А.Усов

          Понятие стоимости является в политэкономии столь же всеобъемлющим и фундаментальным, как и, например, понятие материи — в философии. Поэтому эволюция понятия стоимости в главных чертах совпадает с эволюцией экономической науки в целом.

          Классическая политэкономия (под классической я понимаю политэкономию от А.Смита до А.Маршалла) стремилась исследовать прежде всего сущность стоимости, то есть она ставила прежде всего вопрос не о величине стоимости, исследовала не процесс формирования цены товара — эти вопросы имели вторичный характер, — но пыталась объяснить в первую очередь что такое стоимость вообще, какова её природа, в чём состоит её качество в отличие от всех более или менее поверхностных количественных проявлений и соответствующих им понятий (меновая стоимость, цена, деньги и т.д.).

          Уже при самом зарождении политэкономии сформировалось, как известно, два противоположных подхода к понятию стоимости. С одной стороны, стоимость рассматривалась как следствие или экономическое выражение полезности товаров (потребительная стоимость), с другой — за основу стоимости брали трудовые затраты, труд как таковой (трудовая или производственная стоимость). У А.Смита обе точки зрения ещё пребывают в эклектическом единстве, но затем, в ходе последующего развития науки, они распадаются и далее развиваются относительно изолированно. Первый шаг в этом направлении был сделан Д.Рикардо: он отбросил потребительную стоимость и выдвинул положение, что стоимость определяется только трудовыми затратами. До высшей точки своего развития этот подход был доведён Марксом.

          После Маркса наступает реакция и верх одерживает противоположный взгляд на стоимость как на проявление полезности вещи или потребности в ней (теория предельной полезности). Причём если поначалу этому подходу был присущ известный радикализм (Джевонс), то впоследствие сама собою явилась мысль о необходимости некоего синтеза обоих подходов к проблеме стоимости. Попытка такого синтеза была предпринята А.Маршаллом. Широко известен его афоризм: "Мы могли бы с равным основанием спорить о том, регулируется ли стоимость полезностью или издержками производства, как и о том, разрезает ли кусок бумаги верхнее или нижнее лезвие ножниц".

          Таким образом, политэкономия проделала как бы диалектический круг: от эклектического единства трудовой и потребительной стоимости, — через противоречие между трудовой теорией стоимости и теорией предельной полезности, — к осознанному синтезу противоположных понятий стоимости. Был, таким образом, достигнут известный положительный результат. Казалось бы, чего уж лучше? Но дело в том, что в ходе указанной эволюции как понятие стоимости, так и сама политэкономия качественно поменяли свой характер. Поэтому мы имеем дело не с эволюцией, а, скорее, с метаморфозой.

          Уже Дж.Ст.Милль потерял интерес к проблеме стоимости, по его мнению, это — одна из наименее значительных и притом решённых проблем науки. Дж.Ст.Милль совсем не чувствовал философской стороны вопроса, для него она почти не существовала. А.Маршалл довёл эту тенденцию до высшего предела, то есть до той точки, через которую нельзя перейти, не превращая политэкономию в нечто качественно другое, не разрывая главных связей с предшествующим развитием этой науки. Это выразилось прежде всего в том, что А.Маршалл перестал понимать сам вопрос "что такое стоимость?".

          Существуют товары, которые ежедневно и огромными массами продаются и покупаются, существуют деньги — материальный эталон стоимости, то есть стоимость существует как устойчивое обыденное явление — но что она такое? — это не так уж важно, точнее, это совсем неважно, главный вопрос: как взаимодействуют экономические силы, какие соотношения складываются между ними? Как, например, складывается цена товара, как функционируют деньги и т.д., — то есть всё внимание обращается на исследование эмпирических явлений производства, потребления, обмена с их количественной стороны. Это — подход механика, который пытается установить связи между пространственными и временными величинами, не обременяя себя чисто философским вопросом: что такое пространство и время? Вопрос "что такое стоимость?" вытесняется другим вопросом "как определяется величина стоимости?" (или чем она "регулируется"?). Ответ на последний вопрос прост: стоимость товара определяется точкой равновесия между спросом и предложением, то есть соответствует точке пересечения линий спроса и предложения.

          В этом случае понятие стоимости становится синонимом понятия цены. Таким образом, с проблемой стоимости покончено; если что и "остаётся" исследовать, так это — как формируются материальные процессы спроса и предложения, потребления и производства? Этим и занимался Маршалл.

          Таким образом, Маршалл устранил всю философскую сторону проблемы, порвал со всею "метафизикой", с которой так много "возились" его предшественники (особенно Маркс и Бём-Баверк). Качественная сторона стоимости Маршалла не интересовала вовсе, она подразумевалась им просто как факт, не требующий какого-либо истолкования и определёния: вполне достаточно того, что рубли или доллары никто не путает с метрами или секундами. С одной стороны, стоимость существует объективно, с другой стороны столь же объективны и очевидны сами по себе её количественные проявления (цена, деньги и т.д.). Всё это эмпирические факты; нужно исследовать то, как они взаимодействуют, а не то, что они такое сами по себе и "в себе". Но тем самым политэкономия становится на сугубо естественнонаучную точку зрения, то есть перестаёт быть политэкономией и превращается в "экономикс".

          Следующий шаг, ещё больше отдаляющий"экономикс" от политэкономии, сделал Парето.

          Маркс и Бём-Баверк начинали с того, что определяли — каждый по-своему — качественную сторону стоимости. Для первого стоимость — это абстрактный труд, для второго — полезность. Затем перед обоими вставал следующий вопрос: как это качество превращается в количество, каким образом стоимость получает своё количественное выражение, иначе говоря, как стоимость превращается в цену, в деньги и т.д. Оба исследователя решали этот вопрос различно и с разным успехом, но логика, которой следовали они оба (Маркс — сознательно, Бём-Баверк — бессознательно) — одна и та же. И именно решение этого вопроса составляло главную трудность и главное содержание теории стоимости.

          Парето, в отличии от Маркса и Бём-Баверка, не только не ставил подобной проблемы, но наоборот, прилагал все силы к тому, чтоб исключить её из поля зрения экономической науки. Этого Парето достиг, как ему казалось, при помощи кривых безразличия. Решение получись фиктивным, но здесь характерна сама тенденция: нити, связывающие политэкономию и "экономикс" и до предела натянутые Маршаллом, Парето сознательно попытался оборвать. Он не только не решил вопрос об отношении между стоимостью и ценой, но и закрыл двери для самой его постановки.

          И наконец, если обратиться к Дж.Хиксу, к его работе "Стоимость и капитал", то там невозможно найти уже никакой связи между стоимостью в понимании Хикса и стоимостью в понимании классиков. Политэкономия и "экономикс" у Хикса существуют уже как различные и вполне чуждые друг другу сферы и способы мышления; так что дабы понять Хикса, совсем не нужно знать классиков и наоборот.

          Итак, "экономикс" не только не отвечает на вопрос "что такое стоимость?", но для неё не существует сам этот вопрос. Более того, всё, что "наработано" классиками в этой области, ею безвозвратно утрачено, причём утрачено вполне сознательно. И это естественно: в процессе своего формирования "экономикс" очищала себя от всего, что чуждо её духу, её методу. Ни к кому никаких упреков здесь быть не может. Но вопрос, тем не менее, остаётся... и остаётся нерешённым.

