанные образования локальны и не могут претендовать на роль общезначимых общественных институтов. В то время как в обществе и в самой бюрократии в ходе их жизнедеятельности вызревают и совсем иные, а именно социальные, то бишь преимущественно функциональные в своей основе слои.

          В силу этого структурирование бюрократических социумов определяется не только рамками групповой полуподпольной самоорганизации их членов. С одной стороны, свою лепту в это структурирование вносит развитие производства. С другой — и сама бюрократия имеет в отношении данного процесса собственные интересы и возможности для проведения их в жизнь. Она предпринимает свои усилия к нужному ей стратифицированию общественного организма, к выстраиванию определённого порядка. При этом и конкретный материал для данного строительства, и его архитектурные планы, то бишь уже знакомые нам модельные образцы, берутся бюрократами не с потолка, а извлекаются непосредственно из окружающей их действительности. Феномены которой попросту узакониваются и упрочаются в той их части и в том виде, которые для бюрократии выгодны и удобны.

          Сословия     В частности, таким узаконенным социальным расслоением самой бюрократии является не что иное, как вышеописанное её ранжирование, носящее общеклассовый надклановый характер. Данное ранжирование, как отмечалось, практически отражает реальную иерархическую структуру аппарата, распределение внутри него функций принятия и исполнения решений, а также власти. В результате деятельности заинтересованных в стабилизации своего положения масс бюрократии ранги как раз и получают своё законодательное оформление и всеобщее признание. Каждый ранг, сопрягаясь с определёнными правами и привилегиями, превращается в особый социальный статус.

          Та же картина наблюдается и во всём бюрократическом обществе вообще, которое и само по себе стратифицируется адекватно окружающей обстановке, и извне обустраивается бюрократией как законодательницей по её образу и подобию. Массы подданных тут также расщепляются на страты, в основании которых лежат те или иные фактические признаки: профессиональный, этнический, религиозный и пр. Каждое подобное образование молитвами аппарата превращается в особый социальный слой, оформляется силой закона в виде правового института. В итоге при этом профессия, например, становится не просто специфическим видом деятельности и способом добычи пропитания, но и чем-то подобным рангу: столь же неотчуждаемой, наследственной, а главное — сопряжённой с некоторым комплексом прав и привилегий. Правда, "привилегии" в данном случае гораздо больше смахивают на обязанности, но таков уж в любые времена удел всех не доминирующих групп. Важно же то, что общество в результате распадается на ряд страт, каждая из которых имеет свой правовой статус и, тем самым, является специфическим социальным слоем.

          Соотношение этих слоёв, безусловно, является иерархическим, во всяком случае — подчинённым в отношении к стратам собственно бюрократии (хотя, упорядочивая даже внутренние соотношения страт производителей, бюрократия обычно также стремится быть максимально последовательной, верной своим принципам, вводя и тут подразделение слоёв на низшие и высшие). Как понятно, указанная иерархия практически выражается через различия в объёмах прав-обязанностей, закреплённых по закону (или обычаем) за каждой конкретной стратой.

          Данные слои бюрократического общества, имеющие определённые социальные статусы, называются сословиями. В их основе чаще всего лежит особый вид деятельности, то есть общественная функция их как метачастей. А внешним, правовым признаком каждого сословия выступает именно чёткое оформление его места в социальной иерархии в виде фиксированного набора прав и обязанностей его представителей.

          Объективная причина правового оформления     Указанное правовое различение социальных слоёв является родовой чертой бюрократического строя. Как будет видно ниже, в современном капиталистическом обществе социальные различия людей реализуются не законодательно, а лишь через их экономическое неравенство. Формально, с точки зрения объёма гражданских и прочих прав, все члены данного общества равны друг другу. Таковое их равенство, как уже указывалось, просто необходимо для беспрепятственного функционирования рыночных отношений. Отчего социальный статус всех граждан буржуазных обществ одинаков (собственно, потому они и являются тут гражданами).

          При бюрократизме же экономическая зависимость между людьми отсутствует и богатство вообще не играет ведущей роли. Здесь господствует грубая сила и отношения политической зависимости одних членов общества от других. Эта зависимость закономерно и выражается в неравномерном распределении взаимных прав и обязанностей. В ином виде она просто не может существовать.

          Натурально-производящее общество стремится к такой детальной и иерархической правовой самоорганизации как к условию своей устойчивости. Раз взаимоотношения людей тут не регламентируются обстоятельствами, как при буржуазном строе, раз экономическая жизнедеятельность населения не является единым процессом, не подчиняет тружеников себе и не задаёт связной структуры общества, то эту структуру приходится задавать внешним образом, политически, помещая людей в некие правовые рамки, прописывая каждой их особой группе специфические правила поведения и, соответственно, место в общественной иерархии. Короче, то, что не регулируется ещё само собой организацией общественного производства, то приходится регулировать искусственно — законом.

          Практическое иерархическое разделение на слои имеется, повторяю, и в буржуазном социуме, но здесь оно выступает в форме имущественного расслоения, которое в специфических условиях капитализма является достаточным для социального самоопределения людей и не нуждается в правовой формализации. В бюрократическом же обществе приходится формально различать социальные слои. Отчего они превращаются в феномены права — в сословия, социальный статус представителей которых различен.

          Таким образом, если при системе товарного производства политическое и социальное равенства, то бишь соответствующая свобода людей друг от друга и возможна, и необходима, то при натуральном производстве, как раз напротив, возможной и необходимой является только личная или групповая политическая зависимость со всеми её оформительскими требованиями к правовой организации социумов.

          Субъективные причины     Помимо объективных причин у сословности имеются и субъективные предпосылки. Ведь в роли законодателя в древних обществах выступает бюрократический аппарат, который не просто механически прилагает усилия к тому, чтобы стратифицировать общество, но и преследует при этом какие-то свои стратегические и тактические цели.

          Во-первых, — цель подчинения социума своему господству. В рамках указанной стратификации бюрократией последовательно проводится в жизнь всё тот же принцип: "Разделяй и властвуй". Правовое разграничение производителей, конечно, мешает их консолидации в противостоянии аппарату.

          Во-вторых, сословная дифференциация общества необходима бюрократам для удобства управления им. Ведь она является формой организации населения, способом разбивки его аморфной массы на более-менее определённые блоки. Естественно, управляющим в их законодательной и прочей деятельности проще иметь дело с такими блоками, чем с множеством отдельных "кирпичей".

          В-третьих, иерархическая структуризация общества как форма порядка ещё и просто понятна бюрократии, ибо является аналогом её собственной самоорганизации, точно так же стратифицированной по объёму полномочий, прав и привилегий рангов. Этот принцип упорядочения бюрократы проецируют и на отношения общественных слоёв. Как внутри аппарата не может быть демократии, то бишь равенства прав его членов, так она отрицается аппаратчиками и в обществе вообще, причём не только в политической, но и в социальной и распределенческо-потребительской сферах.

          Сословия и корпорации (кланы)     Таким образом, сословия представляют собой весьма специфические формы организации бюрократических обществ, резко отличающиеся по принципам своего оформления от кланов и корпораций. Главным отличием тут выступает уже само наличие правовой формы бытия сословий. Кроме того, они являются вовсе не практическими организациями населения или самой бюрократии, а выделяются на особое положение друг относительно друга лишь по каким-то внешним признакам — по сходствам людей. В организационном плане сословия представляют собою полные нули, не натуральные, а юридические феномены. То есть они не выступают самостоятельными едиными внутренне организованными группами, а являются сугубо аморфными образованиями, лишь внешним образом различающимися между собой. Тем самым, сословия имеют не членов (членство требует организации), а только представителей.

          Более сложным оказывается отношение сословий к рангам (как их специфическим частным формам), а также и к классам.

          Сословия и ранги     Итак, сословная стратификация

"является делением населения сословно-классовых государств на соответствующие группы по правовому признаку — по объёму политических и юридических прав и обязанностей каждой из них" (11, с. 52).

          Эта стратификация оформляет реальное расслоение бюрократического общества. В последнем, как известно, существуют ранги, то есть слои самой бюрократии, которые различаются между собой объёмами власти и тем самым по своей природе иерархичны. В нём имеются также и различные слои управляемого населения, обособляющиеся друг относительно друга по самым разным признакам: профессиональному, религиозному, этническому и пр. Эти слои уже не обязательно вступают между собой в иерархические отношения, хотя чаще всего и тяготеют к этому, в чём сказываются как обществоустроительная роль бюрократии (с одной стороны, как демиурга, а с другой — как предмета для подражания со стороны населения), так и особенности процессов становления данных слоёв. Например, при завоеваниях одного этноса другим нередко различаются права производителей из числа завоевателей и завоёванных; то же самое происходит и при сожительстве в рамках одного государства представителей официальной и гонимой конфессий.

          Таким образом, социальных слоёв в бюрократическом обществе может быть очень много — в зависимости от сложности его состава, а также и от степени развития его правовых представлений, субъективной способности к различению (второе, как понятно, прямо коррелирует с первым). Термин "сословие" является общим названием таких слоёв, независимо от их характера (за исключением, разумеется, половозрастных групп). То есть он основывается лишь на том общем признаке этих слоёв, что все они отличаются друг от друга комплексами прав и обязанностей своих представителей.

          Сословное деление тем самым более общо, чем ранговое. Ранжирование является формой самоорганизации бюрократии, сословность — общества вообще, включая и бюрократию. Отсюда сословность как феномен покрывает ранжирование, хотя формально не везде совпадает с ним. Например, в Западной Европе особыми сословиями юридически считались духовенство и представители светской власти, в то время как их внутреннее ранжирование было уже как бы и не сословным делением, хотя на деле формировалось по тем же самым принципам правового обособления. Но с научной точки зрения важно не то, что думали о себе и как называли себя древние, а то, кем они в действительности являлись. Ранги суть сословия в рядах самой бюрократии.

          Сословия и классы     В средневековой западноевропейской практике сословный подход к определению статуса индивида по существу в немалой степени смешивался с классовым. Подобная фиксация в праве реального классового положения личности была довольно редким случаем в мировой истории. В большинстве бюрократических обществ их классовая структура никак не отражалась в законодательстве, а представляла собою факт лишь чисто политэкономического деления людей на группы, определявшие системы общественного производства или распределения материальных благ.

          Классовое деление было, в основном, чуждо правосознанию древних. Не потому, что такое деление отсутствовало на практике, а потому, что указанное правосознание было сосредоточено на задачах куда более детальной стратификации обществ. Классы в этом плане так же не играли существенной роли в бюрократических социумах, как родственные отношения — в классически родовых. Поэтому классовое деление в древности обычно не совпадало с сословным. Чаще всего деление было более грубым: в рамках одного класса имелось несколько сословий (примером чему является распадение той же бюрократии на ранги). Но порой случалось и наоборот — несколько классов сливались в одно сословие, в одну правовую группу, наделялись одним статусом, как, например, крестьяне и буржуазия в рамках третьего сословия в позднее средневековье во Франции.

          Таким образом, содержания терминов "класс" и "сословие" различны, эти понятия не относятся друг к другу как общее и частное: ни одно из них не поглощает другое. Хотя, конечно, в реальной жизни классы и сословия частично могут и совпадать. Ведь классовое деление также представляет собой одну из форм социального расслоения людей.

          Например, в танском Китае

"основными сословиями считались два: богуань ("служилые чины") — вся совокупность гражданских и военных чинов, то есть основная масса класса феодалов, и лянминь ("добрый народ") — крестьяне" (9, с. 38).

          То есть в рамках тотальной стратификации и детальной сословности древних бюрократических обществ пытливые умы современников-наблюдателей обнаруживали и более существенные различия между людьми, разнося последних в своих классификациях в конечном счёте по двум большим лагерям — управляющих и управляемых.

          Примерно то же самое, как отмечалось, имело место и в средневековой Европе с её грубым различением белой и чёрной кости. При всём том, что сама белая кость тут, повторяю, подразделялась ещё и на служилое дворянство и духовенство (первое и второе сословие), а в той же Танской империи

"Особой сословной группой в феодальной иерархии... была титулованная знать, носившая наследственные титулы" (9, с. 39).

          Различия классов     Раз уж я затронул тут тему классов, то уместным будет, пожалуй, сделать попутно и некоторое дополнительное теоретическое пояснение по их поводу. В первой части настоящего сочинения при определении классов я преследовал прежде всего задачу отличения их как особых социальных слоёв от всех прочих неклассовых слоёв общества, фиксируя тем самым внимание читателя только на их производительной и (или) распределительной сущности. Вместе с тем различение классов уже непосредственно между собой, конечно, может быть проведено не только по указанным двум основаниям — как производителей и распределителей материальных благ. Возможно и необходимо отличать друг от друга также и особые отряды внутри самих классов производителей или распределителей.

          Эти отряды, с одной стороны, представляют собою функциональные образования, то есть различаются родом своей деятельности, но с другой и с главной — являются представителями особых типов производств, причём уже не в профессиональном, а в целевом, стадиальном, чисто экономическом смысле. Например, класс ремесленников, безусловно, отличен от класса земледельцев, то есть не совпадает с ним по роду своей деятельности и каким-то частным интересам. Но ещё существеннее различие между всеми производителями вообще по характеру их производств. Так, рыночные производители отличаются от натуральных независимо от того, кем они являются по роду их деятельности — земледельцами или ремесленниками. Фермер по своей общесоциальной классовой сути — такой же буржуа, как и промышленный капиталист.

          То же самое имеет место и в отношении классов распределителей материальных благ. Тут также распределение распределению рознь, ибо его организация при товарном производстве не может вестись теми же методами, что и при натуральном. Отчего данные системы распределения для своего осуществления требуют разных по характеру организаторов, то есть господства в обществе особых типов классов распределителей.

          Таким образом, общественные классы различаются между собой и, соответственно, взаимоопределяются, во-первых, по их отношению к производству и распределению материальных благ, а в рамках этого отношения, во-вторых, стадиально, по типу практикуемого производства, и в-третьих, функционально, по роду своей профессиональной деятельности. В некоторых из этих ипостасей классы и пересекались в бюрократическую эпоху с сословиями.

          Содержание сословных прав     Итак, основным признаком сословий является правовое оформление статуса их представителей.

          "Сословные различия гораздо больше бросались в глаза на поверхности явлений, чем классовые, благодаря строгой и мелочной регламентации их законами и традициями. Так, представители привилегированных сословий обычно освобождались от налогов, трудовых повинностей и телесных наказаний. За одно и то же по своему характеру преступление они несли менее тяжёлое наказание, чем представители непривилегированных и тем более бесправных сословий, а некоторые действия, считавшиеся преступными для последних, не относились к числу преступных для первых. Браки между представителями разных сословий считались зазорными и унизительными для членов более высокого сословия и в ряде случаев запрещались и преследовались по закону" (11, с. 55).

          Разумеется, социальные различия сословий не сводятся только к нормам уголовного и брачного кодекса (брачные нормы вообще определяют не социальный статус как таковой, а лишь препятствуют размыванию его определённости). Гораздо большее значение тут имеют различия политических и имущественных (распределенческо-потребительских) прав. Например, бюрократические сословия (ранги) как раз и осуществляют монополию на власть, на занятие государственных должностей, причём в прямом соответствии со значимостями своих рангов. Как будет видно ниже, то же самое имеет место и относительно имущественных прав бюрократов.

          Введение внешних различий     Содержательно-правовая определённость сословий повсеместно дополняется и их формально-внешней обособленностью. Каждому из них предписывается свой образ жизни. Бюрократия старается отформировать социальные различия так, чтобы они были видимы невооружённым глазом. Иначе людям данной эпохи трудно правильно ориентироваться во взаимных отношениях и вести себя соответственно предписаниям. Каждый индивид должен тут знать, кого слушаться, а кому приказывать, перед кем задирать нос, а перед кем ломать шапку. Как собака метит столбы запахом, так и бюрократы отмечают своё социальное положение, и социальное положение прочих людей какими-то внешними признаками. Поскольку отношения слоёв здесь строго регламентируются, то необходимо как-то различать представителей этих слоёв визуально. Для любого бюрократа сие является просто практической необходимостью — чтобы ненароком не попасть впросак и в опалу, наступив на мозоль не тому, кому следует.

          Уже варварские франкские короли (Меровинги) старались отличиться от своих подданных, закрепив за собой в качестве особой привилегии ношение длинных волос. На более цивилизованном Востоке такого рода практика приобрела куда больший размах. Здесь

"Сословные различия проявлялись также в образе жизни, в предписанных законами или традициями чисто внешних различиях в одежде, украшениях, размерах и архитектуре жилищ, в их меблировке, посуде, средствах передвижения и т.д. По этим внешним признакам можно было сразу же определить, к какому сословию принадлежит данный человек, какой титул или ранг имеет представитель привилегированного сословия, и соответственно этому держать себя по отношению к нему согласно предписанным правилам обращения" (11, с. 55).

          Такое положение проистекает отчасти уже из имущественных различий слоёв, в основном сопровождающих в данную эпоху их властные различия. Но не имущественное превосходство является главной причиной превосходства социального. Богатство создаёт тут лишь практическую возможность приобрести соответствующую рангу одежду, экипаж, прислугу и пр. Но оно вовсе не даёт в бюрократическом обществе формального права на такое приобретение, а тем более — на ношение данной одежды и езду не в своих санях. Когда регалии, причитающиеся только по рангу, присваивает себе какой-нибудь безродный и беспородный богатей, то это рассматривается бюрократами как жуткая крамола и немедленно карается.

          Соотношения социальных значимостей личностей в данном обществе вовсе не совпадают с соотношениями их имущественных положений. Но именно оные значимости и старается выразить во внешних признаках индивидов бюрократия. Формы одежды, размер и вид экипажей, жилищ и пр. вводятся ею в качестве определителей, маркёров статуса. Примерно так, как это делается в армии, которая, напоминаю, и является идеальной моделью бюрократической структуры вообще.

          В какой-то мере данная практика играет также роль дисциплинирующего подданных и сам аппарат фактора: каждый сверчок, по мнению бюрократии, должен знать свой шесток и не прыгать выше положенного. Наконец, тут отражается и установка бюрократов на абсолютное почитание власти: никакие иные ценности не могут в бюрократическом обществе покушаться на её значимость, подвергать сомнению её авторитет. Купец, демонстративно живущий богаче князя, в этой системе координат, безусловно, оскорбляет общественную нравственность, сеет смуту в умах и подрывает основы социального строя. Поэтому всякое частное богатство, нажитое не единственно праведным бюрократическим путём, то есть полученное не должностью и рангом, здесь преследуется, а пользование им и внешние проявления его жёстко регламентируются, ставятся в определённые и при этом весьма узкие рамки.

          Определение родовитости     Вышеуказанные внешние признаки сословий (и в том числе, рангов) являются, как отмечено, маркёрами социального статуса их представителей. Но для бюрократии (преимущественно западноевропейской) характерен также и особый феномен родовитости, для обозначения которого разрабатывается и выдвигается своя символика в виде фамильных гербов, традиций и девизов, а также различного металлолома (щитов, мечей и пр.), с трепетом наследуемого потомками от предков. На этой почве развиваются геральдика и особого рода "ботаника", классифицирующая родословные древа. Все эти причиндалы являются знаковыми атрибутами родовитости, передающимися в семьях бюрократов от поколения к поколению и знаменующими собой единство конкретного рода и его непреходящее бытие в веках.

          Консервация статуса     Помимо знаковой фиксации социального положения в бюрократическом обществе осуществляется и его реальная фиксация. Это обусловливается характером самого права как формы взаимного определения слоёв. Всякое право консервативно и жёстко по природе. Оно не так текуче, как жизнь, и не может охватить всех её нюансов. Более того, его предназначение заключается вообще не в этом охвате. Задача закона — регулировать жизнь, а не следовать слепо за её течением. Это жизнь обычно подгоняют под право, а не право — под жизнь (разумеется, в узком, а не в широком смысле). Иначе оно перестанет выполнять функцию упорядочивающего её начала.

          В силу этого право не признаёт никаких переходных состояний, чреватых неопределённостью статуса личности и неприменимостью в отношении неё правовых норм. Пограничные социальные положения не имеют чёткой фиксации и порождают юридические споры, делая закон недееспособным. Естественно, в сословно-стратифицированном обществе этого всячески стараются избежать. Отчего тут постепенно затрудняется переход людей из сословия в сословие, а также смешение их статусов в результате неравных браков. На этой почве развивается даже сословная эндогамия.

          Двуслойность развития     Сословность пронизывает собою всю жизнь бюрократических обществ. Но в то же время под общей вывеской сословий скрываются, как известно, весьма различные социальные группировки. С одной стороны — ранги бюрократии, а с другой — слои простонародья. Развитие сословности, представляемое многими учёными в качестве единого процесса, на деле протекает двумя отдельными струями. Ибо условия, требующиеся для развития рангов, совсем не те, в которых нуждается становление низовых сословий. Конечно, не в смысле их (условий) противоположности: они просто другие.

          Развитие рангов является результатом жизнедеятельности бюрократии. О факторах, влияющих на этот процесс, я уже писал выше. Главными из них, напомню, являются: отсутствие сильной центральной власти и наличие времени для спокойного вызревания плодов.

          Социальная стратификация населения также определяется длительностью протекания процесса её становления. Но данный процесс специфичен тем, что он не прерывается (в отличие от развития ранжирования) с каждым новым политическим катаклизмом, а продолжает идти своим ходом в любых условиях и даже подчас интенсифицируется в результате завоеваний, переворотов и тому подобных событий. Ведь всякое перетряхивание населения (в особенности, при вторжении иных этнических масс) ведёт к усложнению его социального состава. Что для развития рангов гибельно, то для стратифицирования управляемых — здорово. Но и простое спокойное развитие обществ способствует усилению их внутренней дифференциации, появлению новых видов деятельности и юридических состояний их членов, профессиональных слоёв и дополнительных разновидностей лично зависимых. Со временем эти вновь возникающие слои определяются в качестве постоянных элементов общества и получают статусы сословий. Главное, что для всего этого требуется — просто время.

          Особенности регионов     Исходя из вышеизложенного, можно понять, что наилучшие условия для развития ранговости имелись в Европе, тогда как для становления сословности управляемого населения — в Азии. Так оно и получилось на деле: Запад даёт нам яркие образцы рангового расслоения при весьма незначительной правовой стратификации простонародья, а Восток — наоборот.