          В связи со всем изложенным, обращает на себя внимание сегодняшнее состояние нашей экономической науки. Я имею в виду дальнейшую судьбу марксистской политэкономии.

          Когда говорят, что Маркс может нам как-то помочь в текущих рыночных реформах, то в этом, как мне представляется, содержится много лукавства. Маркс — он плохой помощник в деле строительства капитализма. Его решёния коренных экономических проблем (отношение между трудом и капиталом, характер и сущность капитализма в целом, теория кризисов и т.д.) либо во многом, либо безусловно ошибочны; но главное — он учил не тому, как строить капитализм, а тому, как его разрушить. Тем не менее невозможно отделаться от ощущения, что, расставаясь с марксизмом, мы рискуем потерять нечто неизмеримо большее, чем решение какой-либо конкретной экономической проблемы — это нечто такое, чего никакая "экономикс" дать нам не в состоянии.

          Маркс отличается от других экономистов не антикапиталистическим пафосом своих работ, — в этом наряде щеголяли многие и до, и после него, — но тем, что он первый и единственный, кто вполне сознательно попытался разработать философское содержание политэкономии. В политэкономии он прежде всего философ. В этом качестве он не только отличен от других экономистов, но вообще стоит особняком и ему нет равных. Если только существует экономическая наука, отличная от"экономикс", то такая наука имеет своим источником несомненно марксизм. Вопрос о дальнейшей судьбе марксизма есть вопрос о возможности такой науки.

          Выше мы попытались нащупать ту точку — вопрос о стоимости — отталкиваясь от которой, политэкономия и "экономикс" движутся в противоположных направлениях. К чему пришла "экономикс" — это более или менее известно, но какова судьба политэкономии? Теория предельной полезности и трудовая теория стоимости, разойдясь в противоположные стороны, так и остались в состоянии взаимоисключения. Синтез Маршалла свёл вопрос к простому количественному соотношению (равновесию спроса и предложения), сделал тем самым обе теории совершенно ненужными, но именно поэтому ничего и не решил. Вопрос "что такое стоимость?" не был решён, от него просто отвернулись.

          В настоящей статье мы вновь возвращаемся к этому вопросу и ставим его во всей его чистоте и простоте. При этом необходимо, по нашему мнению, начать с чистого листа, то есть с самого начала, с истоков, ибо вопрос о стоимости — это как раз тот вопрос, в котором эволюция политэкономии происходила, так сказать, задом наперёд и в её ходе политэкономия теряла, как нам кажется, гораздо больше, чем приобретала.

          К чему ни сводились бы понятия о стоимости до А.Смита, все они были лишь случайными мыслями, которые по тому или иному поводу, с большим или меньшим остроумием высказывались различными писателями. Теории стоимости в подлинном смысле этого слова не существовало, как, впрочем, не существовало и самой политэкономии. Впрочем, и у А.Смита мы не находим не только теории стоимости, но и ничего нового, в сравнении с тем, что было сказано до него, за исключением одной или двух мыслей, Но зато мы находим у него нечто большее, чем теорию; мы находим зародыши всех позднейших теорий стоимости, начало всего дальнейшего развития политической экономии в этой области. Синкретизм А.Смита, в отличие от плоской эклектики, удивительно плодотворен, он обнажил и задел самые главные нервы экономической науки и этим пробудил её, вдохнул в неё жизнь. И как сейчас увидим, его идеи касательно стоимости, несмотря на всю их неразвитость, и сегодня остаются достойным предметом для размышления.

          Обсуждение проблемы стоимости А.Смит начинает поистине классически: он начинает с того, что выкладывает перед читателем несколько понятий, в которых запутались его предшественники, путается он сам, и в которых экономисты и после него будут путаться ещё чуть ли не 200 лет (то есть до наших дней). Вот это начало:

"...Слово стоимость имеет два различных значения: иногда оно обозначает полезность какого-нибудь предмета, а иногда возможность приобретения других предметов, которую даёт обладание данным предметом. Первую можно назвать потребительной стоимостью, а вторую — меновой стоимостью. Предметы, обладающие весьма большой потребительной стоимостью, часто имеют совсем небольшую меновую стоимость или совсем её не имеют. Нет ничего полезнее воды, но на неё почти ничего нельзя купить, почти ничего нельзя получить в обмен на неё. Напротив, алмаз почти не имеет никакой потребительной стоимости, но часто в обмен на него можно получить очень большое количество других товаров." (Антология экономической классики. Богатство народов... стр. 102)

          Да, это действительно классическое начало. Аналогичные мысли можно встретить и у Аристотеля, и у Маркса, и у Бём-Баверка (чуть ли ни слово в слово), и у других экономистов. А на пример с водой и алмазом можно наткнуться и в современных учебниках по "экономикс". И именно с этой путаницы начинается, как правило, всякая теория стоимости за исключением сугубо количественной или, в более узком смысле, математической концепции стоимости, которая не содержит в себе вообще никакой теории стоимости, а понимает последнюю просто как результат механического равновесия (точнее, даже и не равновесия, а совпадения) спроса и предложения.

          В чём же путаница? Есть потребительная стоимость, говорит А.Смит, а есть меновая стоимость. В первом случае акцент делается на потреблении, во втором — на обмене. Но в обоих случаях речь идёт о СТОИМОСТИ, то есть о чём-то ОДНОМ И ТОМ ЖЕ. То есть существует нечто ОБЩЕЕ между потребительной и меновой стоимостью. Однако, сказав как будто именно это, или, по крайней мере, предоставив нам право прийти именно к такому заключению, А.Смит немедленно даёт нам понять, что между меновой и потребительной стоимостью в действительности нет НИЧЕГО общего. Вода, говорит он, очень полезна, но на неё почти ничего нельзя купить. "ПОЧТИ ничего"! Как правило СОВСЕМ ничего нельзя купить, вода совсем НИЧЕГО не стоит. А.Смит не доводит свои мысли до конца и именно это даёт ему возможность не заметить того очевидного противоречия, в котором он оказался. Вода одинаково полезна для человека как в том случае, когда он находится где-нибудь в пустыне, где воды в обрез, так и в том случае, когда пригодной для потребления воды сколько угодно. Однако в первом случае вода может стоить очень много, во втором — совсем ничего. Но во обоих случаях А.Смит говорит о потребительной стоимости воды. Однако, если вода или любой другой предмет НИЧЕГО НЕ СТОИТ, то какой смысл говорить в этом случае о потребительной СТОИМОСТИ? Какой смысл имеет здесь слово "стоимость"? Не лучше ли просто сказать, что вода полезна человеку, способна удовлетворить те или иные его потребности и т.п., не упоминая ни о какой стоимости, — и это будет всем понятно. Зачем говорить о стоимости там, где заведомо нет никакой стоимости?

          В каком же случае вода становится стоимостью? Этот вопрос, конечно, требует ответа, но отвечать на него пока ещё рано. Необходимо навести сначала порядок в понятиях и уяснить, что есть полезность как материальное свойство вещи, то бишь есть потребность как физиологическое и, стало быть, также материальное состояние субъекта — и это одно; а есть потребительная стоимость — и это уже нечто совсем другое. Именно в этом пункте А.Смит, как и все, кто рассматривал данный вопрос (исключения мне неизвестны), путается. Он говорит о потребительной стоимости тогда, когда вещь существует только как предмет потребления, и наоборот, продолжает говорить о вещи только как предмете потребления, в то время как она существует уже и как стоимость.

          С другой стороны, почему алмаз не имеет, как уверяет нас А.Смит (и не только он), никакой потребительной стоимости? Алмаз, конечно, нельзя съесть, но ведь и потребности человека не ограничиваются потребностями желудка. Помимо элементарных физиологических потребностей человек испытывает ещё и потребности исходящие, так сказать, из головы. Например, потребность в предметах роскоши. Эта потребность может быть очень высокой, — её-то как раз и удовлетворяет алмаз. Следовательно, алмаз обладает и полезностью (его физические свойства "нравятся" человеку, притягивают его к себе, не говоря о возможностях технического использования), в нём могут испытывать потребность, и он может обладать потребительной стоимостью, точнее, в силу некоторых особенностей, всегда обладает ею. Чего проще? Здесь, очевидно, А.Смит вообще путается на ровном месте (и если бы только он!). Если в примере с водой он приписывал последней какую-то потребительную стоимость в то время, как она не обладала (в том именно примере) никакой стоимостью, то здесь, в примере с алмазом, он отказывается её (потребительную стоимость) замечать, в то время как алмаз ею несомненно обладает. Но в обоих случаях материальные отношения между человеком и вещью смешиваются с экономическими отношениями. В этом и состоит путаница.

          Постараемся сформулировать предельно чётко, о чём идёт речь. Существуют материальные отношения между человеком и природой: с одной стороны — это труд и производство, с другой — потребление (другие формы материальных отношений выходят за пределы политэкономии). В рамках потребления мы находим, с одной стороны, вещь, которая потребляется, с другой — субъекта, который потребляет. Раз вещь тем или иным образом потребляется, то, значит, те или иные её материальные свойства способны удовлетворить те или иные потребности человека; совокупность этих свойств мы называем ПОЛЕЗНОСТЬЮ вещи. С другой стороны, человек может испытывать потребность в вещи и в этих случаях мы говорим о субъективных ПОТРЕБНОСТЯХ. Итак вот в чём состоит в первом приближении материальное отношение между человеком и вещью, если оставить пока в стороне трудовую деятельность. Помимо этого материального отношения существует ещё и ЭКОНОМИЧЕСКОЕ (в данном случае оно сводится к стоимостному) отношение между человеком и вещью, причём последнее ни в каком случае не исчерпывается первым. Ни объективная ПОЛЕЗНОСТЬ вещи, ни субъективная ПОТРЕБНОСТЬ в ней не есть её ПОТРЕБИТЕЛЬНАЯ СТОИМОСТЬ. Полезность и потребность есть материальная возможность стоимости, но ни в коем случае не сама стоимость. Необходимость ясно разграничить и отделить субъективное от объективного, материальное от идеального, экономическое от внеэкономического, — вот что является содержанием обсуждаемой проблемы и, пожалуй нет иной проблемы в экономической науке, которая была бы решена менее удовлетворительно. Не только у экономистов прошлого века, но и сегодня сплошь и рядом мы видим как потребность путается с полезностью, а то и другое — со стоимостью и это, между прочим, доказывает, что современная "экономикс" не решила старые проблемы, но просто забыла о них. На этом пока остановимся, ибо дальнейшее развитие этих мыслей выходит за рамки обсуждения теории стоимости А.Смита.

          В целом А.Смит придерживается трудовой теории стоимости.

          "Действительная цена всякого предмета... есть труд и усилия, нужные для приобретения этого предмета... Труд был первоначальной ценой... которая была уплачена за все предметы. Не на золото или серебро, а только на труд первоначально были приобретены все богатства мира... Труд является действительным мерилом меновой стоимости всех товаров..." (Там же. 103-104 и т.д.)

          Но в понимании труда А.Смит, в сравнении с предшественниками, делает существенный шаг вперёд. Это ясно из следующего:

          "...Во все времена и во всех местах одинаковые количества труда имели всегда одинаковую стоимость для рабочего. При обычном состоянии своего здоровья, силы и способностей, при обычной степени искусства и ловкости он всегда должен пожертвовать той же самой долей своего досуга, своей свободы и спокойствия. Цена, которую он уплачивает, всегда остаётся неизменной..." (Там же, стр. 105)

          Труд в понимании А.Смита есть труд вне связи со временем и местом, с конкретной спецификой труда, с техническим развитием, профессиональными особенностями и проч. Это труд как таковой, как простая затрата физических и умственных сил вне зависимости от той конкретной формы в которой она, эта затрата, производится. Короче говоря, это АБСТРАКТНЫЙ труд. Отсюда рукой подать до Маркса. Труд как стоимость А.Смит (как и Маркс) мыслит подлинно философски, что впрочем, не мешает этому мышлению быть глубоко ошибочным, что мы постараемся показать, когда будем говорить о марксистской теории стоимости. Тем не менее, заслуга Смита несомненна в том, что трудовую теорию стоимости он довёл в этом пункте до последней степени чистоты. Впрочем, его собственным рассуждениям это скорее повредило, ибо вызвало многочисленные неуклюжие и часто приводящие к путанице попытки принять цену труда за неизменный масштаб стоимости, в то время как с его же собственной точки зрения, если что и является неизменной мерой и масштабом стоимости, так это АБСТРАКТНЫЙ труд, но никак не конкретный труд того или иного рабочего или группы рабочих, а именно о труде в этом последнем смысле у А.Смита фактически и идёт речь во всех его последующих исследованиях. Более того, даже если мы возьмём всех трудящихся в целом, всю массу труда затраченного на производство, скажем, годового общественного продукта, — а весь этот труд можно, с известными оговорками, считать тождественным абстрактному годовому труду, — то и в этом случае труд как неизменная мера и масштаб стоимости нигде не реализуется и не существует в действительности, наряду с другими мерами стоимости (например, золотом или серебром). В действительности существует лишь заработная плата тех или иных работников или трудящихся в целом, которая также подвержена колебаниям, как и цена любого другого товара. Рабочий, говорит А.Смит, может купить (за свой труд) иногда большее, а иногда меньшее количество товаров, "но в данном случае, — продолжает он, — изменяется стоимость этих товаров, а не стоимость труда, на который они покупаются." (Там же) В этом не больше смысла, как если бы мы заявили, что при обмене товара на труд, не труд обменивается на товар, а, напротив, товар на труд. Если меняется пропорция обмена, в которой обмениваются А на В, то, если мы остаемся в рамках одного этого обмена, бессмысленно спрашивать что изменилось: стоимость А или стоимость В, ибо стоимость того и другого есть одна и та же пропорция и нигде не существует вне этой пропорции. Поэтому можно относить изменение на любую сторону или как-либо распределить его между этими сторонами, — но это так же безразлично, как и то, будем ли мы измерять расстояние между точками А и В, двигаясь от А к В, или же, наоборот, от В к А. Путаница в этом вопросе у А.Смита состоит в том, что он, определив стоимость как абстрактный труд, смешивает затем этот абстрактный труд с конктретным трудом, но, не заметив этой перемены понятий, продолжает рассматривть труд (теперь уже конкретный) в качестве меры и масштаба стоимости. И тем самым приходит к нелепости: заработная плата получает у него мистическую роль "мерила" или эталона стоимости, — роль, которую она никогда и нигде не имела и не имеет. Отсюда его неуклюжие попытки принять цену труда за некую абсолютную точку отсчёта цен других товаров.