          "В европейской традиции... первое место" в числе факторов, определяющих доступ личности к власти, "занимают сословная принадлежность (аристократия) и богатство, лишь затем идёт военная сила (естественно, в позднейший период, при "развитом бюрократизме". — А.Х.). Ниже всего в качестве средства сделать карьеру рассматривалось знание (это отражает неадминистративный и нетрадиционный характер европейской бюрократии. — А.Х.)... Для восточных цивилизаций на первом месте стоят знание и военная сила... Роль богатства и сословной принадлежности здесь второстепенна" (6, с. 38).

          Подчёркиваю, что всё это справедливо только в отношении собственно бюрократии. Именно её естественному циклическому развитию на Востоке мешали постоянные смены правящих династий, общая нестабильность бытия, преобладание централизма. Закономерно, что ранговая сословность не играла тут такой роли, как на Западе. Отчего и выше была социальная мобильность, значительнее роль личных способностей и удачи в борьбе за власть, в продвижении индивидов по её иерархической лестнице.

          В то же время как раз Азия демонстрирует нам наивысшую степень социальной стратификации масс простого населения, а также образцы жёсткого самоопределения и взаимообособленности низовых сословий — вплоть до образования кастовых систем. Несколько тысячелетий поступательного развития народной жизни обеспечили тут кристаллизацию, отформирование и даже окостенение этих институтов. На что наложилась ещё и постоянная практика миграций и смешений племен и этносов, а также представителей разных религиозных конфессий. Это значительно усложнило здешнее социальное бытие, способствуя образованию множества обособленных групп, под сурдинку получавших и юридическое оформление, то есть особый социальный статус.

          1. Общие особенности распределения материальных благ между классами

          Пояснение     В настоящей главе я буду рассматривать только распределение материальных благ между производителями и бюрократией, а также внутри класса бюрократии. Между самими производителями в силу атомизированности и однородности раннего производства таковое распределение в бюрократической древности просто отсутствует, а точнее, замыкается в рамках семей и не носит общественного характера. Разумеется, в конкретной истории встречаются и факты какого-то внутриобщинного, а также межотраслевого и частично внутриотраслевого обмена, но всё это, во-первых, не играет решающей роли на практике, а во-вторых и в главных, не отражает сущности экономических взаимоотношений людей рассматриваемой эпохи. Поэтому для теории такие казусы не интересны: её задача заключается в том, чтобы исследовать объекты в их очищенном от посторонних примесей виде.

          Отношение к производству     Организация любого распределения материальных благ в обществе в основе своей всегда определена организацией соответствующего производства. В рассматриваемом случае последнее, как отмечалось, атомизировано и само по себе не нуждается в объединении людей. В бюрократическую эпоху общественное распределение произведённых продуктов не может быть техническим моментом производственного процесса и не является экономическим феноменом. Оно неизбежно осуществляется как автономный от производства процесс.

          Не обязательно тут и отношение к производству лиц, ведающих распределением. Во-первых, потому что в этой роли выступают не сами производители, являющиеся не общественным по своей природе классом (не в том смысле, что они не принадлежат к обществу, а в том, что не способны стать его организационной основой). Роль распределителя благ в древности выполнял класс управленцев — бюрократия. Которая, во-вторых, по своей идеальной теоретической сути непосредственно к производству никак не относится. Ибо последнее в данную эпоху носило исключительно индивидуальный характер и не нуждалось в управлении.

          К экономике бюрократия имеет отношение лишь в том смысле, что всякое производство нуждается в упорядочении условий своего существования, в защите и т.п. Поэтому она сосредоточивает свои усилия в основном на администрировании и военном деле. Правда, в некоторых регионах к числу условий производства принадлежали и природные факторы: земледелие могло осуществляться только при орошении или осушении земель. Поэтому здесь функцией бюрократии являлась также организация ирригационных работ.

          Кроме того, само эффективное функционирование государственного управления, задачи сбора налогов и исполнения распределительных функций требуют создания некоторой инфраструктуры, которая попутно приобретает и экономическое значение. Используя труд подданных, бюрократия организует строительство дорог, городов как административных и оборонительных центров, складов, хранилищ и т.д.

          Наконец, в ряде особых случаев, связанных с наследованием социумами первичного коллективистского менталитета и характерных тем самым лишь для древнейших государств, бюрократы выступают и непосредственными руководителями производственных процессов. Эта их экономическая роль вытекает тут вовсе не из сущности данного производства и не из природы самой бюрократии как класса, а именно лишь из традиции, из естественно-первобытного характера первоначального управления, берущего на себя по привычке руководство всей общественной жизнью, в том числе и экономической. Об этом свидетельствует хотя бы то, что аналогичная древнейшей поздняя бюрократия в Западной Европе не имела отношения к производству. А ведь сущностные черты феномена должны наблюдаться не в исключительных случаях, а при любых условиях его бытия.

          Непосредственность распределения     Свои отношения с производителями по поводу распределения произведённых ими материальных благ бюрократия строит просто: она назначает им налог в свою пользу. Этот налог может выглядеть в той или иной степени оправданным или грабительским, может существовать в форме дани или отчислений в "общественные фонды", которыми распоряжается власть — всё это имеет лишь формальное значение. Важно социальное содержание налоговой системы, которое заключается в том, что в ней выражается простое отчуждение части продуктов труда производителей в пользу управленцев. То есть распределение материальных благ в узком (буквальном) смысле в бюрократическом обществе реально осуществляется лишь между самими бюрократами. В отношении же производителей оно является простым отчуждением. Общественное распределение оборачивается тут к последним только своей конфискационной стороной.

          При этом материальное богатство общества отчуждается-распределяется в процессе бесхитростного дележа, осуществляемого бюрократией согласно устанавливаемому ею же порядку. Тут нет никаких отвлекающих от сути дела манёвров и фокусов, свойственных капиталистическому (рыночному) распределению. Всё происходит простенько и мило, то есть весьма откровенно и ясно. А если кому-то что-то и оказывается невдомёк, то всегда налицо (в смысле — перед лицом) имеется весомый поясняющий аргумент в виде неоднократно упоминавшегося выше здоровенного кулака. Но это уже фактор, определяющий политический характер отчуждения материальных благ.

          Политический характер отчуждения     Как ясно, указанное отчуждение формально связывается с исполнением управленцами общественно важных функций и внешне выглядит как плата за их работу. Причём работу вовсе не экономического характера. Уже с этой стороны данный порядок распределения-отчуждения материальных благ носит чисто политический характер. Между управляемыми и управленцами в нём реализуются именно политические отношения.

          Но указанный порядок к тому же ещё и опирается на силу бюрократов, сплошь и рядом является результатом диктата, политического принуждения. Даже там, где он ловко прикидывается традиционной нормой. Содержательно отчуждение в бюрократических обществах повсеместно является насильственным и тем самым — вдвойне политическим. В советской науке принято использовать для его определения отрицательный термин: "неэкономическое". Я предпочитаю положительные понятия, указывающие не на отсутствие какого-то иного (то есть не имеющего вообще отношения к объекту) содержания, а на наличие конкретно-определённого. Просто советские учёные все социумы изучают, отталкиваясь от реалий буржуазного общества, а вовсе не от наличного содержания их (социумов) собственных институтов. При такой системе отсчёта единственное положительное содержание получают, понятно, только те термины, которые описывают капиталистическую систему, а вся остальная терминология строится лишь путём добавления к ним отрицательных приставок.

          При капитализме экономический характер принуждения производителей к труду и отчуждения у них продукта возможен из-за посредствующей роли факторов производства. При бюрократическом же строе последние ещё не определяют так сильно общественные отношения, которые поэтому вынуждены быть более откровенными, отчего и носят форму непосредственно политических. Насилие присутствует, разумеется, и при капитализме, но оно применяется тут лишь для обеспечения стабильности внешних условий функционирования рыночной системы распределения материальных благ — при охране демократических порядков, политического равенства граждан и частной собственности. Этого здесь достаточно для того, чтобы в имеющихся экономических условиях, то есть главным образом при использовании данных орудий труда, принудить одних членов общества работать на других, неимущих — на владельцев указанных орудий. Политическое насилие, связанное с охраной права частной собственности, при этом вроде бы оказывается ни при чём в конкретной организации системы производства и отношений распределения. В отношениях отдельных представителей классов капиталистов и наёмных рабочих насилие предстаёт не как политическое по форме, а как давление экономических обстоятельств, как экономическое принуждение. При бюрократизме же характер орудий труда не подчиняет тружеников хозяевам этих орудий: здешние эксплуататоры даже вообще не выступают в роли подобных хозяев, ибо не имеют отношения к производству. Заставить массы работать на себя они могут только непосредственным принуждением. Конечно, тут играют свои роли идеология, менталитет, традиции, но, тем не менее, насилие проявляется куда откровеннее. Его вообще труднее замаскировать словами, чем вроде бы внешними политике экономическими обстоятельствами и священным правом собственности. В бюрократических обществах политическое насилие защищает непосредственно право на эксплуатацию, а при капитализме — только право на частную собственность.

          Именно политическое давление порождает в тех или иных формах систему зависимости производителей от бюрократов: либо путём прямого завоевания, военного диктата, установления даннических и тому подобных отношений, либо "добровольным" путём закабаления — традиционным в Азии и договорным в Западной Европе. В последнем случае насилие осуществляли даже не конкретные завоеватели, а общая обстановка беззакония. В этих условиях, подвергаясь постоянным грабежам и притеснениям власть имущих и будучи не в состоянии самостоятельно обеспечить устойчивость своего производства, земледельцы вынуждены были искать себе защитников, патронов, сеньоров, которые за определённую долю продукта согласились бы взять их под своё покровительство.

          Характер принуждения к труду     Являясь принудительным отчуждением материальных благ у производителей, бюрократическая система эксплуатации вовсе не включает в себя, однако, принуждения последних к труду. Безоговорочно нуждаясь в первом, бюрократия совсем не обязательно занимается вторым. Её задача состоит лишь в том, чтобы отнять блага, а не в том, чтобы обеспечить их производство. Последнее, как отмечалось, по своей природе она вообще может обходить стороной, "как проходит косой дождь". Типичная для неё налоговая форма эксплуатации сама по себе внешня производственному процессу и не является формой принуждения подданных к труду. К тому, чтобы трудиться и производить блага, производителей в бюрократической системе (равно как и во всякой другой вообще) подталкивает уже непосредственно сам их желудок.

          Тем не менее в советской науке принято считать, что при бюрократизме ("феодализме" и, особенно, "рабовладении") имеет место "неэкономическое" принуждение работников к труду — как прямая антитеза их экономического принуждения при капитализме. Сие ещё раз показывает, что все свои представления о реалиях добуржуазных обществ советские учёные вырабатывают преимущественно лишь путём механического, то бишь "приставочного" отрицания реалий капитализма. Надо сразу уточнить, впрочем, что на деле и при капитализме имеется не принуждение к труду вообще, а лишь принуждение к прибавочному труду — то есть к труду на эксплуататоров. К труду вообще людей всегда понуждает, повторяю, уже простой инстинкт воспроизводства. Так вот, считается, что в докапиталистических обществах доминирует политическое принуждение к прибавочному труду. Если при капитализме человек вынужден идти в наём к собственнику средств производства на неэквивалентных условиях под давлением экономических обстоятельств, а вовсе не погоняемый палкой, то в "феодальном" и "рабовладельческом" обществах он, мол, принуждается к работе силой.

          При таком противопоставлении капитализма бюрократизму допускается одна грубая ошибка. Эти общества, безусловно, отличаются одно от другого, но вовсе не так, что являются зеркальными отражениями друг для друга. Отличия совсем не обязательно сводятся к противоположности, а обычно выступают лишь в простой форме отсутствия или наличия определённых свойств. Если при капитализме принуждение к прибавочному труду на эксплуататора носит экономический характер, то в бюрократическом обществе в теоретическом идеале его просто нет (естественно, не прибавочного труда, а принуждения к нему).

          Принуждение к прибавочному труду вообще появляется лишь там, где эксплуататор имеет какое-то отношение к производству — как его организатор или хозяин его элементов. Это принуждение, конечно, может быть насильственным или экономическим. Капиталист всегда выступает в качестве собственника элементов производства, и поэтому капиталистическое принуждение в идеале — чисто экономическое. Бюрократ же по своей функции больше является организатором общественной жизни, отчего бюрократическое принуждение, там, где оно имеет место быть, в том числе и на производстве, обычно носит непосредственно политический (управленческий) характер. Но чаще всего бюрократия просто и не имеет никакого отношения к производству и поэтому не принуждает производителей к труду на себя, а только обирает их в свою пользу и всё. Её обязательное отношение к трудовому процессу выражается лишь в принуждении масс подданных к исполнению трудовых повинностей не в производственных, а в государственных целях, не при производстве потребительских материальных благ, которые и подлежат отчуждению, а при строительстве дорог, пирамид и пр.

          При бюрократизме силой осуществляется лишь отчуждение продуктов труда, но не обязательно принуждение к нему. Крестьянина не надо заставлять работать на своём участке. Достаточно лишь организовать отъём у него части произведённого продукта. И крестьянин сразу же оказывается вынужден работать дополнительно, чтобы обеспечить своё выживание. Отчуждение является тут первичным относительно принуждения. Хотя возможны остаются и формы второго — в разного рода отработках, барщине и т.п. Но в целом бюрократии незачем принуждать работников к труду и стоять над ними в качестве надсмотрщика: она не является организатором производства. В идеале по характеру эксплуатации (то есть исключая общественную функцию бюрократии) её отношения с земледельцами сводятся к отношениям обычного грабителя и его жертвы, ограниченным лишь тем, что в целях постоянного возобновления процесса грабежа его объекты также должны постоянно восстанавливаться и поэтому не могут быть ограблены тотально, подчистую, раз и навсегда.

          При чисто налоговой, оброчной системе вообще отсутствует принуждение к труду. Здесь устанавливается лишь норма, то есть доля или объём продукта, которые крестьянин должен отдать сеньору или государству. Остальное никого не интересует. К труду крестьянина принуждает необходимость отдать эту норму, чтобы не быть убитым или не умереть с голоду. Так сегодня рэкетиры в России облагают коммерсантов. Коммерсанты трудятся не потому, что их погоняют, а потому, что иначе им не выжить. Позиция же бандитов проста: "Ты заплати таксу, а откуда возьмёшь деньги — твоя забота". Это и есть обычный бюрократический подход к трудовому процессу в чистом виде.

          (Если выражаться строго, то политическое принуждение к труду вообще имеется лишь там, где надсмотрщик бичом заставляет человека трудиться. Цель бичевания при этом и состоит в том, чтобы принудить бичуемого к работе. Даже когда индивиду не дают есть и пить, надеясь, что он с голодухи начнёт трудиться и тем самым создаст какие-то материальные блага, доступные отчуждению, — это вовсе ещё не является на деле методом принуждения именно к труду. Человек в такой ситуации может просто пойти воровать. Тут он понуждается не к труду, а лишь к добыче пропитания любыми способами. И надо ещё карательными или какими-то другими мерами устранить все иные возможные способы указанной добычи, кроме труда. Реальное принуждение к труду имеет место лишь там, где человека заставляют действительно трудиться. Или насильственно, натурально — в каком-нибудь рабском эргастерии или концентрационном лагере, — или давлением экономических обстоятельств).

          Неэквивалентность     Отчуждение материальных благ у производителей в бюрократическую эпоху, будучи политическим по форме, закономерно является и неэквивалентным по содержанию. Бюрократия изымает в своё пользование такую долю общественного продукта, которая явно не соразмерна услугам, оказываемым ею обществу. Отсюда бюрократическое распределение приобретает характер эксплуататорского.

          Чем определяются масштабы отчуждения     Из вышеизложенного ясно, что степень эксплуатации производителей бюрократией определяется в конечном счёте только соотношением сил данных классов. Конечно, какую-то роль в этом в известные периоды и в известных странах играют традиции, но главным фактором является именно сила. Непосредственным принуждением бюрократы заставляют земледельцев и прочих тружеников отдавать им часть произведённого ими продукта. Объём этой части определяется двумя факторами: во-первых, указанным соотношением классовых сил, а во-вторых, тем прожиточным минимумом, за границами которого производители с их семьями утрачивают возможность воспроизводиться. За эти границы бюрократы, конечно, стараются не заходить, дабы не уничтожать основы своего собственного благосостояния. Но тем не менее уровень эксплуатации тут стремится к высшему пределу — в той мере, в какой достичь его позволяют силы эксплуататоров. Эксплуатируемые тут пребывают нередко в глубокой нищете: у них отбирается максимум возможного.

          Количественные параметры материальных потребностей бюрократии     Другая граница объёма отчуждаемых благ устанавливается собственными потребностями бюрократии. Эта граница является, однако, весьма условной, ибо потребности аппаратчиков безразмерны. Точнее, они имеют только нижний свой предел: бюрократы, как и вообще все люди, жизненно нуждаются в необходимом для своего воспроизводства минимуме благ. Но вот максимум их потребления не ограничен ни чем, кроме производительности труда зависимых от них людей и способности последних к сопротивлению притязаниям эксплуататоров.

          Бюрократы стремятся отобрать у масс тружеников именно максимум возможного, нередко используя отчуждаемое самым нелепым образом — вплоть до расточительного потребления. Присвоенные ими материальные блага и ресурсы уходят на содержание многочисленной челяди, свиты, на укрепление военной мощи и поддержание имиджа сеньоров, то есть на строительство помпезных сооружений, закатывание роскошных пиров, организацию различных приёмов и празднеств. Особенно бюрократы любят устраивать праздники для народа, в ходе которых активно демонстрируют единение с ним, свою простоту и доступность.

          С другой стороны, при скапливании в руках бюрократов больших излишков потребительских благ происходит и развитие их потребностей в качественном смысле. Не случайно ремесленники кучковались при дворах вельмож и специализировались преимущественно на изготовлении предметов роскоши, а не средств производства.

          Важная качественная особенность потребностей бюрократии     Каков бы ни был конкретный объём бюрократического отчуждения материальных благ — это не меняет его качественного характера в одном смысле: оно всегда остаётся непроизводительным. Бюрократы не имеют отношения к производству и им не нужны средства производства. Они отчуждают только непосредственно потребительские блага. За исключением тех нетипичных случаев, когда эксплуатация осуществляется путём отработок и трудовых повинностей или когда бюрократы вообще руководят производством, как это было в Египте. Но в идеале они являются именно чистыми потребителями. Им ни к чему, например, плуги, бороны и даже земля в качестве пашни. Их собственными орудиями являются мечи и гусиные перья.

          2. Формы отчуждения

          Два вида отчуждения     В самом общем виде эксплуатация производителей в бюрократическом обществе осуществляется двумя способами: изъятием произведённых тружениками материальных благ, то есть результатов их труда, и отчуждением самого этого труда как процесса. То есть выступает в формах или налога, или трудовой повинности (если можно так выразиться, "субботников"). Разумеется, данные "или-или" не означают, что отдельные бюрократии практикуют в каждом конкретном случае только одну из указанных форм, пренебрегая другой. Данные формы вовсе не соотносятся между собой как взаимоисключающие. Напротив, в истории тех или иных бюрократических обществ они чаще всего встречаются именно как дополняющие друг друга. При этом обычно решающее значение, в особенности, для содержания самой бюрократии, имеют налоги, а подсобное, обеспечивающее уже не столько нужды бюрократов, сколько общества в целом, — отработки.

          Однако в некоторых случаях может быть и наоборот. Это обусловливается особенностями организации взаимоотношений бюрократов и производителей, — особенностями, связанными с тем, на какой стадии своего циклического развития (централизации или распада) находится конкретный государственный аппарат, а также с присущей конкретному обществу ориентацией ментальности (коллективистской или индивидуалистической). Эти два обстоятельства по своим последствиям частично перекликаются между собой, ведь в обоих случаях в конечном счёте дело сводится к тому или иному типу противостояния общегосударственного и частного начал. Однако влияние менталитета — иное, чем степени централизации власти, ибо затрагивает более глубокие пласты жизни народа и в том числе — самой бюрократии. Первый определяет качественное содержание, порядок, правила взаимоотношений людей вообще, а вторая — лишь внешнюю "механическую" форму, то есть конфигурацию и размеры конкретной общественно-аппаратной ячейки, в рамках которой эти взаимоотношения осуществляются. Благодаря ментальности частность отношений управляемых и управляющих может поддерживаться и при самом жёстком централизме, а коллективизм — при полной политической раздробленности (в рамках сохраняющихся ячеек общества).

          Помимо указанных двух основных факторов на конкретной организации системы эксплуатации сказываются и многие другие. Например, характер практикуемого производства (натуральное или рыночное, общинное или семейное), степень развитости общественных отношений, происхождение обществ (в ходе естественного объединения или завоевания) и пр. Различные комбинации всех этих обстоятельств порождают многочисленные разновидности налогов и трудовых повинностей. Перечислить все их типы нет ни возможности, ни необходимости; я отмечу здесь лишь некоторые специфические варианты.

          Централизованный налог и оброк     В странах древнего и средневекового Востока налоги обычно собирались централизованно, в государственную казну. Этому способствовал по преимуществу коллективистский менталитет здешних обществ. Конечно, наиболее резкие формы такой порядок назначения и сбора налогов принимал в периоды укрепления центральной власти. Но и при расколах больших пирамид на множество маленьких каждая из последних частенько копировала внутри себя всё тот же стиль взаимоотношений с подданными, определявшийся, повторяю, не столько состояниями раздробленности или единства, то есть масштабами государств-аппаратов, сколько характером ментальности.

          В Западной же Европе картина была диаметрально противоположной. Индивидуалистичность здешнего менталитета способствовала тому, что отношения бюрократов и крестьян строились тут обычно на частной основе. Поэтому поборы на содержание управленцев взимались тут не столько централизованно (независимо от состояния государства и силы королей), сколько частным порядком — в пользу отдельных сеньоров. Такие налоги называются оброками.

          Государственные отработки и барщина     Аналогичным образом обстоит дело и с выполнением трудовых повинностей. В их организации решающее слово также принадлежит менталитету, хотя, разумеется, своё второстепенное значение имеет и степень централизации управления. На Востоке, где бюрократический аппарат традиционно выступал организатором всех народных свершений и побед, указанные повинности осуществлялись преимущественно в форме различных государственных работ, особенно в тех случаях, когда требовалась кооперация труда в общественном масштабе.