          Итак, труд есть субстанция стоимости. Далее А.Смит делает следующий шаг. Когда субъект выносит на рынок свой товар, он тем самым предлагает результат своего труда; обменяв свой товар на какой-то другой, он тем самым получает в своё распоряжение результат и продукт чужого труда. Таким образом, его продукт, с которым он выходит на рынок с целью обмена, с одной стороны воплощает в себе его собственный труд, с другой — дает возможность воспользоваться плодами чужого труда. Поэтому и стоимость продукта определяется, с одной стороны, количеством труда, затраченным на его производство, с другой — количеством труда, которое можно получить на рынке в обмен на данный продукт. Поэтому получаем два различных определёния стоимости. Во-первых:

          "...Стоимость всякого товара... равна количеству труда, которое можно купить на него..." (Там же, стр. 103);

          "...Цена всякого предмета... есть труд и усилия, нужные для приобретения этого предмета." (Там же)

          Эти определёния поставили в тупик многих экономистов, начиная с Рикардо. Да и по сей день смысл их, как кажется, толком не понят (сужу по книге М.Блауга "Экономическая мысль в ретроспективе"). Между тем логика их очевидна. Бытие всякого товара двойственно: с одной стороны, его можно продать, с другой — купить. Поэтому и стоимость его так же двойственна: с одной стороны, — это то, что за него отдано, с другой — то, что за него можно получить, или уже получено. Применительно к труду это определёние превращается в следующее: стоимость товара — это, с одной стороны, количество труда, затраченного на его производство, с другой — количество труда, которое можно приобрести (купить) за данный товар. Предполагается, что в нормальных условиях обе эти стоимости равны. Однако читатель, вероятно, чувствует, что что-то здесь всё же не так. Правильно, в рассуждениях А.Смита не всё в порядке. В обоих определениях мерой и масштабом стоимости является труд, то есть в обоих случаях труд является у Смита эталоном стоимости. Между тем нельзя не заметить одного простого обстоятельства: труд фактически нигде и никогда не выступает на рынке в качестве эталона стоимости, напротив, труд, так же как и любой другой товар продаётся и покупается, и его стоимость определяется так же, как и стоимость любого другого товара. Если я покупаю труд за товар, то оценивается здесь уже фактически не товар, а ТРУД, и определяется стоимость не товара, а САМОГО ТРУДА, который, вопреки мнению А.Смита, выступает, стало быть, уже не в качестве субстанции стоимости, но как обыкновенный товар, стоимость которого ещё только должна быть определена и который, может быть, ничего не стоит, как это может случиться с любым другим товаром.

          Далее, с какой стороны выступает товар, когда на него покупается труд? Иначе говоря, что представляет собой товар, когда его покупает рабочий? Зачем он его покупает? Очевидно с единственной целью — потребления. Рабочему совсем не интересно, каким образом произведён товар, сколько в его производстве было затрачено капитала, а сколько труда и т.п., его интересуют лишь потребительские свойства товара. Рабочий стремится только к одному: затратив как можно меньше, получить в своё распоряжение как можно больше продуктов, предназначенных для личного потребления. В основе поведения рабочего на рынке, каким сложным оно ни было бы, всегда лежит потребление. Следовательно продукт, со стороны рабочего, то есть со стороны потребителя выступает как ПОТРЕБИТЕЛЬНАЯ СТОИМОСТЬ, — и в этом всё дело. Двойственность стоимости товара состоит не в том, что, с одной стороны, он производится трудом, с другой — в обмен на него может быть получен труд; действительная двойственность состоит в том, что товар, с одной стороны, производится, с другой — потребляется, и его стоимость поэтому распадается на потребительную и трудовую стоимость. А.Смит прекрасно видит двойственность товара и стоимости, но он, как мы видели выше, отождествил потребительную стоимость с полезностью товара и тем самым исключил её из анализа меновой стоимости. Поэтому он очутился перед необходимостью выразить две противоположные стороны стоимости посредством одного и того же термина — труда, трудовых затрат. Он героически решает эту задачу, и в результате на свет является наряду с вполне понятным определением стоимости (стоимость есть количество труда, воплощённого в товаре) нечто головоломное: стоимость товара есть то количество труда, которое можно получить в обмен на данный товар.

          Таким образом, та путаница с полезностью и потребительной стоимостью, которую А.Смит допустил в начале своих рассуждений, исказила всю его теорию, привела к неадекватному определению стоимости, сделала невозможным или крайне затруднительным правильное понимание основных его идей, ибо он оказался вынужденным выразить две противоположные стороны стоимости посредством одного и того же понятия труда. А.Смит и пытается решить эту задачу, — именно это главное в его рассуждениях и это должно быть понято и развито далее, — но сам Смит облекает эту двойственность стоимости в дуализм двух определений стоимости, в результате чего противоречивость понятия стоимости обретает совершенно неинтересную и, по сути, ложную форму. Действительно, с одной стороны, стоимость товара определяется у Смита количеством труда, затраченным на его производство, с другой — количеством труда, которое можно купить за данный товар; сама собой напрашивается мысль, что в последнем случае речь идёт о заработной плате, но тогда мы останавливаемся перед очевидным фактом: продукт труда никогда не равен заработной плате работника. То бишь если одно из определёний стоимости Смита правильно, то другое — обязательно ложно. Нетрудно, конечно, уличить Смита в этом противоречии, но при этом легко вместе с водой выплеснуть и ребенка, ибо принципиальный вопрос о природе стоимости здесь подменён вполне посторонним вопросом о соотношении между трудом рабочего и его заработной платой.

          Первым, кто превратно понял А.Смита, был Д.Рикардо. А именно, он понял Смита буквально, а буквальное понимание слов того или иного мыслителя иногда является грубейшей ошибкой, какая только может быть допущена.

          Товар в определениях стоимости А.Смита выступает с одной стороны — как результат труда (стоимость товара определяется в этом случае количеством труда, затраченного на его производство), в другом — как вознаграждение за труд. Несмотря на то, что в этом последнем случае труд покупается, то есть что он не только не определяет стоимости товара, но наоборот, определяется сама стоимость труда, А.Смит, желая сохранить за трудом роль эквивалента стоимости, строит своё второе определёние стоимости, в котором труд по-прежнему играет ключевую роль. Это ошибка. Когда товар выступает в качестве заработной платы, то он существует уже не как продукт труда (и потому, например, совершенно неважно, сколько труда было потрачено на его производство), но как предмет потребления, то есть как потребительная стоимость. То есть товар может быть продуктом труда — с этой стороны он выступает в обмене как воплощение определённого количества труда, то есть как трудовая стоимость, — с другой, он может быть предметом потребления, — и тогда он предстаёт как потребительная стоимость. Отсюда вопрос: что есть эти две формы стоимости, как они связаны между собой, как возможен их синтез и т.д., то есть только здесь и с этого момента должна начаться подлинная теория стоимости. А.Смит поставил эти вопросы, но их смысл ему самому остался неведомым, и потому он и не попытался на них ответить.

          Рикардо в сравнении с ним не сделал не только ни шага вперёд, но всё ещё более запутал. Он вообразил, что всё дело в том, сколько труда затрачивает рабочий на производство товара и сколько товара получает за свой труд, — но при таком подходе никакой теории стоимости уже не остаётся места или эта теория неизбежно сведётся к нескольким тривиальным положениям. В самом деле, если мы предположим, что речь идёт именно о заработной плате, и продукте труда рабочего, то немедленно придём к нелепости, ибо рабочий нигде и никогда, за исключением натурального хозяйства, не получает полный продукт своего труда. Количество труда, заключённое в заработной плате, всегда меньше того труда, вознаграждением за который она является. На это и указывает Рикардо, но его критика бессодержательна, ибо вместо того чтоб показать смысл противоречий, в которых запутался А.Смит, вместо того чтоб показать подлинный смысл его определений стоимости, Д.Рикардо своим толкованием лишает их вообще всякого смысла. Вместо того чтобы распутать мысли А.Смита, он сам в них путается. О заработной плате вообще неуместно вспоминать, когда речь идёт о стоимости. Что и как получает рабочий за свой труд — это вопрос совсем иного уровня, иного порядка, он должен быть решён на основе теории стоимости, но он ничего не может дать для самой этой теории; его вообще нелепо привлекать сюда, так же как нелепо привлекать дифференциальное исчисление для толкования таблицы умножения.

          В результате Рикардо не распутывает гордиев узел стоимости, а разрубает его: он просто отбрасывает второе смитовское определение стоимости (стоимость как количество труда, которым распоряжаются), и принимает первое (труд как субстанция стоимости) сводя всё, таким образом, к однородному монизму. Этим он, правда, избавляется от противоречий и путаницы, но лишь той ценой, что делает, в сравнении со Смитом, шаг назад. Если сюда прибавить ещё то обстоятельство, что Рикардо нигде не решает, а иногда даже и не ставит тех проблем, которые неизбежны уже в рамках чисто трудовой теории стоимости (например: почему, хотя стоимость и определяется трудом, мы везде имеем дело с долларами, рублями и т.д., но нигде — с рабочими часами?; или почему реальная стоимость, за которую товар продаётся и покупается, никогда не совпадает с его трудовой стоимостью?, — кое-что Рикардо об этом говорит, но принципиального решения не даёт), что в некоторых пунктах его теория стоимости обретает эклектический характер, что в вопросе о деньгах и денежном обращении он вообще от неё отказывается, — если принять во внимание всё это, то нельзя не признать, что его теория оставляет желать лучшего. Единственный прогресс состоит в том, что вместо противоречивой теории Смита мы получили одностороннюю теорию Рикардо. Впрочем, в процессе всякого развития внутренний дуализм и многогранность, свойственные синкретизму, как правило, утрачиваются.

          Древняя легенда гласит: однажды философ Фалес, засмотревшись во время прогулки на звёздное небо, оступился и упал в канаву. Проходившая мимо женщина подняла его на смех: дескать, далёкие миры созерцаешь, а что у тебя под ногами — не видишь. Эта легенда, как и всё, дошедшее до нас от древних греков, преисполнена глубокого смысла: как часто наука, открывая человеку глубокие тайны бытия, делает его неспособным понять самые элементарные и очевидные вещи. Примером такого печального парадокса является К.Маркс, этот Фалес XIX века.

          Каким образом можно, всю жизнь размышляя о материальной деятельности людей, игнорировать потребление? Каким образом можно закрыть глаза на потребительную стоимость, если о ней на протяжении столетий говорили многие всем известные философы и писатели, начиная с Аристотеля? А.Смиту и Д.Рикардо можно простить их ошибки и путаницу — они уделяли стоимости две-три страницы и дальше погружались в море конкретных проблем; в их системах теория стоимости не имеет такого значения, какое она имеет в марксизме, — но как мог допустить грубейшую ошибку Маркс, который исключил из своего анализа потребительную стоимость? Каким образом можно держаться иллюзии, будто материальное отношение потребления никак не проникает в экономические отношения, не отражается в них и т.п.? Каким образом теоретику Марксу удалось забыть о том, что интуитивно известно и понятно абсолютно всем людям, не исключая, разумеется, и самого Маркса?

          Это невозможно понять и объяснить, но тем не менее, это так: Маркс с его ядовито-критическим умом, послушно, безо всякой критики повторяет (в XIX-ом веке!) вслед за Аристотелем, что вещь может использоваться или для обмена, или как предмет потребления (на первый взгляд, впрочем, в этом положении ещё нет никакой ошибки, но в нём скрыто ошибочное противопоставление стоимости как экономического явления потребительной стоимости как якобы только материальному, внеэкономическому явлению); он с педантизмом аккуратного ученика повторяет за Смитом и Рикардо все эти сомнительные откровения о том, что вещь может обладать потребительной стоимостью и не быть меновой стоимостью (примеры с водой, воздухом и т.п.); наконец, он со спокойствием слепца, не замечающего перед собой пропасти, делает роковой шаг и смешивает потребительную стоимость с полезностью и затем выбрасывает потребительную стоимость за пределы политэкономии: потребительная стоимость, говорит он, — это предмет изучения товароведения, а не политэкономии. Подлинной субстанцией стоимости является, как утверждает Маркс, абстрактный труд (см. первые страницы "Капитала").

          Маркс довёл до конца трудовую теорию стоимости и поэтому именно здесь и сейчас, то есть в полемике с Марксом, мы должны показать всю ошибочность названной теории. Для этого попытаемся обобщить основные аргументы, выдвинутые против трудовой теории разными экономистами в разное время.

          Прежде всего, мы должны вспомнить о том, что на товарном рынке обращается множество товаров, стоимость которых никак не связана ни с каким трудом. Это самые разнообразные вещи, — от произведений искусства до земельных участков в крупных городах. Маркс должен объяснить нам, каким образом все эти вещи что-то стоят — несмотря на то, что они, с точки зрения трудовой теории, ничего не должны стоить. Маркс, отчасти следуя в этом вопросе за Рикардо, выходит из положения тем, что объявляет все эти случаи исключением из правила. Стоимости, в которых нет ни атома трудовых затрат, по его мнению, являются крайней, "иррациональной" формой стоимости, чем-то вроде корня квадратного из минус единицы. Иногда он идёт ещё дальше и объявляет эти стоимости "ложными". Это, конечно, царский приём: вместо того чтоб назвать ложной теорию, не способную объяснить явление, ложным объявляют само это явление; но мы пока примем на веру точку зрения Маркса. Допустим, что в этом вопросе он прав и исключим из наших дальнейших рассуждений все непроизведённые и невоспроизводимые товары, хотя круг этих товаров (то есть исключений из правила!) весьма широк. Следуем далее.

          Далее возникает следующее затруднение. Общеизвестно, что цены на рынке всегда отклоняются от трудовой стоимости товаров, как её считает Маркс. Это отклонение вызывается отчасти периодическими колебаниями цен под давлением тех или иных (внешних по отношению к экономической системе или же имманентных ей) воздействий, отчасти же оно является перманентным. В последнем случае его причиной является различие органических составов капиталов, то есть то обстоятельство, что пропорции, в которых соединены живой и мёртвый труды, различны в разных отраслях промышленности и сферах производства (а иногда и на различных предприятиях одной и той же сферы производства). Таким образом, даже если мы и признаем, что стоимость товаров определяется трудом, эта стоимость как таковая нигде не реализуется; то есть она просто не существует как экономический факт. Маркс, разумеется, с этим соглашается, но, говорит он, стоимость, согласно его теории, не есть цена; стоимость есть ТЕНДЕНЦИЯ цен, так сказать, центр тяжести, вокруг которого они колеблются (в случае периодических флуктуаций) и распределяются (в случае перманентного отклонения из-за различных органических составов капиталов). В 3-ем томе "Капитала" Маркс даёт подробное описание того, как именно это происходит.