          В Западной же Европе, напротив, индивидуальный характер общества мешал развитию и распространению государственных повинностей (конечно, трудовых, а не военных). Здесь производители оказывались больше связаны с конкретными бюрократами и мало чем были обязаны центральной власти. Последняя выполняла в социуме чисто административные и военные функции, но не руководила производством и вообще экономикой. При проведении общественно полезных работ необходимую кооперацию европейские крестьяне по большей части осуществляли своими силами. Отработочная система тут носила преимущественно частный характер, выступая в форме повинностей в пользу конкретных сеньоров. Причём любопытно, что в иные времена данные отработки вообще превращались в основной способ эксплуатации.

          Сие было следствием того, что в ряде регионов Западной Европы (главным образом, юго-западных), как уже отмечалось выше, становление собственническо-имущественных поземельных отношений опережало и опосредствовало становление бюрократически-территориальных. Здешняя бюрократия исходно выступала как класс землевладельцев-магнатов. Франкские, лангобардские и прочие "феодалы" "сызмала" располагали некоторыми "своими" землями, рассматриваемыми общественным мнением и правом не только в качестве территорий, но и как предмет труда, который следовало как-то эксплуатировать. Последующее расширение площадей данных "доменов" за счёт "дарений" земледельцев-аллодистов в рамках массового перехода последних в личную зависимость от магнатов ничуть не изменило ситуацию. Конечно, указанные земледельцы фактически оставляли за собою свои участки — во всяком случае, в тех масштабах, которые были необходимы для их собственного воспроизводства, — но фактом экономической реальности тут являлось и наличие обширных доменов самих сеньоров, принадлежавших им на правах частной собственности. Эти земли нуждались в обработке, то есть должны были приносить доход. В имевшихся условиях сие можно было обеспечить, главным образом, только привлекая к труду на них всё тех же крестьян: помимо них рабочую силу черпать было просто неоткуда. Отчего в договоры магнатов с аллодистами о покровительстве и защите обычно включались и обязанности последних отработать на земле сеньора определённое количество дней. В итоге на протяжении всего раннего средневековья в качестве основной формы эксплуатации на территории юго-западной Европы доминировала барщина (отработки).

          Барщина, таким образом, была связана, с одной стороны, с особенностями региональных поземельных отношений, а с другой — вообще с частным положением бюрократов в аппарате, обусловленным как соответствующей ментальностью, так и слабостью центральной власти и становлением связей европейских бюрократов и населения в сугубо личной форме. Не было бы особых поземельных отношений — не было бы и барщины, а имелся бы оброк, как в других областях Европы.

          "В Скандинавских странах не получили большого распространения личная зависимость крестьян и барщина, а Норвегия их вообще не знала" (18, с. 203), а также и на самом юго-западе в позднейший период. Не было бы, повторяю, частного характера связей-отношений — не было бы и частных отработок, а имелись бы лишь государственные повинности крестьян.

          При коллективизме ментальности, имевшем место в Азии, при явном исходном и постоянном доминировании тут бюрократически-территориальных отношений над поземельно-собственническими, наконец, при успехах централизации, также более заметных на Востоке, чем на Западе, барщина как форма эксплуатации, естественно, отсутствовала. Тут не было конкретных сеньоров с их отдельными от крестьянских участков доменами, а имелись государство как целостный аппарат и государственные отработки, в основном, непроизводственного характера. Хотя известна и система колодезных полей в древнейшем Китае, при которой общинники платили государству не налоги, а обрабатывали определённые участки земли, урожай с которых шёл в казну. То есть это чем-то напоминало "барщину" на государство, заменявшую налоговую систему. Однако подлинно барщинной колодезную систему назвать нельзя, ибо при ней имели место не отработки на земле господ, а труд на земле общин в пользу аппарата в целом.

          Аренда     Вместо барщины в частично сходных с описанными западноевропейскими условиях в Азии встречалась так называемая аренда.

          "Социально-экономические отношения на средневековом Востоке, несмотря на различие физико-географических условий его отдельных районов, покоились на единой основе: труде свободных крестьян и ремесленников, эксплуатация которых осуществлялась в форме арендной платы или в форме государственных налогов" (5, с. 497).

          Упомянутые причинные сходства между Востоком и Западом заключались тут, однако, не в ментальностях (что естественно) и даже не в стадиях цикла развития бюрократической государственности, а в том, что и в азиатских странах в иные периоды их бытия частично формировалось частнособственническое отношение к земле. Концентрация её в руках одних и обезземеливание других закономерно вели к тому, что вторые вынуждены были обрабатывать земли первых на началах аренды.

          При этом важно, что, в отличие от Запада, данные арендные отношения далеко не всегда сопровождались установлением между арендатором и арендодателем отношений личной зависимости. Этому тут как раз мешали менталитет и централизм. В Европе менталитет и слабость центра способствовали частному характеру отношений "феодалов" и крестьян, причём частному не только в экономическом, но и в политическом смысле. Европейские сеньоры были полными господами над своими сервами. Их взаимные отношения по всем параметрам не являлись государственным делом.

          В Азии же, напротив, менталитет и централизм сопротивлялись становлению частных отношений производителей и бюрократов, а когда эти отношения всё-таки устанавливались де-факто в области экономики, — способствовали тому, что они не распространялись на область социальных и политических прав, то есть не принимали формы личной зависимости. Арендаторы здесь зачастую оставались лично свободными, полноправными членами социума, подданными государства, а не людьми конкретного хозяина, на землях которого они работали, внося ему соответствующую плату. Между ними и владельцами земель, даже если те являлись бюрократами, устанавливались по большей части именно чисто арендные, то есть вовсе не бюрократические по своей сути отношения.

          Хотя, разумеется, ослабление центральной власти, имеющее результатом фактическую передачу политических полномочий и прав на места, вело в данных условиях к тому, что арендаторы конкретных землевладельцев-бюрократов постепенно превращались и в их подданных. Но это был уже совсем не экономический в своей основе процесс. Во всякий период децентрализации, даже независимо от характера поземельных отношений, подданство рассредоточивается по "пирамидкам". Например, в Китае

"в III-VI вв., характеризующихся политической раздробленностью, возвышением влиятельных семей", при повышении государственных налогов "население стало уклоняться от налогообложения, уходя под покровительство "сильных домов". Появились многочисленные категории зависимых земледельцев, труд которых использовался в частных хозяйствах крупных землевладельцев" (26, с. 34).

          То есть процесс шёл впритык к европейскому.

          Особый порядок отчуждения     Ещё одним специфическим вариантом организации отчуждения материальных благ у производителей являлись древнеегипетские порядки. В подавляющем большинстве случаев производители бюрократических обществ отдают бюрократии только часть произведённого ими продукта или же часть своего живого труда, распоряжаясь оставшейся частью самостоятельно. Тут важно именно то, что бюрократия присваивает отнюдь не весь трудовой потенциал подданных и не покушается тотально на частный характер их бытия.

          Но в практике Древнего Египта, где в силу особой родовой ментальности общества бюрократия практиковала тотальное руководство народным хозяйством, все произведённое поступало в государственные хранилища, откуда затем распределялось среди населения, да и сам труд людей выступал "собственностью" фараона. Данную форму отчуждения нельзя уже назвать налогом. Тут имелась тотальная трудовая повинность — не только всеобщая, касавшаяся всех, но и охватывавшая собою весь объём общественного труда вообще.

          Влияние характера производства     Как отмечалось, особенности системы налогов (но уже не отработок) в бюрократических обществах зависят ещё и от характера соответствующего производства. Последнее, в частности, может различаться как натуральное или рыночное. Разумеется, рыночное производство с точки зрения теории нетипично для бюрократического строя, являясь феноменом иной, буржуазной эпохи. Но в истории конкретных обществ оно имеет место быть, так или иначе определяя их конкретные фискальные порядки.

          При натуральности производства налоги носят, естественно, продуктовую, а при товарности — денежную форму.

          "В ранний период феодализма основной формой эксплуатации была рента продуктами, будь то продукты земледелия, скотоводства или домашней промышленности... В странах, где земля была собственностью государства (оставляю пока использование в данном контексте терминов "рента" и "собственность" на совести авторов цитаты. — А.Х.), крестьяне считались податными и вносили ренту в форме налога" (19, с. 10).

          Со становлением же рынка и появлением денег натуральные подати постепенно заменились денежными.

          Что касается трудовых повинностей, то они адекватны, преимущественно, только натуральному производству. Становление товарности последнего одновременно означает и превращение производителей в буржуа, которых гораздо труднее, чем простых крестьян, загнать в трудовые отряды.

          В эпоху развитого рынка и денежных податей общественные работы обычно проводятся уже силами наёмных работников.

          Резюме     Таким образом, формы отчуждения в бюрократических обществах являются, в основном, следующими. Они, во-первых, выступают или в виде налогов, или как трудовые повинности (чаще присутствует и то и другое одновременно). Во-вторых, в зависимости от характера отношений бюрократов и производителей (централизованного или частного) налоги подчас приобретают форму оброка, а повинности — барщины. Наконец, в-третьих, с развитием рынка натуральные поборы (оброки) повсеместно преобразуются в денежные подати.

          Соотношение налога и ренты     Поскольку в рамках приведённой выше цитаты бюрократические подати отождествлены с рентой, то есть на деле с феноменом чисто капиталистического толка, необходимо, видимо, дополнительно остановиться на разъяснении различий этих феноменов. Ведь отождествление данных терминов является вообще типичным для советских учёных.

          Использование термина "рента" в контексте реалий бюрократических обществ является, конечно, неуместным, ибо отчуждение здесь носит главным образом вовсе не рентный, а налоговый характер. Подлинная рента есть реализация права собственности на землю, есть момент экономического отчуждения, а налог есть политическое отчуждение, реализация политических прав, власти; в самом первом приближении он выступает платой за исполнение функции управления, за защиту и покровительство. Все платежи в пользу бюрократов представляют собою именно налоги, хотя бы они и производились в пользу отдельного аппаратчика. Они ни в коей мере не являются при этом арендной платой собственникам земли: последняя, как отмечалось, встречается в истории, но выступает не типичной и посторонней для бюрократического строя формой эксплуатации. Индивидуализированное положение чиновника относительно аппарата государства может маскировать суть данных платежей, но последняя от того не меняется. Тут даже и маскировки-то серьёзной обычно нет: существо дела бросается в глаза. Его не в состоянии увидеть лишь те, кто заранее настроил своё зрение определённым (пробуржуазным) образом. Понятие "рента-налог", используемое советскими учёными вслед за К.Марксом, показывает ещё раз непонимание ими разницы между собственническо-экономическими и государственно-политическими отношениями к земле-территории.

          Борьба за эффективность сбора налогов     Ввиду того что основным способом присвоения материальных благ бюрократией является налог на производителей, она много внимания уделяет упорядочению и усовершенствованию налоговой системы. Наибольшие возможности при этом имеет централизованный государственный аппарат: при частных оброчных отношениях, естественно, негде размахнуться руке и раззудиться плечу.

          Прямой и важнейшей целью своей налоговой системы бюрократия видит максимизацию объёма материальных ценностей, поступающих в её распоряжение. Эту задачу она и решает самыми разнообразными средствами.

          Простейшим из них является прямое увеличение налогового бремени населения. Бюрократы всегда стараются повысить налоги до последнего мыслимого предела — лишь бы производитель не вымер как вид.

          Вторым способом выступает повышение плотности обложения населения. Ведь мало просто задрать норму налога: требуется ещё, чтобы никто не мог уклониться от его уплаты. С этой целью бюрократией практикуется жёсткий контроль и учёт. Например,

"Основу византийской налоговой системы, введённой повсеместно ещё в III в., составлял учёт имущества налогоплательщиков, фиксируемого в налоговых списках-кадастрах. В принципе налоги взимались со всех подданных и всех объектов собственности, приносящей хоть какой-либо доход или способной его приносить... Через каждые 15 лет производилась общая ревизия кадастров", в ходе которой в описях "отмечали перемены в имущественном положении налогоплательщиков и корректировали размеры налога" (18, с. 136).

          Аналогично, в средневековом Китае регулярно составлялись податные списки, проводились переписи населения с целью выявления вновь народившихся и прибывших на жительство подданных. Детально разрабатывался порядок назначения налогов по категориям плательщиков. Поскольку производители были в массе своей земледельцами и в их среде отсутствовала значимая профессиональная дифференциация, основное внимание законодателей сводилось к разработке возрастной дифференциации назначения налогов.

          "Танские правители (Китай, VI-VII века. — А.Х.) добились детализации учёта податных, чтобы ни одного из них не потерять для налогообложения. Учёт населения вёлся по пяти категориям: от рождения до 4 лет, от 4 до 16, от 16 до 21 года, от 21 до 60 и, наконец, после 60" (19, с. 22).

          Для того чтобы все трудоспособные подданные трудились, бюрократия вводит подушный налог и выдвигает лозунг: "Кто не работает, тот не ест". Но вкладывает в него своё содержание: не должен есть, по её мнению, тот, кто не работает на неё. Работа на себя, а не на бюрократию, всякий необложенный доход признаётся ею за нетрудовой и изымается, а сам работник карается. Кроме того, бюрократия заинтересована и в стабильности поступлений податей. Во имя этого, а также в целях борьбы с тунеядцами, уклоняющимися от труда, чинятся всяческие препятствия перемещениям работников, сменам профессий и пр. (в дополнение, разумеется, к другим причинам такой политики). Ведь любые перерывы в трудовом процессе негативно отражаются на казне.

          Помимо интенсивных методов, то бишь использования всех внутренних резервов, немало внимания бюрократия уделяет и методам экстенсивным — расширению налоговой базы. Первым по значимости тут выступает путь увеличения числа налогоплательщиков. Сие достигается прежде всего, конечно, завоеваниями новых территорий с их населением, но я тут имею в виду не этот примитивный способ, а целенаправленную внутреннюю политику.

          В том же классически-бюрократическом Китае государство старалось организовать хозяйствование в масштабе страны так, чтобы все подданные были при деле. По инициативе центральных властей неоднократно практиковались переделы земли, нередко господствовала и прямая надельная система землепользования, исходившая из числа рабочих рук пропорционально их качеству (женщины, старики и подростки получали меньшие участки, чем зрелые мужчины). Прозорливые чиновники Срединной Империи стремились обеспечить полную занятость населения. В целях возрождения и увеличения слоя налогоплательщиков центральная власть боролась с частным рабовладением — ведь человек, ставший рабом, тем самым переставал быть податным. Государственных же рабов часто попросту переводили на положение крестьян. Особо поощрялась распашка залежей и целины, выселения на пограничные и ещё неосвоенные земли. В этих случаях для активистов вводились налоговые льготы.

          С другой стороны, улучшить наполняемость казны можно и за счёт роста валового продукта вследствие повышения производительности труда подданных. Бюрократия заинтересована не только в том, чтобы лучше грабить большее число людей, но и в том, чтобы последние лучше работали. Ведь при этом увеличивается абсолютный объём произведённого, отчего сама собой возрастает и величина налога — соответственно его установленной доле в валовом продукте (например, десятина или треть). Кроме того, при этом и относительный размер указанной доли может быть увеличен без гибельных последствий для воспроизводства работников.

          Повысить эффективность общественного производства бюрократы могут прежде всего путём улучшения условий его протекания, например, за счёт совершенствования инфраструктуры или организации различных ирригационных работ и пр. Но кроме того управленцы стараются добиться и личной самоотдачи и трудового энтузиазма каждого производителя на его рабочем месте. Если упомянутые выше учёт и контроль являются политикой кнута, то борьба за производительность труда требует уже политики пряника, то есть разработки системы поощрений. В числе которых выдвигаются фиксация нормы налога в качестве определённой твёрдой величины или доли, различные льготы для новосельцев и др.

          Обратная тенденция     Правда, политика пряника сплошь и рядом приходит в противоречие с основными принципиальными установками бюрократии. Во-первых, она не стыкуется с принципом распределения не по труду, а по должности (о котором будет рассказано ниже). Во-вторых, бюрократам вообще сподручнее размахивать кнутом. Они привычны к тому, чтобы уповать на силу в любых обстоятельствах. Для них насилие является более понятным методом пополнения казны, чем поднятие эффективности производства путём экономического стимулирования.

          В-третьих, такое стимулирование для бюрократии даже ещё и опасно, ибо оно "провоцирует развитие буржуазного индивидуализма". Ведь человек, с точки зрения бюрократии, не имеет права выделяться из толпы ни чем, в том числе и своими трудовыми успехами. Героев труда в бюрократическом обществе можно и нужно назначать, но они ни в коем случае не должны становиться героями сами по себе, благодаря каким-то личным достоинствам. Ведь там, где появляется хоть какое-то личное достоинство, кончается всевластие бюрократии. Человек, добившийся чего-то сам, становится менее манипулируемым. Подданным же надлежит твёрдо усвоить, что от них лично ничего не зависит, что всё определяется волей начальства. Поэтому бюрократия никогда всерьёз не делает ставку на пробуждение личной инициативы, творчества масс и т.п. И не может, следовательно, эффективно повышать производительность труда методами экономического стимулирования производителей.

          3. Основные принципы бюрократического распределения и потребления

          Принцип идеального распределения     Отнятое у производителей в дальнейшем поступает в распределение между самими бюрократами. Это распределение в идеале должно осуществляться в рамках их иерархии. То есть объём и ассортимент благ, поступающих в распоряжение каждого бюрократа, должен соответствовать его месту на лестнице власти (должности, рангу, титулу). Именно так всё и обстояло в наиболее бюрократизированных государствах: например, в Древнем Египте или в развитом Китае. Здесь блага выдавались по должности, с потерей которой терялся и казённый кошт.

          Таким образом, система внутреннего бюрократического распределения в его идеальном варианте проста и прозрачна: она сводится к оплате по должности, по месту в иерархии. Этот принцип, естественно, ни каким боком не соприкасается с буржуазным принципом распределения по капиталу и, так сказать, социалистическим — по труду. Аналогично указанной системе распределения, естественно, строится и потребление бюрократов. По крайней мере — в их собственной среде. Однако бюрократическое общество состоит не только из бюрократов.

          Бюрократическая организация общественного потребления     Любое чиновничье жалованье в конкретном своём виде представляет собой простое материальное довольствие, некоторую сумму благ, которые можно получить и помимо службы. Что неоправданно отвлекает отдельных особо "неустойчивых в моральном плане" лиц (то есть все небюрократические слои населения) от "служения отечеству" (то бишь — вождю) и к тому же кажется бюрократам ужасно обидным, несправедливым, неправильным. Бюрократия, конечно, не желает мириться с наличием у её подданных каких-то иных источников доходов, не контролируемых ею и несовместимых с её святыми иерархическими принципами (естественно, не менее священными для неё, чем принцип частной собственности — для буржуазии). Поэтому бюрократия, где может, просто устраняет эти источники и питающиеся ими группы (например, ту же буржуазию). А там, где не в состоянии сделать это, то есть подчинить систему общественного распределения материальных благ своим принципам, — там она старается хотя бы ограничить последствия своей немощи, лишив небюрократические слои возможности воспользоваться своими богатствами в полной мере.

          В связи с этим, как уже отмечалось, бюрократия в ряде случаев замахивается на регламентацию порядка общественного потребления. По её мнению, только должность вправе кормить человека и обеспеченность всех и каждого должна соответствовать занимаемому общественному положению, то есть социальному статусу. Этого весьма трудно достичь на практике, ибо, увы, не бюрократия кормит производителей от своих щедрот, а они сами зарабатывают себе на жизнь. Всё внебюрократическое распределение материальных благ обычно находится вне контроля государственного аппарата и потому не строится по его идеальным схемам. Разве что в Древнем Египте да в ряде современных так называемых "социалистических" государств бюрократам удавалось подчинить себе, помимо всего прочего, также и процесс распределения. В подавляющем же большинстве древних обществ аппаратчики оказывались на это не способны. Отчего вынуждены были довольствоваться в лучшем случае лишь регламентацией потребления. Будучи не в силах воздействовать на причины, бюрократы стараются заорганизовать в соответствии со своими принципами хотя бы следствия.

          Зато уж в этой области данный принципиальный подход доводится порой до абсурда — до идеала. Например, в Китае во многие периоды его истории не только довольствие самих чиновников устанавливалось в соответствии с их должностями, но и регулировался объём потребления населения вообще — каждого конкретного сословия. Выше я писал о практиковавшейся здесь фиксации внешних различий людей согласно их статусам для удобств социальной ориентации. Однако эта практика преследовала не только данную цель, но и отражала бюрократический подход к распределению и потреблению вообще, то есть регламентировала порядок общественного потребления как такового.

          Бюрократией в принципе отрицается любой иной способ организации потребления, кроме идеально-бюрократического. В Китае на уровне закона определялось, какую пищу может есть купец, ремесленник, земледелец, тот или иной чин аппарата, в какой обуви следует ходить, из чего шить себе платье, в каком экипаже ездить, сколько лошадей в него запрягать. Даже купцы с их внешней по отношению к аппарату жизнью, с их богатствами и возможностями, не шедшими подчас ни в какое сравнение с обеспечением нижних и даже средних чинов аппарата, не имели права воспользоваться своими богатствами, попадали в орбиту бюрократической регламентации распределения и потребления. Это было характерным отражением идеальных представлений бюрократии о месте человека в обществе и о "справедливом" порядке отправления всех его жизненных потребностей.

          Уравнительность     Однако всякая медаль имеет свою оборотную сторону. Вот и бюрократическое распределение, — сплошь иерархичное, то бишь ориентирующееся на место в иерархии, на должность или ранг, тем не менее, неизбежно порождает в качестве своего прямого следствия не что иное, как уравнительность. Последняя тут вполне естественна и неизбежна. Раз распределение осуществляется по должности, по статусу, то закономерно, что люди одного статуса (должности) получают одинаковое довольствие. Бюрократы одного ранга имеют право на равный объём материальных благ — независимо от их способностей и личного вклада в дело борьбы за светлое бюрократическое настоящее. Точнее, этот личный вклад тут и выражается на деле не в чём ином, как в самом достижении бюрократом определённого положения на лестнице власти. Но в рамках оного положения (ранга) данный вклад, естественно, уравнивается со вкладами всех прочих толпящихся на данной ступеньке иерархии бюрократов.