          Позиция Маркса в данном вопросе трудно уязвима. Никакой закон нигде и никогда эмпирически не проявляется сам по себе, в чистом виде; сущность любой вещи есть тенденция существования данной вещи, а не то, что она (данная вещь) есть непосредственно. Поэтому стоимость, если только она действительно понимается как некоторая внутренняя норма экономических отношений, не может и не должна совпадать с ценой, она по определению есть нечто эзотерическое, не осуществляющееся до конца ни в одном частном явлении. Что же касается различий цен, в основе которых лежит различие органических составов капиталов, то и здесь Маркс даёт удовлетворительные разъяснения, несмотря на весь шум, поднятый экономистами по этому поводу после выхода в свет третьего тома "Капитала".

          Маркс безусловно прав, когда рассматривает стоимость как тенденцию процесса ценообразования; механизмы, посредством которых у него связываются стоимости и цены, могут быть поставлены под сомнение лишь в некоторых частных пунктах. Если хотим понять, в чём действительно заключается ошибка Маркса в этих вопросах, необходимо критически взглянуть на самый фундамент его построений, а именно: действительно ли стоимость в его трактовке является тенденцией? И может ли вообще стоимость быть мыслима как тенденция в рамках трудовой теории стоимости?

          Если Х холста обмениваются на У сюртуков, то это означает, что Х холста содержат в себе столько же необходимого рабочего времени (скажем, 10 раб. часов), сколько и У сюртуков. Таким образом, при обмене Х холста на У сюртуков обмениваются 10 раб. часов на 10 раб. часов, то есть осуществляется равенство 10 раб. часов = 10 раб. часов, короче, 10=10. И вот теперь спрашивается: каким образом цена холста (в сюртуках) или цена сюртуков (в холсте) может отклониться от стоимости того или другого? Каким образом равенство 10=10 может превратиться в "равенство" 10=11 или 10=9? Все, конечно, понимают, что существуют тысячи причин, нарушающих эквивалентность обмена, но не об этом сейчас идёт речь. Маркс должен был нам показать не то, что цены по тем или иным внешним причинам отклоняются от нормы, а то, что это отклонение необходимо является внутренней тенденцией самого процесса обмена. То есть он должен был показать, каким образом равенство 10=10 САМО ПО СЕБЕ превращается в "равенство" 10=11 или 10=9.

          Поставим вопрос иначе. Допустим, что отклонение цены (сюртука или холста) по каким-либо — неважно каким — причинам произошло, и 10 рабочих часов обмениваются на 11. Откуда возникает или может возникнуть тенденция, возвращающая обмен в состояние равновесия? Каким образом "равенство" 10=11 САМО ПО СЕБЕ может превратиться в равенство 10=10? В одном случае мы видим, что обмен не эквивалентен, в другом — что он эквивалентен, но в обоих случаях мы не видим никакой внутренней причины, которая приводила бы в движение пропорцию обмена (цену товаров), склоняла бы её в ту или другую сторону. Если продавец холста один раз продал свой товар дороже стоимости, то что ему может помешать проделывать это еще и ещё раз, — и так до скончания века? Уравнение обмена в интерпретации Маркса — то же, что таблица умножения: если она верна, признаётся правильной и соблюдается, то дважды два никогда не должно быть равно трём; если же у нас получается, что дважды два — три и мы принимаем это, то тем самым мы безвозвратно разрушаем таблицу умножения, выходим за её пределы. Но ни в коем случае мы не можем, оставаясь в рамках этой таблицы, переходить от равенства 10=10 к равенству 10=11 и обратно и тем более утверждать, что законы арифметики предполагают возможность и необходимость подобных переходов.

          Всё это может показаться несколько туманным, но, к счастью, Маркс невольно сам приходит нам на помощь и в "Капитале" даёт пример, превосходно иллюстрирующий его точку зрения на сущность обмена и всю её ошибочность. Обсуждая вопрос об эквивалентной и относительной формах стоимости, он сравнивает товар, играющий роль эквивалентной формы, с некоторым эталоном тяжести, например, гирями, а товар в относительной форме стоимости — с некоторой вещью (у него, если не ошибаюсь, фигурирует сахар), вес которой требуется определить. Соответственно, процесс обмена товаров, в котором один из товаров выражает стоимость другого, ставится в аналогию с процессом взвешивания, в результате которого гири показывают, если весы приведены в равновесие, вес взвешиваемого предмета. Аналогия действительно очень точная: как гири показывают вес вещи, так и один из товаров, например золото, выражает её стоимость. Но эта аналогия очень удачна ещё и в другом смысле, о котором Маркс и не догадывался: она показывает, что стоимость в процессе обмена труда на труд, то есть как его понимает Маркс, не может существовать в качестве тенденции этого обмена. Если на обеих чашах весов находится одинаковый груз, то весы уравновешены. Мы можем на одну из чаш положить какой-либо дополнительный груз, — и тогда они выйдут из равновесия. Мы можем убрать этот дополнительный груз, — и тогда равновесие вновь восстановится. В любом случае мы видим, что состояние равновесия или неравновесия весов есть результат каких-либо внешних манипуляций, но никак не самого процесса взвешивания. Если оставить весы в одном из состояний (равновесия или неравновесия), то они вечно будут пребывать в таком состоянии; они не обладают никаким автоматизмом, никаким регулирующим механизмом, который безо всякого внешнего вмешательства приводил бы их к тому или иному состоянию. Такой механизм отсутствует и в товарном обмене Маркса. Мы можем констатировать, что равные количества труда обмениваются на равные, или же одно количество труда обменивается на другое (большее или меньшее) его количество, но ни в каком случае мы не видим, почему та или иная пропорция обмена, раз установившись, может и должна спонтанно, то есть без вмешательства внешних сил, изменяться.

          Суть дела логически в высшей степени проста: в любом случае обменивается труд на труд, то есть обмен происходит между качественно однородными сущностями; если какие-либо различия есть, то они носят исключительно количественный характер (обмениваются равные или неравные порции труда). Но именно такое понимание обмена полностью исключает какую-либо возможность его внутреннего движения; никаких тенденций ни к чему здесь нет и быть не может, — им просто неоткуда взяться. Возьмите отрезок произвольной длины, разделите его мысленно на равные части, разделите затем на неравные части, разделите, наконец, как угодно. Но как вы его ни делили бы, вы будете иметь только соотношение каких-то количеств (длин частей отрезка); ни одно из этих соотношений ничем не лучше и не хуже другого, от любого из них можно произвольно перейти к любому другому, от этого другого — к третьему или обратно к первому и т.д., — это состояние полного внутреннего безразличия, в котором не может возникнуть никаких напряжений, внутренних сил, какого-то движения, изменения, тенденции к чему-либо.

          Если понимать обмен так, как его понимает Маркс, то есть как обмен равных или неравных количеств труда как чего-то качественно однородного, то тогда стоимость невозможно мыслить как тенденцию этого обмена; она не только не реализуется в цене (или же эта реализация может быть лишь случайным совпадением цены со стоимостью), но не существует и в качестве тенденции. Какая-либо тенденция обмена может быть мыслима лишь в том случае, если сам обмен мыслить иначе, — не так, как Маркс. А именно: необходимо мыслить обмен не как обмен равных или неравных количеств труда, не как равенство или неравенство этих количеств, НО КАК ПРОЦЕСС, как ВЗАИМОДЕЙСТВИЕ качественно противоположных сил; только в этом случае возможно какое-то внутреннее движение в рамках обмена и внутренняя точка равновесия, к которой обмен "автоматически" стремился бы. Иначе говоря, если и понимать формулу обмена как равенство, то это равенство ПРОТИВОПОЛОЖНОСТЕЙ. Что же это за противоположности? Ответ очевиден. Человек обменивает продукт своего труда, в котором он не имеет потребности, на продукт чужого труда, в котором он испытывает потребность; он предлагает труд, воплощённый в его товаре, и предъявляет спрос на какой-либо продукт, способный удовлетворить ту или иную его потребность. С одной стороны мы имеем, следовательно, труд, с другой стороны — потребность, — вот те противоположности, о которых идёт речь. Обмен не есть обмен стоимостями равной или неравной величины; обмен САМ ПО СЕБЕ ЕСТЬ СТОИМОСТЬ, но представлена эта стоимость на разных полюсах обмена качественно различным образом: с одной стороны, это стоимость труда или трудовая стоимость, с другой — стоимость продукта как предмета потребления, то есть потребительная стоимость. Если обмен в смысле Маркса невозможно мыслить как нечто динамичное, в себе движущееся, то обмен как тождество противоположностей невозможно мыслить в статике, как нечто неподвижное. Обмен как тождество противоположностей есть противоречие, его можно мыслить только как движение; он нигде не осуществляется как факт, но существует как нечто непрерывно изменяющееся, становящееся, как тенденция. Если одно количество труда не равно другому, на которое оно обменивается, то... из этого ровным счётом ничего не следует. Но если количество труда, направленное на удовлетворение той или иной потребности недостаточно, чтоб удовлетворить эту потребность, то это неизбежно вызывает реакцию со стороны субъекта, даже помимо его взвешивающего и соизмеряющего сознания, — на физиологическом уровне, если угодно. Этот недостаток должен быть восполнен; это чувство неудовлетворённости есть следствие нарушения материального баланса между производством и потреблением, и оно само проявляется как материальная сила, принуждающая субъекта изменить свой образ деятельности (увеличить количество труда и т.д.). Этот же механизм саморегуляции осуществляется и в обмене, но уже не как материальный, но как экономический механизм, как стоимостное отношение.

          Итак, только в том случае, если мы введём в обмен потребительную стоимость, выброшенную Марксом из экономического анализа, мы можем мыслить обмен как процесс, а стоимость — как тенденцию этого процесса. Но не следует останавливаться на этом выводе; его необходимо завершить. Вне потребительной стоимости не только нельзя мыслить стоимость как тенденцию обмена, невозможно мыслить САМ ОБМЕН. Невозможно понять, зачем вообще обменивать труд на труд. (Это соображение высказывал Бём-Баверк). Можно менять холст на сюртуки или библию на водку, — во всём этом есть смысл, — но зачем менять труд на труд? Если с одной стороны — такое-то количество труда и с другой стороны — точно такое же количество труда, то именно поэтому обмен здесь бессмыслен, неуместен. Если же обмениваются неравные количества труда, то здесь, правда, у одной из сторон появляется некоторая заинтересованность в обмене, ибо всегда приятно отдать меньше, а получить больше, но, несмотря на это, и в этом случае обмен может быть только следствием недоразумения, ибо обменять большее количество труда на меньшее — это то же самое, что обменять, например, две шляпы на три. Обмен такого рода, конечно, возможен, но только как курьёз. Итак, если обмениваются равные количества труда, то обмен неуместен, а если обмениваются неравные количества труда, то он абсурден.

          Приходим к следующему выводу: трудовая теория стоимости не только не может объяснить стоимость непроизведённых и невоспроизводимых товаров, не только не может объяснить существования стоимости хотя бы в качестве тенденции обмена даже тех товаров, которые произведены трудом, она не может объяснить даже самого факта обмена. Короче говоря, она не может объяснить ни одного экономического явления, — даже отдельной бартерной сделки. Вся экономическая деятельность, если встать на точку зрения трудовой теории, представляется хаотическим потоком каких-то случайных событий, столкновений, без смысла и логики, без всякого внутреннего закона и тенденции, без какой-либо саморегуляции; любое внешнее событие может разрушить до основания всю экономическую систему, и если последняя и может быть восстановлена, то, опять же, лишь в результате какой-нибудь случайной комбинации. Экономика на основе трудовой стоимости невозможна, так же как в механике невозможен механизм, если его внутренние силы не уравновешивают друг друга.

          Отсюда следует, что от потребительной стоимости невозможно отделаться: её можно вытолкнуть в двери — она войдёт через окно. Как только мы попытаемся объяснить хотя бы что-нибудь, мы сознательно или бессознательно, вольно или невольно будем оперировать представлением о потребительной стоимости. Этого не сможет избежать никто. Мало-мальски значительная мысль, о чём ни шла бы речь — о торговле, деньгах, производстве и т.д., — необходимо будет содержать в себе это представление. Не смог этого избежать, разумеется, и Маркс. Причём он попадает впросак как-то совсем уж по-ребячески. Уже на первых страницах "Капитала", после того, как он окончательно разделался с потребительной стоимостью и, казалось бы, уже должен был бы забыть о ней, он делает, так сказать, под занавес, несколько замечаний, которые, по его мнению, лишь уточняют и разъясняют его главную мысль. Он пишет, например, что труд является общественно необходимым и создаёт стоимость тогда, когда трудовые затраты соответствуют средним трудовым затратам, — с этим, конечно, необходимо согласиться, если встать на его точку зрения, — но дальше, через запятую, следует уже нечто сногсшибательное: он заявляет, что общественно необходимый труд только тогда создаёт стоимость, когда он соответствует ОБЩЕСТВЕННОЙ ПОТРЕБНОСТИ в данном продукте. "Бесполезный труд никому не нужен", — говорит Маркс. Изумляет простота, с какой он делает это открытие. Оказывается, труд сам по себе ничего не стоит, если не соответствует общественной потребности. Величина стоимости, следовательно, зависит не от величины труда, какой бы она ни была и как бы ни определялась, а от чего-то другого, подобно тому, как количество воды в наполненном кувшине зависит не от самой воды, а от ёмкости кувшина. Но это значит, что величина стоимости может быть выражена в труде, как и, например, в золоте или любом другом товаре, но "органически" никак не связана с трудом, подобно тому как ёмкость кувшина никак не связана с его содержимым и это содержимое может быть каким угодно. Следовательно, ни индивидуальный труд, ни общественно необходимый, ни вообще труд, определяемый и понимаемый как угодно, в каком угодно смысле не является субстанцией стоимости. Маркс одним коротким замечанием полностью опрокинул свою теорию стоимости, но даже и не заметил этого!