          В бюрократическом распределении личность игнорируется начисто. В нём учитывается только её социальное положение. Люди одного ранга, одного статуса рассматриваются как однородная масса. Независимо от личных способностей и рвения они должны получать поровну, то есть свою ранговую норму. Этот порядок бюрократия признаёт единственно справедливым, он ей понятен, и его она воплощает в жизнь со всей присущей ей жёсткостью. Оплата по труду или потребление по богатству, а не по чину, напротив, представляются ей, как отмечалось, жуткой несправедливостью, непорядком, покушением на её светлые идеалы, нарушением всех и всяческих приличий и правил субординации. Оттого там, где невозможно зарегламентировать сами доходы, ею и вводится хотя бы регламентация потребления.

          При этом опять же попутно решается и коренная задача бюрократии — подавления любой самостоятельности населения. По мнению бюрократов, никто не должен высовываться выше положенного для него уровня, в том числе и в потреблении. Каждому надлежит знать, что даже в том случае, если его благосостояние не зависит от воли бюрократов (раз с этим, увы, порой ничего нельзя поделать), то сие ровным счётом ничего не значит: место индивида в обществе всё равно определяется бюрократией, а вовсе не его частным богатством. То есть не индивидом лично с его способностями, талантами, энергией и пр., а власть предержащими чиновниками.

          4. Факторы влияния

          Беспринципность реальной жизни     Принципы принципами, идеалы идеалами, а жизнь груба и материальна. Она вовсе не желает выстраиваться по предначертанной мечтательными бюрократами схеме. Уже сама собственная их жизнедеятельность донельзя спутывает все карты, вводя в игру наряду с должностным статусом ранговый, родовитый, отделяя вообще реальное положение аппаратчика в иерархии власти от его юридического статуса. Выдерживать в такой смутной и к тому же постоянно меняющейся обстановке какой-то единый и логичный порядок распределения чрезвычайно трудно.

          Кроме того, в качестве помех и искажающих идеал факторов в каждом отдельном случае выступает целая свора дополнительных конкретных обстоятельств. Они накладывают свои отпечатки на организацию бюрократического распределения, придавая ему такие очертания, за которыми общие принципы проглядывают как бы сквозь дымку, в размытой и искажённой перспективе. К числу данных факторов относятся, например, ментальность обществ, опытность и возможности иерархов бюрократии и др.

          Роль ментальности     Прежде всего на порядке конкретного распределения материальных благ сказываются, разумеется, господствующие в конкретных обществах традиции. Причём господствующие не столько в среде бюрократии, сколько в народе. Если в Азии с самого момента появления здесь государств народная жизнь была законсервирована в виде общинно-коллективистской, то она и сохранялась таковой на протяжении тысячелетий. Все завоеватели со своими новыми порядками оказывались вынужденными тут в той или иной мере приспосабливаться к ментальности масс, организуя их эксплуатацию соразмерно традиционным установкам. В древнейший же период традиционная ментальность довлела и над умами самих бюрократов, определяя их отношения как с управляемыми, так и между собой.

          Первобытный менталитет сплачивал людей вообще сильнее, чем чисто служебные связи, простые бюрократические взаимоотношения. Здесь имелось больше линий зависимостей и они были богаче содержательно. Пока оставалась свежа память о древней традиции, мощнее оказывались и позывы к коллективизму, к единству аппарата, а тем самым, выше была степень его централизации и полномочнее деспотизм. Всё это сказывалось, разумеется, и на порядке распределения материальных благ между бюрократами (как, впрочем, и на формах отчуждения этих благ у производителей). Выше уже отмечалось, что в Египте в силу этого долгое время господствовал должностной подход ко всем аспектам организации общественной жизни, а в Китае — родственно-ранговый. В Европе же с её потомственным индивидуализмом большее значение приобрело право собственности и силы.

          Но всякий конкретный менталитет со временем, конечно, выветривается и меняется сообразно изменениям реальной жизни. Поэтому влияние традиции особо значимо только на ранних этапах жизни обществ и их бюрократий. Со временем же повсеместно и в особенности в среде самой бюрократии торжествует чисто бюрократическая ментальность, оттесняя на задний план народную, и больший вес приобретают иные влияющие на порядок распределения факторы. Ментальность ментальностью, но интересы класса превыше всего. Римская империя, например, по степени своей бюрократизации и централизации ничем не уступала азиатским деспотиям, хотя исходная ментальность тут была куда более индивидуалистичной. Начав с разных стартовых позиций, и восточные, и западные общества в ходе развития своего бюрократического потенциала, то есть по мере приближения их общественных порядков к собственно бюрократическому идеалу, постепенно сближались, обнаруживая всё больше родственных друг другу черт.

          Роль опыта     Порядок распределения материальных благ между бюрократами на ранних этапах мировой истории повсеместно складывался поначалу в соответствии с традиционными для тех или иных социумов установками. То есть его становление протекало как вполне объективный процесс, как следствие стереотипных действий людей, отражающих указанные установки. Но ментальность постепенно меняется. Бюрократия со временем начала осознавать приятные особенности своего положения в обществе и вообще себя как класс. С этим осознанием уже наметилась разница между целями центральной власти и целями масс бюрократов, в особенности, местных. Как только данные страты аппарата перестали подчиняться традиционным нормам, так сразу же принялись проводить в жизнь собственные узкогрупповые интересы. Возникло государственное строительство, появилась целенаправленная политика, в том числе — и в отношении порядков распределения.

          Для центральной власти становление такой политики сплошь и рядом оказывается следствием приобретения горького накопленного в ряду поколений деспотов опыта. Историческая практика демонстрирует иерархам, что потенции сепаратизма тесно связаны с тем или иным порядком распределения и что надёжнее всего держать этот процесс под своим строгим контролем, централизуя сбор налогов и переводя чиновников на жалованье из казны. Причём не по рангу, а по должности, чтобы низы аппарата полностью зависели от верхов и не имели ни малейшей возможности обособиться материально и социально.

          Неопытные же сюзерены обычно вводят простейшие способы распределения благ и ресурсов, раздавая государственные земли в кормления своим вассалам, децентрализуя в их пользу налоговые системы, жалуя им всяческие прочие иммунитеты, чреватые фактическим обособлением мест. Подобные ляпсусы способствуют быстрому развитию клановости, социальной и экономической независимости низовых аппаратчиков. И государства разваливаются, наступает та самая раздробленность, которую европейцы, меряющие всё на свой аршин, именуют феодальной.

          Кстати, умные люди учатся не только на своих, но и на чужих ошибках. Поэтому кое-какое значение имеет и влияние опытных соседей, их политической культуры. Например, для Японии и Кореи авторитетным образцом всегда был Китай, которому они усиленно подражали (хотя это и не спасало их от сепаратизма), а для европейских государей — Римская империя, но увы — лишь в качестве смутного воспоминания, а вовсе не живого урока.

          Таким образом, на организации распределения благ в немалой степени сказывается накопленный бюрократией исторический опыт. Который, естественно, является сыном ошибок трудных и отформировывается в знания и руководства к действиям лишь с течением многих веков. Этот фактор, разумеется, отсутствовал в Европе и вообще во всех молодых да ранних обществах. В то же время он приобрёл уже некоторое значение в средневековой Азии и в особенности в Китае с его трёхтысячелетней бюрократической историей.

          Роль возможностей     Опыт учит иерархов, как правильно наладить управление государством, чтобы упрочить и сохранить свою власть. Но помимо знаний надо иметь ещё и возможности к воплощению их на практике. Содержание действий всегда диктуется в конечном счёте конкретными обстоятельствами, а не только теоретическими идеалами. Жизнь нередко принуждает к внедрению порядков, не отвечающих интересам внедрителей, заставляя последних выбирать из нескольких зол меньшее (наибольшим злом при этом, безусловно, является полный беспорядок).

          Общественное устройство, в том числе и порядок распределения благ между бюрократами, обусловливается не только мастерством конкретных ваятелей-государей, но и тем материалом, с которым последним приходится иметь дело. Отбросим в сторону ментальность и остановимся на чисто материальных факторах. Чтобы провести в жизнь те или иные теоретические установки и организационные принципы (если они, конечно, вообще имеются), необходимо располагать соответствующими средствами. Например, централизация сбора налогов предполагает прокладку сети дорог, наличие транспорта и государственных хранилищ. Выплата жалования из казны также требует немалых технических усилий. По существу, контроль за аппаратом мест сам порождает становление дополнительного центрального контрольного аппарата, нуждающегося в содержании. Поэтому эффективный политический централизм может существовать только при достижении определённого уровня развития экономики.

          С другой стороны, данный уровень развития должен быть тем выше, чем больше управляемая территория. Маленькое государство, где все друг друга знают и император здоровается с каждым подданным за руку, централизовать, разумеется, значительно проще, чем большое. Чтобы проникнуть во все удалённые уголки и поры последнего недрёманным царевым оком и щупальцами власти, требуется располагать немалыми ресурсами и средствами связи. В особенности, если всё кругом поросло глухим лесом, покрылось болотами или потрескалось пропастями.

          Таким образом, возможности централизованного распределения благ прямо пропорциональны экономическому развитию регионов и обратно пропорциональны масштабам и природно-географической непроходимости территорий конкретных государств. При неблагоприятном раскладе этих факторов государям, хочешь не хочешь, а приходится мириться с неизбежной обособленностью мест, в том числе и в налоговой сфере. В данных условиях порядок распределения благ между бюрократами вынужденно принимает форму распределения самих территорий в кормление. Простейшие решения оказываются тут следствиями несоразмерности средств, имеющихся в распоряжении центра, и степени сложности стоящей перед ним задачи.

          Ментальность и возможности     Все указанные факторы влияют на порядки бюрократического распределения не отдельно друг от друга, а в сложном взаимодействии и взаимопереплетении, то бишь комплексно. Например, возможности централизации управления зависят не только от материальных обстоятельств (наличия дорог и пр.), но и от характера социальной среды. То есть от той же ментальности народа и традиционной организации его жизни. Собственно бюрократический менталитет овладевает прежде всего самой бюрократией, отражая образ её жизни. Она далее, конечно, старается навязать его и подданным, но это не так-то легко сделать, ибо образ жизни последних существенно иной: реальное положение управляемых существенно отличается от положения управленцев в их аппаратах. Поэтому массы всегда сохраняют заметно большую верность традициям.

          Например, в Азии имелся народный коллективизм, развитая общинная жизнь, а в Европе — нет. Общинный же образ жизни, то есть некоторая низовая самоорганизация населения, облегчает задачи центрального управления и, в том числе — задачи централизации сбора налогов. Община играла на Востоке роль первичного звена аппарата. Естественно, управленцам всегда легче руководить уже как-то организованными структурами, чем аморфными. Азиатские общины и их союзы и выступали как единые организмы, как цельные надсемейные объекты управления, — в отличие от хуторов Западной Европы.

          При наличии таких промежуточных звеньев общественной самоорганизации значительно облегчаются задачи фиска. Фискальные функции в отношении отдельных земледельцев возлагались в Азии на сами их коллективы, на старост указанных общин. Ту же самую политику, как известно, позднее практиковало и российское правительство. Везде, где складывается низовая самоорганизация населения, бюрократы тут же её используют в своих целях. И сие облегчает управление и централизацию фиска.

          При этом старосты общин земледельцев ещё вовсе не становятся служилым сословием, то есть собственно чиновниками. Они остаются простыми крестьянами по своему положению и не нуждаются в жалованье, в наделении землёй и пр. Собранные ими подати поступают целиком государству и могут распределяться уже между собственно чиновниками в виде жалованья. В то время как при отсутствии общинности низовое управление приходится возлагать на аппарат, то есть формировать его с нуля. И данные аппаратчики, увы, требуют содержания, которое, например, выдавалось в той же Европе в форме бенефиция.

          Роль генезиса     Наконец, можно упомянуть ещё и такой фактор, как особенности генезиса самой бюрократии. Его перипетии в немалой мере определяют её менталитет. Традиционное вызревание аппарата в виде управленческой администрации, естественно, способствует его большему сплочению и централизации со всеми вытекающими отсюда последствиями в отношении организации распределения. В то время как военный вариант становления государственной власти выдвигает на первые роли чисто силовые зависимости. Ну а из разбойника такой же чиновник, как из стригущего лишая — парикмахер.

          Во втором варианте отношения между бюрократами формируются в крайне урезанном виде. Западноевропейские вассалы обязывались своим сюзеренам только военной службой, что облегчало их обособление от центра. Короли видели в себе не столько управленцев, сколько завоевателей, военачальников, вождей-победителей в покорённой стране. Им казалась важной только эта традиционная военная связь между ними и их боевыми соратниками, дружинниками. Поэтому они с лёгким сердцем даровали направо-налево всевозможные иммунитеты, закрепляя в качестве обязательной повинности своих вассалов лишь воинскую службу.

          Прирождённым же администраторам Востока просто и в голову не могла прийти мысль о том, чтобы передоверить кому-то свои исконные функции. Поэтому здесь обособленность бюрократов вызревала в долгой и нудной борьбе с централизмом. То устойчивое социальное положение, которое западному феодалу доставалось само собой, восточному приходилось добывать в поте лица своего. При всём при том опорой в борьбе за это для него являлись не исходные экономическая и юридическая самостоятельность, а только собственные личные связи. Не случайно именно на Востоке клановость была особенно развита в противоположность западной родовитости: в данных неблагоприятных для становления ранговости обстоятельствах она выступала основным орудием упрочения позиций конкретных бюрократов.

          Таким образом, в равных условиях отсутствия опыта и даже при сходной народной ментальности административные аппараты всегда устойчивее, чем военные, они менее подвержены сепаратизму и более централизованы также и в порядке внутриаппаратного распределения материальных благ.

          5. Варианты организации распределения благ между бюрократами

          Способы рассмотрения     Те или иные комбинации вышеозначенных факторов порождают разнообразные варианты организации распределения. Классифицировать последние можно по разным признакам (конкретная пестрота встречающихся в истории распределительных систем даёт для этого все основания). В том числе, например, по объекту или субъекту. В первом случае за основу можно взять характер распределяемого: что распределяется? Допустим, непосредственно блага или их источники? Во втором случае важно, кто распределяет? Кто (или что) определяет порядок распределения? Центр своей волей или традиция, закрепляющая самостоятельное положение мест? Эти подходы в ряде пунктов, естественно, пересекаются друг с другом, ибо от того, кто и как распределяет, зависит и что распределяется — и наоборот.

          Процедуры распределения можно классифицировать также по целым комплексам субъектно-объектных признаков, связанным с особенностями ментальностей населения определённых регионов, степенью централизма или раздробленности, или же со сходствами других влияющих факторов (в этом плане, в частности, близки друг другу все молодые или, напротив, все зрелые общества-государства).

          Я, разумеется, не буду слишком увлекаться разбором всех возможных и имеющих место быть в конкретной истории многочисленных вариантов исследуемого феномена (классификация — это вообще не моя задача). Но остановлюсь на самых существенных из них, во-первых, следуя научной традиции, а во-вторых, в целях опровержения некоторых сложившихся в рамках этой традиции взглядов. Рассмотрим сначала распределительные системы бюрократии с точки зрения того, что распределялось.

          Прямое распределение благ     Самая простая, ясная и даже единственно подлинно бюрократическая форма организации распределения благ представлена в истории вариантом полной централизации налоговой системы. То есть теми случаями, когда все подати собираются непосредственно в государственную казну, откуда затем каждый чиновник получает свою долю в виде должностного или рангового жалованья (впрочем, ранги в данной ситуации вряд ли могут развиться в качестве значимого института, ведь для их становления и упрочения требуется ослабление централизма). Здесь действительно распределяются натуральные или денежные блага, а вовсе не те или иные их источники. Разумеется, такие порядки требуют жесточайшего централизма и встречаются в истории или в самые ранние её периоды, когда деспотизм власти ещё имеет своей опорой классически-родовую ментальность, или, напротив, в развитых бюрократиях — при наличии достаточной политической силы и воли центра, а также и при достижении обществом известного уровня экономического развития. В качестве конкретных примеров тут можно назвать Древний Египет или Китай династии Тан.

          Что любопытно, в танском Китае в довольно позднюю эпоху устоявшаяся за долгие века существования государства политическая традиция требовала уже децентрализованного распределения благ, то есть удельной системы. Но она была обойдена таким образом, что формально за тем или иным рангом-титулом закреплялись определённые по размеру территории или число податных дворов, однако на деле всё сводилось лишь к выплате их обладателям соответствующего довольствия из казны. По существу абстрактный "двор" стал тут единицей измерения жалованья. Какой-нибудь чжухоу получал не реальные территории и людей в своё владение, а только налоги с них. Причём даже не с конкретных областей, а просто в численном выражении. Довольствие чиновника определённого ранга выражалось в сумме налога, допустим, с тысячи абстрактных "дворов".

          Но в целом тотальная централизация сбора налогов и распределения материальных благ является довольно редким случаем, ибо всякая даже самая первобытно-коллективистская ментальность со временем дряхлеет, а без её поддержки организовать эффективную централизованную систему сбора и распределения благ в условиях экономической раздробленности хозяйствования, то есть разобщённости производителей, очень трудно. Поэтому "зарплатный" порядок в бюрократических обществах древности и средневековья обычно дополнялся в той или иной мере "кормленческим" — непосредственными раздачами центром в ведение отдельных бюрократов экономических государственных прав в отношении определённых территорий или лиц. По существу эта система сводится к распределению самих источников материальных благ — предмета труда и тружеников, то есть к распределению налоговой базы и, следовательно, дохода в самом процессе производства последнего.

          Все подобные типы распределения представляют собою уже децентрализацию налоговой системы и выступают как предпосылкой, так и следствием политического сепаратизма. Ибо тут теряется посредническая роль центра в отношениях между населением и местной бюрократией, отчего последняя постепенно освобождается от власти иерарха.

          Распределение территорий: господствующий характер     Самой распространённой и повсеместной в бюрократических обществах практикой распределения материальных благ является такая его форма, как распределение на "кормление" податных земель-территорий. Анализ этой практики вызывает некоторые затруднения, ибо в большинстве случаев невозможно отделить её экономически-распределительное содержание — от политического, то есть пожалование "зарплаты" в виде права сбора в свою пользу податей и сборов с определённых территорий — от навешивания обязанностей (в том числе тех же фискальных) по управлению этими территориями. Ведь первое выступает неотъемлемой составной частью второго.

          Бюрократы прежде всего являются управленцами, исполнителями определённой общественной функции, и их взаимодействия в рамках исполнения этой функции окрашивают в свои цвета все распределительные отношения. Бюрократическое распределение территорий реально заключается в распределении между аппаратчиками политических полномочий относительно населяющих эти территории подданных; одним из таких полномочий как раз выступает право на сбор с последних налогов и прочих административных доходов. Для бюрократии как класса-государства характерно именно суверенное отношение к земле, отчего тут и подходит больше термин "территория".

          Правда, степень политизированности этого отношения зависит от места конкретного бюрократа во властной иерархии. Так, высшие слои бюрократии во главе с деспотом в гораздо большей степени персонифицируют собой государственность, чем какой-нибудь низовой чиновник, ибо при монархии власть концентрируется наверху пирамиды. Таким образом, следует различать по крайней мере два вида удельно-надельных владений — согласно месту их держателей на лестнице власти и, соответственно, наполненности их территориальных прав экономическим и политическим содержанием. В одном случае — на высших этажах аппарата — распределение благ сплошь и рядом является только одним из фрагментов общего распределения властных полномочий. Тут, в основном, территории выделяются с управленческими целями: для организации их обороны, для вершения суда и расправы и вообще для администрирования. Таковы были функции, например, франкских графов или китайских удельных ванов династии Мин (XIV-XVII вв.).

          Однако от этого преимущественно политического по содержанию распределения отличаются пожалования за службу, касающиеся мелких бюрократов. Для последних экономическая составляющая таких пожалований куда существеннее, чем властная, хотя и оная экономическая составляющая решающим образом выражается в политической форме: ведь право на налог и другие поборы с населения является в любом случае государственным, суверенным, а совсем не собственническим правом. Тем не менее в данном втором случае земля рассматривается всё же больше как источник дохода, чем как объект управления. Цель таких пожалований скорее кормленческая, "зарплатная", чем государствоустроительная.

          (Во избежание недоразумений стоит обратить внимание читателя на то, что подобные распределения территорий на правление-кормление на практике далеко не всегда происходят по инициативе центральной власти — нет, нередко они являются следствиями не зависящих от неё обстоятельств и самостоятельно протекающих процессов. Удельные князьки нередко приобретают власть над определёнными территориями естественным образом, ещё задолго до формирования единого бюрократического государства и, соответственно, не по воле монарха. В дальнейшем, признавая свою вассальную зависимость от новоиспечённого центра, подобные князьки автоматом сохраняют в значительной степени прежний политический контроль над населением своих уделов и право на поборы с него).

          Имея в виду все эти существенные моменты, попытаемся всё же рассмотреть распределение территорий как чисто экономический, а не политический, не "зарплатный", не управленческий феномен, то есть как процесс распределения именно источников материальных благ и только.

          Распределение территорий: экономический аспект     Итак, в качестве фрагмента управленческого распределения территорий нами выделена его кормленческая составляющая. Из множества различных государственных прав и обязанностей относительно конкретного удела-надела — сугубо экономические права, связанные с обеспечением довольствия управляющего данной территорией бюрократа. При этом стоит подчеркнуть, что природа и содержание данных прав являются именно суверенными, а не имущественными. Даже когда надел жалуется чисто в кормленческих целях, то на деле он жалуется не как земля, а как право на государственные подати и сборы с конкретной территории.

          Здесь встречаются два варианта. Первый — когда на жалуемом участке имеется податное население, то есть имеется сам налог как объект передачи. В этом случае он, собственно, и жалуется — или в полном объёме, или частично. Существенно то, что налог тут жалуется не абстрактно, не как объём довольствия, пропорциональный числу дворов, а как подати с конкретной территории. Сама процедура их сбора и поручается держателю надела. Поэтому это выглядит как распределение самих территорий, источников дохода.

          Во втором варианте, когда территория безлюдна, даруется, естественно, не право на налог, а освобождение от него. Здесь уже дело самого пожалованного бюрократа — получить доход с данного участка либо посредством личного труда, либо путём привлечения производителей со стороны в качестве рабов или лично свободных поселенцев. Впрочем, то, что выплаты в пользу держателя территории носят тут форму государственных повинностей, неизбежно придаёт отношениям производителей и данного бюрократа соответствующий характер: дополняясь другими политическими правами держателя, эти отношения быстро приобретают черты господства-подчинения, личной зависимости.

          Второй вариант, как понятно, представляет собой отчасти зеркальное отражение первого. Ибо пожалование налогов в пользу конкретного чиновника обратным концом является освобождением его от налогов в пользу центра. А освобождение от податей — пожалованием их данному чиновнику. Вся разница состоит при этом лишь в актуальном и потенциальном бытии данных налогов, обусловленном наличием или отсутствием на жалуемой земле налогоплательщиков. По сути, в обоих случаях имеет место дарование налогового суверенитета-иммунитета в отношении конкретной территории.

          Распределение экономических суверенных прав не сводится к одному лишь распределению налогов. В число данных прав входят и всевозможные поборы, связанные с исполнением конкретных управленческих функций. Дарование этих функций также выступает экономическим актом, пожалованием государственных доходов отдельному представителю аппарата. К числу таких функций относится, во-первых, судебная — с её санкциями и штрафами в пользу сеньора, наместника центра. Существенное значение, во-вторых, имеют трудовые повинности подданных, обеспечивающие решение тех или иных управленческих задач. Так, в рамках обеспечения безопасности управляемых территорий местные бюрократы возводят силами податного населения также и свои укреплённые резиденции. Например, в Западной Европе подобные вторичные сеньориальные права в качестве источников дохода местных бюрократов превышали по значению даже собственно налоговый иммунитет. С развитием бюрократии и суверенитетности отношений к земле

"Доля поземельного чинша сокращалась... на первое место выходили поступления от реализации "сеньориальных прав"" (15, с. 499).

          Временные и ранговые различия     Любые пожалования, разумеется, различаются сроками даруемых полномочий и размерами доходов. Оба этих параметра развиваются в бюрократическую эпоху в соответствии с вышеописанными процессами вызревания рангов и родовитости. Но при прямом распределении благ через казну развитие указанных институтов идёт заторможенно. В данном случае различия пожалований сводятся по преимуществу лишь к различиям жалований, то бишь к разным объёмам благ, полагающимся по должности. Распределение же источников благ неизбежно ведёт уже к известной самостоятельности мест, к ускорению становления рангов, наследования социального положения и пр. Поэтому различия сроков пожалований появляются в основном лишь в рамках практики распределения именно территорий.

          В этой практике встречаются пожалования на срок службы (должностные наделы), пожизненные и наследственные, то есть неотчуждаемые. Естественно, масштабы территорий, а точнее, их доходности, коррелируют со статусами бюрократов. Срочный же или бессрочный характер пожалований, во-первых, определяется волей жалующего их иерарха, а во-вторых, устанавливается сам собой, независимо от воли центра в процессе вызревания тех же ранговости и родовитости. Например, пожалование за службу постепенно повсеместно перерастает в наследственное посредством наследования самой службы.

          Так, в Европе бенефиций (временное пожалование) постепенно сменился феодом, леном (наследственным владением). Бенефиций давался

"пожизненно под условием несения его владельцем определённой вассальной службы (чаще всего военной) в пользу того феодального сеньора (господина), который дал этот бенефиций. С развитием феодального общества бенефиций из пожизненного владения превратился в наследственное и приобрёл черты, характерные для феода. Феод или лен, — это наследственное земельное владение, связанное с обязательным несением военной службы и выполнением некоторых других обязанностей феодалом по отношению к вышестоящему сеньору" (9, с. 11).

          В северовэйском Китае (IV-VI вв.) государство непосредственно организовывало сбор налогов с большинства населения. Господствовала так называемая "надельная система".

          "Земля предоставлялась населению в порядке государственных наделов", соответственно числу трудоспособных членов семей. "Держатели наделов должны были платить земельный и промысловый налоги. И тот, и другой вносился натурой" (9, с. 31).

          Но

"Надельная система была связана с определённой организацией управления. Государство распределяло наделы, следило за их обработкой, взимало налоги, отбирало участки в случае уменьшения числа держателей. Для всего этого требовался большой разветвлённый аппарат управления. Служба в этом аппарате давала право на "должностной надел", означала передачу в распоряжение должностных лиц феодального государства участков, обрабатываемых крестьянами. Налоги с таких участков поступали уже не в казну, а в распоряжение данного должностного лица. Условность владения "должностными наделами" состояла в том, что владелец терял такой надел вместе с лишением должности и получал другой надел в связи с изменением места службы. От должности зависел и размер надела. Кроме того, при пользовании "должностным наделом" его владелец не имел права распоряжаться им — отчуждать или передавать его по наследству.

          Менее ограниченной была собственность отдельных феодалов в тех случаях, когда они владели землёй на началах "пожалования". Поскольку такой "жалованный надел" предоставлялся в порядке особого акта верховной власти, постольку последняя всегда могла этот надел отнять. Однако право пользования таким наделом передавалось по наследству, и потому владение им являлось более полным (оно вообще не связывалось с исполнением каких-либо должностных обязанностей, а было даром за службу, заслуги и пр., а потому и не отчуждалось так просто, как должностной надел — А.Х.).

          Совершенно неограниченным было владение землями, находившимися в руках феодальной знати. Представители этой знати носили различные титулы, и их земли назывались "наделами, присвоенными по титулу"" (9, с. 32).

          К числу этой знати принадлежали преимущественно родственники императора.

          В танском Китае (VI-VII века) имелись два вида бюрократов: знать и чиновники, то есть обычный джентльменский набор. И те и другие получали в кормление земли (правда, в основном, условно — см. выше). У знати

"владения соответствовали их титулам. Так, наивысший титул обеспечивал владение в 10 тыс. му, самый низкий — 500 му земли. Придворная ранговая аристократия могла владеть от 6 тыс. до 500 му. А заслуженные гражданские или военные чиновники — от 6 тыс. до 300 му. Чиновники вместе с должностью получали право на доход с земли соответственно рангам. Столичные чиновники получали от 200 до 1200 му земли, провинциальные чины — от 250 до 1200 и, наконец, военные — от 80 до 600 му. Владения давались им лишь на время службы" (19, с. 23), в то время как знать владела ими постоянно, ибо титул был неотъемлемым.

          "Принадлежность к различным социальным категориям класса феодалов закреплялась аристократическими титулами или рангами военных и гражданских служащих. С каждым титулом или рангом было связано право на землевладение определённого типа и размеров (в странах Дальнего Востока, например, размер землевладения увеличивался соответственно повышению титула или ранга)" (19, с. 9)

          Немного критики     Кстати, из факта упомянутой корреляции размеров землевладения с местом в бюрократической иерархии авторами приведённой цитаты делается вывод, диаметрально противоположный реальному существу дела:

          "Таким образом, иерархия в землевладении лежала в основе иерархической организации господствовавшего при феодализме класса" (19, с. 9).

          Хотя вроде бы очевидно, что дело обстояло как раз обратным образом: размер землевладения определялся рангом и титулом; социальное положение обусловливало объём причитавшихся благ, в том числе и порядок распределения земли. Более того, в данном случае вообще нельзя рассуждать о "землевладении" и "земле", ибо на деле тут распределялись лишь территории и относившиеся к ним суверенные права, в том числе кормленческие. Понятно, что высший чин управлял большей территорией и, соответственно, ведал сбором больших налогов. "Землевладельцы" были на деле чиновниками, лишь получавшими своё довольствие в особой форме. Это отмечают и сами авторы цитаты.

          "К внешним (? — напротив, содержательным. — А.Х.) правовым признакам феодализма относится условность феодальной собственности на землю. Государство или вышестоящие феодалы устанавливали различные повинности, которыми была обусловлена земельная собственность, ибо феодальный строй поземельных отношений основан на несении повинностей в пользу государства. В странах Азии и Африки в раннее средневековье право феодала на владение землёй было связано с обязательным обеспечением её обработки и уплатой поземельного налога, с несением военной или чиновничьей службы в государственном аппарате и т.д. В разных странах в зависимости от конкретных условий на первое место выступали те или иные обязанности" (19, сс. 8-9).

          Собственническое распределение земли     В то же время нельзя отрицать, конечно, и наличие фактов собственнического распределения земли (то есть отношения к ней как к имуществу), также встречающихся в истории человечества в докапиталистический период. Например, сие имело место в античном мире или в близкой ему по ментальности раннесредневековой варварской Европе, во многом прямо унаследовавшей частнособственнические римские порядки. Советские учёные строят собственническую теорию феодализма не на пустом месте, а именно абсолютизируя указанные факты. Значит, этим фактам надо дать оценку, понять их содержание и отношение к бюрократической формации.

          Для меня тут очевидно, что имущественное отношение к земле есть нечто иное, чем суверенное отношение к территории. А ведь именно последнее характерно для бюрократии, соответствует её природе класса-государства. Бюрократия может пускать в свой процесс распределения лишь то, что имеет как таковая. А как таковая она имеет только суверенные права. Их-то она и делит внутри себя, а вовсе не какую-то малопонятную ей "собственность на средства производства", то есть землю как предмет труда.

          Право частной собственности вообще находится в прямом противоречии с бюрократическим иерархически-корпоративным правом. Не случайно частнособственническое право бурно развилось в древности именно лишь в основанных на рынке обществах античного мира, а также отчасти проявило себя в наследовавшей им индивидуалистичной Западной Европе — на ранних и ещё слабо бюрократизированных этапах её исторического бытия. Но и в том и в другом случаях вызревание собственно бюрократических порядков (естественно, не в качестве дополнения к чему-либо, а как господствующего строя) привело к гибели чисто имущественных отношений по поводу земли и к вытеснению их территориально-суверенными. Распределение земли в ходе этого процесса "феодализации" превратилось в распределение территорий, политических ("сеньориальных"), а не имущественных прав "феодалов", в том числе и в обеспечении доходов. Несмотря на те или иные случайные исходные отклонения, всё в конце концов и тут встало на свои места — в нормальном соответствии с характером имевшихся орудий труда и производства.

          Лишь со временем, с новым вызреванием буржуазных, рыночных отношений процесс пошёл вспять. Суверенное отношение к территориям стало всё больше наполняться имущественным содержанием. И вполне закономерно то, что раньше всего эта метаморфоза случилась в той же Европе, в чьём генетическом коде уже сидела, как гвоздь в подмётке, древняя память о подобных отношениях.

          Становление частного суверенного отношения к территории     О частной собственности на землю при "феодализме" рассуждают ещё и потому, что в понятии "частная собственность" для многих учёных прилагательное, определяющее частность собственнического отношения, его форму, почему-то перевешивает существительное, то есть содержательную его сторону. Везде, где в истории встречается частное отношение к территории, эти учёные априори считают его собственническим. Хотя оно с равным правом может быть и суверенным, а при бюрократическом строе именно таковым сплошь и рядом и является.

          Что же касается не содержания отношения, а его формы (частной или корпоративной, государственно-централистской), то вопрос о её наличии — это вопрос о степени развития в бюрократических обществах институтов ранговости, родовитости и вообще сепаратизма. Понятно, например, что в первые годы после завоевания все завоеватели ещё остро ощущают свою этническую и практическую близость. Принадлежность к своей группе всеми ими осознаётся как единственное основание прав на завоёванную территорию и поборы с её населения. Место бюрократов в аппарате тут абсолютно превалирует, и именно по нему формируется их отношение к "земле": должность даёт надел (в смысле: надел зависит от должности). Но постепенно происходит ассимиляция бюрократов и срастание их с населением облагаемых в их пользу территорий. Право на поборы, налоги перестаёт жёстко сопрягаться со службой и местом в аппарате, а всё больше начинает рассматриваться как частное право, как следствие заслуг или наследования. Формируется родовитость с её привилегиями, в состав которых входит и право на надел — нередко вполне конкретный не только в смысле размера, доходности и пр., но и по месту нахождения. В умах бюрократов происходит психологический сдвиг, а вместе с ним происходит и реальный сдвиг — в их отношениях, ибо все отношения людей опираются на психику, мотивируются сознанием. В обществе работают лишь те отношения, которые признаются за правильные, не подвергаются отторжению в мнении их участников. Или же те, что опираются на силу. Но в рассматриваемом примере достаточно уже психического оправдания, то есть замены в качестве основания отношений по поводу "земли" аппаратного, должностного подхода — на личный, ранговый, неотчуждаемый. Связь с наделом рано или поздно начинает осознаваться тут не через должность, не как атрибут последней, а сама по себе, как личная связь конкретного бюрократа с конкретной территорией. По принципу: "Я владею этой землёй потому, что ею владели мои предки".

          Таким образом, становление частности отношения к территории наряду с ранжированием, сепаратизмом и пр. выступает ещё одним моментом обычного циклического развития бюрократического общества. Но сие никак не отражается на содержании этого отношения, которое всегда (пока жива-здорова бюрократическая формация) остаётся суверенным.

          Распределение людей     Помимо предмета труда источником материальных благ в любую эпоху являются также сами труженики. В значительной степени эти два источника неотделимы друг от друга, особенно при бюрократическом подходе к делу. Ведь в этом последнем случае, как отмечалось, земля рассматривается вовсе не как средство производства и объект собственности, а как объект суверенных прав, как территория сбора налогов и пр. С этой точки зрения распределение безлюдных пространств в основном бессмысленно; зато "глубокий" смысл имеет распределение податного населения. Поэтому война за территории между бюрократами всегда является на деле войной за подданных, и там, где оных трудно оттяпать вместе с местами обитания, агрессоры просто уводят их в плен и расселяют на своих собственных землях.

          Однако тут интересны не такого рода внешние переделы между разными государствами-аппаратами, а организация внутреннего распределения в каждом из них. В сущности, оное и сводится на деле к распределению именно населения, подданных. То, что я выше сосредоточил своё внимание преимущественно лишь на распределении территорий, обусловлено просто существующей научной традицией, то есть господствующим в современной науке собственническим поземельным подходом и, соответственно, необходимостью разобраться с этим вопросом. Бюрократический же подход к распределению является вовсе не собственническим и не поземельным, и даже не потерриториальным по своему содержанию, а — полюдным, подушным, подворным и т.д.

          "Пока в степной зоне Евразии, Аравии и Африке свободной земли было много, феодальные князьки и вожди сами не знали точных границ своих владений, зато хорошо знали общины и отдельных людей, которые от них зависели и которыми они владели... Владение людьми тщательно фиксировалось обычным правом, тогда как права владения землёй фактически оставались довольно расплывчатыми. И это — несмотря на знакомство соответствующих обществ с хорошо разработанным мусульманским земельным правом (нет нужды — нет и права. — А.Х.)" (23, с. 67).

          Бюрократы распределяют не местности, а деревни, не пустоши, а "людишек". Даже в тех случаях, когда аппаратчикам жалуются именно пустоши, на деле жалуется простое освобождение этих пустошей от налогов в расчёте на их потенциальное заселение. То есть чтобы спровоцировать данное заселение и освоение, привлечь людей — пусть не как податных, но хотя бы как подданных, обязанных монарху помимо налогов ещё и другими повинностями и службами, например, рекрутской, весьма ценимой бюрократией.

          Таким образом, в основании бюрократического распределения источников доходов всегда лежит в той или иной форме распределение податного населения. Разумеется, поскольку налогоплательщиками в рассматриваемую эпоху выступают преимущественно земледельцы, производственный процесс которых требует оседлости, то внешне данное распределение выглядит зачастую как распределение тех территорий, на которых обитает облагаемое население, то бишь как территориальное распределение. Но на деле суть его — иная.

          Это подлинное содержание бюрократического распределения особенно ярко обнаруживает себя в тех особых случаях, когда становление частного суверенного "отношения к территориям" вынужденно сопровождается прямым закрепощением проживающего на них народа. Причём, конечно, не всякого, а только производителей, обязанных налогом-оброком. Если во многих иных вариантах, связанных преимущественно с централизацией власти и налогами, имеет место лишь распределение налогов и прочих суверенных доходов с конкретных людей, определяемых по месту их проживания, то в последних случаях присутствует уже прямое распределение именно самих податных людей даже по форме. Они прикрепляются или к территории, или — при индивидуализации всего и вся — непосредственно к сеньору.

          Как отмечалось, сие обусловливается в первую очередь разложением централизма и становлением частных суверенных отношений к территориям и к населяющим их податным крестьянам. Пока бюрократы собирают подати сообща и делят их между собою через казну, для них не имеет большого значения место проживания конкретных производителей — лишь бы они находились в пределах контролируемой данным аппаратом территории. Например, на отличавшемся централизмом Востоке

"В раннефеодальный период государство обычно выделяло большую часть собранных средств (в денежной и натуральной форме) в виде жалованья феодалам", отчего "крестьяне в странах Востока сохраняли большую свободу передвижения, чем прикреплённые к земле крестьяне европейских стран" (9, с. 13).

          Свою роль в этой пьесе кое-где в перенаселённой Азии играла отчасти и ограниченность пригодной для обработки земли: здешним бюрократам не было нужды прикреплять к ней производителей юридически, когда то же самое с успехом обеспечивали экономические обстоятельства.

          В то же время даже в условиях централизации бюрократия постепенно всё лучше осознаёт свои коренные интересы и стремится воспрепятствовать свободе перемещений податного населения. Помехи этому чинятся бюрократами, во-первых, просто в ходе реализации присущего им инстинкта подавления самостоятельности управляемых, а во-вторых и в главных — в целях упорядочения сбора налогов. При бродячем образе жизни масс, как отмечалось, невозможно наладить строгие учёт и контроль за налогоплательщиками и обеспечить стабильность поступлений в казну. С миграциями, естественно, борются — посредством прописки, введения ограничений в виде "Юрьевых дней" и т.п.

          "Именно этого прикрепления к государственным наделам (Китай, Корея, Япония), к земле общины (Индия), отчасти к землям отдельных феодалов (Иран, а также Китай) добивались в раннее средневековье феодалы. Многие источники содержат сведения о поимке беглых, о запретах переходов с места на место, о строжайшем учёте населения и приписке каждого "свободного" к месту рождения" (19, с. 10). "И все же (благодаря централизму — А.Х.) в странах Востока большинство эксплуатируемого класса составляло податное крестьянство, которое оставалось как бы лично свободным, но прикреплённым к земле" (19, с. 10).

          Ибо бюрократия в Азии выступала в своих контактах с производителями как единый класс-аппарат. Здесь просто не могло быть отношений личной зависимости между конкретными крестьянами и конкретными бюрократами, ибо сами последние кочевали от должности к должности, из региона в регион. Тут земледельцы прикреплялись просто к территории, но не становились людьми какого-то сеньора, не попадали в частную зависимость от него. То есть как личности они были зависимыми — от класса бюрократии в целом, но со стороны самой бюрократии господство не персонифицировалось, не было частным господством. Именно в этом смысле я предлагаю отличать личную зависимость от частной: первая в бюрократическом обществе имеется всегда, а вторая — только при индивидуализации положения отдельных бюрократов.

          В этом последнем случае, когда в обществе развивается в той или иной мере сепаратизм и бюрократы на местах занимают в основном независимую от центральной власти позицию (что было особенно характерно для Европы), вместе с тем, разумеется, развиваются и отношения частного господства — личной зависимости между сеньорами и вилланами. Каждый местный бюрократ превращается в мини-монарха, отношения подданства дробятся, спускаясь до уровня отдельного барона.

          Но главное заключается не в этом. То есть не в простом расщеплении суверенитета, а в последствиях такого расщепления для положения крестьянства. При частном характере господ-налогосборщиков каждый из них оказывается жизненно заинтересованным в умножении или хотя бы сохранении численности своих податных. Так же, как целые государства сталкиваются на этой почве между собой, закрепляя свои права на конкретных подданных силой оружия и договорами, так и отдельные суверены-бюрократы оказываются вынужденными как-то решать проблему "текучести кадров" от одного из них к другому, а от того — к третьему. Эта проблема имеет единственное решение, состоящее в прикреплении конкретных крестьян к наделу конкретного бюрократа, а точнее — непосредственно к нему самому. То есть в установлении именно частных отношений господства-зависимости между сеньором и вилланами. В этом суть феномена крепостничества, если рассматривать его со стороны чисто бюрократических оснований (в конкретной истории у него могут быть, конечно, и иные причины, связанные уже с развитием буржуазных отношений и частного права вообще).

          Внешнее перераспределение     Практика грабежа своих подданных легко и непринужденно сочетается у бюрократии с практикой ограбления соседей. Для неё такая практика является одним из простейших и наиболее выгодных способов повышения своего материального благосостояния, а к тому же ещё и актом демонстрации и тренировки собственной воинской силы. Война представляет собою излюбленное развлечение и постоянное времяпрепровождение бюрократии. Как ни посмотришь, вечно она у кого-то что-то отнимает, осуществляя переделы сфер влияния.

          "Между феодалами происходили постоянные войны, вызывавшиеся прежде всего стремлением феодалов к расширению своих владений и к увеличению получаемой ими феодальной ренты" (9, с. 170).

          То есть обычная политическая борьба, непрестанно идущая в рамках конкретных аппаратов, не менее успешно продолжается и за их пределами. Все бюрократы стараются расширить свою власть и распространить её на новые территории и большие массы трудящихся. Бюрократия агрессивна по самой своей природе. Она умеет решать проблемы только политическими, насильственными методами. Да и сама бюрократическая проблематика к тому же преимущественно такова, что иными методами её и решать-то невозможно. Ибо как подметил ещё Малыш из известной сказки А.Линдгрен: "Нельзя без драки прояснить вопрос о том, кто кого побьёт".

          6. Восток и Запад

          Региональные варианты     Помимо субъектно-объектной классификации стоит, пожалуй, взглянуть на проблему бюрократического распределения материальных благ ещё и под региональным углом зрения. В этом оркестре первую скрипку играет уже ментальность. На основании её особенностей можно выделить два основных исторических типа организации распределения: западный и восточный.

          Разумеется, европейские и азиатские бюрократические общества различались не только ментальностями, но и длительностью существования своих цивилизаций и соответствующим политическим опытом, функциональной ролью бюрократии (что, впрочем, уже каким-то боком относится и к менталитету социумов), частотой завоеваний, способствовавшей централизму, степенью экономического развития и освоенности территорий, а также и природно-географическими характеристиками последних. Все эти факторы сыграли в истории Запада и Востока не меньшую, если не большую роль, чем собственно их особые ментальности. Поэтому указанное региональное различение во многом условно.

          Европа была просто молодым, полным задора регионом, лишь попутно осложнённым индивидуализмом его населения, слабостью экономики, разбойничьим происхождением и характером власти. Все эти факторы в разные времена встречались и в других местах. Но тут они просто сошлись в единый большой массив, вдобавок ко всему прочему попавший в центр внимания исторической науки. В известной степени противопоставление Запада и Востока, которое провожу здесь я, есть дань установившейся научной традиции. Только я, различая — объединяю. Для меня европейская цивилизация есть лишь случайный вариант бюрократической формации, к тому же недолговечный и преходящий в своих конкретных особенностях, ибо бОльшая их часть обусловливалась не спецификой ментальности, а просто недостаточной развитостью бюрократических отношений в европейском регионе вследствие малости отведённого для этого исторического срока (да и та же специфика народного менталитета имела тут значение лишь в ранний период, со временем постепенно вытесняясь нормальной всеобщей ментальностью бюрократии, хотя этот процесс так и не успел зайти достаточно далеко).

          Тем самым Европа и Азия при всём их бесспорном исходном менталитетном различии представляли собой не только модели коллективистского и индивидуалистического быта, но также и условные образцы молодости и зрелости бюрократической формации, наивности и опытности бюрократии, децентрализации и централизма в подходе к организации системы распределения материальных благ и т.д. То есть в этих региональных вариантах были представлены различия как ментальностей, так и стадий в циклическом развитии бюрократических обществ вообще.

          Основания различий и сходств обществ Азии и Европы     О конкретных различиях указанных региональных вариантов я уже много писал выше, когда размышлял о последствиях централизма и децентрализации власти, о последствиях административного и военного характера аппарата управления, о последствиях заматерелости и эмбриональности бюрократизма, коллективистской и индивидуалистической ментальности масс и самой бюрократии, развитой и слабой экономики, центрального и периферийного расположения государств, их малости или обширности, доступности и труднопроходимости их территорий и т.п. По всем этим факторам, как понятно, Восток находился в существенной оппозиции Западу. Отчего различались и практиковавшиеся в данных регионах системы распределения благ (как и многие другие аспекты жизнедеятельности обществ вообще).

          Различия эти, конечно, не носили какого-то тотального характера, напрочь уничтожавшего сопоставимость. Это у "певца британского империализма" Восток есть Восток, а Запад есть Запад, и вместе им не сойтись. У реальной же бюрократии имелось на этот счёт своё мнение. Она повсюду чувствовала себя как дома и располагалась на подручных диванах так, как ей было удобно — то есть в прямом соответствии со своими классовыми интересами. И как бы ни ретушировал при этом её светлый образ конкретный расклад обстоятельств, не смываемые никакой химией родимые пятна повсюду выдавали её с головой.

          В силу своих глобальных формационных сходств европейские и азиатские бюрократические общества со временем постепенно существенно сблизились в большинстве своих черт. Общее содержание формации помаленьку нивелировало их изначально различные формы. Ведь уж на что своенравна была античность, да и то укатали сивку крутые горки. Для более же лояльных к натуральному производству европейских обществ дорога к нормальному бюрократизму была гораздо короче. И они успели-таки изрядно продвинуться по ней в сторону смыкания с классической азиатчиной, пока это закономерное движение не оборвало своей безжалостной рукой становление рынка и буржуазных отношений.

          Путь Европы     Тем не менее, развитие европейских обществ по общему пути происходило несколько иначе, чем азиатских. Что было связано как с особенностями исторической среды, так и с собственной ментальностью германцев и славян. Позволю себе кратко напомнить содержание этого процесса применительно к Западной Европе как "классическому" образцу.

          Основанием многих особенных черт западноевропейского бюрократизма была индивидуалистическая ментальность и связанная с нею аллодиальность ("ойкосность") первоначального хозяйствования населения данного региона. С ними хорошо сочеталось практиковавшееся на завоёванных варварами территориях римское развитое частнособственническое право на землю. В результате имущественное отношение к земле и соответствующие взаимоотношения людей сложились тут ещё до того, как стали формироваться и упрочились бюрократические порядки. Эти взаимоотношения и выступили в качестве исходной формы европейского бюрократизма. Они стали тем обычным правом, с которым пришлось считаться складывавшейся государственной власти. Точнее, которое расценивалось самой нарождавшейся местной бюрократией в качестве признанной законной нормы общественных взаимоотношений.

          Поэтому первоначальное развитие европейских государств протекало во многом в русле данной имущественной традиции, испытывало её сильнейшее искажающее стандартный процесс бюрократизации влияние. Как и в ранней античности, в варварских королевствах германцев поначалу происходили процессы концентрации земли в руках отдельных собственников. Правда, не столько за счёт её скупки и прочих экономических операций, сколько в оригинальной форме добровольной передачи земледельцами своих аллодов монастырям и светским владыкам в обмен на покровительство и защиту. То есть причины складывания западноевропейского крупного землевладения были не совсем экономическими. Но зато по форме данное землевладение имело вполне частнособственнический характер. Передача аллодов осуществлялась по нормам римского права.

          Однако параллельно с этими "странными" процессами ускоренным маршем продвигались и другие: становление государственности и суверенитетных отношений. Короли разбивали контролируемые ими территории на области (марки) и поручали управление ими своим наместникам (графам, эрлам и пр.). Два этих пути развития в какой-то момент пересеклись и слились воедино — в практике дарования земельным магнатам иммунитетов, то есть суверенных прав. Последние тем самым превращались в госслужащих наравне с напрямую назначенными в качестве управляющих областями маркграфами. Постепенно эти две категории бюрократов, первоначально различавшиеся своим происхождением и характером отношения к территории, теряли различие. Имущественная составляющая землевладения стиралась и в начале второго тысячелетия повсеместно была вытеснена из памяти людей и господствующего права собственно бюрократической, суверенитетной. Землевладение превратилось из собственнического в условное — бенефициальное и феодально-ленное. В этом и состояла суть "сеньориальной революции" в общественных отношениях, произошедшей в Западной Европе на стыке первого и второго тысячелетий. Бюрократические отношения наконец восторжествовали здесь над тем сплавом первобытно-буржуазных отношений, который сложился в результате диффузии и смешения варварских и античных порядков.

          Таким образом, государственно-территориальное отношение в Европе постепенно подменило собой частновладельческое. Одно другому, вообще-то, и не мешало, ибо первое отношение сводилось только к сбору налогов и управлению территориями и лишь формально отличалось от второго, которое в данных условиях было не столько подавлено, сколько попросту атрофировалось ввиду своей неактуальности. В качестве пожалований (бенефициев) новоиспечённым местным аппаратчикам передавались именно суверенные права, налоги с наделов без видимого покушения на собственнические права налогоплательщиков-"аллодистов" (разумеется, там, где оные сохранялись как таковые, где не было массового отчуждения "аллодов" в пользу магнатов, то есть, например, в Англии и Германии). Так всё и продолжалось на протяжении веков: наделы фактически принадлежали крестьянам, а суверенные права (на оброк и пр.) — сеньорам. Данные сеньориальные права с развитием самой бюрократии со временем становились наследственными и неотчуждаемыми. При этом они, естественно, оказывались более общественно значимыми, чем имущественные права земледельцев, ибо опирались на силу, сводились к господству над вилланами. Имущественные права последних вообще на деле превращались в фикцию, поскольку опорой их была лишь традиция, её моральный авторитет, а это очень ненадёжное основание: любое право действенно лишь тогда, когда опирается на силу. В первобытности за обычаем стояла мощь всего коллектива; теперь же силой стала бюрократия. Поэтому в обществе закономерно и возобладало бюрократическое право.

          Однако до той поры, пока интересы бюрократии и крестьянства в сфере территориально-земельных отношений не пересекались, пока каждый класс занимался своим делом и довольствовался своим положением (это касалось, разумеется, только самой бюрократии, ибо именно она определяла, кому чем довольствоваться), сеньоры не посягали на имущественные права своих податных. Этого посягательства не было даже и тогда, когда при развитии родовитости и наследственности установилось частное отношение отдельных бюрократов к управляемым ими территориям. Указанный частный характер отношения, конечно, слегка затушёвывал его государственное происхождение; хотя оное отношение оставалось тут связанным со службой, оно уже не было обусловленным только службой, став наследственным, неотчуждаемым, личностно-семейным. Но его суверенитетное содержание ещё не претендовало, тем не менее, на расширенное понимание, не вступало в конфликт с имущественным крестьянским подходом.

          Данный конфликт разразился только со становлением рынка, буржуазных отношений и частного права. На этой почве возросла роль собственнического отношения к земле, которое и постарались переключить на себя бюрократы. Перелицевав политическую подкладку своих прав на имущественную сторону.

          Таков был исторический путь становления западноевропейского бюрократизма. Особенности этого пути, разумеется, наложили свой отпечаток и на характер функционировавших в данном регионе общественных отношений.

          Особенности обществ Азии и Европы     В первую очередь, характер западно-европейских общественных отношений, как понятно, отличался высокой степенью их индивидуализации, а во вторую — наличием самостоятельного бытия имущественного права (пусть даже и в рудиментарной и виртуальной форме — в эпоху развитого бюрократизма) наряду с суверенитетным. Если

"Для стран Востока был наиболее типичен путь феодализации общества в рамках большого государства (? — тут дело, конечно, не в величине, а в степени централизации и корпоративном характере бюрократии. — А.Х.), где бюрократический аппарат вмешивался в поземельные отношения" (19, с. 11),

то для Запада типичнее было "состояние полураспада", система сугубо частных взаимосвязей бюрократов между собой и с массами — при любых масштабах государства, которое ввиду этой "частности" всегда представляло собой ярко выраженную ячеистую структуру с высокой степенью обособленности каждой ячейки, что, видимо, и создаёт у процитированных учёных впечатление "малости" государства. С другой стороны, здесь была естественной и позиция невмешательства сюзерена в имущественные дела своих вассалов. Их отношения являлись не только более индивидуализированными, менее корпоративными по форме, чем в Азии, но и содержательно ограниченными главным образом лишь обязательствами взаимной военной поддержки.

          Экономически западные бюрократы изначально существовали самостоятельно. Это, в основном, сохранилось в роли правовой нормы и впредь. Если на Востоке власть была единственным "законным" источником богатства, то на Западе последнее открыто существовало и само по себе. Из этого не следует, конечно, что именно богатство тут давало власть (в ту эпоху её везде давала только сила), но тем не менее в Европе имущественное положение вовсе не определялось и не совпадало так непосредственно с социальным статусом, как в Азии. Экономическое бытие человека сохраняло тут известную автономию от его социально-политического бытия. Вассал мог быть богаче сюзерена. Это разрешалось законом. Тогда как на Востоке подобное считалось крайне предосудительным и нетерпимым, а чаще всего и просто невозможным по характеру практикуемой здешними бюрократами системы распределения благ.

          В Европе имущественное положение субъекта было его личным делом. Общественным делом являлась лишь его политическая подчинённость, статус, соответственно которому распределялись не столько материальные блага, сколько привилегии и политические полномочия. Вопрос материального обеспечения аппаратчиков выносился преимущественно за скобки отношений между сюзереном и вассалом, будучи содержанием взаимоотношений сеньоров (которыми равно являлись и сюзерены, и вассалы) и лично зависимых от них производителей. Хотя королевская власть и пыталась иногда как-то регулировать нормы податей, собираемых местными баронами, но уже само количество их лично-податных крестьян никак не контролировалось центром. Тогда как в том же Китае строго следили за тем, чтобы каждому рангу соответствовало то или иное число податных дворов или количество земли.

          В Европе сам индивидуализм бытия, наличие индивидов как обособленных друг от друга субъектов выводили на первый план личностный характер отношений, которые были тут таковы и между бюрократами и крестьянами, и в среде самих бюрократов. Все эти отношения тем самым никак не пересекались между собой, как одно личное дело с другим. Господствовала формула: "Вассал моего вассала — не мой вассал" (правда, преимущественно только на юго-западе, где королевская власть была слабее, а частность отношений — выше).

          Но отношения бюрократов и крестьян как раз и были отношениями по поводу распределения материальных благ. Именно они оказывались тут частным делом, не касавшимся внутренних отношений бюрократии. Последние охватывали только сферу личных политических связей. Конечно, и в этих отношениях имелись специфические моменты, связанные с пожалованиями за службу, но жаловались имущество и крестьяне с землёй опять же на привычных общих основаниях — как в частное право. Сюзерен отчуждал тут своё право в пользу вассала, при этом теряя его (право). Право на суверенитет отдавалось за обязанность военной службы.

          В Азии же аппарат выступал как целое не только на политической арене, но и в экономической области. Это проистекало из его традиционной административно-хозяйственной роли, высокой степени централизации и кланово-классовой корпоративности. Сбор налогов и их распределение не являлись здесь личным делом отдельных представителей класса, а осуществлялись ими сообща. Поэтому на Востоке и не было ни западной индивидуализации отношений людей, ни соответствующей отделённости экономического положения от социального. Распределение благ происходило тут внутри аппарата именно по месту в нём, то есть по высоте занимаемой личностью ступеньки на бюрократической лестнице. Чиновника кормили в чистом виде должность или титул.

          Три источника бюрократического общественного сознания     Бюрократ — это не только ценный мех, крепкий кулак и длинные-длинные руки, но ещё и полкило отличнейших мозгов. Которые, во-первых, чем-то заполнены, а во-вторых, нуждаются в применении. Чем заполнены мозги бюрократов и с какой целью последние приводят их в действие, мы сейчас и рассмотрим.

          Общеизвестно, что сознание определяется бытиём. Любое общественное сознание являет собой не что иное, как представления о правильности тех или иных линий поведения в заданной ситуации. Оно по природе своей практично и является руководством к действию. Ту же роль, как понятно, разум выполняет и в общем отношении человека к миру. Всё отличие общественного сознания от сознания вообще заключается лишь в объекте приложения: первое обеспечивает ориентацию в особой — социальной среде.

          Сознание бюрократов в этом плане не является исключением. Оно отражает во всех своих аспектах их образ жизни, положение в обществе, конкретное место в аппарате. Как и всякий разумный человек, каждый бюрократ ведёт себя так, чтобы выжить и добиться наибольшего успеха в предложенных ему обстоятельствах. Аналогично ведут себя и все прочие члены бюрократического общества. Наполнение их сознания определяется окружающей обстановкой. То есть самим их существованием в рамках бюрократических порядков. Конечно, положение управляющих и управляемых при этом весьма различно, отчего различаются и некоторые их взгляды. Но в то же время в их мировоззрениях можно отметить и существенные сходства и взаимодополнительность.

          Помимо объективного значения всех этих обстоятельств в качестве фактора, влияющего на общественное сознание бюрократической эпохи, стоит отметить ещё и собственную планомерную деятельность бюрократов. Она носит двоякий характер.

          Во-первых, именно бюрократия организует всю общественную жизнь в соответствии со своими интересами, тем самым существенно предопределяя вышеотмеченную общую обстановку, к которой вынуждены приспосабливаться все люди, а в итоге — характер общественного бытия и сознания. Во-вторых, аппаратчики ещё и прямо воздействуют на это сознание, стараясь наполнить его выгодным для себя содержанием. Ведь ввиду различий и даже прямого антагонизма в положениях управляющих и управляемых формируется опасное для первых противостояние классовых мировоззрений. С этим бюрократам приходится как-то бороться, содействуя правильному пониманию подданными политического момента и воспитывая в них уважение к священным правилам бюрократического общежития.

          Вот из этих трёх источников нерукотворного, рукотворного и просто тошнотворного происхождения и питается общественное сознание рассматриваемой эпохи.

          1. Идеология

          Общее предназначение     Как уже отмечалось выше, идеология вообще есть свод представлений об обществе, пропагандируемых и насаждаемых в общественном сознании тем или иным классом. Эти представления могут быть как научными, так и нет — в зависимости от того, что выгодно вложить в головы людей данному классу. Идеологические байки обычно повествуют о происхождении конкретных практикуемых обычаев и порядков, об их правильности, необходимости и высшей справедливости. Понятно, что таково содержание идеологий господствующих классов; угнетаемые же, наоборот, критикуют имеющиеся режимы и выдвигают в качестве альтернатив им проекты иных общественных устройств, с их точки зрения более правильные, необходимые и справедливые.

          Таким образом, цель любой господской идеологии формально состоит в объяснении конкретного общественного устройства, — но не простом, а с оправдательным уклоном. Господа всегда желают, чтобы массы "понимали" и принимали установленные порядки и тем самым, пропустив их через своё сознание, лучше подчинялись им. Раз поведением людей так или иначе руководит разум, то этот разум обрабатывается так, чтобы он не бунтовал, а смирялся с социальными обстоятельствами, признавал их за справедливые (мы живём в лучшем из миров!) или по крайней мере за единственно возможные. Эту задачу и выполняет идеология.

          Субъективная методология     Итак, перед бюрократией стоит задача сочинить некую теорию, оправдывающую насаждаемые ею порядки. Но: "не стреляйте в тапёра — он играет, как умеет". Каждый человек мыслит так, как считает правильным. Правильным же обычно считается то, что понятно, то бишь привычно. Вот и бюрократия своё теоретическое мышление организует по образу и подобию повседневного.

          В повседневной же практике бюрократам важно думать так же, как думает вышестоящее начальство. Постижению и предугадыванию данной руководящей воли и посвящены всё их внимание и весь интеллект. При этом формируется привычка расценивать указанную волю как истину в высшей инстанции. Сама по себе истина для бюрократов не существует: с бюрократической кочки зрения истинность суждений определяется не их содержанием, а их происхождением, то есть рангом изрекающего их "истиноносителя". Поэтому конкретное содержание убеждений аппаратчика легко меняется на диаметрально противоположное по принципу: "Я начальник — ты дурак, ты начальник — я дурак." Начальство, по мнению бюрократии, не может ошибаться. Ошибается тот, кто дерзает считать иначе. И это совершенно верная практическая мысль, ибо судьбе упомянутого дерзающего в данной обстановке, действительно, не стоит завидовать.

          Пребывая в иерархической системе господства-подчинения, каждый конкретный бюрократ не чувствует себя свободной и независимой личностью. Такое ощущение для него не то что чуждо, но и вообще непонятно. Он живёт в постоянным недоверии к собственному мнению, в полном неуважении к себе и к своим умственным способностям. Этот гиперкритицизм закономерно дополняется сверхпочтением к мнению вышестоящих чинов. Которое всегда является взору трепещущих нижестоящих в виде директивы, руководства к действию — независимо от его рациональности и соответствия действительности. Если факты при этом противоречат взглядам вождя, то тем хуже для фактов. Ибо для бытия и для карьеры низового бюрократа куда полезнее оказывается исполнить даже самые бредовые распоряжения верхов, чем усомниться в них и начать проявлять наказуемую инициативу.

          Таким образом, источником и критерием истины для бюрократии является авторитет. Прежде всего — самой верховной власти, но также и тех мыслителей, которые признаются этой властью за официальных выразителей её мнения. Мышление бюрократии насквозь авторитарно. Данный авторитаризм она насаждает и в науке, назначая непогрешимых гениев (типа Аристотеля — классика средневекового "мраксизма") и всячески поддерживая некритическое отношение к их творчеству. Рука об руку с догматизмом стройными сплочёнными колоннами шествуют тут также канонизация священных текстов, начётничество и злоупотребление цитированием. Вся бюрократическая аргументация сводится обычно лишь к ссылкам на высказывания законных (в смысле — находящихся в законе) авторитетов. Никого при этом не интересуют ни логика, ни факты. "Какая, к чёрту, логика? Какие факты? Сказано: "люминь" — значит, "люминь"!"

          Сие, повторяю, представляет собою не случайность, не произвол отдельных мракобесов, а является как раз нормой бюрократического мышления и отношения к миру, в том числе и к его познанию. Борьба со свободомыслием выступает здесь не только актом злой политической воли, но и фрагментом ментальности. Бюрократия не просто подавляет свободу, но именно отторгает её даже в собственном своём мышлении как чуждое его накатанному процессу явление. Таковы имманентные методологические установки чиновных теоретиков-идеологов.

          Объективная методология     Эти установки усиливаются ещё и самим характером бюрократических теорий. Бюрократии необходимо убедить управляемых ею людей в справедливости и разумности явно грабительского и уродливого бюрократического общественного устройства. Выполнить такую задачу нелегко. Во всяком случае для её решения невозможно апеллировать к разуму и логике. Бюрократия тут оказывается вынуждена выдвигать алогизм как теоретический принцип не только из волюнтаристского презрения к аргументам и фактам, но и по указанным объективным причинам.

          Если массы нельзя убедить рационально, то закономерным является клич: "Долой рационализм с корабля современности!" Место здравого смысла в бюрократической идеологии занимает религиозная мистика, некий сверхавторитет с его ну совершенно неисповедимой волей. А и как же ей не быть неисповедимой? Не объяви её таковой, — так ведь с вопросами начнут приставать. Почему то плохо да другое нехорошо? Куда смотрит милиция, то бишь Господь Бог?

          Поэтому данный суперавторитаризм закономерно сопрягается у бюрократии с принципиальным отрицанием логики и даже самой возможности познать "высшую справедливость" Воли Господней. Бог признаётся сверхразумным существом, но суть божьего разумения считается сокрытой от простых смертных. Это очень удобно — перевести все стрелки на такого крайнего, от которого просто неприлично требовать отчёта о смысле его действий и который, будучи оправданием существующих порядков, сам при этом не нуждается в оправдании и вообще стоит выше каких-либо человеческих оценок.

          Отсюда идеология бюрократического общества закономерно приобретает религиозный характер. Её опорой является требование нерассуждающей веры. Такая идеология навязывается, внушается массам угрозами и психическим насилием, не распространяясь уже о практической кулинарии в виде поджаривания инакомыслящих на кострах.

          Иерархичность     Помимо авторитарности, мышление и идеология бюрократии носят также иерархический характер. Её сверхавторитет не просто считается непогрешимым, но ещё и является единственным. Отсюда отчасти проистекает единобожие — не только как пропагандистская потребность в отождествлении порядков на небе с порядками на земле, а Бога — с монархом, но и как собственная "эстетическая" позиция бюрократии. Последняя тяготеет к единоначалию во всех сферах: хоть в организации жизни, хоть в структурировании идеологии.

          Особенности регионов     Однако далеко не везде субъективные основания авторитаризма бюрократической идеологии дополняются объективными. Наиболее остро нужда в обращении к иррациональному сверхавторитету ощущается там, где обострено само противостояние между бюрократией и населением.

          Такое положение, как понятно, в истории складывалось в тех обществах, где, во-первых, государственная власть формировалась неестественным образом, а во-вторых, ментальность масс носила индивидуалистический характер. Здесь, соответственно, с одной стороны, господство бюрократии, достигнутое прямым насилием и опиравшееся исключительно на военную силу, не могло быть рационально оправдано, а с другой — людей не соединяли между собой никакие традиционные связи, отчего последние приходилось устанавливать опять же насильственными средствами и каким-то образом объяснять.

          Там же, где власть развивалась в рамках традиций администрирования, её права и общественное предназначение были понятны и признавались народом (недаром в Азии никогда не было развитых анархических течений). Управляющих и управляемых тут связывала плотная сеть традиционных патерналистских и тому подобных отношений, которые не нуждались в каком-то дополнительном внешнем оправдании, ибо носили своё оправдание в самих себе. На Востоке именно традиция выступала в роли главного авторитета. Ментальность вообще не надо объяснять её носителю: она сама по себе первична, привычна и потому — "понятна" ему. Кроме того, древние восточные бюрократы сами старались ей соответствовать, с немалым рвением выполняя общественно-полезные функции. Им было что сказать подданным в свою защиту, на что сослаться и чем похвастаться.

          Поэтому в разбойничьей Европе идеология носила характер иррационального сверхавторитаризма, а в чиновничьей Азии сводилась к философии управления, к интерпретации и упрочению традиции. Европейские бюрократы ссылались на Бога, а азиатские — на предков, на вечный предустановленный испокон веков Путь каждого. В первом случае мир и судьба человека представлялись непредсказуемыми, изменяющимися по капризу сверхсущества: "Бог дал — Бог взял, всё в руце господней" (откуда проистекала идея свободы Воли). А во втором — господствовал фатализм, убеждённость, что всё движется по предначертанному ему Пути, то есть как раз в русле некоей предустановленной традиции. Причём в рамках данных фаталистических взглядов, естественно, отрицалось наличие какого-либо субъекта, который бы указанную традицию предустановил: она сама и считалась сверхсущностью, Дао, Законом (в противном случае установитель Закона был бы волен его изменить, Субъект возобладал бы над Традицией).

          Таким образом, все различия бюрократических идеологий Востока и Запада проистекали из того, какого рода авторитеты здешним бюрократам пришлось взять на вооружение по обстоятельствам их происхождения и бытия.

          Содержание особых идеологий     В конечном счёте, как отмечалось, содержание всех особенных бюрократических идеологий сводилось к объяснению-оправданию существовавших порядков. В одном (европейском) случае оно состояло в перекладывании всей ответственности на Бога, в переадресовании аудитории к иррациональному сверхавторитету. Иерархическое общественное мироустройство объявлялось божественным установлением, а верховный иерарх бюрократии — самим помазанником божьим: дескать, Господь остановил на нём свой выбор, вручив ему скипетр и державу. По существу, тут имелось даже не объяснение, а голое оправдание режима, которое казалось объяснением лишь извращённому бюрократическому сознанию. Наука не может принимать ссылки на иррациональную Волю в качестве что-либо объясняющих аргументов. А вот для бюрократии именно авторитетность является высшим аргументом.

          В другом (азиатском) случае острой нужды в объяснении-оправдании социальной реальности даже и не было: всё и так шло однажды заведённым путём. Содержание идеологии сводилось здесь, скорее, к толкованию, осмыслению, обобщению основ существовавших порядков. Имело место развитие всё более абстрактной терминологии, "офилософствливание" традиционной практики. Что также способствовало повышению её авторитетности и упрочению позиций.

          Кстати, с восточной идеологией мудрого правления во многом перекликались и некоторые западные учения. Я имею в виду считающиеся утопическими социалистическими фантазиями теории Кампанеллы, Мора и иже с ними. На самом деле их учения вовсе не являлись утопическими и, тем более, социалистическими. Они представляли собою, напротив, как раз нормальные бюрократические идеализации, рафинированную философию управленцев, отрекающихся от своего (характерного для Европы) разбойничьего прошлого. Это была идеальная идеология чиновничества, изображавшая образцом человеческого общежития чисто функциональный социум, то есть своего рода муравейник с его жёстко закреплённым "социальным" (кастовым) распределением функций. Мудрецы в данных "утопиях" управляли, а глупцы — работали. Всё шло своим идеальным бюрократическим чередом. Практически то же самое содержание имели и управленческие теории Востока. Поэтому данные "социалистические" учения следует расценивать вовсе не как социалистические, а лишь как пробивающиеся сквозь асфальт западного менталитета первые ростки классической бюрократической идеологии, как свидетельства сближения Запада с Востоком в процессе его (Запада) исторического развития (однако прерванного в самый интересный момент сворачиванием европейских обществ на буржуазные рельсы).

          2. Реальное мировоззрение бюрократии

          Идеология для себя: культ силы     Вышеописанная бюрократическая идеология предназначается прежде всего для потребления управляемыми.

          Это в их глазах необходимо оправдывать бюрократический режим. Самих же бюрократов он очень устраивает (будучи делом их рук) и поэтому в агитации за себя не нуждается. Для внутреннего употребления бюрократия использует другую идеологию. Ту, которая откровенно трактует, что "винтовка рождает власть". Центром тяжести этой идеологии является культ силы. Или натуральной (памятники бюрократическим вождям обычно монументальны и возносятся над толпой так, чтобы подданным приходилось задирать головы), или хотя бы мистической (если вожди оказываются жидковаты на ощупь): иерархам приписывается божественность, гениальность и прочие выдающиеся качества.

          Бюрократии, повторяю, нечего скрывать от самой себя: в её глазах всё прекрасно объясняет и оправдывает уже простая демонстрация волосатого кулака. Она нутром понимает и принимает данную систему отношений, считая её единственно правильной и законной.

          Практическое мироощущение и мировоззрение бюрократов     Итак, предлагая народу покорствовать и смиряться, подчиняясь воле божьей, сами бюрократы, конечно, вовсе не собираются устраняться от борьбы за место под королём-солнцем. Решающим фактором в этой её борьбе является сила. На последнюю бюрократия и молится, придавая даже Богу черты воителя.

          Существование в обстановке непрестанной борьбы за власть определяет практическое мироощущение и, соответственно, мировоззрение данного класса. Бюрократ всегда готов к схватке, всегда ощущает себя волком среди волков. Для него жизнь — борьба, и смысл этой жизни заключается не в творчестве, а в победе над окружающими, в самоутверждении за их счёт. Все люди для него являются лишь средствами для достижения одной великой цели. Его страсть — власть. Его счастье — не с женой, а с властью.

          Особенности же мироощущения и мировоззрения конкретных бюрократий зависят от условий борьбы. Например, в централизованном аппарате её средствами являются, преимущественно, различные интриги. Жизнь бюрократов протекает тут под знаком их скрытой конкуренции, в постоянной закулисной возне. Для аппаратчиков характерен вечный страх подсиживания, на почве которого у них развиваются различные неврозы, недоверчивость и подозрительность, а с другой стороны — актёрские способности, мимикрия под серость, стремление не выделяться, дабы не привлекать излишнего внимания начальства и не порождать у него преждевременных опасений насчёт своей активности и способностей. Неизбежно формируется, если можно так выразиться, макиавеллизм убеждений.

          В условиях децентрализации, когда бОльшая часть споров решается в открытых военных столкновениях на первый план в качестве ценностей, напротив, выходят храбрость, агрессивность, удаль и пр. При этом культ силы получает своё наивысшее развитие и откровенное выражение.

          Свои последствия имеет и изменение положения бюрократов в связи с развитием ранговости и родовитости. Среда обитания титулованной знати, разумеется, резко отличается от той, в которой прозябают простые аппаратчики-службисты. Положение первых гарантированно, а вторых — полностью зависит от воли начальства. Поэтому у последних ярко выражены чисто чиновничьи повадки, а для первых характерны бОльшая независимость, самоуважение, формирование некоего кодекса чести. Рядовой чиновник энергично прёт наверх, расталкивая всех локтями, а обладатель высокого титула лишь презрительно посматривает со своих высот на эту мышиную возню и воротит нос от выскочки из низов, даже если тот и поднялся в итоге долгих трудов на одну с ним ступеньку реальной социальной лестницы. Карьеризм уже претит чувству собственного достоинства титулованного сноба, впитанному с молоком матери вместе с гордостью за наследуемый титул.

          Таким образом, конкретные мироощущения и мировоззрения бюрократов неизбежно проистекают из условий их бытия. Различия этих условий определяют различия ценностных установок отдельных отрядов бюрократии и соответствующих стереотипов их поведения. Ведь всегда закономерно упрочаются лишь те взгляды и действия людей, которые оказываются наиболее эффективными для их приспособления и выживания в данной конкретной ситуации.

          Но помимо этих различий мировоззрение бюрократии как класса имеет и некоторые общие черты, которые проявляются в любых условиях.

          Отношение к труду     В их числе можно отметить, например, негативное в целом отношение бюрократов к физическому труду. Оно развивается не потому, что бюрократы — лодыри по природе. Напротив, они подчас совсем не прочь поработать, допустим, землекопами (особливо, когда требуется вырыть яму для конкурента). Ленивые успеха в жизни вообще не добиваются, а тем более — на жёстком татами бюрократических единоборств.

          Бюрократы чураются физического труда лишь потому, что это занятие не положено им по чину. По функции. Любой физический труд бюрократия воспринимает только с точки зрения его отношения к управлению — как исполнительский. Суть же командования заключается в отдаче распоряжений. Всякий бюрократ хочет чувствовать себя полноценным бюрократом. И тем более — выглядеть им в глазах прочих своих коллег. Любой же физически трудящийся человек — явно не бюрократ по роду своей деятельности, не командир, не управляющий, ибо занимается не выработкой решений, а их исполнением. Даже трудолюбивые от природы чиновники, пришедшие в аппарат, допустим, от сохи и станка, не могут по достижении полной классовой квалификации позволить себе трудиться физически, ибо боятся потерять лицо, то есть деклассироваться, повести себя не как начальники, а как подчинённые. Это стыдно и опасно. Ибо, глядя на подобное непотребство, другие бюрократы могут ненароком не за того принять. А сие уже чревато ослаблением и сдачей позиций в борьбе за власть.

          Как каждому чину предписывается свой покрой и цвет одежды, так он обязывается придерживаться и соответствующего стиля поведения. А в общий стиль бюрократического поведения никак не вписывается непосредственный труд (естественно, сие касается только "средних" бюрократов: иерархам же, напротив, ритуальное изображение из себя простых тружеников, так сказать, "сближение с народом" приносит политические дивиденды).

          Отношение к личности     Ценность личности для бюрократов определяется её статусом, то есть местом в социальной иерархии. Но никак не её собственными качествами и достоинствами. Бюрократия уважает лишь пост, должность, звание, титул. Человек может иметь хоть семь пядей во лбу и ещё две сажени в других местах — для чиновников всё это ровным счётом ничего не значит. Они только фыркают по данному поводу и тут же распластываются в раболепной позе, сравниваясь с узором на полу, перед каким-нибудь плюгавым и дебильным "Гениальным" Секретарём. Неуважение к личности как таковой — у бюрократов в крови. Не распространяясь даже о тех враждебности и ненависти, которые они уже по самой своей классовой сущности испытывают к людям, обладающим чувством собственного достоинства и духовной независимостью.

          Социальные предпочтения: повторение пройденного     В связи с этим стоит ещё раз напомнить, что в силу указанной "врождённой болезни" бюрократия со скрытой и даже явной недоброжелательностью относится к людям умственного труда, так называемой "творческой интеллигенции", а особенно жёсткую позицию занимает в отношении людей практической деятельности — буржуа, то есть различных торговцев, ремесленников и прочей "шушеры", чьё существование связано с рынком и тем самым требует самостоятельности, свободы, подвижности, энергии и прочих опасных для бюрократического аппарата качеств подданных.

          Зато самые тёплые патерналистские чувства бюрократы испытывают к крестьянству, в особенности к такому, которое безропотно позволяет себя обирать и грабить. В данном крестьянстве бюрократия звериным нутром чует своего кровного формационного родственника (которого, конечно, следует съесть, но — в последнюю очередь) и социальную опору, обладающую сходным с ней менталитетом и "правильным пониманием политического момента".

          Отрицательный характер самоутверждения     Естественный отбор обеспечивает выживание только тех особей, которые способны эффективно приспособиться к среде. В нашем случае — к обществу. Каждый человек стремится как-то самоутвердиться в нём, завоевать уважение окружающих, чтобы чувствовать себя психологически комфортно (жажда этого ощущения и подталкивает нас к указанному самоутверждению). Одни добиваются признания людей своими творческими способностями, другие — интеллектуальными, третьи — богатством. Счастье бюрократа, как отмечалось, заключается в обладании не женой, а властью. Он самоутверждается в обществе политически.

          Особенность данного типа самоутверждения состоит в том, что оно не может осуществиться само по себе, а проявляется лишь в качестве общественного отношения — за счёт других. Ведь власть — это отношение господства-подчинения; здесь без подчинённых не обойтись. Бюрократы самоутверждаются только таким образом, что ставят в зависимость от себя других людей. Наличие этой зависимости и является для них высшей психологической ценностью, тем ощущением комфорта, о котором шла речь выше.

          Таким образом, бюрократическое самоутверждение носит отрицательный в отношении окружающего мира характер. Оно имеется лишь постольку, поскольку общество унижено относительно бюрократов. При этом в процессе реализации такого самоутверждения для аппаратчиков на вторые роли отходит даже их материальное положение. Им важны не столько побочные следствия власти, сколько само её ощущение. Ради него они порой могут жертвовать и своими материальными интересами.

          Поскольку же данное самоутверждение носит не абсолютный (самоценный), а относительный характер, то для бюрократии закономерна установка: "Пусть мне будет плохо, лишь бы соседу было ещё хуже." Ведь бюрократические взаимоотношения определяются статусами, и если статус соседа падает сильнее статуса данного конкретного бюрократа, то этот последний статус относительно первого повышается. Так проявляют себя отношения личного противостояния, политической конкуренции. Место в аппаратной иерархии представляет собою социальный статус, который относителен. Его повышения конкретный бюрократ можно добиться, только понижая относительно себя статус соперника. А это понижение может быть достигнуто как за счёт повышения своего статуса при сохранении на прежнем уровне статуса соперника, так и более значительным понижением статуса последнего, чем своего. В любом случае разрыв статусов увеличивается.

          Разумеется, при таком подходе к жизни у индивидов развивается тяжёлое чувство зависти. В рамках которого несчастья ближнего своего радуют куда больше, чем собственные удачи. Раз общественное самоутверждение носит отрицательный характер, то унижение соперника закономерно приобретает самостоятельную и не меньшую ценность, чем собственное возвышение. Это унижение (а в идеале — и уничтожение) видится тут как прямая цель. Которая по своей психологической калорийности даже перевешивает прямое положительное самоутверждение. Ведь отрицательные эмоции всегда сильнее положительных, ибо древнее и биологически полезнее их.

          Волюнтаризм     Командирские замашки советских учителей и прапорщиков всем известны. Но бюрократия на этом поприще даёт им сто очков вперёд. Её установка на то, что воля начальства не обсуждается, а выполняется, становится основанием для развития так называемого волюнтаризма. Бюрократу кажется, что весь мир должен подчиняться указанной воле. Роль последней в личной жизни подчинённого абсолютизируется тут до вселенских масштабов. Причём как низами, так и самими верхами аппарата. Формируется их общая неспособность адекватно оценивать обстановку. Живя в атмосфере приказов и распоряжений, бюрократия полагает, что ими можно регулировать вообще всё подряд, безотносительно к реалиям жизни. Будучи сами беспрекословными исполнителями воли руководства, аппаратчики вполне искренне уверены, что и все прочие должны придерживаться того же стиля поведения и даже сама природа не может не уступать пошлым домогательствам их вождей.

          Культ иерарха     Абсолютизация верховной власти в бюрократической идеологии выражается в виде культа иерарха. Представляемого или в качестве натурального бога, или в качестве ставленника богов, или уж, на худой конец, как гения всех времен и народов, как воплощение всех возможных достоинств.

          В известной степени такие легенды — из золотой серии оправданий факта монополизации власти одной личностью. Они предназначаются как для управляемых масс, так и для потребления нижних чинов аппарата. Бюрократия всегда рвётся внушить населению, что власть принадлежит ей и её вождю в силу некоей личной её и его исключительности. По праву гениальности, а не простой наглой силы. Ведь на всякую силу можно найти управу, а против божественности, гениальности и пр. и возразить-то, увы, нечего. Особенно возрастает необходимость ссылок на данные якобы "оправдывающие" господство конкретных бюрократов обстоятельства при откровенно насильственном захвате ими общественной власти.

          В то же время культ вождя имеет не только искусственное происхождение, но также порождается естественным пиететом аппаратчиков перед сосредоточенной наверху абсолютной властью. Идеология бюрократии является идеологией обожествления авторитета, воли начальства. Эта воля сама рассматривается тут как непререкаемый авторитет, догмат, наравне с религиозными символами веры. Что сближает царя с Богом.

          Кроме того, независимо от личных способностей бюрократических вождей, роль их, определяемая исключительным общественным положением, и действительно весьма значительна. В руках данных иерархов нередко сосредоточивается огромная власть, не ограничиваемая никакими законами. Как гласил принцип римского права времен домината: "Что угодно императору, имеет силу закона". Внешне господство такого рода выглядит как полный произвол.

          Реально социальная власть монарха ограничена только силой самой бюрократии, на которую он опирается. Последняя же в значительной степени персонифицирует свою силу в лице вождя, особенно в периоды централизма. Ведь на самом верху закономерно и оказывается сильнейший. Культ личности монарха поэтому представляет собой ещё и заискивание слабого перед сильным, клиента перед патроном. Это — норма поведения нижних чинов, если они хотят выжить и продвинуться по иерархической лестнице. Всесилие верхов в отношении личных судеб бюрократов, повторяю, кажется обеим сторонам всесилием вообще, порождая у низов аппарата культ личности вождей, а у самих вождей — махровый волюнтаризм.

          Идея мирового господства     Из принципиальной неограниченности масштабов политических структур у тех или иных иерархов бюрократии периодически возникают идеи завоевания мирового господства. Раз размеры государства зависят только от силы конкретного аппарата, то теоретически такое завоевание возможно. И всегда находятся охотники предпринять очередную практическую попытку.

          Такие идеи не посещают голов буржуа с их сугубо экономическими представлениями о связях людей и территорий. Амбиции и практические интересы буржуазии в основном не простираются дальше того предела, в котором только и просматриваются эти связи. Буржуа в своём существовании ограничены реальным рынком, как рыба — водой, а птица — атмосферой. Они и стремятся овладеть только рынком. А это явление экономическое. Если его нет, то и овладевать нечем.

          Кругозор же бюрократии гораздо шире. Орлиным взором она пронизывает пространства насквозь, повсюду выискивая объекты приложения своих центростремительных сил и приговаривая при этом: "Конечно, тунгус пошёл нынче какой-то дикий, а калмык, так и вовсе — друг степей: ну да, чай, мне с ними не жить. Лишь бы кумыс был хороший".

          Мировоззрение масс     Наконец, стоит кратко остановиться и на мировоззрении управляемых масс бюрократического общества. Ими являются, как известно, земледельцы, крестьяне, разобщённые в процессе своего воспроизводства. Этих крестьян давят со всех сторон, особенно в смутные периоды сепаратизма, и они не в состоянии сами сорганизоваться для защиты своих интересов. Ввиду этого единственной их надеждой является центральная власть.

          Для крестьян типичны процаристские настроения и иллюзии. Все их жизненные упования на улучшение своего социального положения связываются обычно с надеждами на доброго царя. Кроме него поддержки им ждать неоткуда. Крестьянство, если можно так выразиться, массово мысленно шлёт письма наверх — на деревню батюшке-царю. Сознание данного класса так же и даже более авторитарно, чем у бюрократии, ибо крепкая самодержавная центральная власть является в конечном счёте его политическим идеалом.

          3. Мораль

          Мораль как фактор регулировки поведения     Помимо права с его жёсткими директивами: "можно-нельзя", помимо идеологии с её обращениями к разуму: "правильно-неправильно", поведение конкретного человека регулирует ещё и мораль с её оценочным подходом: "хорошо-плохо". Человека не обязательно заставлять или убеждать: не менее эффективной может быть и эксплуатация его психической зависимости от общества. Выше я писал о стремлении каждого к социальному самоутверждению. Одним из обязательных моментов этого самоутверждения является вписанность личности в окружающую социальную среду, отсутствие отторжения её со стороны этой среды, признание социумом человека за своего. Для этого, понятно, последний должен вести себя в некотором согласии с нормами, признаваемыми данным социумом за образцы. Выполнение этих норм субъектом общество оценивает положительно, а нарушение — отрицательно, соответственно корректируя своё отношение к нему. С помощью этой оценки регулируется поведение индивида и в той его части, до которой не могут дотянуться длинные конечности законодателей.

          Каждый нормальный человек хочет добиться уважения, признания и одобрения своего эго со стороны окружающих его людей. На этой естественной человеческой потребности, конечно, не упускает случая погреть руки и бюрократия. Она старается внушить обществу свои представления о том, что такое хорошо и что такое плохо. О нормах, если так можно выразиться, морального кодекса строителя бюрократизма. При этом бюрократы, конечно, по своему обыкновению призывают на подмогу религиозный авторитет, выдавая данные нормы за заповеди Бога. Но нам сейчас важно не обоснование бюрократической морали, а её содержание. Разумеется, я коснусь этой благодатной темы лишь краешком пера в расчёте на то, что большинство российских читателей и само в состоянии дополнить и расцветить рисуемую мною картину многочисленными красочными штрихами.

          Виды бюрократической морали     То, что я называю моралью бюрократического общества, разумеется, не представляет из себя чего-то цельного, какого-то единого набора норм и оценочных шкал. Ибо не едино само данное общество и даже бюрократия с её иерархическими слоями. Понятно, что крестьянам бюрократы предписывают совсем иное поведение, чем себе самим.

          Кроме того, сами эти моральные предписания бюрократии являются лишь её идеальными пожеланиями — как в отношении управляемых, так и в свой собственный адрес. Ибо то, что официально провозглашается, вовсе не обязательно воплощается на практике. Идеализированные нормы выдвигают обычно разного рода теоретики бюрократии да заинтересованная центральная власть. А в жизни как раз больше проявляет себя практическая мораль, отвечающая простым потребностям приспособления и выживания в далеко не идеальных условиях реального бюрократизма.

          Моральный кодекс бюрократа     Центром тяжести морального кодекса бюрократии выступает идеализация отношений господства-подчинения. Заботливые монархи-сюзерены, якобы денно и нощно помышляющие лишь о благе подданных, сплетаются тут в тесных объятиях с верными вассалами, готовыми, не моргнув глазом, отдать свои жизни за царя. Верховный иерарх в сказках для бюрократов младшего школьного возраста, то бишь ранга, конечно же, представляется отечески мудрым (гениальным), щедрым и заботливым (буквально: "милеющим людскою лаской") в отношении своих соратников, справедливым и строгим к подданным, суровым (буквально: "железа твёрже") к врагам и ослушникам своей воли. А его рыцари — эти бравые и отважные тевтонские парни, представляются преданными королю, презирающими опасности и жизненные блага. И те и другие, разумеется, будто бы только и делают, что кладут свои животы на алтарь служения отечеству и страшно переживают, когда что-либо (например, пьянство, чревоугодие и разврат) вдруг отлучает их от этого увлекательного занятия.

          С особым нажимом бюрократическая мораль превозносит преданность вассала сюзерену. Данное общество строится на отношениях личной зависимости, которые по определению состоят из двух частей, а именно: из зависимости как таковой, представляющей собой господство-подчинение, основанное на силе, и из личностности отношений, которая не обязательно связывается с силой, а может являться и особым состоянием психики. Вот такое состояние, при котором вассал подчиняется сюзерену из идейных, а не из меркантильных или политических соображений, естественно, и представляет собой идеал с точки зрения устойчивости этих отношений и положения самого сюзерена. Всё остальное преходяще и может быть предложено и другими владыками, провоцируя неконтролируемую миграцию вассалов. Крысы бегут с тонущего корабля, — но не те, коих тихое умопомешательство, долг чести и глубокая личная привязанность к капитану судна понуждают идти на дно вместе с ним.

          Так что в бюрократических обществах усиленно культивируется преданность как основа чести вассала. Такова воспитательная политика иерархов в отношении своих подчиненных. Связь сюзерена и вассала воспевается в художественных творениях и освящается ритуалами. Сочиняются, разучиваются и озвучиваются всевозможные присяги, клятвы верности и прочие "вопилки" и "шумелки". То есть производится максимум давления на психику личности с тем, чтобы сориентировать её убеждения и поведение под нужным углом.

          Реальное лицо бюрократии     Однако в массе своей индивиды успешно сопротивляются указанному давлению. Разумеется, лишь содержательно, а не по внешней форме. Внешне, напротив, всё обстоит просто великолепно. Бюрократия, особливо гуляющая под начальством, сразу соображает, что к чему. "Ах, вы желаете преданности? — Получите!" И разворачивается тотальная демонстрация этого личного отношения, закономерно приобретающая карикатурные черты.

          Реальная преданность — это чувство, глубоко запрятанное в сердце чувствующего и проявляющееся лишь в редкие экстремальные моменты. Оную преданность ценят, но почти никогда не оценивают по заслугам. Чаще всего она бывает вознаграждена посмертно — роскошным венком и скупой слезой сюзерена на могилу вассала. Личные отношения вообще не могут быть предметом купли-продажи. Для бюрократов же важно именно продать свою "верность" подороже. А для этого требуется представить товар лицом. Изображая преданность в максимально навязчивой и гротесковой форме.

          Моментами этой бездарной актёрской игры (тем не менее, с удовольствием наблюдаемой и поощряемой начальством) являются заискивание, лесть, неумеренные выражения чувств в отношении обожаемого сюзерена, восхваления его и восхищения им, раболепство и пр.

          Всё это суть ритуальные позы и знаковые действия членов аппарата, предназначенные для потребления верхов. Совсем иные позиции бюрократы, разумеется, занимают в отношении низов. Здесь преобладают хамство, спесь, пренебрежение человеческим достоинством подчинённых и тому подобные качества, определяемые словом "барство". Барин — это самодур, грубиян и деспот, помыкающий людьми, не ставящий их ни в грош, рассматривающий их как простое средство ("лагерную пыль") для достижения собственных целей.

          Кто командует — привыкает и подчиняться. Кто унижается — готов и унижать. Обитая в системе господства-подчинения, всякий бюрократ представляет собой некоего двуликого Януса, повёрнутого своим приветливым выражением наверх, а хмурым и недовольным — к низу социальной пирамиды. Это одновременно и холоп, и барин — в зависимости от тех отношений, в которые он попеременно вступает. Диалектика — ядри её в корень! Вся атмосфера аппаратной жизни с её "преданностями", незаметно перерастающими в предательства, пронизана гнилостным воздухом господства-подчинения. В немалой степени неприглядное содержание поведения и эмоций бюрократов, выплескиваемое на нижестоящих, является отражением и компенсацией того елея, который расточается по поводу высших чинов. Добровольный раб отыгрывается за переживаемые унижения на том, кто является ещё более беспомощным и слабым. Не случайно с особым рвением и удовольствием бюрократы топчут тех, перед кем незадолго до этого пресмыкались. "Люди холопского звания сущие псы иногда". А именно — тогда, когда волею судеб превращаются в господ. От великого до смешного один шаг. А от угодничества до чванства — лишь пол-оборота медали.

          Различия слоёв     Помимо этих общих черт, свои программы выдвигают и специфические отряды бюрократии. Например, администраторы имеют свои представления о том, что такое хорошо. В чиновничьей среде ценятся скромность, исполнительность, уважение к субординации, ненавязчивые знаки внимания, демонстрирующие сыновнюю почтительность и благоговение перед начальством. Отношения этого иерархического слоя в идеале представляют собою отношения старших и младших в семье, отцов и детей, наставников и учеников.

          Военные гораздо выше ставят личную доблесть и честь. В их среде чинопочитание менее развито. Ибо каждый рыцарь представляет собой боевую единицу, а не винтик в аппарате. Его социальная ценность определяется в немалой степени его личными способностями, а не только благосклонностью начальства. Наоборот, в бою сама жизнь вождя нередко зависит от отваги и мужества его дружинников. А этих качеств нельзя воспитать без того, чтобы не допустить и известного самоуважения, чувства внутреннего достоинства и, тем самым, некоторой самостоятельности индивида.

          На совершенно особом положении находится титулованная знать, которая не является служилым сословием вообще — ни чиновным, ни военным. В её среде вырабатывается своя мораль и даже целый специальный кодекс, стиль поведения, призванный отличить эту элиту от простых смертных. Определённые ритуалы, предписанные данным кодексом, подчёркнуто демонстрируют обособленность, кастовую замкнутость и превосходство знати, этакое её "врождённое благородство", которое не позволяет-де избранным смешиваться с простонародьем, а разрешает им лишь изредка снисходить до него со своих олимпийских высот.

          Крестьянская мораль в бюрократическом обществе     А какими хотели бы видеть бюрократы своих подданных? Конечно же, — терпеливыми, смиренными, покорными, почтительными, трудолюбивыми. То есть такими же, каковы вообще должны быть, по их мнению, все нижние чины. Но при этом для крестьян ещё остаётся желательным поменьше есть и побольше работать.

          И эти пожелания бюрократии, надо признать, пусть и не по всему их спектру, но хотя бы отчасти находят свой отклик в среде земледельцев. Ведь для крестьянина привычно гнуть спину перед барином. Незащищённость, слабость, забитость и неграмотность воспитывают из него такого же холопа, как и из обычного бюрократа. Это холопство, конечно, также является не идейным, а вынужденным, не преданностью, а притворством, но долгая жизнь в состоянии полусогнутости формирует в конечном счёте и сам позвоночник. Крестьянин и хотел бы порой, да не может разогнуться: остеохондроз не даёт. Если простой бюрократ имеет возможность передохнуть и отвести душу хоть на ком-то слабее себя, если он может хотя бы изредка задрать голову и выпятить живот, то для самых низов общества закрыт и этот выход. Поэтому гнев, скапливаемый в душах угнетаемых бюрократией производителей, и выражается в моменты социальных вспышек самым зверским и диким образом. Как сказал поэт: "Страшен русский бунт — бессмысленный и беспощадный." Беспощадность его вполне понятна, а бессмысленность обусловливается тем, что итогом даже победоносных крестьянских восстаний всегда является восстановление всё той же бюрократической системы. Иного не дано. Иного сами крестьяне даже и представить себе не могут, а не то что воплотить в жизнь.

          В то же время не всё так печально, как я вам тут рассказываю. Во всяком реквиеме есть и свои весёлые нотки. Выход для своего самоутверждения, обретения некоторого душевного равновесия и чувства собственного достоинства крестьяне (подчёркиваю — в бюрократическом обществе) находят всё в том же актёрстве, за которым прячется простой обман. Впрочем, это касается не только крестьян, но и всех вообще производителей данного общества. В качестве методов приспособления к ситуации у масс тут развивается хитрость (хитрость есть ум, направленный на обман, то есть не облагороженный совестью), привычка жить во лжи и особая система ценностей. В рамках которой, например, обмануть барина, украсть у него что-нибудь, нарушить его распоряжения (то есть уклониться от исполнения закона) считается доблестью, а вовсе не проступком, не предосудительным поведением. Представления о чести и достоинстве, отношение к общественным порядкам и т.п. формируются тут именно в такой извращённой форме, что бандиты, воры и мошенники превращаются в народных героев и примеры для подражания. Такую ментальность неизбежно формирует бюрократия в среде управляемых и угнетаемых ею масс.

          4. Общественное самосознание

          Процедура самоопределения     Общественное самосознание есть осознание обществом самого себя, то есть обнаружение им границы между собой и миром, отличение себя от окружающей среды вообще и отождествление себя с самим собой. Все эти операции, как и при субъективном индивидуальном самоопределении, наиболее эффективны в тех случаях, когда имеется возможность сравнения с себе подобными. При этом наблюдатель как бы глядит на себя со стороны, в "зеркальном отражении", и может обобщать, выявляя существенные сходные черты.

          Для общества в роли "зеркал", разумеется, выступают другие общества. Это именно в сравнении с ними прежде всего обнаруживаются сходства и относительно них происходит самоопределение себя как тоже социума, как чего-то особенного, отличного от природного мира. А затем — с обнаружением различий в ходе того же сравнения — и самоопределение себя как чего-то отличного от прочих тоже обществ, причём стабильного в этом отличии, то есть тождественного себе. Так окончательно формируется общественное самосознание, в котором конкретное общество представляет себя чем-то отдельным и особенным в ряду других обществ и чем-то определённым с точки зрения присущих ему, конституирующих его понятие-образ свойств. Всякое определение есть одновременно и отождествление вещи с ней самой в её разных проявлениях, и отличение её от других вещей. Самосознание же есть осознание этой собственной определённости вещью, обладающей сознанием. Или группой таких вещей, каковой и является общество-целое, состоящее из людей-частей: в данном случае имеется групповое или общественное самосознание.

          Бюрократическое самоопределение     Таким образом, общества определяются сами по себе и друг относительно друга по тем признакам, которые присущи им и не присущи иным обществам. Бюрократические общества основываются на личных связях составляющих их членов. Причём не родовых, не родственных (что суть тоже личные связи), а чисто политических. Для членов данных обществ характерно осознание своего внутреннего единства через принадлежность и (или) подчинённость их определённому государственному аппарату. И не более. Других объединяющих факторов, кроме политической воли определённого организованного отряда бюрократии (например, этнических, идеологических, тех же родственных связей и т. п.), здесь нет. Поэтому главным и единственным способом самоопределения и самоосознания для бюрократических обществ является следующий: "Мы — люди такого-то князя, короля, падишаха". Именно такое общественное самосознание с утверждением бюрократических порядков и ментальности наследует родовому и племенному самосознанию первобытности и постепенно вытесняет его.

          Правда, с развитием тех же порядков формируется и ещё кое-что, что отчасти претендует на роль определяющего признака. Я имею в виду особые типы идеологий. Бюрократии разных обществ усиленно ищут повсюду оправдания своему господству в глазах населения, обмениваясь между собою опытом и заимствуя удачные находки соседей. С учётом того, что не бывает пророков в своём отечестве, — в особенности, если оно захудалое и находится на краю ойкумены, — обращение к авторитету иноземцев, а тем более, прямое приобщение к культуре и идеологиям предшествующих цивилизаций, постепенно становятся распространёнными явлениями. Каждый иерархишка норовит объявить себя наследником великих династий, а свой заштатный городишко — тридцать третьим Римом. В результате формируются мировые идеологии — чаще всего, как понятно, в форме мировых религий, которые объединяют собою не одно, а несколько государств. Эти объединения начинают также самоопределяться и осознавать себя особыми отдельными микрокосмами (при этом склочно выясняя, кто кого "косматее"), однако данное самоосознание уже нельзя назвать собственно общественным. Подлинно общественное самосознание эпохи, будучи связанным именно с отдельными бюрократическими обществами, всё-таки опирается исключительно на признаки принадлежности и (или) подчинённости их членов конкретным аппаратам бюрократии.

          Во избежание недопонимания подчеркну, что речь в данном параграфе идёт об общественном самосознании именно исследуемой эпохи, то бишь о бюрократическом общественном самосознании. Вышеописанную определённость оное имеет исключительно как бюрократическое. Однако понятно, что реальное самосознание членов каждого конкретного общества определяется не только формационной принадлежностью последнего, но и его цивилизационными особенностями. В частности, социумы скопленческого происхождения и, соответственно, коллективистской ментальности (то есть, фактически, все общества Земли, кроме выросших из политических союзов западноевропейских, отдельных номадных и т.п.) имеют в лице этого своего коллективизма некое самостоятельное существование, неаппаратное единство, естественным образом выражающееся на субъективном уровне в присущих данным обществам особых сверхбюрократических этносоциальных самосознаниях, причём тем в большей степени, чем значительнее указанные коллективизм и единство, то бишь чем выше степень целостности социума. Оно и понятно, что коллективистская ментальность сама по себе есть не что иное, как форма именно общественного (коллективного) самосознания. Указанное осознание членами таких сообществ своего единства, конечно, и тут по мере бюрократизации управления ими всё больше персонализируется в личности вождя-иерарха, но в данных условиях этот процесс носит преимущественно формальный, идеологический характер, лишь спекулируя на уже имеющемся ином содержании, а не будучи собственно содержательным (реально конституирующим общество) процессом.

          Отношение к этносам     Как отмечалось, бюрократический аппаратный подход к самоопределению никак не совпадает с первобытно-племенным и вообще с этническим. Разумеется, в истории конкретные государства обычно возникают на какой-то естественной этнической основе: иначе просто неоткуда взяться первичной общности, скоплению, в рамках которого и идёт процесс бюрократизации. При этом этническое начало на первых порах нередко сильно выпячивается и подчёркивается, в особенности, когда общества-государства составляются из завоевателей и завоёванных. Однако всё это преходяще и отражает лишь особенности эпохи, а не самого бюрократического подхода к делу.

          Бюрократам по их классовой сути глубоко безразлична этническая принадлежность их подданных — лишь бы последние исправно платили подати. Управленцы всех мастей легко находят общий язык и при общении в своей аппаратной среде. Бюрократии разных этносов и даже рас диффундируют и сливаются друг с другом без какого-либо ущерба для здоровья. Иерархи с распростёртыми объятиями принимают на службу иноземцев и даже зачастую предпочитают их своим соплеменникам, отношения с которыми обременены различными взаимными обязательствами и традициями. Чужаки же, попавшие в инородную среду, оказываются в полной зависимости от сюзеренов, видят именно в них свою единственную опору и надежду, отчего служат им и за страх, и за совесть. Во всяком случае, от них иерархам в гораздо меньшей степени можно ожидать подвохов, заговоров и попыток государственных переворотов, чем от ближайших родичей, имеющих равные права на власть, давно спевшихся между собою и навостривших ножи за спиной.

          С другой стороны, для бюрократии социальная принадлежность людей вообще всегда важнее, чем этническая. И по её менталитету, и в связи с обычными в её бурной жизни политическими метаморфозами, завоеваниями и пр., в итоге которых она зачастую оказывается этнически смешанной по своему составу. А тут уже вступают в силу законы собственно аппаратной жизни, под чьим натиском этнические взаимоотношения бюрократов быстро разрушаются и стушевываются перед лицом их чисто социальных связей.

          Поэтому все бюрократии по своей природе интерэтничны и раскидывают свои политические сети-связи поверх любых этносов, племён и народностей. Различия последних бюрократия, напротив, старается сгладить, свести на нет, ибо в их рамках сохраняется возможность иного способа самоопределения и самоосознания масс, который составляет угрозу для бюрократического способа самоопределения и самоосознания. Подданные не должны иметь никаких самостоятельных, независимых от государственного аппарата основ и возможностей для самоорганизации. Таков лозунг бюрократии и её короля-солнца. Отсюда идеалом данного класса выступает новая историческая общность людей — безликий, аморфный, лишённый расовых, этнических, половых и прочих особых признаков податный народ.

          К этому следует добавить, что описанное отношение бюрократии к этносам, конечно, вовсе не отменяет естественного протекания в недрах бюрократических государств процессов этнической консолидации людей. Эти процессы продолжаются и в рассматриваемую эпоху. И, более того, при становлении политических общностей и границ, способствующих внутреннему и внешнему самоопределению обществ, приобретают даже новое дыхание и ускорение. Тут происходит перестройка соплеменностей в народности. Но подробнее на эту тему я напишу позднее — в рамках специального очерка по проблемам этнически-национального развития вообще.

          Роль идеологий     В силу того что бюрократическое объединение племён и этносов навязывается им сверху, это объединение является весьма непрочным. Поэтому бюрократия старается упрочить его посредством какого-либо внешнего дополнительного сплочения своих подданных, причём, естественно, лишь в зависимом и выгодном для себя виде. Лучшим средством тут выступает внушение народу общей идеологии, не только сплачивающей его, но и подчиняющей бюрократии, оправдывающей насильственный характер данного сплочения под руководством конкретного вождя. В этих целях производятся, в частности, массовые крещения или обрезания подданных.

          Характер внешнего самоопределения     Всякое общественное самоопределение, как отмечалось, является не только самоотождествлением, но также и отличением себя от других обществ. То есть носит ещё и отрицательный характер. При той слабости внутреннего единства и положительного самоопределения, которая присуща бюрократическому обществу-политическому государству, закономерно, что бюрократия старается выжать всё возможное для консолидации подданных под своим началом хотя бы и из данной отрицательности. Более того, такой подход вообще типичен для всякого господствующего класса, норовящего отвести гнев угнетаемых масс от себя путём направления его на соседа, который и обвиняется обычно во всех смертных грехах и бедах, постигающих данное общество.

          Итак, при отсутствии и даже отрицании в бюрократических государствах собственной положительной связи подданных, общего идеала, объединяющей цели и пр. на их место бюрократией выдвигается связь через общность отрицания. Кого? Конечно же, иных обществ-государств. Понятно, что чем сильнее акцентируется это отрицание, тем выше оказывается эффект обратного сплочения отрицающих. Отчего отрицаемый представляется в качестве врага, этакого исчадия ада, воплощения зла и вообще "волкА позорного". Встаёт, однако, вопрос: почему же он является таким врагом и как его отличить от друга? Тут в бюрократическую эпоху вдруг некстати обнаруживается, что просто иноплеменник на роль врага не годится. И хотя бюрократия сама по себе интерэтнична, она ещё и практична, и дальновидна. Ведь завсегда может случиться так, что сосед завтра будет завоёван или поступит на службу. Каким же он тогда будет врагом? Вообще, для того, чтобы эксплуатировать образ врага в виде иноземца, необходимо прежде самим консолидироваться этнически. А этого сплошь и рядом нет и это принципиально не приветствуется в бюрократическом обществе. Отчего и образ врага как этнически чуждого элемента оказывается тут каким-то размытым, неубедительным и маловдохновляющим.

          Религиозная нетерпимость     Поэтому на роль врага-иноплеменника бюрократией обычно выдвигается враг-иноверец. Место этнической розни в рассматриваемую эпоху занимает религиозная нетерпимость. Религия является основанием идеологии бюрократии, оправдывающей правление данного класса и данного монарха. Покушение на неё оказывается преступлением куда большим, чем цвет кожи или форма носа человека, ибо такое преступление является, по сути, покушением на само господство конкретной бюрократии. "Божество, понимаешь ли, поставило нас управлять, помазало, понимаешь ли, на царствование, а тут какие-то всякие не признают. Сомневаются. Ату их!"

          Тем самым религиозное противостояние, с точки зрения бюрократии, куда значимее этнического. Главными её врагами являются язычники, неверные, гяуры и прочие нехристи, а вовсе не евреи или арабы как таковые. Смена конфессии уравнивает бывших иноверцев в правах с правоверными независимо от их этнической принадлежности, в то время как исповедание иной религии лишает прав даже соплеменников. Иноверцы подвергаются гонениям. Ибо религия как идеология выступает в роли официального института бюрократического общества, а цвет кожи — нет. Монарху, повторяю, безразлична этническая принадлежность его подданных: она не мешает им подчиняться его повелениям. А вот иное вероисповедание, освящающее иные правила общежития, иной подход к самой власти монарха, явно криминально.

* * *