          Допустим, что всё общество состоит из трёх человек: двух сапожников и одного потребителя сапог. Предположим, что один из сапожников тратит на изготовление одной пары сапог 10 раб. часов, в то время как другой — 20 раб. часов. Следовательно, среднее, технически необходимое общественное рабочее время, затрачиваемое на производство одной пары сапог = 15 раб. часам ((10+20)/2). Следовательно, стоимость одной пары сапог, как её определяет Маркс — 15 раб. часам. Предположим теперь, что произведено две пары сапог (то есть каждый из сапожников произвёл по одной паре сапог). Спрашивается, какова будет стоимость этих (то есть двух пар) сапог, если выразить её в общественно необходимом рабочем времени? 30 раб. часов (15+15 раб. часов)? Да, должен ответить Маркс, поскольку общественно необходимое время, затрачиваемое на производство одной пары сапог равно 15 раб. часам, а двух пар, соответственно, 30 раб. часам. Нет, должен ответить тот же Маркс, поскольку общественно необходимое время — это не технически необходимое рабочее время, но время, необходимое для удовлетворения потребности, в данном случае в сапогах. Поэтому, если потребитель не испытывает никакой потребности в сапогах, то их стоимость = 0 раб. часам, если же его потребность в сапогах, напротив, весьма велика, то их стоимость может подняться, например, до 40 и более раб. часов. Следовательно, при одном и том же технически необходимом рабочем времени, затрачиваемом на производство двух пар сапог, их стоимость может быть какой угодно — от 0 до любой сколь угодно большой величины. Но отсюда следует, что общественно необходимый труд, понимаемый как стоимость, есть нечто совсем другое, нежели общественно необходимый труд, понимаемый как некоторый реальный процесс труда (как бы он ни определялся). Собственно говоря, общественно необходимый труд как стоимость — это вообще НЕ ТРУД, — ни индивидуальный, ни общественный, ни технически — ни средний, ни какой другой. Да что это же такое в конце концов? Да ничто иное, как СТОИМОСТЬ. Общественно необходимый труд — это не определение стоимости, но просто тавтологическая перефразировка понятия стоимости, другое название для этого понятия. Как только Маркс связывает своё понятие общественно необходимого труда с потреблением и потребностями, то его общественно необходимый труд немедленно утрачивает какую-либо связь с реальным трудом и в нём становится невозможно обнаружить какой-либо иной смысл сверх того, который раньше связывался с понятием стоимости; определение "стоимость есть общественно необходимый труд" превращается в тавтологическое "стоимость есть стоимость", — и мы по-прежнему не знаем, что такое стоимость. Трудовая теория стоимости перестаёт существовать.

          Другой пример. Допустим, что некоторый груз можно переместить из точки А либо в точку Б, либо в точку В. Допустим, что трудовые затраты в обоих случаях качественно и количественно эквивалентны, но в одном случае перемещение груза полезно для субъекта, а в другом — бесполезно или даже наносит ему определённый ущерб. Спрашивается, какой стоимостной смысл имеет процесс труда в том и другом случаях? Материально трудовые затраты в обоих случаях неразличимы: как сказано, качественно и количественно они тождественны. Следовательно, если мы ограничимся лишь материальной стороной дела, то мы ничего не сможем ответить на поставленный вопрос. Мы должны выйти, следовательно, за пределы чисто материальных отношений, за пределы процесса труда как такового. Только в этом случае мы сможем обнаружить какие-то различия между трудовыми затратами. Например, мы можем обнаружить, что в одном случае они полезны, в другом — бесполезны. Но это значит, что стоимость есть система координат, существующая вне и независимо от труда: труд, как и всё на свете, МОЖЕТ БЫТЬ ОЦЕНЁН, но сам он не есть стоимость; он может быть оценён как полезный или бесполезный, но сам по себе он не является ни тем, ни другим, ибо сам по себе он в любом случае есть просто затрата некоторого количества умственной и физической энергии — и ничего более. Таким образом, неважно, удовлетворяет труд какую-либо потребность или не удовлетворяет никакой, — в любом случае труд сам по себе не есть стоимость ни в каком смысле (даже в смысле голой затраты, которая ведь тоже чего-то стоит субъекту). Стоимостные отношения лежат за пределами материальных отношений, в чём бы эти последние ни состояли (в труде или в потреблении).

          Мы, собственно говоря, приходим к простейшей мысли, — мысли, с которой Маркс должен был бы начать все свои построения: ТРУД НЕ ЕСТЬ СТОИМОСТЬ, точно так же как пространство не есть время, или литры не есть метры. Процесс труда как таковой столь же мало является экономическим процессом, как и, скажем, процесс пищеварения.

          На этом критика трудовой теории стоимости должна быть закончена, ибо мы дошли до последней степени обобщения.

          Приведённый выше пример, когда Маркс, вопреки основным своим теоретическим постулатам, прибегает в своих построениях к понятию потребительной стоимости, не является, конечно, единственным. На протяжении всех трёх томов "Капитала" потребительная стоимость время от времени в том или ином обличье "всплывает" в его рассуждениях. Было бы интересно проследить все эти случаи, но это увело бы нас далеко и надолго в сторону; анализ теоретических скитаний Маркса является уже вполне специальной задачей.

          Нам осталось отметить лишь следующее. Смешение материальных отношений со стоимостными, как мы его наблюдали выше и у А.Смита, и у Д.Рикардо, и у Маркса происходит симметрично в двух направлениях: с одной стороны, потребительная стоимость смешивается с полезностью или потребностью и тем самым сливается с материальным отношением так, что перестаёт существовать как стоимостное явление, с другой — труд смешивается с трудовой стоимостью и перестаёт существовать как материальное явление, вернее, труд как материальное явление получает непосредственно стоимостной характер. В первом случае стоимость топится в материи, в другом — материя растворяется в стоимостном отношении. Таким образом ошибка и путаница в теории стоимости у упомянутых выше авторов допускается дважды: один раз в прямом смысле, другой — шиворот-навыворот. Но в обоих случаях налицо одна и та же суть: путаница между материальными и экономическими (стоимостными) отношениями.

          Итак, мы разобрали подходы классиков к проблеме стоимости. В сущности, мы имеем всё необходимое, чтоб отыскать правильное решение этой проблемы: противоречивый характер понятия стоимости был нащупан уже А.Смитом, Рикардо продемонстрировал опасность одностороннего истолкования этого противоречия (в ещё большей степени эту опасность демонстрирует теория предельной полезности, но на этом вопросе, ввиду его обширности, мы не останавливаемся), наконец, К.Маркс дал нам диалектику (в приложении к политэкономии) — способ понимания и выражения объективных противоречий. Мы, таким образом, приходим к простой мысли: необходимо воспользоваться диалектическим методом Гегеля-Маркса, но для этого необходимо освободить этот метод от специфического и безусловно ошибочного содержания, которым он наполнен в марксизме — от трудовой теории стоимости. Последняя должна быть отброшена.

          По этому пути мы и двинемся дальше.

          Мы начинаем с того, что абстрагируемся от всех частных свойств и особенностей как субъекта, так и объекта и останавливаемся лишь на тех наиболее общих сторонах или аспектах их бытия, от которых абстрагироваться невозможно, ибо подобное абстрагирование разрушило бы самую возможность какого бы то ни было понятия как о субъекте, так и об объекте. Такими наиболее простыми и общими связями или отношениями между субъектом и объектом являются отношения их тождества и противоположности. Впрочем, каждое из них, в свою очередь, распадается на ещё более простые элементы. А именно, тождество субъекта и объекта выражается в следующем: